КАТЕРИНА ФАННИ ДЕ БУРБУЛОН

ЗАПИСКИ О КИТАЕ

Г-жи Бурбулон

ГЛАВА VII.

Прогулка по Пекину. Татарский город.

Топография Пекина. — Панорама города. — Величественные, но брошенные и разрушенные укрепления. — Необычайная толщина стен. — Сатирические афиши. — Обсерватория иезуитов. — Храм ученых. — Аллея мощеная каменными плитами. — Триумфальные арки. — Храм Конфукция и тысячи Лама. — Башня колокола. — Северное море и камышовое море. — Храм Фа-Ка. — Желтый город и императорский дворец или Красный город. — Происхождение угольной горы. — Пе-Та-Се. — Надгробный монумент.

Прежде чем осматривать пекинские сооружения, прежде чем пройтись по населенным улицам города, прежде чем насладиться его живописными видами и грандиозной перспективой, необходимо дать читателю точное понятие о топографии этого большого города.

Пекин расположен под 114,7° долготы и 39,54° широты в большой долине, простирающейся до залива Пе-Ше-Ли, в 70 километрах на восток. Этот [75] город находится почти в одинаковом расстоянии от двух рек Пей-го и Вен-го, которые соединяются в нескольких километрах на север от: Тьен-Дзина. Озера и пруды Пекина наполняются водою через канал, проведенный от прудов Юен-Мин-Юен (летнего дворца), который проходит через северную стену татарского города, под сводом, образуемым деревянной решеткой, который виден издалека.

Другой канал, выходящий из китайского города, близь ворот Тонг-Нина, соединяет Пекин с Пей-го, а следовательно и с Тьен-Дзином и большим императорским каналом, через который проходят товары из центра и даже с юга города. Этот канал проходит в На-Ли-Киао.

Пекин построен на песчаной почве; на четырех метрах глубины находится глинистый слой, повидимому принадлежащий к недавней формации; в окрестностях разводятся овощи и хлеб. Множество узких дорог, обсаженных деревьями, окружают кладбище и пересекают во всех направлениях окрестности. — От каждых ворот идут по прямой линии дороги в 80 метров ширины, продолжающиеся таким образом на 5 километров от города; там они сменяются плохими дорогами. Мощенное шоссе, в состоянии полнейшего запущения, начинается у ворог Чи-гуа и соединяет Тонг-Чеу с Пекином. Другое шоссе, начинающееся от ворот Ли-Че, ведет к Юен-Мин-Юену.

Двенадцать предместьев окружают столицу, но [76] они не велики, в них множество кирпичных заводов, огородов и цветников. По последней переписи, сделанной по приказанию императора Гьен-Фуна, в 1852 году, население Пекина простирается до двух миллионов человек — число, которое не кажется преувеличенным европейцам, жившим в этом городе. Слово Пе-Кин означает: северный двор в противоположность Нан-Кину, что значит: южный двор.

Прежде император жил в Нанкине, но постоянные вторжения татар заставили, в 1403 году, императора Юнг-Ло перенести свой двор в северные провинции, чтобы легче противиться вторжению номадов. Тогда он заменил имя Шен-Тин-Фу, которым называлась новая столица, названием Пекин, которое она сохранила до сих пор. С тех пор Пекин, не смотря на перемену династии, остается столицей китайской империи. Его окружность имеет 33 километра с квадратным содержанием 6000 гектаров. Он состоит из двух различных городов, окруженных каждый стенами и рвами и обе части соединены одна с другой тремя укрепленными мостами. Татарский город, официальный или военный город — на севере и китайский или торговый — на юге.

Татарский город имеет форму четыреугольника, стороны которого обращены к четырем сторонам света и югозападный угол которого срезан. В городе девять ворот. На севере: Ганг-Тинг-мен (Мен по китайски значит «ворота».) [77] ворота мира, через которые союзники вошли в Пекине; Тоа-Мог-мен — ворота победы. На Западе Си-Че-мен — Западные ворота и Пин-Дзе-мен — ворота покорности. На Востоке — Тонг-Че-мен, восточные ворота и Чи-Куа-мен — ворота народа; на юге Тин-мен — ворота восхода, Ге-те-мен и Чу-ен-Че-мен, (эти двое последних получили свое название от имен двух императоров).

Каждые из трех южных ворот татарского города соединены с китайским городом укрепленными полумесяцами и вокруг этих ворот идут бульвары в тридцать метров ширины, направляющиеся к четырем сторонам света и разделяющие город на большие четыреугольники. Последние в свою очередь разделяются, параллельными; улицами в десять метров ширины, на более мелкие четыреугольники, соединенные множеством узких переулков, идущих по всем направлениям. Бульвары представляют мощеное плитами шоссе, возвышающееся над сторонами его, оставленными немощенными.

Дома, стоящие вдоль бульваров, имеют несчастный вид и — за редкими исключениями — в один этаж. Есть несколько домов, имеющих два этажа, в которых нижний служит складом. Многие лавки богато отделаны резными украшениями из дерева.

Среди этих строений попадаются императорские; здания и храмы, узнаваемые по их желтым и зеленым крышам. Дворцы, Фу и дома мандаринов [78] все имеют свои выходы в переулки и только одни большие деревья парков дают подозревать о их соседстве.

В центре татарского города есть огороженные пространства с четырьмя воротами — это Желтый город или Гуан-Чен, пространство которого около 608 гектаров; в нем много храмов и фу, принадлежащих знатнейшим сановникам государства; западная часть занята императорскими дворцам и, сгруппированными вокруг двух искусственных озер. В центре помещается Угольная гора, имеющая 24 метра вышины и составляющая наиболее возвышенный пункт Пекина. Этот холм доходит до северного фасада третьей ограды, окружающей императорский дворец или Красный город Гуан-чан-ти-Конг.

Красный город представляет правильный четыреугольник также с четырьмя воротами, окруженный глубоким рвом; пространство его около 80 гектаров.

Из этих подробностей видно, что татарский город состоит собственно из трех городов, окруженных укреплениями, которые могут быть защищаемы последовательно одно за другим.

Китайский город представляет приблизительно четыреугольник, одна из сторон которого примыкает к южной стороне татарского города и выдается с каждой стороны на восток и на запад приблизительно на 500 метров.

В китайском городе семь следующих ворот: [79]

На севере — Си-пьен-мен, Тонг-пиен-мен — малые восточные и западные ворота; на Востоке Ча-Куа-мен (собственное имя:) На западе — Куан-за-мен — священные ворота, Тианг-зе-мен и Нан-зи-мен — ворота на право и налево от юга.

Между воротами, сообщающими татарский город с китайским, так же как от Ча-Куа-мен и от Куан-зе-мен, идут широкие улицы, на которые выходит множество переулков.

Главная центральная аллея, идущая от Тьен- мена, разделяет город на северную и южную части и доходит до Юнг-сув-мена, пройдя через обширную обработанную долину, занимающую южную часть китайского города, в которой всего несколько одиноких пагод.

Улицы китайского города грязны и узки, это преимущество торгового города; в нем нет ни императорских дворцов, ни оффициальных резиденций.

При помощи предыдущих топографических подробностей не остается ничего неясного относительно знаменитой таинственной столицы Китая, так долго занимавшей любопытство европейцев. Я полагаю, что это последнее соображение заставит простить мне длинный перечень странных и необычайных названий.

В окрестностях Пекина нет никакого холма, ни малейшей возвышенности, которая дозволяла бы окинуть взглядом город — окружающие его высокие стены представляют взгляду путешественника только громадную загородку, бросающую тень на глубокие [80] рвы и бедные переулки предместий. Чтобы отдать себе отчет в общем виде этого громадного города следует встать на какую-нибудь возвышенную точку. Если читатель последует за нами, то мы поднимемся вместе с ним на одно из укреплений, пойдем по улице Тунг-тиан-ми-тиан, которая в несколько минут доводит нас до ворот императора (Гэ-тэ-мен), мы пройдем их подземными сводами и повернем налево в большую аллею, которая отделяет китайский город от татарского — это широкое, мощенное плитами шоссе, с одной стороны которого идут высокие укрепления, с другой — рвы, полные водой.

Перейдем через широкий канал по каменному мосту и дойдем до маленьких западных ворот (Танг-пьен-мен), помещающихся на том конце китайского города, который выступает из за юго-западного угла татарского города.

Поднимемся по покатому склону, представляющемуся перед нами, и очутимся на стенах. Какая великолепная панорама и какое странное зрелище для глаз европейца, привыкшего к высоким четыреугольным домам правильной постройки и монотонному, серому цвету зданий наших больших городов. Темно-голубое небо; яркое солнце отбрасывающее резкие, черные тени; там и сям сверкающие лучи света, скользящие по лакированным черепицам, отделяют как пятна желто-золотистый цвет, ярко голубой, красный, которые смешиваются и сталкиваются с [81] темно-зеленым цветом кедра и бледною зеленью бананов.

