КАТЕРИНА ФАННИ ДЕ БУРБУЛОН

ЗАПИСКИ О КИТАЕ

Г-жи Бурбулон

ГЛАВА XI.

Правосудие и семейство.

Юридическая администрация. — Трибунал префектов. — Право аппеляции. — Уголовный кодекс. — Законы. — Книга медицины. — Приложение наказаний. — Обезглавление. — Пытка ножей или медленная смерть. — Палочные удары. Вор, осужденный на пытку деревянного ошейника и кормимый женой. — Судьи, палачи и служители правосудия. — Пекинская полиция. — Нищие. — Дом куриных перьев. — Пожары. — Патриархальная организация семейства. — Уважение к старикам. — Культ предков. — Праздник мертвецов. — Строгость императорского траура. — Страсть китайцев к гробам. — Похоронная церемония. — Низкое положение женщины. — Полигамия. — Вдова не должна выходить замуж. — Помолвка. — Брачные празднества. — Ошибочное мнение относительно частых случаев детоубийства. — Благотворительные учреждения.

В Китае существует прямая связь между приложением наказаний, правосудием и организацией семейства. Если государство есть отец и мать своих подданных, то заменяющие его судьи суть отцы и матери управляемых. Всякое покушение против власти есть покушение против семейства. [185] Неисполнение сыновних обязанностей есть одно из величайших преступлений предусмотренных и наказываемых законом. Вот каким образом уголовный кодекс определяет неуважение детей к родителям:.

«Преступник тот, кто оскорбляет своих близких родных; который начинает против них процесс; который не носит после них траура; который не уважает их памяти; который не исполняет своих обязанностей относительно того, кому он обязан воспитанием или которые ему покровительствовали и помогали».

Наказание за эти преступления ужасны; мы поговорим о них позднее.

Перенеся, таким образом, семейные отношения на политическую почву, китайские законодатели создали правительственную машину замечательной силы, держащуюся в течении тридцати веков, и которой не могли уничтожить, ни даже серьезно поколебать многочисленные революции и перемены династий, соперничество северян с южанами, громадность империи, религиозное безверие, и, наконец, эгоизм материальных интересов, в высшей степени развитый китайской цивилизацией.

Мы уже упоминали в прошлой главе о кассационном суде; затем следуют суды, заседающие в главном городе каждой провинции, председательствуемые специальным судьею, который носит титул коммисара суда. Другой судья, стоящий ниже его по положению, исполняет обязанность публичного обвинителя. [186]

Затем, в городах второго и третьего сорта находятся низшие суды, имеющие только одного судью, мандарина или супрефекта департамента. Наказания, налагаемые ими, ограниченны и когда преступление более важно, то обвиняемого отправляют в главный город провинции. Если этот суд заявит, что он за свое преступление подвергается смерти, то вся процедура должна быть отправлена в аппеляционный суд в Пекин. Последний судит в последний раз в особом заседании, так что ни один провинциальный суд не имеет права назначать смертной казни — однако, в известных случаях, так например во время вооруженного бунта, губернатор может получить юридические права, равные с теми, какие в Европе вызываются осадным положением.

Наконец, во всех городах есть зала следствия, где супрефект, делающий свой трехмесячный объезд, должен узнавать обо всем, что происходит, судить споры и проповедывать народу нравственность. Но это прекрасное учреждение, представляющее некоторое сходство с нашими мировыми судами, почти не существует вследствие ослабления правительственных функций и недостатков мандаринов.

Следствием этой юридической организации есть то, что супрефект пользуется всевозможною исправительною властью в своей административной юрисдикции, что вызывает громадные злоупотребления.

В Китае нет адвокатов и, как видно, весьма мало судей, поэтому правосудие самое первобытное и [187] почти ничем не гарантирует обвиняемого, правда, друзья или родственники могут защищать его дело, но на это должен согласиться мандарин, председательствующий в суде. Что же касается свидетелей, то они подвергаются палочным ударам, смотря по тому нравятся, или не нравятся их показания: вообще наиболее длинные показания наименее нравятся мандарину, так как у него масса дел и всего его времени не хватило бы рассмотреть их до мельчайших подробностей, поэтому осуждение или оправдание зависит от низших служителей правосудия, смотря по тому, как приготовят они судебную процедуру, за или против обвиняемого, то есть много или мало денег они получили.

Существует право аппеляции: осужденный может жаловаться в провинциальные суды и даже дойти до пекинского кассационного суда, но трудности так велики, вероятности успеха так малы, расстояния так громадны, что почти все преступления судятся в судах мандаринов, которым поручена местная администрация.

В китайских законах есть положение, которое должно было бы умерять злоупотребление властей департаментских судов. Мандарины могут быть судимы только императором и высшим судом за самые обыкновенные преступления, но эта привиллегия отнимается у них в том случае, когда они совершили одно из преступлений, специально упоминаемых в кодексе, как-то: возмущение, дезертирство, отцеубийство, оскорбление величества и даже, когда судья [188] или президент провинциального суда произнес ошибочный приговор, его присуждают к известному количеству палочных ударов. — Таково наказание за юридическую ошибку!

В Китае существует большое число законов, рассеянных по императорским эдиктам, юридическим сборникам, экономическим книгам, но в сущности говоря нет настоящего ни гражданского, ни уголовного кодекса: судьи могут, как угодно широко толковать закон, весьма растяжимый потому, что он плохо определен.

Главный сборник юриспруденции — есть книга законов династии Дзингов. Она была переведена на английский язык под ошибочным названием: «китайского уголовного кодекса». Она разделяется на семь отделов: общие законы, гражданские, фискальные, религиозные, военные, уголовные, и законы об общественных работах.

К этой книге приложен трактат законов медицины, имеющий претензию определять по осмотру некоторых физических признаков: совершено ли преступление, как и при каких обстоятельствах было оно совершено. Таким образом утопленник, который был убит, или задушен, прежде чем быть брошенным в воду, должен иметь совершенно бледные подошвы и пену на губах — иначе смерть была добровольная, или случайная. Есть также средство, благодаря некоторым аптекарским препаратам, заставить появиться на трупе следы ударов и ран, вызвавших смерть. Цель этого трактата, где [189] находится множество сказок среди остроумных замечаний, состоит в том, чтобы заменить вскрытие, крайне противное китайским нравам.

Некоторые из законов, заключающихся в сборнике Дзингов, заслуживают быть приведенными. Закон об измене ужасен: виновный в измене, всякий принимавший участие в заговоре, имеющем цель вызвать государственные беспорядки или посягнуть на особу или на имущество повелителя, подвергается медленной смерти, то есть самым. ужаснейшим пыткам; всем его родным мужеского пола, до третьего колена, отрубают головы и все, кто так или иначе осуждается в соучастии или потому что не донес на преступника, или потому что одобрял его преступные попытки, подвергаются той же казни.

Таким образом китайский закон предписывает уничтожение всего семейства, один из членов которого виновен в измене и даже более — он допускает нравственное сообщество со всеми его ужасными последствиями, так как даже молчаливое одобрение считается преступлением.

Затем есть еще страшный закон, делающий ответственным владельца земли, на которой найден труп; в таком случае он должен вознаградить семейство жертвы, и если оно останется недовольно, его могут вызвать в суд. Этот закон вызывает множество злоупотреблений: бывали мандарины уговаривавшиеся с жадными родными, чтобы разорить бесконечными процессами и юридическими затруднениями богатого землевладельца, которого заставляли [190] пройти через все ужасы, уголовного закона. Таким образом китаец, желающий отмстить кому нибудь, лучше всего сделает, если тайком положит труп на землю; бывали даже люди, которые, из мести, убивали себя в саду, в комнате своего врага.

Другой, более рациональный закон, делает ответственным китайца в смерти его слуги. Если один из ваших слуг умер, вы должны доказать, что его лечили, кормили, что причиной его смерти не была какая нибудь жестокость с вашей стороны.

Всякий, чистосердечно признающийся в преступлении, имеет право на смягчение наказания. Преступник, выдающий своего сообщника, более преступного чем он, получает прощение.

Мы могли бы привести громадное множество других законов против просителей мест, против нечестных конкуррентов, против торговцев продающих по фальшивому весу, законы относительно брака, уважения, — одни отличаются страшной жестокостью,. другие странностью, точно также как есть крайне остроумные и либеральные, — но все эти подробности были бы слишком велики для нашего труда. Скажем только, что в китайском кодексе есть смягчающие обстоятельства: право на помилование высшего властелина и крайне обширное право аппеляции.

Правду сказать, что это плохо комбинированный, плохо прилагаемый кодекс, который исказился вследствие ослабления административной централизации, превратившейся в настоящую тиранию и бессовестное обирательство со стороны лиц, которым вручено [191] правосудие. Власть потеряла свою силу, народ живет как умеет, не заботясь о законах, которые судьи применяют по своему капризу. Вот до чего дошла в наше время столь много расхваливаемая юридическая организация китайцев.

В китайской юриспруденции есть много достойного восхищения, но за то применение уголовных законов ужасно. На человека в Китае глядят как на существо чувствительное только к физической боли и смерти. Законодатель не думает поразить виновного в его чести, в самолюбии, даже в его выгодах — лестница уголовных наказаний состоит главным образом из ударов бамбуковой палкой равной величины, толстым или тонким концом и от десяти до ста ударов. Смотря по важности преступления, или по значению украденного предмета палочные удары даются сейчас же и в присутствии суда.

Самые обыкновенные преступления ведут за собою наказание деревянным ошейником, тюрьмой, вечным изгнанием в Манджурию для мандаринов, совершивших политические проступки.

Мы сказали раньше, что высший аппеляционный суд один может произносить смертный приговор, но страдания, которые могут причинять низшие суды так ужасны, палачи так изобретательны в различных пытках, не ведущих за собой смерти, тюрьмы так ужасны и наконец, человек, присужденный к пытке ошейника или клетке подвергается таким ужасным мучениям, что когда смертный приговор [192] приходит из Пекина — эти несчастные весело идут на казнь, как будто их последний день есть день освобождения.

Смертные казни менее ужасны, чем в прошлом веке и столь знаменитые по своей жестокости китайские смертные казни состоят в настоящее время из трех: обезглавления, задушения и медленной смерти или пытки ножей.

Задушение производится при помощи шелкового шнура, который два палача тянут, каждый в свою сторону, или железного ошейника, который сдавливается сзади винтом. Последняя казнь представляет большую аналогию с казнью до сих пор употребляемой в Испании.

Задушение шелковым шнурком существует для принцев императорского дома, железные ошейники помогают исчезновению во мраке тюрьмы тех смертных, которых почему нибудь желают скрыть. На общественных площадях только обезглавливают — наказание, полагающееся за обыкновенные преступления.

В Пекине приготовления к казни весьма просты. Осужденный на смерть, смотря по положению, привозится в тележке запряженной мулом, или приводится пешком; его ставят на колени на землю на перекрестке, предназначенном для казней; один из помощников палача толкает приговоренного за плечи и берет лежащего на животе за косу, тогда как другой помощник тянет его за ноги, в тоже самое время сильным ударом сабли отрубается голова [193] жертвы. Палачи удивительно ловко владеют своими саблями, слегка кривыми и очень тяжелыми, а положение, которое придают осужденному их помощники, не дает палачу возможности сделать неверный удар.

В 1859 году, сотни бунтовщиков были казнены в Кантоне, в присутствии одного из переводчиков французского посольства. Эти несчастные были приставлены к городскому парапету и три палача в несколько минут обрубили все эти головы.

Головы казненных выставляются на площади казни в бамбуковых клетках, висящих на длинных шестах. Эти ужасные клетки встречаются в населенных кварталах всех китайских городов, очень часто в центрах наиболее шумных рынков. Таким образом, китайцы рано освоиваются со смертью; женщины и дети в высшей степени обладают пассивным мужеством, заставляющим их спокойно смотреть в глаза смерти: для большинства этих несчастных смерть ничто иное, как конец несчастной и печальной жизни.