Пагоды, храмы, киоски, башни, портики поднимаются спиралями, или остроконечными, или зубчатыми колонками, среди длинных ветвей столетних деревьев. На высоких столбах княжеских резиденций развеваются длинные, узкие знамена. Какая странная смесь форм и цветов!

Направо от нас виднеется золоченная крыша императорского дворца со своим высоким куполом из белого мрамора; далее — угольная скала и ее пять пагод, построенных одна над другой, затем Пе-та-се, помещающийся на полуострове и глядящийся в мирные воды Среднего моря.

В самом центре города, устремившийся на север взгляд встречает мрачные линии стен, вооруженных башнями, павильонами и баттареями, возвышающимся на 50 метров над поверхностью моря.

Если мы обернемся на лево, то вид совершенно изменяется. Это китайский город — невыразимая смесь переулков и низких хижин в один этаж с крышами, покрытыми красноватой черепицей. Можно различить только большую центральную аллею, которая ясно распределяет город на две части. С нашего места ясно видна плотная, деловая толпа, движущаяся по этой большой артерии — это город купцов, продавцов, плебеев и нищих.

Вдали взгляд останавливается на мрачной массе леса, из которого выделяются голубые куполы двух громадных ротонд — это знаменитые храмы Неба [82] и Земледелия со своими парками, окруженными стеною.

За бедными предместьями, окружающими Пекин, мы видим только громадные долины, покрытые роскошною зеленью, но в которых нет ни одной группы кустов, ни даже одного отдельного большого дерева; на севере Китая, по странному контрасту с нашими европейскими привычками, засажены деревьями только города, последние издали походят на большие леса — деревни, напротив того, слишком обработаны, чтобы в них могли терпеть деревья, этих паразитов, которые поглощают питательные соки земли, предназначаемые для более полезных растений

На горизонте, за долинами, виднеются голубоватые тени — это горы Юен-менз-Юена, летнего дворца. Наконец у нас под ногами расстилаются эти удивительные укрепления, которые сбивают с толку все понятия, какие только можно составить себе относительно искуства защищать крепости и которые своими гигантскими формами напоминают сооружения средних веков.

Склон, по которому мы поднялись на укрепления, достаточно отлог, чтобы по нему могла подниматься кавалерия.

В татарском городе девять ворот, в китайском — семь и каждые из этих ворот представляют сильную крепость, окрестности которой защищаются с наружной стороны четыреугольными полумесяцами, прорезанными в одной из сторон сводами в шесть метров, которые мощеными шоссе соединяются с другими сводами, проходя через [83] толщину стен. Эти своды запираются, каждый, деревянными, окованными железными гвоздями воротами; после вечерней зари никто не может ни входить, ни выходить из города. Однако, будьте уверены, что начальник ворот, по нашему привратник, этот манджурский преторианец с длинными ушами и шапкой с лисьим хвостом, всегда готов, за приличное вознаграждение, нарушить приказ и открыть вход в длинные и мрачные своды, ключ от которых хранится у него.

Над каждыми воротами возвышаются два павильона: тот, который глядит в сторону города, в два этажа и служит складом для казарм, — выходящий наружу образует батарею в четыре этажа, из которых в каждом двенадцать амбразур по фасаду и по четыре с флангов. Это без сомнения ужаснейшие укрепления! Но эти батареи не могут быть вооружены, благодаря плохому состоянию полов, которые подгнили и на которые даже мы не решились войти из страха, что они обрушатся под ногами, тем более они неспособны вынести тяжесть громадных китайских пушек.

Над отверстием фасада, образуемым полумесяцами, возвышается этаж с амбразурами и бойницами; там всюду можно видеть надписи, сделанные на стенах углем; множество каррикатур и имен, вырезанных туристами — дурная привычка, которую европейцы, сами того не подозревая, разделяют с китайцами. Стены укрепления также не пощажены, они покрыты афишами и рекламами всевозможных [84] родов. Какой-то шутник даже наклеил сатирическую афишу относительно оффициального приказания городского префекта: «Здесь запрещается приклеивать чтобы то ни было».

В пустом пространстве между полумесяцами и флангами этих громадных павильонов помещается площадь, на которой могут построиться для сражения пятьсот человек. Наконец, ворота и их батареи не единственное укрепление города: каждый угол стены защищен крепостью в четыре этажа, а на западном фасаде перед каждой построено большое здание, могущее служить магазином. Но что осталось от всего этого? — Одно запущение и развалины.

Эти изумительные укрепления, которые должны были стоить трудов многим поколениям, не могли остановить горсти европейских солдат, не имевших осадных орудий; к тому же с тех пор, как манджуры покорили Китай, Пекин потерял свое значение крепости, защищавшей страну против вторжения с севера.

Внутренность стен состоит из гашеной извести и земли, земли покрытой сверху кирпичами, лежащими на довольно толстом слое бетона. Стены прочные громадной вышины (15-20 метров) и толщины (12-15 метров), так что по стене могут ехать в ряд двенадцать всадников и не смотря на корни и травы, растущие местами, это одно из лучших мест для прогулок в городе.

Укрепления, ворота, пекинские башни — только внушительные воспоминания прошлых времен, [85] государство не поддерживает их и даже жители не уважают ил, так что отсюда видно множество крошечных хижин, населенных нищими и построенных из камней стен. Тоже можно сказать о рвах шириною в 18 метров, в которых остается только немного воды, гниющей летом, тогда как зимой их наполняют до верху, чтобы собирать лед.

Спустимся теперь в город; мы найдем в нем грандиозные здания и живописные виды.

Высокая, четыреугольная башня, возвышающаяся над юго-западной стеной, к которой она прислонена, была некогда обсерваторией иезуитов. Она была построена для китайских астрологов. В XVIII веке, Вербье, президент математического трибунала, уговорил императора Канг-Ли заменить имеющиеся инструменты другими, большими и более (пропущено слово. — OCR), которые сделаны были в Пекине под руководством иезуитов и по указаниям новейшей европейской астрономии. Когда иезуиты были изгнаны государством, обсерватория была брошена, так как ни один из местных ученых не в состоянии был наследовать им. Вот уже более столетия, как учреждение опечатано императорскими печатями и ничто в нем не изменено.

Тяжелая, деревянная, уже гниющая дверь, ведет в маленькую ограду, помещенную у подножия укрепления, окруженную развалившимися строениями и усаженную двухсотлетними деревьями. Тут живет сторож обсерватории, старый инвалид, имеющий столь же древний вид как и инструменты, за которыми [86] он наблюдает. На этом дворе находятся, между двумя небесными сферами, водяные часы или клепсидр, механическое устройство которого есть чудо терпения. Это четыре медных бассейна, помещенных на кирпичных фундаментах и правильно поднимающихся один над другим. Каждый бассейн соединяется с другим узкой трубкой, через которую вода падает каплями. В самом нижнем находится доска, на боку которой укреплена указательная стрелка. Как только количество выпавшей воды соответствовало четверти часа, сторож, ударяя в барабан, объявлял час с вершины стены; таковы были эти примитивные часы, уже давно переставшие действовать. На дворе обсерватории страшная сырость и невыносимый запах плесени; старые стены покрыты мохом, сталь и железо съедены ржавчиной, медные бассейны покрыты толстым слоем зелени; сторож обсерватории тщательно старался не трогать стен, не чистить инструментов, доверенных ему, из боязни уничтожить волшебную власть, которую предание приписывает этим любопытным образчикам древней астрономии.

В глубине двора находится лестница, ведущая на платформу башни, возвышающейся на четыре метра над стеной. Две армилярных сферы, четверть круга и громадный небесный глобус стоят на своих местах в течении ста сорока лет, обращенные без сомнения к той же самой точке горизонта, на которую направила их рука Вербье. Старый табурет из железного дерева стоит в одном угле платформы; может быть он служил еще астрономам. [87]

На громадном небесном глобусе представлены звезды и знаки Зодиака, но все это изгладилось и вытерлось временем. Ножки всех инструментов, вылитые из бронзы, представляют императорских драконов, которые лежат во всевозможных положениях: — артист делавший их создал нудное произведение искусства, которое могло бы служить моделью для орнаментов скульптуры.

Видимая из центра города, башня обсерватории принимает странный вид: рычаги или ручки астрономических машин виднеются на горизонте, как лапы громадного паука. Таково это здание, воздвигнутое в эпоху наибольшего авторитета католических миссионеров в совете империи, которое одно было пощажено грабежом, которому были преданы все имущества иезуитов.

Обсерватория помещается недалеко от храма ученых. Этот обширный иамун, называющийся Вен-гио-кунг, составляет собственность корпуса ученых, там-то каждый год происходит литературные экзамены и во время их громадная толпа теснится у дверей, чтобы узнать результаты.

Вам известно, что в Китае нельзя занять никакого положения, не сдав экзамена.

В Вен-гио-кунге есть обширные залы, великолепно отделанные для литературных торжеств.

В роскошном саду, в котором стоит пагода в честь Конфуция, идет целый рад маленьких келий, в которые заключаются кандидаты на ученых, [88] разбирающие письменно заданные вопросы. Они имеют право принести с собою только чистую бумагу, чернильницу и кисти. У дверей сторожа наблюдают, чтобы не было никакого сообщения между конкуррентами или посторонними. В иамуне ученых живет литературный управитель.

Если вам угодно, мы выйдем теперь из узких улиц и по большой западной аллее поднимемся до севера Пекина; множество народа толпится в этой широкой артерии монгольского города; благоразумнее идти с боку дороги, чтобы не быть опрокинутыми лошадьми, мулами, верблюдами, экипажами, телегами и носилками, которые стремятся во всех направлениях.

Здание налево, при входе в узкий переулок, есть трибунал священных обычаев и министерство иностранных сношений. Это старинный храм, не имеющий в себе ничего замечательного кроме того, что служит местом свидания принца Конга и его аколитов с европейскими посланниками; здесь был подписан 25-го Октября, 1860 года мирный договор, окончивший последнюю войну.

Вот великий мандарин Вен-Сианг, поворачивающий из аллеи к трибуналу священных обычаев; он окружен всевозможной роскошью, ему предшествует конница; за его носилками, не смотря на отсутствие солнца, идут его носильщики зонтиков; за ними следует весь трибунал и, чтобы увеличить кортеж, каждый из низших мандаринов тащит за собой многочисленную прислугу. [89]

Западная аллея одна из наиболее многолюдных и торговых во всем монгольском городе. Нужно заметить, что в этой людской толпе почти нет женщин — исключая самого низшего класса, они все не выходят из дома.

Вот полицейские, наблюдающие за порядком в городе. Они метут улицы, убирают грязь, спускают воду.

Какое множество паланкинов и носилок! В Китае всякий уважающий себя человек может передвигаться только верхом, или в носилках.

Так как мы ходим пешком и предпочитаем этот способ передвижения, потому что он позволяет нам лучше видеть, то я уверена, что нас сожалеют и глядят на нас, как на людей недостойных уважения.

Есть хозяева, отдающие в наем носилки в громадном количестве, и можно достать себе носилки на целый день за какой нибудь пиастр.

Вот также биржа экипажей или, лучше сказать, телег, запряженных одним или двумя мулами. Они имеют самый соблазнительный вид: кузов раскрашен яркими цветами, внутренность отделана красной или зеленой тафтой, — но ехать в этих ужасных нерессорных экипажах — это подвергать себя страшной пытке. Аллеи, некогда вымощенные прекрасными каменными плитами в четыре квадратных метра величиною, в сорок сантиметров толщиною, не поправлялись в течении двух сот лет: половина этих [90] разрушившихся от времени плит, заменилась большими ямами.

Надо быть китайцем, чтобы ехать в экипаже по этим аллеям, похожим на разрушенную лестницу: если экипаж не опрокинется, то все-таки перенесет страшные толчки, но пекинцы привыкли к этому, — они спокойно сидят и курят трубку. Кучер, сидящий на оглобле, держится на ней каким-то чудом равновесия. Цена по уговору с кучером, но я полагаю, что мое описание не соблазнит вас прогуляться в таком экипаже.

Длинная перспектива, представляемая западной аллеей, правильно проложенной и обстроенной, на половине прерывается четырьмя триумфальными арками, под которыми мы пройдем. Они каменные, с деревянными резными украшениями, представляющими баснословных животных, цветы и птиц и состоят из двух больших колонн с перекинутой между ними китайской крышей. Это скорее ворота, чем триумфальные арки, таких арок четыре в параллельной аллее на восток от города.

Направо, близь укреплений, помещаются склады провианта, которых мы не станем осматривать. Видны только громадные строения в полнейшем разрушении; прежде там содержались запасы риса, хлеба и пшеницы, достаточные на восемь лет для пропитания города.

Город Тонг-Чеу имел еще более обширные магазины, но со вступлением на престол манджурской [91] династии, они брошены и населяются только нищими и бесчисленными легионами крыс.

Обе стороны аллеи на западном конце заняты двумя знаменитыми пекинскими храмами: налево — храм Конфуция, направо — храм тысячи Лама.

Храм Конфуция есть круглая пагода, окруженная мраморными лестницами со скульптурными перилами. Крыша покрыта зелеными полированными черепицами, внутренность не представляет ничего замечательного, кроме больших размеров. Зал молитв окружен боковыми галлереями из белого мрамора, на перилах которых видны черные дощечки, на которых золотыми буквами вырезаны изречения из философской книги. Здесь нет никаких статуй кроме Конфуция и его последователя Мен-Дзе. В храме не жгут ладона, но, как кажется, название храма Конфуция не совсем верно, или, по крайней мере, его культ искажен, так как это философ, проповедующий чистый разум, а в храме есть бонза, исполняющий религиозные церемонии.

Статуи львов, с лицами обезьян и лестницы, украшенные тиарами с рогами времен Мингов, ведут к порталу знаменитого храма тысячи Лама. Вы были бы поражены так же как и я сходством этих буддистских тиар с католической тиарой.

Фасад храма тысячи Лама поддерживается громадными бревнами, между которыми вделаны рамы из резного дерева с бумагой вместо стекол. Это громадное квадратное здание с пилястрами, без карнизов и всяких украшений. [92]

Монастырь, помещаясь за храмом, окружен вместе со своим садом стеной, имеющей в окружности не менее двух километров. В этот час дня в храм нельзя войти и мы еще возвратимся в него позднее, однако, я могу сказать, что во внутренности храма, который очень богат, стоит громадная статуя Будды из позолоченного дерева в 70 футов вышины. Это религиозное здание принадлежит Ламам, то есть жрецам реформированного буддизма, который отличается от религии Фо, проповедуемой китайскими бонзами. Сюда манджуры и монголы, живущие в большом числе в Пекине и более религиозные чем китайцы, являются молиться.

Теперь мы повернем на лево, пройдем мимо ворот Нган-тинг, через которые англо-французская армия вступила в Пекин, затем дойдем до перекрестка, на котором возвышается башня Колокола.

Постройка этого здания имеет много сходного с городскими воротами и должна принадлежать к тому же времени. Нижний этаж образуется аркадой с двумя отверстиями; над нею возвышается четыреугольная башня, покрытая широкой красной крышей, с бордюром из зеленых черепиц.

Четыре изящные, резные аркады дозволяют видеть громадный бронзовый колокол без языка, по которому ударяют большим молотком из железного дерева; городские стражи пользуются им ночью для тревоги, в случае нападения или пожара. Это пекинский набат. В других кварталах есть много колоколов в таком же роде; ими дают знать о [93] ночных бдениях, которые начинаются в два часа. О первом дают знать одним ударом, который повторяется каждые четверть часа, для второго бдения, дают два удара, для третьего — три и так далее. Ночь разделена на пять бдений.

Аллея, идущая от перекрестка колокола и направляющаяся к северо-востоку, по направлению к воротам Тоа-шанг, несколько времени идет вдоль самого северного из озер Пекина, торжественно называемого китайцами Северным морем; оно питается водами городских рвов, которые вливаются в него при помощи деревянных шлюзов. С этой стороны нет другого здания, кроме прелестного храма Фа-Ка, принадлежащего секте Та-о, который помещается в центре маленького острова на северной оконечности Северного моря.

Главная пагода стоит на живописной поляне, среди роскошной растительности; в ней множество идолов этого странного культа, последних остатков древнего фетишизма, презираемого большинством китайцев, последователи которого принадлежат к низшему классу народа.

Но пора прямо направиться к воротам Га-о, через которые мы войдем в Желтый город — покрытый голубыми и желтыми лилиями и остроконечным тростником, он вполне заслуживает свое название, так как эти акватические растения закрывают около половины его поверхности; их большие цветы очень хорошо пахнут. Отсюда пройдем через канал, дающий воду рвам Желтого города, [94] перейдем через мост Га-о — который отличается от мостов внутри городской ограды только отсутствием полумесяцев — и дойдем до подножия угольной горы, которая есть наиболее возвышенный пункт Пекина.

Угольная гора, Ме-шен, есть высокий холм, на вершине которого стоит изящный киоск в два этажа; множество киосков, пагод, храмов, Фу покрывают этот холм и живописно теснятся один над другим на различной высоте. Все склоны покрыты всегда зеленой травой, тогда как в остальной части города вся трава выжжена солнцем и монгольскою пылью. Этим плодородием угольная гора обязана влажности почвы и громадному скоплению земляного угля. Предание говорит по этому поводу, что в прошедшем веке, один китайский император, угрожаемый долгой осадой татар, приказал собрать в этом месте необходимое топливо для всего города на много лет. На сколько справедливо это предание, неизвестно, верно то, что уголь, составляет основание горы и что она сложена здесь руками человеческими, время и разложение покрыли ее толстым слоем лиственной почвы.