Медленная смерть или пытка ножей полагается за измену или оскорбление величества, за отцеубийство или кровосмешение. Мы видели, что великий мандарин Су-Шуен был приговорен к медленной смерти, но что его наказание было смягчено обезглавлением.

Казни ножей предшествует жестокая игра, которая должна удваивать мучения осужденного. Его крепко привязывают к столбу, со связанными руками и ногами, шею притягивают ошейником, затем судья, [194] обязанный следить за казнью, вынимает из закрытой корзины нож, на ручке которого указана та часть тела, которая должна быть поражена палачом. Эта ужасная пытка продолжается до тех пор, пока случай укажет на сердце, или какой нибудь другой жизненный орган. Впрочем, медленная смерть редко применяется, так как по большей части семейство осужденного покупает за деньги снисходительность судьи, который устраивает таким образом, чтобы сразу вынуть нож, удар которым будет смертелен.

Прежде, во времена древних китайских династий, казни были крайне разнообразны и так сказать изысканны: разрубание на части, ванны из кипящей смолы, сдирание кожи с живого, определялись за прелюбодеяние, отравление и убийство. Следует быть благодарным императорам манджурской династии, что они смягчили суровость этих древних уголовных законов.

Скажем, однако, в честь Китая, что смертные казни в нем реже, чем в других восточных странах и что человеческая жизнь здесь почти гарантирована от злоупотреблений правительственного деспотизма. Правда, что исправительные наказания, как клетка, ошейник, а в особенности палочные удары, раздаются крайне щедро, смотря по капризу мандарина.

«Окрестности Тьен-Дзина, говорил мне господин Трев, в последнее время были наполнены многочисленными шайками воров; губернатор города [195] Чунг-Геу, получив из Пекина приказание действовать против них энергично, послал отряд солдат, которые на удачу забрали в подозрительной деревне всех, кто только попался им под руку. В числе этих несчастных должно было быть много невинных или, по крайней мере, большинство были виновны только в сообщничестве с ворами; несколько бесприютных нищих были также арестованы в городе.

«Губернатор созвал торжественный суд; виновные были быстро суждены; некоторые присуждены к обезглавлению, многие — к деревянному ошейнику, но ни один из арестованных не обошелся без палочных ударов. Эти казни вызвали ужас — воровство и вооруженные нападения почти прекратились и хотя несколько невинных пострадали за преступников, Чунг-Геу громко хвалился перед пекинским правительством, что исполнил свой долг.

«Я присутствовал на одном из последних заседаний суда; по моей просьбе мне было оставлено место, откуда я мог видеть, не будучи видимым.

«Здание суда не имеет в себе ничего замечательного с точки зрения архитектуры. Оно окружено высокой стеной, почти в вышину главного здания. Первый двор окружен строениями, служащими тюрьмой, здесь видны низкие кельи с решетками из бамбука, куда заключают арестованных на ночь.

«В этом дворе лежала на солнце толпа несчастных, худых, как скелеты, с бледными лицами, едва прикрытых грязными лохмотьями. Одни были прикованы за ногу к железной цепи с такой [196] тяжестью на конце, что они не могли передвинуться с места и вертелись вокруг, как дикие звери, на протяжении нескольких метров. У других были связаны руки и ноги, и они могли ходить только маленькими прыжками, крайне тяжелыми, судя по сокращению их мускулов. У одного из этих несчастных, правая рука и нога соединялись деревянною доскою величиною в несколько дециметров. Палач тащил его вперед за железные цепи, прикованные к тяжелому ошейнику, в котором была заключена его шея, тогда как другой палач толкал сзади, чтобы заставить идти. Несчастный с трудом тащился на свободной ноге, согнувшись вдвое, в самом тяжелом положении.

«В каждом из углов двора другие преступники отбывали свое наказание в ошейнике, или в клетке.

«Я заметил здесь трогательную сцену: какой-то вор был погребен живым в деревянной клетке.

«Представьте себе тяжелую опрокинутую чашку, под которой гнездится человеческое существо, голова и руки которого просунуты в круглые отверстия, на столько узкие, что он не может пошевелить своими членами. Деревянная клетка давит ему на плечи; какое бы движение он ни сделал, он должен тащить ее за собою; желая отдохнуть, он должен присесть на колени в самом утомительном положении; когда хочет двигаться, он с трудом может поднять эту тяжелую машину.

«Ужас охватывает при мысли, каково должно быть существование человека, осужденного на месяц [197] подобной пытки! Так как этот несчастный не мог ни есть, ни пить, то жена его взяла на себя заботу кормить его. Она стояла перед клеткой и вынимала из принесенной корзинки рис и маленькие кусочки свинины, которые давала ему палочками. Время от времени она вытирала куском старой тряпки бледное лицо мужа, покрытое потом, тогда как маленький ребенок, привязанный ремнем на ее спине, улыбался и играл развевающимися волосами матери. Это зрелище глубоко тронуло меня, но я ускорил шаги, чтобы не уступить соблазну возмутиться против этих жестокостей.

«Вход в суд украшен мифологическими картинами. Обе половинки дверей с треском отворились перед толпой, собравшейся на первом дворе. В глубине большой залы, на возвышенной эстраде, я увидел Чунг-Геу в парадном костюме, окруженного советниками и низшими служителями правосудия.

«Перед ним, на столе, покрытом красным ков ром, лежала бумага, кисти и палитра для китайских чернил, корзинка покрытая материей, в которой лежат кодексы и юридические книги, с которыми он должен советоваться, наконец большой футляр с деревянными, раскрашенными и перемеченными цифрами кусками.

«За мандарином стоял его носитель веера и двое детей, богато одетых в шелк, держащих над его головой знаки его достоинства.

«На двенадцати каменных ступенях, ведущих к эстраде, располагаются: палач, легко узнаваемый [198] по своей шляпе из железных проволок и красному платью; он стоит опираясь правой рукой на громадную бамбуковую палку, тогда как левая вооружена кривой саблей, — затем его помощники и секретари, которые все с ужасным звоном потрясают различными орудиями пыток и испускают страшные крики, чтобы привести в ужас преступников. Вокруг располагаются полицейские в манджурских шапках с красными кистями, вооруженные короткими пиками и двумя саблями в одних ножнах.

«Внутренность суда отделана красивыми драппировками с написанными на них изречениями и фонарями изображающими чудовищ — одним оловом все соединяется, чтобы поразить величественным зрелищем любопытную и жадную толпу, собирающуюся под портиками и в боковых галлереях.

«Я присутствовал в отдельной комнате, помещающейся сзади эстрады при осуждении на казнь десяти воров. Я не стану распространяться о пытках, вызванных их отпирательством. Когда обвиняемый продолжал отпираться, судья бросал один из разрисованных кусков дерева, или жетон, лежавший на столе в футляре, на которых помещается обозначенное количество ударов палкой, или род пытки, которая должна быть применена.

«Пытки производились сейчас же, на глазах судей и секретарей, которые тщательно записывали полупризнания, вырываемые у жертв. Достаточно только сказать, что обвиняемые с невероятным [199] самоотвержением переносили ужасные пытки, не признаваясь, не указывая своих сообщников, тогда как толпа с крайним равнодушием присутствовала при этих ужасных сценах. Китайцы глядят на них как на представление: когда виновный сознается, его встречают насмешками над недостатком мужества; если он продолжает молчать, не смотря на пытки, все восхищаются его твердостью.

«Любопытные являются в суд на целый день, помещаясь во всевозможных позах, питаясь принесенной провизией, громко смеясь, обращаясь один к другому.

«Равнодушие к смерти и презрение к боли доходят до крайности в этой стране: я много раз встречал в Пекине толпы осужденных, которых вели на казнь. Эти несчастные оглядывались на меня, указывали пальцами и шептались между собою, как будто несколько минут не отделяли их от роковой минуты, заставляющей трепетать каждого человека.

«Пекинская полиция довольно хорошо организована и в этой столице пользуешься такой же безопасностью, как и в главных городах Европы. Префект полиции, всегда манджур, называет себя генералом девяти ворот. У него под командой много бригад полицейских солдат и ти-пао (ночных сторожей) которым поручен присмотр за известным количеством домов.

«Полицейские солдаты, разделенные отрядами во множестве участков, ходят патрулем всю ночь, а [200] днем поддерживают в городе порядок. У них две сабли, пика и кнут, которые они не стесняются употреблять. Ти-пао сторожат каждый в своем квартале, где дают знать о своем присутствии начальникам патрулей, приводя в действие висящие на поясе трещотки. Так как они ответственны за воровство, пожары и всякие случаи, бывающие в их округе, то всякая небрежность с их стороны строго наказывается.

«Во время праздника, данного французским консулом в Тьен-Дзине, украли фонари, освещавшие парадные ворота. Ти-пао был призван и получил приказание найти воров в течении трех дней, под опасением быть битым палками. Спустя данное время несчастный, несумевший найти преступников, принес в консульство на собственной спине два громадных фонаря, сделанных на свой счет, черная раскраска которых еще не высохла. Понятно, что последствия подобной ответственности удваивают усердие ночных сторожей.

«Пекинские ворота запираются каждый вечер после известного часа и тогда довольно трудно передвигаться по пекинским улицам. Полиция, запрещающая ночные сборища, имеет право спросить вас куда вы идете и арестовать, если вы не можете сказать причины, которая заставляет вас быть на улице в такой поздний час, к тому же ти-пао закрывают и отворяют загородки между кварталами только за деньги. Ночь создана для того, чтобы спать — эта аксиома китайских философов строго [201] применяется в администрации — поэтому мандарины, как и самые простые рабочие, поднимаются с рассветом. Что касается до чистоты, то она многого заставляет желать: в Пекине улицы полны всевозможной грязи и малейший ветер поднимает облака пыли. Нет ни метельщиков, ни общественной поливки; однако, обывателям повелевается, под страхом палочных ударов, поливать улицу перед их воротами...

Две вещи крайне неудобные в китайской столице — нищие и пожары. Утром город в несколько минут наполняется толпою слепых, одноруких, хромых, безногих, параличных, прокаженных, эпилептиков, которые с первыми лучами солнца вырываются из лачужек, в которых полиция помещает их на ночь и распространяются по кварталам, устанавливаются у дверей дворцов, хозяев которых оглушают настойчивостью своих просьб и множеством жалоб.

Нищенство не только не запрещается, но покровительствуется правительством. В Китае нищие образуют громадную ассоциацию, имеющую определенные правила: у них есть король по выбору и казначей, обязанный разделять милостыню и припасы. Когда в городе происходят беспорядок или воровство, префект берется прямо за короля нищих, отвечающего за своих подданных.

Весь Пекин имеет вид громадного двора чудес и в первое время пребывания в нем, вид всей этой нищеты, всех этих истинных и притворных ран вызывает глубокое отвращение. Однако, [202] мало-по-малу, ко всему привыкаешь и кончаешь тем, что бросаешь презрительно, как богатый китаец, несколько сапеков толпе бедняков, не беспокоясь нисколько их страданиями.

В китайских нищих вы встречаете большое разнообразие типов, целый хаос лохмотьев, общий вид отталкивающий и смешанный: то это маленький карлик не более двух футов, толстый, лоснящийся, идущий держа за руку худого великана, у которого можно пересчитать все кости; оба они покрыты грубой тканью из верблюжьего сукна, точно больные из госпиталя, но в сукне столько дыр, оно так пропитано всякой грязью, что монгол, употреблявший его на попону лошади, продал какому нибудь старьевщику, вероятно потому, что находил слишком грязным, — этого кажется достаточно! Великан останавливается, раскрывает громадный рот и чтобы показать как он голоден, ест уличную грязь и жадно роется в куче нечистот, тогда как карлик, чтобы привлечь сапеки, танцует со смешными жестами, испуская резкие крики.

Далее, мнимый эпилептик катается в пыли в невозможных конвульсиях. Затем, целый ряд слепых, загораживающих улицу и идущих под предводительством кривого. Все слепые специально музыканты, мучащие вас самой ужасной музыкой.