Нет ничего интереснее прогулки среди лабиринта маленьких переулков, между зданиями, построенными на этом холме, где. живут только бонзы и, высокие особы, вследствие чего здесь не встречаешь грязи, обычной в простонародных кварталах и, напротив того, на всяком шагу встречаешь неожиданности: мосты из раковин, фонтаны с забавными скульптурными фигурами, пагоды, в которых виднеются [95] ужасные божества, беседки из камелий, из лилий и старых столетних кедров и веселый птицы, поющий среди этой праздничной природы, а главное — так мало китайцев, так как китайцы аристократы не прогуливаются и не выходят из дому иначе, как окруженные парадом.

С вершины угольной горы представляется громадная панорама. Это самая высокая точка Пекина, с которой видны все части города. Если мы повернемся направо, нам представится роскошный вид на Пей-та-се, возвышающийся на полуострове в центре Среднего моря.

Пей-та-се — в одно и тоже время жилище бонз и надгробный памятник, воздвигнутый в память последнего императора династии Мингов; в императорском саду стоит еще дерево, на котором повесился знаменитый монарх, когда его столица была занята татарской армией в 1644 году. Манджурский император, свергнувший его с трона, приказал покрыть цепями преступное дерево, давшее свои ветви для покушения на жизнь сыну Неба. Он видел в этом самое ловкое средство сохранить в глазах народа неприкосновенность императорского престижа, который он присвоил себе силой. Дерево умерло от старости, но на его высохшем стволе еще висят громадные, железные цепи.

Пей-та-се, помещаясь среди зелени, на искусственном холме, окружен киосками, пагодами и жилищами бонз. Его круглый купол в форме шляпы, над которым возвышается колокольня с тремя остриями, [96] резко выделяется над спокойными водами. Этот золоченый купол и высокие мачты, указывающие императорское здание, возвышаются над высокими деревьями, остальные мелькают в живописном беспорядке среди густой зелени.

Направо виден красивый мраморный мост, соединяющий Желтый город с Монгольским. Этот мост, похожий на мост Па-Ли-Киао и по виду принадлежащий к одной эпохе, есть образцовое произведение скульптуры. Мрамор, выточенный a jour, свивается грациозными спиралями и принимает всевозможные формы, которые сумели ему придать терпение и искусство китайцев. В этом мосту устроены шлюзы, которые спускают воду по желанию в обе части озера.

Среднее море, в котором обыкновенно бывает мало воды, окружено большими императорскими парками, в которых разбросано несколько дворцов.

Остановимся проходя мимо пагоды, построенной на северозападном углу Красного города; тут принцы императорской фамилии сдают литературные экзамены, от которых они не избавлены так же, как самые простые мандарины. Она гораздо богаче отделана, чем храм ученых, который мы видели в начале дня и представляет два маленьких деревянных павильона, разрисованных и украшенных резьбой с изящным вкусом.

На крыше главного киоска сидит громадный дракон — императорская эмблема — его зеленая чешуя, красный язык и глаза из белого и черного фарфора, резко отделяются на золотых [97] черепицах. Множество других баснословных животных во всевозможных самых невероятных позах украшают эту пагоду, одну из самых любопытных и лучше сохранившихся пагод Пекина, в котором их тысячи.

Вот ограда императорского города, которая узнается по красному цвету кирпичей. Крыши из золоченых черепиц покрывают эту ограду по всей длине. От этих красных кирпичей название Красного города, которое китайцы дают императорскому дворцу, многочисленные здания которого покрывают поверхность 80 гектаров.

Красный город, образующий четыреугольник, кроме стен защищается еще широкими рвами; с четырех различных сторон в него ведут четверо ворот, но войти в них невозможно и каково бы ни было наше любопытство, надо довольствоваться одним видом золоченых крыш, покрывающих большие, симметрично расположенные павильоны. Все эти здания покрыты желтым лаком — цвет исключительно присвоенный императору.

В императорский дворец ни один европеец не мог никогда проникнуть. Капитан Бувье рассказывал мне, что однажды, перебравшись через ров, он вошел во внутренность через отверстие в стене, но едва он сделал несколько шагов, как военный мандарин в сопровождении нескольких солдат явился перед ним и так как капитан не хотел слушать просьб вернуться обратно через брешь, несчастный китаец показал [98] многозначительным жестом на свою шею — жестом, желавшим сказать, что он если капитан будет продолжать настаивать, получит шелковый шнурок, за то, что впустил европейца в императорское святилище, тогда капитан не пожелал отягчать своей совести человеческой смертью и вернулся в Желтый город. Не так было в XVIII веке, когда миссионеры приобрели полное доверие императора Канг-Ги.

Тогда многие из них были принимаемы в императорском городе и оставили верное описание его. Вот что говорит отец Грозье:

«Императорский дворец заключает в себе девять обширных дворов, следующих один за другим и соединяющихся белыми мраморными воротами с павильонами над ними, сверкающими золотом и лакировкой. Строения или галлереи окружают эти дворы, кроме которых имеется еще множество других, более мелких предназначенных для слуг и конюшен.

Первый по входе двор очень обширный; в него спускаются по мраморной белой лестнице в форме подковы. Он орошается ручейком, который извиваясь течет по нему и через который переброшены мраморные мосты. В глубине этого двора возвышается фасад с тремя воротами; средние предназначаются для императора, остальные проходят в боковые. Эти ворота ведут во второй двор, самый большой во всем дворце. Громадная галлерея окружает его со всех сторон и в этой галлерее [99] помещается склад драгоценностей, принадлежащих лично императору.

Первый из магазинов наполнен вазами и другими работами из разнообразных металлов, второй заключает в себе прекраснейшие образчики мехов, третий — меловые платья на лисьем, горностаевом и собольем меху, которые иногда император дарит своим офицерам, четвертый служит складом бриллиантов, драгоценных камней, редкого мрамора и жемчуга, который ловится на татарском берегу, пятый, во втором этаже, наполнен шкафами и сундуками с шелковыми материями, предназначенными для императора и его семейства. Другие магазины заключают оружие (в виде луков, пик, сабель, аркебузов) отнятое у неприятеля или поднесенное подвластными принцами. На этом-то втором дворе помещается императорский зал, называемый Тае-го-тин или зала большого собрания. Она построена на верху пяти террас, возвышающихся одна над другой и все уменьшающихся по мере возвышения. Каждая из террас облицована белым мрамором и украшена артистической баллюстрадой. Перед этой-то залой собираются все мандарины, когда в назначенные дни являются засвидетельствовать свое почтение и проделать все церемонии, определенные законами государства.

Эта зала, почти четыреугольная, имеет в длину приблизительно 130 метров. Все панели скульптурные, выкрашенные в зеленый цвет и украшенные золочеными драконами. Колонны, поддерживающие [100] кровлю, имеют от шести до семи фут в окружности в основании и покрыты родом мастики блестящего красного цвета. Пол покрыт ковром, стены ничем не украшены, нет ни люстр, ни картин, лишь сокровище, помещающееся в средине залы, и состоящее из сундука, образующего довольно возвышенную эстраду с надписью «шин», что можно перевести словом «священный».

На террассе, поддерживающей эту залу, видны бронзовые вазы, в которых в дни церемонии сожигаются благоухания и канделябры, сделанные в виде птиц, раскрашенные различными цветами точно так же, как свечи и факелы, зажигаемые здесь.

Эта терраса продолжается к северу и заключает еще две других залы. Одна из них — ротонда со множеством окон, с блестящей лакировкой. Здесь император переменяет костюм до и после церемоний. Другая зала, в которой одна из дверей обращена к северу и через нее император, вы. ходя из своих аппартаментов, должен пройти, когда является принимать выражения почтения знатнейших особ государства. Его несут в носилках офицеры в длинных красных платьях, вышитых золотом и в шапочках с эгретками.

Я прибавлю к этим подробностям, что внутри есть казармы и конюшни, могущие вместить в себе пятнадцать тысяч человек войска и пять тысяч лошадей, и что, наконец, Красный город составляет сам по себе, крепость, защищаемую укрепленной оградой Желтого города и помещается таким образом [101] между укреплениями монгольского города. Поэтому чтобы овладеть императорским дворцом нужно вести три последовательных штурма.

Обойдя внутреннюю ограду, мы дойдем до южных ворот Желтого города. Два большие парка, идущие по обе стороны этой широкой аллеи, заключают в себе старинные жилища бонз, опустевшие после вступления на престол Манджурской династии.

Перейдя черев ворота Та-дзинг, выходишь на большую площадь, где помещаются обширные погреба, заключающие склады древесного угля и другого топлива. Но уже темнеет, а Пекин ночью не освещается и в нем нет фонарей, поэтому повернем, если вам угодно, в улицу Тун-тиан-ми-тиан, которая перед нами и по которой мы прямо дойдем до посольства. [102]

ГЛАВА VIII.

Прогулка по Пекину. — Китайский город.

Жилище бонз Желтого города. — Императорская пагода. — Конюшни для слонов. — Помещения католической, англиканской и греческой миссий. — Собор. — Перекресток казней. — Ужасное зрелище. — Улица издателей. — Погребальная музыка. — Большая центральная аллея. — Странствующие рабочие. — Народные ораторы. — Гадатели. — Храмы Неба и земледелия. — Башня жертв. — Пекин ночью. — Полиция. — Сторож посольства.

В прошлой главе мы сделали с читателем большую прогулку по татарскому городу, однако мы не могли осмотреть западной его части, в которой есть несколько зданий, достойных внимания и которые я опишу ниже.

По другой стороне мраморного моста, переброшенного через Среднее море, в Желтом городе есть еще большая площадь, монастырь бонз, Пе-танг, жилище католических миссионеров и императорская пагода Кванг-мин-Тьен. [103]

Внутри Желтого города помещается католическое епископство, или Нам-танг, конюшни слонов и храм Башня.

Жилище бонз Желтого города, помещаясь на севере Пе-танга, состоит из целого ряда четыреугольных зданий, окружающих большие дворы. Главный храм весь из белого мрамора. Целый ряд колонн из черного мрамора, образующих величественную колоннаду, поддерживает острую крышу, вершин а которой возвышается на много метров над краями. Промежутки между этими колоннами заняты целым рядом мелких капелл; в каждой из них помещается статуя одного из многочисленных божеств китайского пантеизма. Главный алтарь украшен фигурами, вдвое больше натуральной величины, буддистской троицы.

Направо от этого здания, ворота которого выходят на перекресток, бросаются в глаза львиные головы, указывающие на вход в Фу, или дворец принадлежащий высшим сановникам государства.

Ограда храма — Башни идет вдоль аллеи Си-гуа и граничит с каналом, проводящим через монгольский город воду с севера.

Этот храм, который, в то же время, и большой монастырь, пользующийся громадной известностью, заключает в себе высокую башню, по архитектуре сходную с Пе-та-се.

Большая площадь, доходящая до северозападных стен Желтого города, не имеет ничего замечательного кроме своей величины и правильности. [104]

В центре ее помещается мраморный фонтан. Дворцы, симметрически построенные, украшены громадными подъездами и окружают ее со всех сторон, придавая вполне правильную восьмиугольную форму императорской пагоде.

Кван-Мин-Тиан помещается на юго-западе Желтого города одного из лучших и наиболее богато отделанных пагод Пекина. Она возвышается среди парка, окруженного стенами с большой ротондой, некогда служившей храмом, и двумя очаровательными киосками возвышающимися над главными воротами. Кровля Кванг-Мин-тиана вся покрыта черепицами ярко синего цвета. Карнизы кровли украшены колокольчиками, которые, во время ветра, звонят, не переставая. Балки, поддерживающие балкон, массивны и расписаны яркими красками.

Главный корпус здания построен из красных лакированных кирпичей; в каждом этаже знамена и разноцветные фонари прикреплены к пилястрам балкона; внутри есть картины, представляющие богов и духов и ниши с статуями, сделанными из волоченого дерева. Это здание, давно оставленное людьми, населено только совами и ласточками вьющими свои гнезда в углублениях карнизов.

На югозападном углу татарского города еще можно видеть развалины громадных стен бывших конюшен слонов. Прежние императоры династии Мингов держали в них тридцать слонов, но с тех пор как манджурм, эти северные варвары, завладели государством, они с презрением отвергли [105] грандиозную роскошь азиатского деспотизма, олицетворяемого этими величественными животными. Однако в конюшне еще есть один слон, поседевший от лет, клыки которого сточились от времени и который видит только одним глазом. Ему наверное более ста лет и его существование служит неоспоримым доказательством долговечности которую приписывают этим колоссальным созданиям. Этот последний почтенный свидетель великолепия двора Сынов Неба, которых прославляли миссионеры XVII столетия.

Помещения христианских миссий быстро умножились в Пекине и возвратили себе часть прежнего великолепия. В столице уже насчитывают четыре католических учреждения: Пе-танг, или северная миссия, помещающаяся в ограде Желтого города; Нам-танг, или южная миссия, в которой заключается собор — недалеко от ворот Чуен-че; наконец миссии востока и юго-запада помещаются в кварталах, прилегающих к монгольскому городу. Две последние, представляющие скорей школы для китайских неофитов, имеют только второстепенную важность и мы пройдем их молчанием. Что же касается Пе-танга и Нам-танга, принадлежащих французским иезуитам и португальским францисканцам XVIII, то они представляют достаточный интерес с точки зрения архитектуры, чтобы стоило их описать.

Пе-танг, находящийся недалеко от Среднего моря, состоит из целой серии павильонов в один [106] этаж, отделенных обширными дворами и старинной капеллы с башней, окруженной железными баллюстрадами, образующими тирассу. С этой тирассы представляется великолепная панорама; с нее делали первый фотографический снимок в Пекине.

Парк Пе-танг роскошен и так велик, что китайцы называют его лесом, что не кажется ни сколько преувеличенным для того кто бывает в нем. Это здание недавно продано китайским миссионерам, приобретет громадное значение. Во время изгнания иезуитов оно было совершенно опустошено; но все старания текинской черни были бессильны против ограды капеллы, состоящей из железной решетки, с которой не могли ничего сделать, но которая до сих пор носит на себе следы народной ярости. Громадные мраморные ворота, в стиле Людовика XIV, с дорическими колонками, украшены двумя греческими возами и представляют странное зрелище фантастической архитектуры страны.

Самое замечательное в Нам-танге, принадлежавшем прежде португальцам и так же отданном французам, есть католический собор. Это здание, построенное во время Людовика XV, состоит из двух четыреугольных башен, как башня церкви Св. Сюльпиция в Париже, и главного здания с узкими, продолговатыми окнами.

Пекинский собор был в состоянии полного разрушения и понадобилось множество поправок; наконец на Рождестве 1861 года в полночь в нем в первый раз была совершена служба с большим [107] великолепием и удивленные китайцы могли слышать, звуки гонга, дававшие знать о следовании французского посланника, господина Бурбулон, и всего персонала посольства, отправлявшихся на божественную службу; большое число китайцев-католиков так же присутствовало при церемонии. С этого дня свобода религии, данная правительством, сделалась для народа совершившимся фактом.

В Китае есть также русская миссия, уже давно помещающаяся на северо-восточном углу Монгольского города и протестантская миссия — рядом с дворцом английского посольства, при которой есть большой госпиталь.

Если в татарском городе находится большое число интересных зданий, описание которых, может быть, показалось читателю немного длинным, то нельзя того же сказать о Китайском городе — это куча переулков и лачужек, способных вызвать скорей отвращение, чем удовольствие. Однако, эта часть может показаться путешественнику весьма интересной со стороны нравов населения.

Китайский город Пекина — это старый Китай со всеми своими странностями и живописными безобразиями. Вот что говорит госпожа де-Бурбулон о первой прогулке по этому человеческому хаосу.

«Я поехала сегодня утром с сэром Фредериком Брюсом и мужем сделать прогулку по Китайскому городу; с нами было свиты всего четыре европейских всадника и два тинг-чая (Нечто в роде кавасов на службе европейских посольств.), что доказывает [108] какой безопасностью пользуются в настоящее время европейцы в Пекине. Кто мог бы предвидеть это два года тому назад, когда вход в этот таинственный город был запрещен европейцам под страхом смерти. Мы возбуждаем любопытство народа, на нас смотрят, оборачиваются нам вслед, но за нами не следует толпа народа, что уже большой прогресс и делает продолжительные прогулки более легкими и приятными.

Мы выехали из Монгольского города через ворота Тьен и следуя по широкому шоссе, разделяющему два города, вступили в Китайский город через ворота Чуен-Че. Затем мы поехали по восточной аллее, которая довольно широка и правильно проложена.

По левой стороне множество лавок шелковых материй, фарфора и лакированных вещей. У каждого торговца перед дверью стоит, доска вышиною от десяти до двенадцати фут, тщательно лакированная и вызолоченная, на которой крупными буквами перечислены товары, которыми он торгует.

Этот ряд досок, по левой стороне дороги, на равном расстоянии, весьма красив издали и придает длинным улицам вид театральной декорации; подобные вывески употребляются во всех больших городах Китая.

Подвигаясь по восточной аллее, мы должны были вдруг съехать на правую сторону шоссе, чтобы избавиться столкновения с громадной машиной, которая двигалась на нас и от проезда которой дрожала [109] земля. Представьте себе по меньшей мере двести лошадей, запряженных веером канатом, толщиною почти в тело ребенка и впряженных в телегу, на которой помещается громадный монолит! Китайцы замечательно умеют передвигать громадные тяжести. Я видела носильщиков, переносивших на спине целые пушки, тяжесть которых заставила бы отступить самого сильного европейца; но это удается им благодаря не одной силе, но главным образом искусству. Нет ничего удивительнее того, как погонщики заставляют идти лошадей: удары кнута и словесные понукания следуют с удивительным ансамблем. Начальник работ, без сомнения инженер, идущий задом, впереди этой тяжелой машины, передавал жестами приказания, как капитан судна, командующий трудные маневры.

В конце шоссе мы вышли на большой перекресток, образуемый западной аллеей и большой улицей, проходящей через китайский город с запада на восток и соединяющей между собою ворота: Куанг-дзу и Ша-ку. Этот людный перекресток имеет особый характер, благодаря множеству деревенских продавцов, являющихся сюда с мясом, дичью, а в особенности с овощами. Я видела громадные кучи луку и капусты, возвышающихся до дверей домов.