Много нищих попадается в населенных частях города почтя совершенно голых, в разодранных панталонах и никто не оскорбляется этим видом. Чтобы привлечь внимание, они ударяют ладонями по [203] своему голому телу. Если эти звучные щелчки не привлекают милостыни прохожих, то они преследуют их проклятиями.

Эти бедняки, слишком мало одетые, отпускающие бороду и волосы, без сомнения образуют особое племя. Я много раз раздавал им платье и на другой день они снова появлялись в прежнем костюме и даже немножко менее одетыми.

Ничто не может дать понятия о той ловкости, с которой китайские нищие представляют из себя калек. Один мандарин уверял, что запершись у себя в логовищах, слепые видят, безногие ходят, безрукие снова приобретают руки, горбатые теряют горбы, а прокаженные приобретают естественный цвет лица.

Нищие помещаются вдоль стен китайского города; там они живут в ужасных лачугах, построенных из всякого мусора. Их квартал отделен от города воротами, которые караулят полицейские солдаты; все те, которые из них окажутся ночью в Пекине, наказываются палочными ударами.

Вне ворот Чи-Гуа, в предместья татарского города, помещается самое любопытное филантропическое учреждение — это дом куриных перьев. Представьте себе два громадных деревянных сарая, построенных из неочищенных от коры бревен и покрытых щепками, тщательно прикрепленными. Вся земля убита и покрыта толстым слоем птичьих перьев, купленных антрепренером на всех рынках и ресторанах Пекина. Как только пробило [204] одиннадцать часов, гасят огни, толпа нищих бросается в это убежище, где за один сапек, бросаемый при входе, получает убежище на ночь. Когда все вошли, сторож опускает, при помощи механизма, большой кусок войлока в размер залы, это общественное одеяло остается висящим на расстоянии нескольких пальцев над головами спящих, которых защищает против ветра, холода и дождя, легко проходящего, впрочем, сквозь дыры этой покрышки. Перья и соединение всех этих человеческих тел поддерживают удушливый жар.

Надо видеть вечером, когда полицейские приводят толпы запоздавших нищих, как движется, шумит и кричит эта дикая толпа. Чтобы понять, что такое дом куриных перьев, когда лучи фонарей падают в эту глубокую яму, в которой, как в отверстии шахты, движутся сотни живых существ, надо вообразить себя у входа в ад. Это какая-то беспорядочная куча рук, ног, голов; тут собрались всевозможные убожества, всех возрастов и полов.

И когда несчастные, которых солдаты толкают палками, влетают в эту кучу, их встречают хором проклятий и брани, и можно подумать, что все рушится и вы бросаетесь к двери счастливые, что можете избавиться от этого ужасного запаха, от вида и криков этого ада. Невольно кажется, не сон ли это.

Пожары крайне часты на севере Китая. Плохое расположение труб и кангов, кирпичи которых [205] недостаточно толсты и накаляясь передают огонь балкам, на которых лежат, затем частое употребление ракет и фейерверков, устраиваемых без всяких предосторожностей, даже в домах, наконец и главным образом, легко воспламеняющиеся материалы, из которых состоят китайские жилища, все деревянные, с бумажными окнами — достаточно объясняют частые случаи пожаров.

В Пекине не проходит ночи, чтобы не слышно было усиленного стука трещоток и крика ночных сторожей, дающих знать о пожаре, тогда как вдали глухо раздается звук гонга сторожевой башни. Рев толпы, прерываемый этими звуками, еще ужаснее набата.

Как только начался пожар, из каждого квартала города выходят бригады пожарных, бегущих гимнастическим шагом. Насосы очень тяжелые и большой силы ставятся на бамбуковые носилки, которые несут десять или двенадцать носильщиков; точки опоры и равновесия так хорошо разочтены при этих переносах, что ход ни мало не замедляется. Носильщикам предшествует и следует за ними остальная часть бригады, вооруженная топорами, орудиями разрушения и фонарями.

Каждый городской квартал имеет свою бригаду пожарных и насосов. Эти пожарные, не имеющие формы, составляют специальную милицию и обязаны, под страхом строгого наказания, являться по первому сигналу. Что касается до насосов, которые кажутся подражанием нашим, то они имеют [206] форму драконов, или морских змей, имена которых и носят.

Общая организация пожарных хороша, но ей не достает хорошего управления: начальники не умеют ни приказывать, ни заставлять себя слушаться и в то время, как полицейские солдаты отгоняют воров, желающих воспользоваться беспорядком, образовывают цепь, наполняют водою бочки, в которые опущены концы насосов и караулят вынесенные вещи, — пожарные снимают бамбуковые балки, выламывают двери, влезают на крыши, чтобы поливать оттуда внутрь жилища и делают все это так усердно, что приводят в отчаяние хозяев, так как разоряют жилища часто отстоящие более чем на сто метров от места пожара.

Но что удивительнее всего, это быстрота, с которою возобновляют разрушенные дома. Землю уравнивают как по волшебству; плотники начинают работать еще на горячей почве и, через несколько дней, выгоревший квартал покрыт уже новыми зданиями, — правда, что матерьялы не тяжелы и не затруднительны для переноски.

Мы сказали вначале этой главы, каким образом китайские законы утвердили императорскую власть на сыновнем уважении, столь сильном в Китае. Уважение старости сделалось государственным законом.

На улицах Пекина часто встречаются бессильные старцы, слишком бедные, чтобы нанять носилки, которых возят в ручных тележках [207] маленькие дети. По дороге они выслушивают похвал» всех молодых людей, которые прекращают свои игры и развлечения, принимая почтительные позы. Правительство первое поощряет эти чувства, давая желтое платья очень старым старикам. Желтое платье (цвет членов императорского семейства) есть высшее отличие, которое могут дать патриарху.

Всякий китаец, достигнувший семидесяти лет, дает торжественное празднество своему семейству и друзьям. Он достиг почтенных лет и, если он всю жизнь собирал богатства, если у него много детей — он по мнению народа достиг высшей степени счастия, которым можно пользоваться на этом свете. По этому продолжительная жизнь по китайским понятиям есть счастие и там, где европеец видит только конец жизни и необходимость лишать себя деятельных развлечений, которые делают жизнь приятною, китаец наслаждается тем, что может провести остаток жизни в сладком отдохновении. Столь распространенный культ предков, составляющий религию домашнего очага, обязан своим происхождением тем же идеям.

Что может быть трогательнее этого уважения к предкам, этой постоянной памяти о них и молчаливого участия, которое им приписывают в судьбах семейства. Нет такой бедной хижины, где дощечки, на которых вырезаны имена предков, начиная с того, который считается основателем семейства, до покойного деда, не занимали бы почетного места в нише, в глубине комнаты; у богатых есть целая [208] отдельная комната, нечто в роде домашнего святилища, в котором помещаются семейные портреты и святыни. Перед богато украшенным алтарем, на котором постоянно горят зажженные лампы в различные времена существует обычай курить благоуханиями и делать земные поклоны

Находящийся в живых глава семейства не принимает никакого важного решения, не отправившись обдумать его в храм предков, которых он таким образом как бы призывает принять участие во всем хорошем и дурном, случающемся с их потомками.

В XVIII веке этот культ и уважение к памяти Конфуция вызвали споры между католическими миссионерами: одни хотели терпеть их, как вполне невинные, другие осуждали как идолопоклонство и последних поддерживал римский двор. Эти несчастные споры вызвали неудовольствие китайского правительства, которое увидело в них признак нетерпимости и начало гонение против христиан.

Домашнее почитание предков не исключает забот о их могилах. В Апреле празднуется праздник чанг-фе или мертвецов: все мужчины, женщины, дети, даже животные украшаются маленькими ветками плакучей ивы — символ горя и воспоминания — затем все отправляются на могилы предков, тщательно содержимые, украшаемые цветами. На этот случай окружающую их землю украшают золоченой бумагой, жгут свечи и куски ладона и даже ставит на могилы блюда и вазы с вкусными кушаньями. [209]

Этикет траура тщательно соблюдается. Он продолжается после отца или матери три года и в течение этого времени даже мандарины не могут исполнять никаких общественных обязанностей; они обязаны жить в уединении, никого не посещать и прекращать свои оффициальные сношения. Наиболее принятый для траура цвет — белый.

Когда умер император Гиен-Фунг, во всем Китае был объявлен траур. Эти предписания крайне суровы: никто не может брить себе голову в течении девяноста дней. Всякие семейные празднества запрещены в течении одного года и одного дня; общественные празднества, театральные и другие представления закрываются на три года; в судах наступают вакации и в течение промежутка времени, определенного законом, не может быть совершено ни одного брака. Один смотритель китайских магазинов в посольстве, узнав, что император чувствует себя плохо и спеша жениться, просил отпуска, чтобы отправиться как можно скорей, но так как, следуя китайскому обычаю, он не видал невесты и не имел времени разузнать о ней хорошенько, то через несколько дней возвратился с жалким видом, говоря, что его жена нехороша, немолода и что его страшно обманули.

Ничто не может сравниться с удивительным спокойствием китайцев перед смертью: больные умирают спокойно, без борьбы, с фатализмом, составляющим одну из черт восточных рас. Отец Гюк рассказывает, что один из христианских [210] неофитов призвал его дли последнего напутствия; ему сказали, что больной перестал курить трубку, то есть, что он очень опасен.

В других странах не любят говорить о гробах — этот мрачный предмет стараются по секрету внести в дом и скрывать от взглядов умирающего; в Китае же, напротив, его выставляют. У богачей, близь храма предков, находится комната гробов, где уставлены и перенумерованы гробы всех членов семейства.

Китаец откладывает деньги, чтобы купить себе более богатый гроб и сын не может сделать больному и старому отцу лучший подарок, как купив ему гроб на деньги, заработанные своим трудом. Эти трофеи смерти служат украшением дома и надо видеть, как тщательно они вырезаются, позолочиваются и раскрашиваются яркими цветами.

На похоронном празднестве — первый случай дли китайца показать свою роскошь и выставить свои богатства: бывали семейства, разорявшиеся для того, чтобы достойно отпраздновать смерть одного из своих членов. С утра общество похоронных процессий устраивает у дверей дома покойника нечто вроде триумфальной арки из циновок, под которою нанятые музыканты играют печальные и торжественные арии.

Первая комната, драппированная во всю вышину, вмещает в себе друзей и знакомых покойного, портрет которого помещается над статуями домашних богов и алтарем предков. Обильный обед [211] подается на столах, накрытых заранее и все гости должны из приличия сесть и есть, так как предполагается, что мертвец, перед портретом которого ставят его любимые блюда, принимает вас и ест вместе с вами. Гроба не видно, так как он стоит в отдаленной комнате; вскоре звуки гонга дают знать об отправке кортежа.

Во главе двигаются носильщики знамен и разрисованных щитов, на которых написаны похвальные надписи в честь покойника, за ними следует толпа музыкантов с духовыми инструментами и неизбежным тамтамом, играющим безостановочно немного монотонные, но крайне мрачные мелодии. Затем следуют бонзы, несущие на спинах жертвенники и статуи божеств. Они предшествуют гробу под громадным катафалком из шелковой материи с кистями; позолота, самые веселые и яркие цвета; украшают похоронную колесницу и катафалк. Эту тяжелую машину несут на руках, как паланкин и нужно по крайней мере сорок человек, которые несут ее по очереди. Толпа плакальщиц с опущенными головами и покрытых покрывалами следует за гробом, сопровождая музыку своими гнусливыми криками. Наконец следует семейство покойного в носилках, задрапированных белой материей считается приличным, чтобы родственники покойного не показывались, вследствие горя, которое они чувствуют, или, предполагается, что должны чувствовать.

Все происходит в величайшем молчании; китайцы, так любящие ракеты, в этих случаях не [212] пускают их. Не следует думать, чтобы эти похороны были похоронами богача или мандарина — бедный рабочий всю жизнь отказывает себе, не наедается до сыта, чтобы иметь хорошие похороны, а нищий, чувствующий, что смерть приближается, лучше всего может возбудить сострадание, говоря, что ему не на что купить себе приличного гроба.