Крестьяне и крестьянки, сидя на земле на циновках, или деревянных табуретах, спокойно курят трубки, тогда как старые мулы и ослы, привезшие на себе товары, бродят по рынку в толпе, [110] вытягивая шеи, чтобы захватить мимоходом какой нибудь овощ, или менее оберегаемую траву.

На каждом шагу городские жители с небрежной и гордой походкой, вооруженные веерами, которыми они защищают свой бледный, мучнистый цвет лица от солнца, сталкиваются с здоровыми крестьянами со смуглыми лицами, в сандалиях и больших соломенных шляпах.

Павильон, помещающийся в средине перекрестка и снабженный навесом из промасленной бумаги, занимается полицейским постом, обязанным поддерживать порядок на рынке.

Едва проехали мы несколько шагов, как моя лошадь стала упрямиться и решительно отказывалась идти. Мне трудно было сдержать это обыкновенно кроткое и послушное животное — очевидно что-то пугало ее. Я машинально подняла голову и чуть не упала в обморок от ужасного зрелища, представившегося моим глазам: сзади и около нас был целый ряд столбов с деревянными перекладинами, на которых висели бамбуковые клетки и в каждой клетке лежали головы мертвецов, глядевшие на меня тусклыми, широко раскрытыми глазами. Их рты были обезображены ужасными гримасами, зубы конвульсивно сжаты в последней агонии и кровь еще капала из свеже отрубленных голов, вдоль по столбам.

В одно мгновение мы пустили лошадей в галоп, чтобы скорей миновать это ужасное зрелище, которое я еще долго вспоминала в бессонные ночи. Я была [111] еще счастлива, видевши только то, что видела, так как, благодари нашему незнанию местности, мы подвергались опасности присутствовать при нечто еще более ужасном.

Несчастные, головы которых были выставлены таким образом на позор и которых было более пятидесяти, принадлежали к воровской шайке в окрестностях Пекина, которая была недавно словлена и казнь происходила накануне нашей прогулки. Для выставки этих человеческих голов были сделаны новые клетки, которые вследствие этого еще не были пропитаны запахом разложения от предыдущих казней.

За несколько дней до этого, как мне рассказывал после один из молодых людей посольства, он проходил по этому перекрестку и был принужден бежать от страшного запаха, который распространяли портящиеся человеческие останки. Клетки от долгого употребления сгнили и едва держались; некоторые головы висели из них, зацепившись за решетку косами, другие уже упали на землю, к подножию столбов. Таков безжалостный обычай китайских законов, недостойный народа, столь подвинувшегося в цивилизации. Но эти варварские обычаи относятся к отдаленным временам, они вошли в нравы и китайцы в минуту казни спокойно занимаются своими делами. В то время, как мы бежали такого ужасного зрелища, толпа покупателей и продавцов кричала, спорила, торговалась не обращая [112] никакого внимания на эти мертвые головы, висевшие над ними.

Когда между нами и перекрестком казней сделалось несколько сот шагов расстояния, я, наконец, вздохнула свободно; во всяком случае я спешила вернуться в посольство и чтобы не делать большого обхода мы повернули на лево на большую среднюю аллею китайского города. Эта улица, на которую мы свернули и название которой я забыла, выходит на большую аллею близ ворот Тьен-Мен, но она настолько узка, так набита людьми и животными, так извилиста, что нам пришлось употребить гораздо более времени на ее проезд, чем если бы мы поехали прямо по аллеям.

Если только есть время и желание осматривать Пекин, то самое лучшее не оставлять широких шоссе, пересекающих город в четырех различных направлениях, в противном случае, знаешь когда выезжаешь, но нельзя определить когда вернешься.

Улица, в которую мы повернули и которую я назову улицей продавцов мелочей и книг, вследствие занятия ее жителей, есть одна из тех, передвижение по которым наиболее трудно. На каждом шагу мы встречали процессии, — свадьбы, похороны, толпу, окружающую то фокусников, то гадателей, докторов или продавцов по дешевым ценам

Дома в один этаж все наполнены магазинами с задним помещением для жилья. В них виднеются книги, разложенные на полках, или на земле, [113] эстампы, висящие на потолке, картины, географические карты в свертках, каррикатурм и афиши, наклеенные на вывески.

В этих лавках продают и дают читать журналы, между прочим Пекинскую Газету — в некоторых на почетных местах лежат старые раскрашенные книги, или картины на древесных листьях. Эти картины, всегда дорогие, получаются таким образом: из листьев удаляют все мясистые части, после чего покрывают их составом из мелкого талька и когда все высохнет и сделается плотным, на листьях оказываются очень красивые, раскрашенные рисунки.

В лавках продавцов мелочей выставлены разные стеклянные вещи, мелкие драгоценности, пуговицы, булавки, браслеты и всевозможные дешевые предметы, покупаемые народом.

Но что это за шумная музыка? Эта смесь флейт, барабанов, тамтамов и струнных инструментов есть музыка, сопровождающая похороны одного из богатых торговцев квартала. Вот его дверь, перед которой администрация похоронных процессий (такая существует в Пекине) устроила триумфальную арку. Семейство его поместило музыкантов у дверей, чтобы дать знать о своем горе, терзая уши прохожих. Мы ускоряем шаги, чтобы не быть задержанными среди бесконечного похоронного кортежа.

Самый лучший день в жизни китайца — это день его смерти: он откладывает, он отказывает себе [114] во всяких удовольствиях, работает без отдыха и все для того, чтобы иметь хорошие похороны.

Нет, нам никогда не выйти из этой проклятий улицы! Вот снова толпа преграждает нам путь: наклеивают какие-то афиши у дверей начальника полиции. Их читают вслух, их декламируют, тогда как тысячи комментариев, более сатирических и более безжалостных, чем текст, раздаются среди взрывов смеха.

Что сделал этот несчастный, чтобы вызвать народное мщение? Эта свобода насмешки и каррикатуры, применяемых к мандаринам и представителям власти, есть одна из оригинальных сторон китайских нравов. В этой стране, где всякий правитель так легко располагает жизнью управляемых им, под предлогом измены, или оскорбления величества, он сам не в состоянии спастись от народной насмешки, которая преследует его даже в доме, в его привычках, в костюме, в нравах.

В Китае всякий свободен печатать и писать, что угодно; у многих есть дома ручные пресы, которыми они не преминут воспользоваться, когда сердиты на какого нибудь человека. Улицы буквально усеяны афишами, рекламами, философскими наречениями. Какому нибудь поэту приснились ночью фантастические строфы, он скорей печатает их крупными буквами на синей, или красной бумаге и выставляет у себя на дверях. Остроумное средство обходиться без издателей. Таким образом, можно сказать, что библиотека помещается на улицах: не [115] только фасады, суды, пагоды, храмы, вывески домовых дверей, внутренность жилищ и корридоры наполнены всевозможными правилами, но даже чашки для чая, тарелки, вазы, веера, все служит сборниками поэзии. В самых бедных деревнях, где не достает предметов самой первой необходимости, вы, наверно, найдете афиши.

Во ожидании толпа все увеличивалась. Наши тинг-чаи говорили, что мы можем пройти в большую аллею по крытому пассажу, который шел от нас направо и походить на открытое отверстие птичника. Нам любопытно было посмотреть, что такое пекинский пассаж; мы сошли с лошадей, приказав слугам привести их нам с другой стороны к выходу.

Этот пассаж, предназначенный для торговли старьем, или Ку-тунг — как называют его китайцы-то есть просто темный переулок, в котором с трудом могут пройти двое в ряд, покрыт сверху плохими досками, пол земляной, он плохо освещен, среди дня, коптящими лампами; в нем пять или шесть сот шагов в длину, на сколько я могла счесть и если нетерпение выйти скорее не заставило меня считать вдвое.

В этом корридоре помещаются уже не лавки, а какие-то бесформенные кучи старых досок, приткнутых как попало одна к другой и поддерживаемых кучами товаров всевозможных сортов: вазами, форфором, бронзой, оружием, старым платьем, трубками, различными инструментами, шапками, [116] мехами, сапогами, принадлежностями рыбной ловли и охоты; всевозможные предметы без названия, потерявшие всякую форму, собраны здесь. Невозможно понять, где может быть сам владелец лавки, но если вы станете внимательно всматриваться в какой нибудь товар, вы увидите бритую голову и лысый лоб, выставляющийся из всей этой дряни. Но, как кажется, среди этого старья есть вещи большой ценности. Вот любитель-антикварий с носом, вооруженным громадными очками, рассматривающий с видом знатока, с характеристической гримасой, старый фарфор и бронзу. Говорят, будто продавцы древностей здесь так ловки, что их европейские собратья умерли бы от зависти; при помощи красноватой глины, которую они подвергают различным изменениям и зарывают в землю на несколько месяцев, они получают замечательные подделки старого фарфора династии Юенов, столь дорого ценимого любителями. Подделки на столько хороши, что знатоки бывают обмануты.