Похороны знатных особ происходят с особенной роскошью и торжеством. Впереди несут все предметы, которые служили им в течение жизни: мебель, мундиры, оружие, знаки их достоинства. Несколько тысяч человек сопровождают кортеж, но в числе их никогда не бывает солдат, даже для военных мандаринов.

В Пекине нет общественных кладбищ: большие и тяжелые гробы покрываются смесью, которая делает их непроницаемыми для воздуха и дозволяет долго сохранять в домах. Поэтому богатые люди иногда оставляют тела любимых родственников у себя в доме. Существует обыкновение хоронить умерших за городом, в саду, принадлежащем семейству; что касается бедных, не имеющих ни куска земли, то их гробы ставят в каком нибудь уединенном месте или даже бросают в пекинские рвы. Обходя окрестности, взгляд поражается множеством могил, рассеянных по всюду. Эти маленькие, конические возвышения покрыты травою и окружены плакучими ивами. Гроб, поставленный прямо на землю, без ямы, покрывается землею, но проливные дожди, сопровождаемые большими засухами, [213] смывают землю, размывают мастику, дерево лопается и трупы гниют на открытом воздухе — это отвратительное зрелище, к которому надо привыкнуть. В Китае правительство не делает ни чего, чтобы удалять эти отвратительные остатки смерти, столь же неприятные на вид, как и опасные для общественного здравия.

В некоторых городах, говорят, существуют филантропические общества, погребающие мертвецов, но единственное, что мы сами могли констатировать — это спекуляция известного сорта ремесленников, которые, за довольно большую плату, сохраняют в особых, приспособленных для этого, помещениях тела купцов или богатых жителей отдаленных провинций, умерших во время путешествия и которых их семейства требуют и перевозят домой с большими издержками.

Брачные церемонии празднуются далеко не так торжественно, как похороны. Положение женщин в Китае весьма низко; есть пословица, говорящая: девушка должна быть покорна родителям, жена — мужу, мать — сыну. Женщина считается существом низшим, чем мужчина, ее рождение есть несчастие; девушка должна быть в тягость семейству, так как должна жить в заключении до свадьбы и так как она не занимается никаким ремеслом, то не может вознаграждать родителей за причиняемые им издержки. Она живет в уединении в родительском доме, ест одна, считается служанкой, исполняет ее обязанности; все ее образование заключается [214] в уменьи обращаться с иголкой и приготовлять пищу: правительство, придающее такое большое значение народному образованию и с таким старанием умножающее количество школ и заведений для воспитания, не подумало о детях женского пола.

Женщина есть собственность отца, брата, мужа, она даже не имеет гражданского положения: ее выдают замуж не спрашивая, не познакомив с будущим мужем, даже не сказав ей его имени. В богатых семействах замужних женщин совершенно запирают на своей половине; в редких случаях, когда им муж дозволяет посещать друг друга, или родных, они оставляют дом в герметически закрытых носилках.

Китайцы высшего круга очень ревнивы (При прежней династии были евнухи, но манджурские императоры уничтожили это варварское учреждение.); что касается их жен, то они живут в самом отдаленном здании и ни один из членов европейской дипломатии не имел случая, не смотря на ежедневные сношения и некоторую близость с мандаринами, видеть их жен и дочерей, даже пожилых женщин их семейств. Во время войны, когда европейские офицеры проникали повсюду, молодые женщины прятались в сундуки или под кучу платья, однако, мало-по-малу, они привыкли к европейским физиономиям и, в последнее время европейского занятия, каждый раз, когда проходила мимо военная музыка, маленькие ручки отворяли окна и [215] хорошенькие головки с длинными, темными косами выглядывали, чтобы послушать.

Совсем не то, в низших классах: женщины выходят с открытыми лицами — свобода, которую они покупают дорогой ценой, ценой работы, на которую они осуждены. Эти несчастные существа, служащие вьючными животными для своих мужей, в; двадцать лет уже старухи.

В Китае существует многоженство, хотя не признается законом, который только терпит его в исключительных случаях. Сколько бы ни имел знатный мандарин жен, он всегда имеет только одну законную супругу — первую, китайцы зовут остальных — женами второго сорта; они обязаны повиноваться законной жене, которая одна не может быть выгнана без законной причины. Закон ничего не говорит о других, с которыми муж может поступить по своему капризу.

Вдовы не должны вторично выходить замуж — это считается бесчестным и навлекло бы на них всеобщее презрение. Закон даже запрещает вдовам мандаринов подобные свадьбы, так как честь, которой они пользовались, живя с человеком почтенным и приличным, должна быть для них достаточна.

Браки, или по крайней мере помолвки, часто заключаются прежде, чем обе стороны достигли возраста зрелости. Это зависит от условия между родителями и так как повиновение детей полнейшее, то им [216] даже не приходит в голову противиться придуманным для них планам.

Церемония помолвки считается окончательным браком: никто не осмелится оспаривать святости обещания, которое на столько торжественно, что невеста, теряющая жениха, уже не может выйти замуж.

После помолвки, в семействе назначается день брачного празднества, которое иногда откладывается на несколько лет. Это зависит от воли родителей, от гороскопов жениха и невесты и предсказаний императорского альманаха, дающего их на каждую неделю и каждый день года и обозначающего счастливые и несчастные дни года.

Китаянка не приносит с собою никакого приданого, напротив, родные мужа платят известную сумму, чтобы купить ее, делают подарки из материи, мебели и провизии. Если отец невесты не имеет детей мужеского пола, — которые получают наследство за полным исключением дочерей — он заранее обещается оставить ей часть своего состояния, так как он скорее предпочтет отдать племянникам или другим родственникам мужеского пола все свое имущество, чтобы быть убежденным, что его наследники исполнят обычные церемонии над его могилой и перед алтарем предков, для которых женщина считается недостойной.

Предварительные переговоры ведутся свахами, называемыми мей-джин и только, когда взаимные условия приняты, семейства обмениваются визитами. Все могут видеть молодую девушку, исключая только ее [217] жениха: он должен довольствоваться рассказами о ней.

Брачные церемонии весьма разнообразны по форме смотря по провинциям: в Пекине новобрачная торжественно отправляется к дому супруга, который принимает ее у дверей. Она разодета в брачное платье, вышитое золотом и серебром, ее длинные черные косы украшены драгоценными камнями и искуственными цветами (если у родных нет драгоценностей, то их обыкновенно берут на прокат у закладчиков), ее лицо набелено, губы выкрашены, брови подчернены, платье надушено мускусом. Паланкин, богато отделанный, окруженный музыкантами, ждет ее у дверей; она подходит к матери, которая надевает ей на голову брачное покрывало, которое закрывает ее с головы до ног.

По обычаю, мать и дочь должны разливаться в жалобах, и скромная новобрачная должна быть силой уведена из родительского дома; поступить иначе, значило бы поступить против законов добродетели и приличия.

В ту минуту, когда паланкин достигает дверей дома, муж пускает фейерверк и зрители делают как можно больше шуму, чтобы выказать свою радость. Супруга должна четыре раза преклонить колена перед своим мужем и повелителем; он встречает ее, затем оба молятся перед алтарем предков, совершают предписанные обычаем возлияния и пьют священное вино из одного бокала.

Большой обед, за который собираются мужчины [218] приглашенных семейств, заканчивает день; женщины едят отдельно и только в брачной комнате супруга снимает покрывало, которое закрывает во время всей церемонии ее лицо и фигуру.

Хотя рождение девочек считается несчастием, хотя китайские женщины очень плодовиты, но, не смотря на голод и нищету, детоубийства далеко не так обычны в Пекине и вообще на севере Китая, как это утверждали миссионеры. Отец Гюк, посетивший все провинции этой обширной империи и в совершенстве знающий ее нравы и обычаи, заявляет, в интересах истины, что он никогда не видел новорожденного ребенка, умершего за недостатком ухода.

Описания путешествий, напечатанные в начале этого века, говорили, будто в Пекине существует колодец, куда полицейские солдаты бросают живыми детей, оставленных на улицах и которым удалось ускользнуть от жадности свиней и собак, выпускаемых ночью на улицы, чтобы пожирать эти невинные жертвы. Недавнее пребывание европейцев в столицах Китая, констатировало, что эти ужасные обвинения были несправедливы или же опирались на преувеличенные факты. Дело в том, что во время большого голода, в роде того, от которого страдала провинция Пе-ше-ли, в начале этого века было много случаев детоубийства, вызвавших за собою императорский эдикт против этих ужасных преступлений, но из этого напрасно заключили, что такие преступления обычны в Китае во всякое время. [219]

В Пекине есть госпиталь, называемый Юн-танг, для подкидышей, где государство содержит на свой счет кормилиц: дети, которых не берут на воспитание частные лица, воспитываются здесь до совершеннолетия; к тому же родители не имеют права жизни и смерти над детьми, как это утверждали: уголовный кодекс полагает наказание ста палочных ударов и изгнание отцу или матери осужденным за причинение смерти ребенку дурным обращением.

Скажем наконец, что чувство милосердия далеко не так чуждо китайцам, как это говорили: в столице, кроме госпиталя для брошенных детей, находятся различные другие филантропические заведения: убежище для стариков и слабых, госпиталь для прокаженных, общество для погребения бедных и даровые школы. [220]

ГЛАВА XII.

Костюмы, церемониал, обычаи.

Наружность северных китайцев. — Коса. — Тридцать семь волосков императорских усов. — Подушки, меха и капюшоны. — Мужской костюм. — Отсутствие белья. — Парадный костюм. — Красота женщин. — Уродование ног. — Прическа. — Описание костюма манджурской принцессы. — Очки, кошельки, веера. — Курительный и нюхательный табак. — Курильщики опиума. — Меблировка. — Крайняя леность богачей. — Паланкины. — Фонари. — Страсть к картам. — Кости, карты и домино. — Рисовое вино и водка из сорго. — Отвращение китайцев в холодным напиткам. — Купальные и чайные дома. — Обед в китайском ресторане. — Кухня и сервировка. — Ночной разврат. — Корейские послы в Пекине. — Этикет мандаринов. — Крайняя вежливость. — Трудность сношений с рабочим классом. — Обед, заданный господину Треву великим мандарином Ген-ки.

Между жителями восемнадцати провинций Китая существует громадная разница в нравах, обычаях и языке. Жители Кантона не похожи на шанхайцев, которые еще более разнятся от пекинцев.

Многие писатели, писавшие о Китае, слишком обобщили свои замечания и из того, что они видели [221] в приморских городах, сделали выводы и о внутренней части империи, не считая того, что множество местных, или чисто случайных, обычаев были дурно истолкованы европейцами. Путешественники, слыша, что китайцы едят крыс, жареных червей, жаркое из тигра, благодаря невольной работе воображения перенесли на китайский стол, за которым обедали всего один раз, эти странные блюда, которые никогда не фигурируют на нем.

Китаец весьма склонен к насмешке. Часто он серьезно рассказывает смешную историю, над которою сам после будет смеяться в ответ на настойчивый вопрос иностранца. Таким образом множество всевозможных басень распространилось в Европе и так как они льстят человеческой любви к странностям, то пройдет много времени, пока они выйдут из обращения.

Северные китайцы высоки и хорошо сложены; цвет их лиц, гораздо светлее цвета лиц южных и они кажутся сильнее. Однако, от частой смеси с татарами, у них чрезвычайно развился монгольский тип: выступающие скулы, приподнятые глаза и вдавленный лоб; их физиономии более резки, более энергичны, но они. имеют вид менее характерный и цивилизованный, чем жители больших восточных городов.

Природное уродство мало известно в Китае и так как климат здоровый и умеренный, то нередко встречаются столетние старики. Все мужчины бреют себе головы, за исключением небольшой части на [222] макушке, где дают волосам рости во всю длину; в хорошем обществе считается за правило бриться каждые десять дней.

Обычай носить косу введен среди китайцев манджурской династией; при императорах китайской расы мужчины отпускали все волосы, которые связывали на темени куском материи. Инсургенты, тайпинги, неприминули возвратиться к этой прическе древних времен, которую приняли как отличительный знак, безжалостно убив всех не причесанных как они.

На севере, куда инсургенты еще не проникли, отпустить себе волосы служит признаком траура, или крайней бедности; одни жрецы составляют исключение. Жрецы лао-дзе носят все волосы, бонзы совершенно бритые.

Следуя моде, необходимо, чтобы коса имела, по меньшей мере, метр длины и так как эти случаи весьма редки, то молодые франты бесконечно удлиняют свои косы при помощи фальшивых. Серьезные мандарины и важные особы носят косу очень короткую, чтобы показать свое презрение к изощрениям моды. Лысые довольствуются шелковой косой, привязываемой под шляпу.

У китайцев мало ростет борода: несколько волосков под носом и на подбородке, но вследствие этой редкости, они крайне дорожат ими. Последний император Гиен-Фунг имел тридцать семь волосков в каждой половине усов — его парикмахер [223] имел несчастие, однажды нафабривая усы, вырвать один из этих августейших волосков. Император, счет которого расстроился, пришел в страшную ярость: никогда, даже в самых важных государственных делах, во время все увеличивавшегося успеха восстания, никто не видал повелителя в таком гневе — одним словом парикмахер был приговорен к обезглавлению.

Эта мода носить косу, неимеющая ничего неудобного в теплых странах, бывает причиной частых насморков во время холодных пекинских зим. Чтобы закрыть кожу вокруг ушей, китайцы привязывают вокруг шеи шелковые подушки на меху; очки, также на подкладке из сукна, защищают глаза от солнечного отражения. Серые капюшоны по желанию поднимаются на голову, и на них надевают шляпы с меховыми отворотами.

Роскошь на шубы достигает высшей степени у богатых людей, которые совершенно закутываются и зимою в меха. Это происходит от того, что они никогда у себя не топят и даже не разводят огня.

Так как они не знают перчаток, то носят рукава с широкими отворотами, отвернув которые закрывают руки. Рабочие носят платья и кофты бумажные, на вате.

Чем более термометр опускается, тем более китайцы надевают на себя кофт; в большие морозы они иногда надевают десять или двенадцать кофт. Сукно, привозимое из России, дорого, а шелковые платья хранятся для праздников. Те, которые не [224] имеют средств купить бумажные платья, делают себе сами платья из соломы и плетенного тростника.

Обувь мало употребляется среди бедняков, которые всюду ходят босиком. Верхушки мужских сапогов обыкновенно черные с узким белым бордюром, только подошвы кожаные, часто картонные; носят также штиблеты бумажные или шелковые,

Употребление белья неизвестно в Китае; ванны и бани весьма слабо распространены. Стирка также мало практикуется; когда платье грязнится, его переменяют, следовательно чистота сообразна с богатством гардероба.

Парадный костюм мандаринов очень блестящ. Вот что надевал на себя, для больших приемов, Ген-ки, управляющий таможней и секретарь совета иностранных дел: оффициальную шляпу из черного плюша с перьями, меловыми отворотами и коралловым шариком, указывавшим на первый разряд; длинное желтое шелковое платье, украшенное на груди и на спине двумя пластронами с вышитыми на них павлинами; на талье шелковый зеленый кушак с золотыми полосками, аграмантами, пуговицами из дерева и розовых кораллов; черные шелковые панталоны, башмаки из той же материи до колен, с подошвами из желтой кожи. На пальце большое кольцо с зеленым камнем, в ширину первого сустава указательного пальца (Петать мандаринов, которою они запечатывают свои акты, вырезанная на кольце, с которым они никогда не расстаются.), такое же тяжелое [225] ожерелье на шее и в правой руке красная лакированная палка, украшенная камнями и дорогой резьбой.

Офицеры низших чинов не имеют права носить драгоценностей или украшений из зеленого нефрита, дорого ценимого и должны довольствоваться горным хрусталем, резным деревом и даже цветным стеклом.

Что касается принцев императорской фамилии, то их костюм таков же, как и костюм великих мандаринов, исключая вышивки на платьях, на которых изображены драконы с пятью лапами (герб царствующей династии), изумрудные шарики на шляпе и церемониальные ожерелья, спускающиеся до пояса и состоящие из шариков коралла и серой амбры.

Китайский костюм представляет большое однообразие: граждане, мандарины, префекты, судьи, богатые купцы одеваются в костюмы одинаковых одеонов, из одинаковой материи. Настоящей формы нет потому, что все места без исключения занимаются учеными, которые отличаются только цветом и достоинством шариков на их шляпах. Жрецы различных культов, палачи, солдаты (Гвардейская императорская кавалерия сохранила национальный татарский костюм.), моряки и полицейские агенты одни составляют исключение, тогда как милиция, собирающаяся в известные эпохи, также не имеет формы. Солдаты носят соломенную шляпу конической формы, с красной шелковой кистью [226] на верху, короткую куртку коричневую с красных шитьем, укращенную спереди и сзади двумя белыми полотнянными кругами, указывающими нумера батальонов и на которых написано слово пинг, что значит солдат.

В Пекине еще существует несколько батальонов тигров-солдат, которым поручена служба в императорском дворце и которые одеты в трико с желтыми и черными, полосами, в подражание шкуре; животного, название которого они носят, с капюшоном, представляющим голову чудовища с окровавленной пастью и длинными зубами. Эта странная форма одеяния для устрашения неприятеля, относится к временам древнейших династий, когда существовало обыкновение, чтобы солдаты закрывали себе, лица ужасными масками (В эпоху мингов палачи закрывали себе лица масками, представлявшими лошадиные морды.), но последняя война показала манджурам бесполезность этих маскарадов и корпус тигров сокращен до нескольких сотен человек и скоро, вероятно, исчезнет из китайской армии.

Полицейские солдаты отличаются своими шляпами с лисьими хвостами и кофтами с зелеными вышивками. Моряки носят на голове нечто вроде соломенных токов и бумажные плащи на вате.

Тип китайской красоты был крайне преувеличен грубыми картинами, которые фабрикуются в Кантоне для вывоза в Европу. Женщины имеют [227] хороший цвет лица и все прелести креолок: маленькую очаровательную ручку, красивые зубы, прелестные черные волосы, тонкую и стройную талию, глаза немного приподнятые к вискам, что придает физиономии нечто пикантное. Их ленивая грация имеет свою прелесть; две вещи только много вредят им: странное злоупотребление белилами и румянами, — которыми они покрывают лицо и которые рано уничтожают их красоту — а в особенности мода крошечных ног, кажущаяся европейцам сметною и отталкивающею. Этот варварский обычай, — гораздо менее общий в Пекине, чем в южных провинциях, — много раз пробовали вывести манджурские императоры, издававшие суровые эдикты против этой системы уродования, но манджурские и китайские дамы, составляющие двор императрицы, так же как и жены многочисленных чиновников, живущих в столице, хотя сохранили свои естественные ноги, но такова сила моды, что многие между ними употребляют театральные подставки, на которых еще труднее ходить. В этой обуви высокий каблук, приходящийся под срединой подошвы ноги, уменьшает их действительную величину и принуждает носящих ее опираться только на концы пальцев. Эта контрабандная обувь употребляется во время празднеств женщинами из простонародья, которые принуждены сохранять свои природные ноги, чтобы помогать мужьям в тяжелых работах. Они доставляют себе удовольствие по крайней мере временно иметь модную походку. [228]

Уродование, которому подвергают китаянок, относится к далекой древности: говорят, что одна императрица, имея хромую ногу, ввела этот обычай между своими придворными дамами и что отсюда он распространился по всей империи. Верно только то, что ревность мужчин, леность и тщеславие распространили его повсюду; иметь маленькую ногу доказывает богатство и возможность жить, ничего не делая.

Китаянка хороших родителей считала бы себя обесчещенной, еслибы родители не позаботились изуродовать ей ноги, к тому же ей трудно было бы выйти замуж, так как нога в два, или три дюйма длины составляет одну из непреодолимых прелестей, которые местные поэты воспели на всевозможные лады.

Жители прибрежных городов, имеющие ежедневные сношения с европейцами отвечают на замечания, делаемые им по этому поводу тем, что смеются над преувеличенным стягиванием тела нашими дамами. Этот аргумент, имеющий свою силу, часто заставлял молчать их противников.

Как только маленькой девочке минет шесть лет, мать начинает стягивать ей ноги при помощи масляных повязок: большой палец подвертывается под остальные, которые в свою очередь притягиваются под подошву. Эта перевязка стягивается с каждым месяцем более и таким образом, когда молодая девушка выростает ее ноги принимают форму сжатого кулака. [229]

Последствия этого уродования часто бывают серьозны, останавливая кровообращение или вызывая трудно залечиваемые раны. Поэтому существует целая корпорация старух, которые, под предлогом ухода за больными ногами, проникают во все дома, в действительности же служат свахами для свадеб и любовных интриг. Через них можно знать все подробности, тогда как китаянка к какому бы классу общества ни принадлежала и как бы ни было непорядочно ее поведение, ни за что не покажет своей голой ноги, для нее было бы оскорбление желание увидать даже ее башмаки.

Понятно с каким трудом могут ходить эти женщины. Они подвигаются прыгая, вытянув вперед руки для равновесия, так что кажется, что они идут на ходулях. Но такова сила привычки, что молодые девушки, принимая самые трудные танцовальные позы, играя по целым дням в волан, с необыкновенной ловкостью подбрасывают его ногой.

Длинные ногти на руках также считаются родом красоты: богатые дамы весьма этим занимаются и из боязни сломать их придумали серебряные футляры, которыми они вместе с тем ковыряют в ушах.

Женские прически изменяются смотря по городу. Бот наиболее употребляемые в Пекине: молодые девушки спускают волосы спереди двумя прядями по обе стороны лица. Сзади они разделяются на множество кос, украшенных лентами и искуственными [230] цветами. Когда они становятся невестами, то зачесывают волосы назад и зашпиливают серебряными шпильками в знак своей помолвки, наконец, в день свадьбы их подвергают операции показывания лица или ке-мьень, состоящей в том, что им пробривают лоб на известную вышину, затем, навертывают длинные косы на картонную подушечку, на черной шелковой подкладке, положенную на затылок. Эта подушечка, на которой укреплены искусственные цветы из драгоценных камней, из перьев, или просто из бумаги, или цветного стекла, смотря по положению и богатству, прикрепляется к волосам большой серебряной булавкой, длиною в фут, прокалывающей весь шиньон и имеющей в Китае такое значение, как в Европе обручальное кольцо.

Кроме белил, чернения бровей и подрисовывания глаз, китаянки налепляют две большие мушки из черной тафты на пластыре на обе скулы. Этой моде следуют некоторые мужчины с гигиенической целью, так как местные доктора утверждают, что этот пластырь поддерживает в коже раздражение, полезное для здоровья.

Костюм китаянок состоит из юбки, или нижнего платья, спускающегося до колен и шелковых панталон, стянутых у тальи, сложенных складками внизу, как манжеты и подвязанных ленками. Они носят чулки из различных материй и на бумажной подкладке. Широкое, длинное платье, разрезанное сбоку, совершенно закрывает нижнее платье; рукава широкие и висячие; воротник [231] поднимается очень высоко и прикрепляется аграфом, так же как и отвороты платья, скрещивающиеся на груди, так чтобы скрыть ее контуры.

Для китайской даны считается столь же неприличным показывать свои руки, как и ноги, поэтому рукава служат им в одно и тоже время перчатками и муфтой.

За несколько времени до нашего отъезда в Сибирь, христиане провинции Пе-ше-ли подарили мне платье китайской принцессы, украшенное великолепной вышивкой, представляющей драконов с пятью лапами, баснословные цветы и животных, обшитое белым шелковым аграмантом на ярко красном фоне и окаймленное внизу полосатой материей цвета радуги на золотистом фоне.