В Китае, как и везде, магазины древностей имеют привиллегию величайшей грязи; еслибы этого не было, то, без сомнения, покупатели не верили бы в древность вещей. Но, говоря о китайской грязи, вы не можете составить себе понятия, что это такое и я не беру на себя описать ее. Достаточно сказать, что в пассаже, где мы были, почва состояла из какой-то каши всевозможных остатков, что доски, кровли и лавки были покрыты зловонной сыростью, что женщины и дети в лохмотьях лежали во всех [117] углах и что от всего этого шел отвратительный, невыносимый запах, который, к счастию для нас, несколько смешивался с тоже далеко неприятным запахом ламп с касторовым маслом.

Можно себе представить, с каким удовольствием мы вышли на свежий воздух и вернулись в свое удобное помещение в Дзинг-Кунг-Фу.

В китайской части города, на южном конце, помещаются два китайские храма, знаменитые на столько же своей архитектурой, как и связанными с ними историческими воспоминаниями — это храмы Неба и Земледелия. Они помещаются в центре обширного парка, который представляет одну из лучших городских прогулок. Вот что говорит де-Трев, прогуливающийся обыкновенно в этом парке, вход в который запрещен публике:

«Надо сознаться, что как человек ни привыкнет в Китае к нравам его жителей, все-таки центральная аллея Китайского города представляет самое оживленное и шумное зрелище, какое только можно видеть в какой либо стране света.

«Широкое шоссе покрыто балаганами всевозможных величин, форм и цветов. Это какая-то постоянная ярмарка, но с тем специальным характером, что всеми мастерствами занимаются странствующие артисты, приносящие с собою орудия своей профессии и испускающие каждый свой особый крик. Я помню, что видел зараз странствующих кузнеца, цирюльника и ресторатора. Каждый занимался своим делом, окруженный принадлежностями своего [118] ремесла в одном и том же уголке улицы. Кузнец, стоя перед наковальней, ногами приводил в движение мех и так как у него не было щипцов, то он держал раскаленное железо левой рукой, обернутой в кусок кожи, тогда как правой рукой бил молотом и таким образом зараз действовал всеми членами.

«Перед цирюльником стоял стол, сзади которого, на деревянном табурете помещался тяжелый медный таз, привешенный на трех веревках. На одной из этих веревок висел маленький тамтам, дававший знать своим постоянным звоном о присутствии хозяина. Он переносит все эти предметы, сгибаясь под тяжестью багажа и когда ему встречается желающий выбрить голову, в одно мгновение стол устанавливается в двух шагах от кузнеца, он сажает пациента на табурет, лицом к печке, из которой летят искры, кладет его голову к себе на колени, обмотав его косою себе рукою и намочив ему голову теплой водой, трет ее просто рукою, вместо мыла, чтобы сделать кожу мягче, наконец вынимает из за пояса бритву, из неполированного железа; похожую на саблю по размерам и по форме, и начинает операцию.

«Рядом с цирюльником поместился странствующий ресторатор, не заботясь о соседстве, столь неудобном для чистоты его кухни, которую он носит вместе с мешком с провизией, на бамбуковой палке, перекинув через плечо. Он растапливает печь и торжественно заявляет, что сейчас [119] предложит публике чудный чай, дающий долгую жизнь, священное жаркое, внушающее мудрость, водку, придающую мужество слабым сердцам, маленьких рыб и пирожки, жаренные на жиру — все за необычайно дешевую цену, двадцать сапеков с покупателя.

«Немного далее обоняние неприятно поражается содержимым двух громадных корзин, несомых на спине двоими. Они вываливают содержимое этих маленьких соломенных домиков во все ненаселенные пункты города. Эти люди звонят, чтобы дать знать о своем приближении. Они исполняют свои обязанности даром, так как этого рода удобрение весьма ценится для земледелия.

«Толпа слепых нищих, в более чем легких костюмах, так как они забыли надеть панталоны, проходит держась за руку; дети играют. Один из них, надев на нос громадные бумажные очки, представляет безжалостного закладчика. Он презрительно осматривает вещи подаваемые ему товарищами, предлагает низкие цены и торгуется, как старый купец.

«Носильщики воды испускают резкие крики и, одной рукой поддерживая равновесие ведер, надетых на коромысло, другой обмахиваются веером.

«Молоток кузнеца стучит, тамтам цирюльника не замолкает; жир трещит на печке ресторатора, нищие гнусят, дети весело смеются, толпа толкается. Под тенью дерева устроился народный оратор; встав на большой камень, он говорит прохожим речи с вышины этой импровизованной трибуны — это [120] неудачный ученый, который никогда не мог добиться первых степеней и в то же время, не зная никакого ремесла, зарабатывает себе кусок хлеба, говоря стихи и изречения мудрецов прошлых времен. Чу-шу-ти, или общественный чтец, имеет привиллегию собирать вокруг себя толпу, так как китайцы, даже самых низших классов, питают страсть к литературе и охотно бросают грубые развлечения, чтобы слушать чтение наиболее интересных и драматических мест из своей народной истории. По выражению физиономий, по живейшему одобрению понятен интерес, который народ придает этим историческим рассказам

«Чу-шу-ти останавливается, когда устанет и пользуется этими антрактами, чтобы сделать сбор, который он, для возбуждения щедрости слушателей, сопровождает комментариями о милосердии и скромных добродетелях, так же как и пороках и недостатках сильных мира сего, притесняющих народ.

«Эти клубы на открытом воздухе существуют в Китае повсюду и настолько вошли в нравы, что полиция не думает мешать им — это всего более странно в стране, где деспотизм пустил такие глубокие корни.

«Но центральная аллея так оживлена не на всем своем протяжении: перейдя перекресток, образуемый ею с аллеею Ша-куа, дома становятся реже и толпа меньше. Там, где кончается последнее строение, есть висячий мост, переброшенный на известной вышине [121] и сообщающий между собою две параллельные улицы. Этот мост крепко построен из камня и дерева.

«Я сошел с лошадищи вошел по одной из двух лестниц, ведущих на вершину моста, чтобы насладиться зрелищем перспективы центральной аллеи, которую он делит приблизительно на две равные части. Первая, доходящая до ворот Тьен, та, по которой я уже прошел есть наиболее многолюдный центр китайского города и другая, проходящая между оградами храма Неба и Земледелия и кончающаяся на южной стороне укрепления, близь ворот Юнг-тинг. Она почти необходима, или если и есть несколько домов, то по обе стороны расстилаются обработанные поля.

«С вершины этого моста, из-за высоких деревьев парка, видны круглые куполы двух храмов, а направо и налево громадные долины, засеянные маисом и хлебом; домики крестьян, вершины пагод и минареты мусульманского кладбища несколько нарушают монотонность вида, ограничивавшего, как темной завесой, высокими городскими стенами.

«У подножия моста устроился со своими атрибутами артист нового рода — гадатель; он сидел перед столом, на двух концах которого стояли заженные фонари, хотя это было среди белого дня, и я не могу объяснить причины этого освещения, так как он сам не знал ее, но таково обыкновение, как он меня уверял.

«Как кажется, в этом уединенном месте, бедняк имел немного клиентов, поэтому я решилсяe [122] просить его предсказать мне мою судьбу. Мое доверие доставило ему большое удовольствие, глаза его оживились, сгорбленная фигура выпрямилась, он щелкнул пальцами, откинул косу назад и вся его особа, хотя на нем был самый обыкновенный костюм, приняла магический вид. Он схватил несколько мелких медных монет, положил их в чашку, с многозначительным видом поднял ее к верху, поболтал в ней монеты и выбросил на стол. Глядя на них, он бормотал кабалистические слова и четыре раза повторил операцию, затем вынул из мешка четыре деревянных кубика, похожих на шашки с вырезанными на них точками и, расставил их на квадратах, нарисованных мелом на столе. В этих квадратах были рисунки, которые, на сколько я мог угадать, имели претензию представлять различные события жизни. Медные монеты определяют как следует расставить кости!

«Признаюсь, что как ни должен я был быть взволнован ожиданием узнать свою судьбу, тем не менее, — я находил всю эту процедуру немного длинной, сунул гадателю в руку таэль (небольшую серебряную монету) и хотел удалиться, но я не рассчитал на моего колдуна, который, в благодарность за мою щедрость, преследовал меня, предсказывая всевозможные успехи и благополучие, которые постарался согласовать с моими предполагаемыми вкусами. В ту минуту, когда я проезжал под мостом, сверху парапета он объявлял, что я буду обладателем всего света: — я достаточно получил за свои деньги! [123]

«Несколько минут спустя я приехал*к тому месту, где по обе стороны центральной аллеи помещаются храмы Неба и Земледелия, первый-на лево, второй-на право. Мне не пришлось объезжать их -кругом, чтобы доехать до ворот, так как рвы у ограды в некоторых местах наполнены монгольским песком, который собирает здесь западный ветер, а моя лошадь привыкла перескакивать через стены, тем более, что вершина этой стены поднималась всего на несколько футов выше нанесенного холма песку.