Знатные китайские дамы делают сами почти все вещи, необходимые для их туалета, в особенности вышивки и искусственные цветы — это их главное занятие в гареме, куда запирает их ревность мужей. Они проводят остальное время украшая себя, ухаживая за цветами в фарфоровых вазах, играя с собаками и птицами и смотря на китайские тени — развлечение, которое они страстно любят. Эти несчастные лишены всяких умственных развлечений.

Но что придает особенный характер костюму жителей Небесной империи, это аксессуары их туалета, то есть веера, зонтики, трубки, табакерки, кисеты, футляры для очков и кошельки.

Все эти ничтожные мелкие предметы, с которыми они никогда не расстаются, привешены к поясу на [232] шелковых шнурках. К этому нужно еще прибавить золотые часы, которые мандарины и богатые купцы весьма любят и показывают при всяком случае. Футляры для очков, веера, кошельки, кисеты для курительного табаку и для нюхательного делаются из картона, покрытого материей, вышитой золотом и серебром. Эти ничтожные предметы продаются вместе в шкатулках, нарочно для этого делаемых, вроде наших дорожных нессесеров. Эти шкатулки составляют наиболее частый предмет для подарков.

Очки обыкновенно из цветных стекол на суконной подкладке, очень большие и дают смешной вид наружности человека, который их носит. Они не увеличивают, а служат только для того, чтобы закрывать глаза и скрывать лица хитрых купцов, которые величественно водружают их на нос, как только начинают какое нибудь дело.

Употребление вееров распространено среди обоих полов и во всех классах: мужчины, женщины, дети, богатые, бедные, жрецы, ученые, солдаты всегда с веером в руках, франты, не носящие ни палок, ни хлыстов, размахивают веерами. Различные эволюции, которые молодые девушки делают со своими веерами образуют целый немой, но многозначительный язык. Матери употребляют их, чтобы, усыплять детей в колыбели, учителя бьют ими непокорных учеников; гуляющие отмахиваются от преследующих их москитов; рабочие обмахиваются одной рукой, работая другой; солдаты обмахиваются [233] веером под огнем неприятеля с невозмутимым спокойствием.

Веера бывают двух форм — открытые и складывающиеся: первые из пальмовых листьев или из перьев, вторые из слоновой кости или из бумаги. Они служат автографическими альбомами и на веере из белой бумаги китаец просит своего друга написать какое нибудь изречение или рисунок, который мог бы служить воспоминанием. Эти альбомы — веера, на которых приложены печати знаменитых или важных особ, приобретают большую цену.

Табак, внесенный в Китай манджурами два века тому назад, быстро повсюду распространился: все непереставая курят с утра до вечера, мужчины- в больших медных трубках с короткими чубуками, из черного дерева, женщины — в более коротких трубках с длинными чубуками в человеческий рост.

Курительный табак слабый и плохого качества превращается в грубый порошок.

Узкое отверстие трубки и отсутствие спичек, неудобное для этих курителей, заставляет богатых людей держать на службе детей, вся обязанность которых состоит в том, что они носят за ними повсюду благоуханный восковой фитиль, постоянно зажженный; рабочие находят в сенях всех общественных учреждениях, кафе, трактирах, ресторанах, банях, свечи в деревянных подсвечниках, от которых могут даром закуривать.

Нюхающие табак гораздо менее многочисленны, чем курильщики. Эта привычка заимствована у [234] миссионеров, живших некогда при дворе и распространилась в Пекине среди мандаринов. Французский табак предпочитается другим; его продается большое количество в столице. Местный табак, превращаемый в мелкий порошок с сильной примесью, гораздо менее ценится.

Табакерки имеют форму маленьких флакончиков из агата, нефрита или матового стекла, и носятся в кисете, привязанном к поясу. К пробке приделана маленькая лопаточка, чтобы доставать табак, который нюхающие кладут на указательный палец и втягивают в себя с особенным шумом.

К страсти курения табаку следует прибавить курение опиума, еще гораздо более вредное. Английские резиденты в Индии с корыстной целью ввезли в Кантон первые ящики опиума. Эта негласная торговля пользуется одинаковым покровительством британского правительства и мандаринов. Так как императорский декрет запретил курение опиума под страхом смерти, то он продается по большой цене и сами мандарины, выступая его противниками, распространяют его с громадной выгодой среди своих сограждан.

На севере Китая употребление опиума весьма ограниченно, а высшие чиновники совсем воздерживаются от него; напротив того, в приморских городах, на каждом шагу находятся лавки опиума, где несчастные, лишающие себя пищи, чтобы удовлетворить этой печальной страсти, неподвижно лежат в атмосфере наркотического дыма. [235]

Опиум для курения состоит из маленьких шариков, которые кладут на небольшую жаровню и зажигают под нею спиртовую лампу. Каждый шарик дает четыре или пять затяжек.

Европейцы, пробовавшие втягивать в себя дым опиума, сохраняли неприятное впечатление дурного вкуса во рту, боль в голове и в сердце.

Пекинская полиция очень строга к курильщикам, которые прячутся, чтобы предаваться своей страсти однако нередко можно встретить на улицах этих несчастных уже отмеченных роковой страстью, которая дает фантастические видения их сну: они ленивы, желты, морщинисты, слюни часто текут из рта, они говорят с трудом, взгляды дики, дыхание зловонно. Тот кто начал курить опиум — погиб, ничто не может отучить его от ужасной привычки, которая не дает ни одному прожить долее пятидесяти лет.

К подробностям, сообщаемым нами о костюме и привычках северных китайцев следует прибавить несколько подробностей относительно их жилищ так же как паланкинов и фонарей. Это род подвижной обстановки, которая следует за ними всюду.

Читатель уже знает расположение и внутреннее устройство китайских дворцов или фу: большая половина места занята аллеями, дворами, садами. Вы встречаете множество гротов, деревянных мостиков, прудов с золотыми рыбками, птичников с павлинами, с золотыми фазанами и бантамскими [236] курами и в особенности множеством ваз из фарфора или глины, раскрашенных или лакированных, в которых помещаются деревья в миниатюре, виноградные лозы, жасмины, вьющиеся растения и всевозможные цветы.

Главные комнаты нижнего этажа выходят в сад; прозрачная перегородка в роде трельяжа отделяет гостинную от спальни. В нижнем этаже помещается столовая, кухня и иногда ванна. Когда есть третий этаж, называемый Леу, в нем помещается спальня и кладовая.

Первая комната по входе неизменно посвящается предкам и гениям семейства.

В каждой комнате находится конг, служащий в одно время постелью и диваном на всем севере. Затем толстые цыновки покрывают полы; собственно мебели весьма мало: несколько стульев, или крепких деревянных табуретов, на которые кладут подушки, маленький, красный лакированный столик, курительница и бронзовые подсвечники, жардиньерки и корзинки с цветами, картины на рисовой бумаге и наконец неизбежные доски с нравственными изречениями, или обращение к предкам. Собственно говоря окон нет; четыреугольные отверстия, проделанные с боков каждой комнаты, выходящие на второй двор, или в садик, между двумя балками, поддерживающими крышу, пропускают слабый свет в отверстия решетки, состоящей из тонких деревянных полос, близко сходящихся и образующих неподвижное жалузи. В этих то [237] таинственных аппартаментах богатые люди проводит половину своего существования, предаваясь лени. Европейцу почти невозможно к ним проникнуть и на сколько китайцы сообщительны относительно празднеств, приемов, на столько же сдержанны во всем, что касается их частной жизни.

Физическая лень доведена в Китае до высшей степени: ходить, прогуливаться, пользоваться ногами считается неприличным. Ничто так не удивляет китайцев, как характеризующая нас потребность. движения. Они сидят на корточках, курят трубки, развертывают веера и насмешливо глядят на гуляющих европейцев...

Делая пешком официальный визит, следует извиниться, что не приехали ни на лошади, ни в паланкине, так как явиться таким образом значит оказать неуважение к хозяину; в особенности необходимы паланкины.

В Пекине есть большие заведения, отдающие в наем паланкины, где во всякое время дня можно найти свободный. За паланкин с шестью носильщиками платится около одного пиастра, с четырьмя — два сапека, с двумя — пол сапека.

Французское посольство держит у себя двадцать четыре носильщика в голубых туниках с трехцветными воротниками и бордюрами.

Обыкновенно паланкины открытые сзади и спереди; сбоку помещается окно, или скорей четыреугольное отверстие и поперечная скамейка, на которую садятся. [238]

Китай в шутку зовут страной фонарей: в городах, на реках, на военных постройках, на фасадах дворцов, пагод, лавок только и видит что фонари всевозможных форм и величин. С помощию их иллюминовывают сады. Знатный особы употребляют сообразное с их титулом количество фонарей есть даже детские игрушечные фонари в форме рыб, птиц и лошадей.

Праздник фонарей, о котором так много говорили путешественники, празднуется в первое полнолуние нового года. Он происходит неделю спустя после праздника земледелия и весны: тогда вы не встретите ни одного человека, который не нес бы фонаря или факела. Все эти фонари, всех цветов и форм, волнуются вместе с толпой, наполняющей улицы, помещающейся на балконах и карнизах зданий, на верхушках деревьев, на лодках и темною ночью производят фантастическое впечатление.

Пекин вечером, в день праздника фонарей, представляет чудное зрелище, которое невозможно забыть, но которое так же мало возможно описать. Есть фонари из шелкового газа, из бумаги, из рога. Газ натягивается на резной деревянный остов и украшается картинками пейзажей и баснословных животных; бумажные — самые обыкновенные и дешевые, но самые интересные, делаются из цельного куска рога, но настолько тонкие и прозрачные, что их можно принять за стеклянные. Попадаются фонари до двух метров вышины. Бараньи и козлиные рога, которые употребляют для этой фабрикации, [239] размачиваются в горячей воде, затем их режут на тонкие полоски, которые так тщательно склеивают, что соединение незаметно.

По предыдущим подробностям, можно судить, что китайцы, относительно костюма, меблировки и всего, что составляет домашний комфорт достигли до одинаковой с нами степени цивилизации, хотя и не похожей на нашу. К несчастию вырождение породы, благодаря испорченности нравов, достигло высшей степени в этом античном государстве. Это подводный камень всех древних цивилизаций; материальные наслаждения развиты сильно, роскошь увеличивается вместе с пороками, которые становятся тем сильнее, чем они более сложны; скупость, эгоизм, хитрость, страсть к игре, разврат и пьянство царствуют в Китае и китайцы, от которых вы всегда услышите самые нравственные правила, которые не могут сказать фразы, не говоря о добродетели и честности, в сущности лицемеры, тем более опасные, что они даже не сознают своего лицемерия.

Таким образом, правительственные узаконения, основанные на таланте и нравственности, применяются жадными и неспособными мандаринами: несмотря на строгие указы против пьянства, игры, разврата, мандарины поощряют их, потому что обогащаются благодаря унизительным страстям народа, которым управляют. Мы видели каким образом введение опиума англичанами покровительствуется губернаторами провинций и префектами округов, которые [240] монополизируют торговлю; игорные дома и лоттереи, запрещенные законом, находятся в том же положении. Страсть к игре охватила китайцев всех классов общества и всех лет: на пекинских улицах встречаешь множество мелких, странствующих игорных домов: то игра в кости, заключающаяся вся в медном стакане, стоящем на табуретке, то лоттерея из мелких свертков с написанными на них нумерами, которые хозяин встряхивает в небольшой жестянке. Толпа теснится вокруг них и проходящие мимо рабочие, уступая непреодолимому соблазну, в несколько часов теряют деньги, собранные долгим трудом: кули, служившие французской армии, проигрывали свое месячное жалованье на другой же день по получении; некоторые закладывали свое платье содержателям игорных домов, которые в то же время и закладчики. Проиграв, они ускользали среди громких насмешек окружающей толпы и возвращались в лагерь в одних панталонах.

Петушиные бои также имеют привиллегию возбуждать страсти китайцев, ставящих на них большие пари.

Богатые люди и купцы такие же игроки, как и простой народ. Они собираются в чайных домах, где проводят день и ночь, играя в карты, в кости, в домино. Карты длиною в пятнадцать сантиметров и очень узкие. Они довольно похожи на наши с фигурами и очками, обозначенными разными цветами.

Наиболее обыкновенная игра представляет что-то [241] в роде безига. Они играют также в четыреугольные шашки. Домино плоское, с красными и синими очками. Играют также в кости — нечто вроде трик-трака. Игроки по профессии предпочитают кости, как азартную игру по преимуществу; проиграв все деньги, они ставят поля, дома, жен, детей, даже самих себя, когда уже ничего не остается и когда противники соглашаются на такую последнюю ставку. Один тьен-дзинский купец проиграл в кости два пальца на левой руке.

Женщины и дети играют в волан — это одно из их любимых развлечений, в котором они отличаются редкой ловкостью.

Волан состоит из куска кожи, свернутой шаром и покрытой металлическими пуговками, чтобы сделать его тяжелым. В три отверстия вставляются три пера. Волан бросают к верху подошвою туфли и редко случается, чтобы игрок промахнулся.

Игра, парализующая труд, одна из постоянных причин пауперизма. Есть еще другая, более ужасная — разврат. Наружный лоск приличия и сдержанность, показываемые китайским обществом, скрывают глубокую испорченность. Общественная нравственность есть ничто иное, как маска, наброшенная на испорченность нравов: все, что известно о настоящих нравах востока, Персии и Индустана стоит далеко ниже утонченности и чудовищности китайского разврата.

Пьянство далеко не так распространено, как [242] уверяли миссионеры: оно гораздо реже чем во всех северных странах Европы. Так как чай — обычный китайский напиток, то спиртные напитки менее распространены, однако, рисовое вино истребляется в большом количестве. Виноградное вино много веков тому назад запрещено императорами, приказавшими уничтожить виноградные плантации; так как это запрещение прекратилось со вступлением манджурской династии, то виноград обработывают для стола, но вино делают только из риса.

Сам-шоу, или рисовое вино приготовляется таким образом: рис мокнет в воде в течении тридцати дней, затем его варят до тех пор, пока он совсем не разварится. Когда он начинает бродить, то покрывается желтоватой пеной, под которой находится новое вино, которое очищают в лакированной посуде. Из отстоя делают водку, такую же крепкую как наша.

Кроме того из индийской пшеницы (сорго) приготовляется водка, называемая шоу-шоу. На севере существует множество заводов, приготовляющих эту водку, несмотря на запрещение.

В заведениях, называемых Чао-куо, водку продают в кредит, в течение года, но уплату должно производить в последние дни года, под страхом немедленной описи имущества. Приготовляется также довольно крепкий напиток из молока.

Рисовое вино и водка немного отзываются терпентином и своим вкусом напоминают некоторые крепкие испанские вина. [243]

Хлебная водка менее дорога в Пекине, отвратительна. Опьянение от этого страшного напитка ужасно и злоупотребление ею нашими солдатами во время китайской компании вызвало в армии много случаев диссентерии.

Все напитки пьются горячими; настоящий китаец чувствует отвращение к холодному питью, вода или вино-все равно. Когда он моется, что случается редко, то моется теплой водой. Общественные ванны, существующие в некоторых городах, состоят из круглого чана, стоящего над кирпичной печкой, которая поддерживает в воде высокую температуру. За один сапек, всякий имеет право войти в эту ванну, но из нее выходят более грязными чем вошли, так как одна и таже жидкость маслянистая и темная служит в течение дня целой толпе людей больных, может быть, заразными болезнями — и возобновляется только раз в день, утром. Один матрос, служивший у французского консула в Тьен-Дзине, которому доктор прописал теплую ванну, ни за что не соглашался выкупаться в общественной ванне. Можно себе представить, что это было, если уж старый морской волк, привыкший ко всяким лишениям, почувствовал отвращение.

В чайных домах продаются спиртные напитки, но, главным образом, они расходятся в ресторанах и трактирах.

Мы не будем говорить ни о производстве чая, ни об обширной торговле им, так как этот предмет принадлежит в сущности южному Китаю, [244] скажем только, что употребление чая не менее распространено на севере, чем на юге: войдите в дом и вам сейчас же предложат чаю — это признак гостеприимства — и вам подают его без конца. Как только чашка опустела, молчаливый слуга снова наполняет ее и только после того, как вы выпьете известное количество этих чашек, хозяин даст зам заговорить о деле, которое вас привело.

Чайные дома так же многочисленны, как в Европе кафе и кабаки. Изящество в обстановке и прислуге, так же как и размер цены различает их один от другого. Богатый купец и изящный щеголь, не желая встретиться с рабочими или крестьянами, собираются только в домах, считающихся модными.

Чайные дома узнаются по целой лаборатории, занимающей глубину залы и состоящей из больших котлов, массивных чайников и печей, доставляющих громадное количество кипятку.

Над этой лабораторией помещаются странные часы, состоящие из большой благоухающей свечи, на которой, на равном расстоянии, сделаны отметки так, чтобы сгорание светильни показывало время. Таким образом китайцы могут сказать, что они буквально сожигают время.

Утром и вечеров залы полны посетителями, которые за дна сапека (цена за вход) являются сюда, чтобы поговорить о делах, играют, курят, слушают музыку, присутствуют при представлении уличных фигляров, силачей и жонглеров. [245]

Кроме того, эти два сапека дают еще право выпить десять чашек чая, (чашки очень маленькие) который многочисленная прислуга бегом разносит во всевозможных направлениях на подносах, на которых лежат пирожки и сухие плоды — удовольствие не менее дешевое, чем и вообще материальная жизнь в Китае.

Мы хотели пообедать по китайски в одном китайском ресторане. Цена, условленная заранее через посредство наших кули, была два пиастра с персоны, что составит значительную сумму в виду дешевизны съестных припасов.

В виде приготовления к обеду, нам нужно было пройти целый лабиринт переулков, в которых гнездятся, заражая воздух своими испарениями, тысячи нищих в лохмотьях.

На перекрестке, где помещается ресторан, лежит целая куча мусора, состоящая из остатков кореньев, гнилых колбас, дохлых кошек и собак и повсюду во всех углах валяется всякая падаль одинаково неприятная на вид и на запах; надо иметь крепкий желудок, чтобы чувствовать аппетит, пройдя мимо этой непривлекательной выставки.

У дверей заведения сидят пьющие чай игроки, по-видимому мало обращающие внимание на это отвратительное соседство; мы имели мужество сделать тоже, поглядев предварительно на два чудовищные фонаря, украшающие вход и на вывеску с надписью: «Заведение трех добродетелей по преимуществу».

Мы надеялись, что честность будет одною из [246] трех добродетелей и что ресторатор угостит вас достаточно на наши деньги.

Наше появление в главной вале возбудило некоторое волнение: как ни привыкли китайцы видеть европейцев, наш вид все таки еще возбуждает в них любопытство, смешанное со страхом, в особенности в этом квартале, в который европейцы редко заглядывают.

Для нас приготовили два четыреугольные стола, окруженные деревянными скамьями, покрытыми из любезности подушками. Лакеи вертятся вокруг нас с чайниками и с красными и белыми металлическими чашками; ложек нет.

В каждой чашке лежит щепотка чаю, которую обваривают кипятком и мы должны вдыхать в себя чайные испарения через маленькое отверстие, проделанное в крышке наших чашек; все чайные чашки закрываются металлической крышкой, чтобы не дать аромату испариться.

Исполнив это, как настоящие китайцы, мы отведали первое блюдо, состоящее из маленьких сладких пирожков, изжаренных на сале и довольно скверных, сухих плодов и в закуске нечто вроде икры, или какой то смеси, состоящей из рыбьих печенок, молог, вымоченных в уксусе и креветок, сваренных в соленой воде. Это блюдо, употребляемое во всех теплых странах, совсем не дурно.

Мы делаем, однако, небольшую честь первой перемене, которую немедленно заменяют второй: лакеи ставят на стол тарелки, или скорей блюдечки, [247] так как они имеют их форму и величину и блюда, или, лучше сказать, чашки с рисом, приготовленным различными способами с мясом, разрезанным на мелкие куски и артистически сложенным пирамидой; к этому блюду подают палочки. Нужно быть как нельзя более китайцем, чтобы уметь есть этими крошечными деревяшками. Китайцы подносят блюдечки почти ко рту и едят рис, подталкивая его палочками, что мы напрасно старались делать тем более, что мы так смеялись, что не в состоянии были это выполнить.

Однако, мы не должны были компрометировать нашего достоинства, как лиц цивилизованных, начав есть руками, как дикари; к счастию, один из нас, более предусмотрительный, захватил с собою нессесер, заключавший ложку, вилку и ножик. Каждый из нас по очереди погружает ложку в стоящий перед ним котелок, но с некоторым недоверием, которое парализует наслаждение этими вкусными блюдами

Наконец, появляется кушанье менее таинственное и в количестве достаточном, чтобы насытить пятьдесят человек: цыплята, утки, баранина, свинина, жареные зайцы, рыбы, бобы, вареная капуста, вместе с тем нам подают белое виноградное вино и рисовое в микроскопических фарфоровых чашках. Все эти напитки, даже чай — без сахара, но зато все горячие.

Обед кончается супом, который есть ничто иное, как рагу со множеством соусов.

Мы остались мало довольны, так как хотели бы [248] какое нибудь более необыкновенное блюдо вроде ласточкиных гнезд, или фрикасе из корня растения называемого гинг-сенг, но, как кажется, такие кушаньи следует заказывать за несколько дней.

Между тем, день приходил к концу; зала, сначала почти пустая, наполнилась публикой, которая, искоса поглядывая на нас, спокойно предается своим обычным занятиям. Молодые люди, набеленные и разодетые, как женщины, ходят вокруг столов лакеи громко распевают названия и цены кушаний; купцы играют в кости.

Однако, зала начинает наполняться тяжелым запахом, в котором преобладает дым опиума. Курильщики с желтым цветом лица с ввалившимися глазами таинственно удаляются в отдельные кабинеты, находящиеся в глубине залы в сопровождении молодых людей, которые должны закуривать их трубки. Они ложатся на постель, покрытую цыновками с волосяными подушками, затем за ними спускаются тяжелые суконные занавесы, которые, однако, не могут скрыть приготовляющихся оргий. Пора уходить — есть вещи, которые вызывают на лицо краску отвращения.

Ко всему вышеописанному мы можем прибавить рассказ об обеде, данном господину Треву мандарином Генг-Кее, управляющим таможней, членом совета иностранных дел; тогда с трактирными обычаями можно будет сравнить церемониал частного этикета и изысканную кухню парадного обеда, данного знатной особе. [249]

Китай есть страна внешности, наружной добродетели, наружной честности, поэтому правила вежливости и приличии доведены до крайности. С тех пор, как мы в Пекине, как мы доказали нашу силу в последней войне, европейская дипломатии считается на равной ноге с адептами китайского правительства: все свидания имеют место в иамуне иностранных дел. Принц Конг, из приличия, отдает визиты, которые делают ему европейские послы, но никого не принимает у себя.

В настоящее время здесь находятся несчастные корейские послы, с которыми обращаются с меньшим уважением, чем обращались с нами до войны: они уже полгода ждут со своими подарками и податями, пока, наконец, представитель императора удостоит принять их и может быть прождут еще долго. Их поселили в развалившемся доме, недалеко от французского посольства; каждый день катаясь верхом, я вижу их у дверей, обменивающихся товарами с местными разнощиками. Они одеты в оригинальные костюмы, совершенно белые, в больших шапках. Я хотел купить у них одну из этих шапок для моей коллекции, но это невозможно: как кажется, корейский офицер, который возвратился бы к себе домой без такой шапки, знака его достоинства, был бы обесчещен и, даже более, принужден распороть себе живот. Понятно, что я не стал настаивать.

«Вот каковы мои оффициальные отношения к мандаринам иностранных дел: когда я желаю [250] сделать визит, то чтобы не застать врасплох того, кого я желаю видеть, посылаю вперед слугу с карточкой. Я поступаю таким образом без церемонии, чтобы выиграть время, так как, следуя правилам китайского этикета, я должен был бы послать мою карточку за два часа вперед и ждать пока мне пришлют в обмен свою.

«Китайские карточки обыкновенно на красной бумаге, (в настоящее время, по причине траура, они серые) украшенные в средине именем мандарина, написанным крупными буквами, а на боках именами тех особ, которым посылаются. Внизу несколько подробностей относительно текущих дел, наконец, окончательный поклон, заключающийся в словах, «я наклоняю перед вами голову».

«Мое оффициальное китайское название есть Ту-та-луае, что значит «человек значительный» или буквально «почтенный старец». Ту — это все, что остается от де-Трева, так как в Китае считается вежливым произносить только первый слог вашего имени.

«Когда все предварительные церемонии окончены, я приказываю нести мои носилки до лестницы, которая ведет в комнаты для гостей. Хозяин дома принимает меня там, стоя от меня направо, затем переходит на лево, прося меня идти вперед и сопровождает меня немного сзади. В гостиной начинаются бесконечные любезности, которым я имею обыкновение скоро положить конец, рискуя дать хозяевам весьма плохое мнение о моем воспитании. [251]

«Когда два знатных китайца делают друг другу визит, то первоначальные любезности продолжаются целый час. Прежде всего они кланяются друг другу до земли, держась за руки и оспаривают кому идти с почетной стороны (северная сторона в комнате считается почетным местом). Затем спор о наиболее удобных креслах, перед которыми раскланиваются прежде чем сесть. Когда чай подан — новые разговоры: «Я не стану пить». «Пейте же...» «Ни за что»!

«Таким образом они долго обмениваются незначительными фразами и довольно долго помолчав, уже перед тем, как уходить, посетитель заговорит о том, что привело его. При прощаньи те же любезности, те же церемонии.

«Весь этот церемониал заранее определен обычаями и книгами, говорящими об этом предмете, но он невыносим для европейца, привыкшего прямо переходить к делу.

Мандарины не так церемонятся с простыми людьми и мы должны были подражать им в этом, чтобы заставить уважать себя. Каждое обращение к низшим оканчивается словами: «Ступайте и трепещите», которые сопровождаются странным щелканием языком, тогда как те кланяются до земли.

«Палочные удары в большом употреблении: полиция употребляет их, чтобы рассеять толпу; иногда они употребляются на маневрах и на работах. Столяры и рабочие более высоких цехов оскорбляются этим (и надо сознаться, что есть чем), перестают [252] работать и иногда уходят, ворча сквозь зубы: «чорт», но никогда не мстят, а присутствующие, в восторге, что товарища побили, сопровождают его бегство громким смехом.

С простым народом весьма трудно войти в сношения: он скорей боится нас, чем уважает. Недавно один из наших переводчиков заблудился в окрестностях Пекина и спросил о дороге у крестьянина, но не получил ответа; раздраженный этим, он бросился за ним по полю верхом. Китаец, устав от бега, падает на живот, среди поля, видя себя во власти своего противника и только ворчит сквозь зубы: «я не понимаю». Только три раза повторив вопрос, наш переводчик получил ответ и то знаками.

«Китаец не может себе представить, чтобы европеец мог говорить на его языке: прежде чем мы разинем рот, угадав наше намерение говорить, он уже говорит: «я не понимаю» и бежит со всех ног, или же, если боится, что не может убежать, то дрожа повторяет обычные фразы вежливости: «куда вы идете»? Сколько вам лет? Как вас зовут»? но упрямо делает вид, что не понимает.

«С некоторого времени, я приобрел себе местного друга: Генг-Ки, член совета иностранных дел, оказывает мне доверие и ищет моей дружбы. Я пригласил его обедать.

Оставив в стороне правила церемониала, благодаря обильному возлиянию шампанского, шартреза и мараскина, он признался мне, щелкая по крышке, только [253] что купленных им красивых золотых часов, что мы умеем делать в Европе великолепные вещи, что вилки и ложки удобнее, чем палочки; что кофе стоит чаю и так далее — мнения весьма смелые для знатного мандарина. И наконец, прежде чем уехать, он сделал мне любезность, приказав своему секретарю спеть нам что нибудь. Последний, все время обеда стоявший за своим господином, поддерживая одобрительными восклицаниями каждое его слово, запел какую то монотонную песню, скорей способную усыпить, чем возбудить веселость, Генг-Ки в полном удовольствии топал ногою в такт.

«Таков был обед, за который мандарин захотел отплатить мне тем же и, надо сказать, что я принял его приглашение с некоторым любопытством.

«Утром в условленный день, письмо Генг-Ки, украшенное цветами, напомнило мне о данном обещании. Я отправился вместе с переводчиком в его дом, помещающийся в ограде Желтого города.

«Генг-Ки встретил нас у подножия лестницы и, взяв меня за руку, сам повел через храм предков до столовой, очень хорошенькой восьмиугольной комнаты, стены которой были украшены красивыми рисунками на бумаге и стекле, вделанными в деревянные резные рамки. Четыре большие шкафчика с инкрустацией из дерева и слоновой кости, уставленные вещами из лакированного дерева, хрусталя и фарфора, украшали углы комнаты; круглые, очень высокие столы, занимали средину, наконец, [254] множество цветов в горшках придавали столовой вид цветочной выставки.

«Генг-Ки, пропустив нас вперед» пригласил меня сесть и сам поместился напротив. Переводчик сел между нами. В это время на дворе раздался ужасный шум — это служанки, ударяя молотком в гонг, давали знать о начале обеда знатных особ.

«За нами стояло трое слуг, готовых при малейшем жесте исполнять наши желания. Метр д’отель приносил кушанья.

«Я заметил, что пол столовой состоял из больших каменных плит, различных цветов, образующих нечто вроде мозаики; ни какие цыновки не защищали ног от холода. Зимою эта комната нагревается маленькими переносными жаровнями с древесным углем, запах от которого до такой степени невыносим, что приходится оставлять дверь открытою; китайским домам более всего недостает хорошей системы отопления, хотя в других отношениях они отличаются полным комфортом и изяществом. К счастию был жаркий Июнь.

«Прежде всего на стол подали дессерт, состоящий из освященных блюд, как: взбитые сливки, сироп из плодов, германский сыр в виде дощечек, очень крепкий. Затем подали первые блюда: всевозможные произведения из сахара, которым жир, примешиваемый при приготовлении, придавал невыносимый вкус. За этим следовали две миски с арбузными зернышками. Генгь-Ки чистил зерна своими длинными ногтями и с видимым удовольствием жевал [255] их, не выпуская в то же время из рта трубки.. Так как он ел с одной стороны, а курил с другой, то выражение лица знаменитого мандарина с каждой стороны казалось совершенно различным.

«Арбузные зерна довольно приятного вкуса, напоминающего свежий миндаль. Их употребление тем более распространено, что утверждают будто они придают вкус вину. Слуги постоянно наливали нам различные вина: шампанское, мадеру, бордо, рисовое вино и чай в маленькие чашки, не больше детских игрушечных.

«За сладостями последовало множество блюд. Четыре раза со стола снимали и снова ставили те же самые сорты мяса, но различно приготовленные, с рисом и пикантными соусами, свинина во всевозможных видах, жареная в виде рагу, разные рыбы, морские крабы, зелень, бобы, горошек и даже монгольский картофель, который хозяин приказал приготовить из внимания к нам; никакое необыкновенное мясо ни кошек, ни крыс, ни собак не привлекли нашего внимания. Мясо и рыба без костей были разрезаны на мелкие кусочки и с искусством, свойственным китайской кухне, снова зашиты в их обжаренную кожу. Ножей не употребляют, блюда разрезаны заранее, а две палочки заменяют ложку я вилку, которые, однако, имели любезность положить около наших приборов.

«Тогда начались сцены вежливости. Генг-Ки желал непременно сам служить нам, хотя мы бы предпочли брать из миски своими ложками, но он [256] руками снимать хожу, покрывающую мясо и, опустив в его палочки, которые уже побывали у него во рту, клал нам на блюдечки куски каждого блюда. Я забыл сказать, что блюдечки не переменяли, так что, благодаря любезности хозяина, в несколько минут перед нами образовалась целая пирамида, масса рыбы, зелени со всевозможными соусами, смесь которых представляла самый странный вкус. Однако, Генк-Ки был в восторге, смеялся, разговаривал и ел, энтузиазмом. Наклонившись лицом к миске и действуя палочками с изумительной ловкостью, он накладывал в свой большой рот, а часто на платье, на стол и даже на нас — мясо, рис, а в особенности капли соуса. Это поспешное истребление сопровождалось фразами вежливости: «кушайте, пожалуста, это блюдо», говорил он нам, набивая рот, — «я приказал приготовить его для вас. Скушайте еще немножко — вы меня осчастливите» и так далее.

Я полагаю, что мандарин был чистосердечен и не походил на тех хозяев, которые умоляют вас скушать крылышко еще не начатой куропатки и бросают на вас яростные взгляды, когда вы не поняли, что вам предлагают только для того, чтобы вы отказались.

Целая корзинка маленьких пшеничных пирожков, пропитанных жиром и начиненных ароматическими зернами — была поставлена около нас. Генг-Ки ничего не забыл, чтобы сделать свой обед приятным.

По мере того, как аппетит удовлетворялся, [257] разговор оживлялся. Счастливый, что может не говорить о политических вопросах, всегда затруднительных для китайской скромности, мандарин вполне предавался своей природной веселости и осыпал нас вопросами о Европе, обычаи которой в высшей степени возбуждали его удивление.

Через открытые окна столовой, я слышал на внутреннем дворе глухой шум и время от времени, любопытная голова появлялась в амбразуре окна, устремляя на нас большие удивленные глаза. Вся женская часть дома: жена мандарина, жены его сыновей, их сестры, дочери и множество служанок, были взволнованы присутствием двух иностранцев. Эти бедные затворницы, может быть, еще не имели случая встретить европейца на пекинских улицах и хотели убедиться, на месте ли у нас нос и ртом ли мы едим.

Наконец, по приказанию хозяина, миски и блюдечки, покрывавшие стол, были сняты и принесено большое круглое блюдо, разделенное на четыре отделения, из которых в каждом помещались различные сорта супа. Мы начали с десерта и кончили супом. Эти последние блюда состояли из клейких веществ, за которые китайцы платят страшные деньги — это было желе из ласточкиных гнезд с лимонным соком; плавники акулы, сваренные и распущенные в клейком соусе; печенки и молоки рыб с устричным соусом и наконец суп из кинга-сенга с пюре из домашних птиц.

Я попробовал всех этих блюд, составляющих [258] верх искусства китайской кухни и можно сказать, что за исключением последнего, которое великолепно, три остальные показались мне неважными и даже невкусными. Гнезда ласточек, так же безвкусны, как бламанже; плавники акулы напоминают плохое заливное из телячьих ножек, что же касается супа из рыбы, то он похож на испорченную икру.

В довершение любезности для нас попытались сварить кофе, (но какой кофе!) который принесли на стол вместе с кабачком для ликер недавно купленным в Шанхае и которым наш хозяин видимо так же гордился, как часами.

Между тем разговоры Генг-Ко становились все интимнее; язык у него заплетался под влиянием усиленных возлияний. Мы удалились, поблагодарив его за дружеский прием и прося не беспокоиться провожать нас, — но он был до такой степени пропитан этикетом, что проводил нас до носилок.

Во время этого обеда, продолжавшегося несколько часов, ни один из трех сыновей Генг-Ки, из которых два уже были мандаринами с белыми шариками, не осмелились, из уважения к отцу, явиться посмотреть на нас в столовую.

Текст воспроизведен по изданию: Записки о Китае г-жи Бурбулон. СПб. 1885