«Я очутился в парке храма Неба, в который запрещено входить кому бы то ни было, но где принц Конг дозволил нам прогуливаться. Есть что-то трогательное и глубоко печальное в этом одиночестве, в отсутствии всякого шума и движения, вдруг сменяющего городской шум.

«Парк перерезан прямыми аллеями, мощенными камнем и окруженными роскошными столетними деревьями. Эти деревья расположены большими четыреугольниками, правильно перерезанными аллеями одинаковой ширины. Между деревьями нет ни кустов, ни цветов, ни даже травы. Почва покрыта густым слоем пожелтевших листьев и колючек. Слышен только свист ветра между деревьями. Храм Неба круглый, с двумя крышами, имеющими вид двух больших китайских шляп: это наиболее употребляемая форма при строении храмов. Но это здание необычайных размеров; оно имеет по меньшей мере 500 метров в окружности. Черепицы крыши, [124] выкрашенные в голубой цвет, расположены как, чешуя ящерицы. Густой, черноватый мох частью покрывает поверхность верхней крыши, — другая менее испорчена.

«Промежутки между двух крыш сделаны из светло-голубых изразцов, украшенных яркими рисунками. Четыре выточенных из дерева герба образуют богатые украшения, на которых сделаны золотые надписи и нарисованы императорские драконы. Они помещаются на четырех углах напротив больших лестниц.

«Нижняя часть здания состоит из лакированной деревянной панели, по которой проведены красные жилки и вделаны медальоны из голубой эмали, усеянные золотыми звездами. Масса золоченной меди, имеющая форму громадного пера, украшает здание.

«Внутри храма нет никакой скульптуры, но взгляд поражен изяществом тонов ярких цветов, составляющих гармонический ансамбль, о котором невозможно составить себе понятия из устного описания. Об этом здании можно сказать, как о некоторых картинах: — рисунка нет, но цвета великолепны.

«Внутренность храма, в которой проникаешь четырьмя высокими двустворчатыми дверями, совершенно опустошена; в ней есть статуи богов гигантских размеров, во личинки насекомых, живущих в дереве, проточили эти божества и если до них дотронуться, то они превращаются в пыль. Верхняя часть, между крышами, выдающаяся наружу, покрыта металлической сеткой, по словам сторожа, для того, [125] чтобы ласточки не могли вить гнезд. Но надо полагать, судя по порче остальных частей здания, что эти меры с целью сохранения были приняты очень давно.

«Форма храма Неба не грациозна, тяжела и как будто подавлена, но высокая терраса, на которой он помещается и которая почти удваивает его вышину, множество окружающих его мраморных балконов, четыре, ведущие в него, великолепные лестницы, придают ему величественный, грандиозный вид.

«Я насчитал двадцать две ступени в мраморной, или лучше сказать, сделанной из естественного алебастра лестнице. Идущие по средине перила разделяют лестницу на две части; большая бронзовая курильница на пьедестале стоит у подножия каждой из четырех лестниц.

«Архитектура балконов очень красива; они идут тремя рядами, поддерживаемые невысокими пилястрами, на которых вырезаны головы животных.

«Ограда храма Земледелия гораздо менее широка, хотя так же высока, как ограда храма Неба. Расположение парка такое же, но парк более опустошен: многие деревья упали от старости, оставив вместо себя большие лужайки. Все указывает, что это здание еще древнее. Главный храм менее красив, чем описанный мною, но окружен лабиринтом балконов и таким же лабиринтом лестниц, на которых возвышаются монолиты странной формы, что придает всему зданию странный и единственный в мире вид. [126]

«На всем этом мраморе рельефно изображены морские волны, цветы, хлебные ноля, птицы и всевозможные чудовища, каких только могла изобрести китайская фантазия.

«Это здание украшено и отделано в том же вкусе как и храм Неба и отличается от него только именно громадными размерами и тремя последовательными крышами. Живопись так же богата и лучше сохранилась; в общем эмаль, фарфор и лак лучше содержались, что можно приписать празднику земледелия, который празднуется каждый год еще до сих пор. Почва кажется более сырой и менее песчаной; не смотря на все старания сторожей мох и паразитные растения густым ковром покрывают лестницы и аллеи. Эти добрые люди собирают со старых камней обильный сбор прекрасных грибов, которые продают в городе — это, вместе с квартирой и дровами, самая лучшая часть их содержания.

«В ограде храма Земледелия находится еще много других построек, кроме того — поле, на котором каждый год император и принцы его семейства, во время первых весенних работ, являются собственными руками обработывать пространство земли, предписываемое религиозными обрядами.

«Одна из аллей ведет к оставленным зданиям, окруженным большим двором, среди которого помещается маленькая башенка в 10 метров вышины.

«Прежние императоры, поднимаясь на террасу этого здания, приносили в жертву небесному творцу овец [127] и с перерезанным горлом бросали их на двор, где прорицатели осматривали их теплые внутренности. Но уже давно, как эти кровавые жертвы оставлены, хотя на дворе еще валяются скелеты и прах жертв.

«День приходил к вечеру и громадные стаи ворон — предки которых, без сомнения, питались остатками жертв, а потомки сохранили привычку жить в этой местности — с громким карканьем покрыли собою карнизы зданий. Луна, поднимавшаяся на горизонте, освещала фантастическим светом белые мраморные портики, окруженные, точно черной короной, плотным рядом ворон.

«Пора было возвращаться; я по опыту знал, что в Пекине неудобно путешествовать после захода солнца и погнал лошадь, впереди которой бежал мой китаец-слуга с фонарем в руках.

«Центральная аллея представляла зрелище совсем отличное от того, при котором я присутствовал несколько часов тому назад: мне попалось всего несколько запоздалых и молчаливых путников, спешивших скорее вернуться домой и целые кучи бродячих собак, искавших остатков пищи в кучах нечистот. Полиция запрещает ночные сборища, которые к тому же не в народных нравах: через два часа после наступления темноты, все жители уже спят и здесь неизвестны ни балы, ни концерты, ни ужины. Суды, торговля, финансовые операции, серьезные дела — все это производится рано утром, к полудню все уже кончено и остальная часть дня до [128] вечера, посвящается удовольствиям. В те же часы, когда в европейских городах заметно наибольшее движение, в Китае царствует глубочайшая тишина: все вернулись домой, лавки заперты, странствующие актеры, общественные чтецы кончили свои сеансы, театры — свои представления. Все переулки, выходящие на центральную аллею, были уже заперты решетчатыми воротами, которые сторожит ти-па-о. Если желаешь войти или выйти, нужно с ним переговариваться и объяснить ему почему находишься вне дома в этот неположенный час, впрочем, несколько сапеков благодарности самое лучшее объяснение. Каждая улица поручается присмотру одного такого полицейского, который ответствен за все, что в ней происходит, поэтому в Пекине почти никогда не слышно о воровстве со взломом и еще менее о нападении вооруженной рукой, а, между тем, существует большое количество удивительно ловких воров.

«На каждом шагу я встречаю ночных сторожей они прохаживаются, ударяя в деревянный цилиндр, и как только слышат шум, или видят что нибудь подозрительное, сейчас учащают удары, что значит для воров или других преступников: «Я здесь — спасайтесь! Можете придти позднее». К тому же, чтобы их видно были издали, они носят на поясе зажженный фонарь.

«Пекин, правда, не освещается, но китайцы имеют особенную страсть к фонарям: без них не обходятся в самую лунную ночь. Носильщики, нищие, [129] полицейские, все носят фонари, даже у детей есть маленькие фонарики.

«Войдя в Монгольский город, я встретил ночной обход; перед командовавшим им офицером несли громадный фонарь, на котором было написано его имя и титул. У каждого из солдат патруля были тоже маленькие фонарики в форме рыб, птиц, лошадей. Все эти фонари, колебавшиеся в темноте и освещавшие только ноги полицейских солдат, туловище и головы которых оставались во мраке, производили странное впечатление. К несчастию, это живописное зрелище было прервано страшным шумом, заставившим меня пустить лошадь в галоп.

«Сторожа каждой поперечной улицы, чтобы дать знать патрулю, что они бодрствуют, встречают его проход громкими ударами своих трещоток, в ответ на что солдаты патруля все вместе приводят в движение звонки, привязанные каждому к руке. Весь этот шум крайне неприятен, пока ухо не привыкнет к нему, и я обязан ему многими бессонными ночами в первое время моего пребывания в Тьен-Дзине.

«Как только я вернулся в посольство и в моей комнате зажгли огонь, я сейчас же заметил наших двух храбрых ночных сторожей, какие существуют в каждом большом доме в Пекине, которые сейчас же прибегают, как только уверены, что могут перед каждым показать свое усердие. Я смеялся сам с собою, видя с какими ужасными жестами один из них махал руками, указывая на [130] темные уголки сада, другой обшаривал их своим железным трезубцем, как будто хотел проткнуть всех воров; если бы они увидали хоть одного, то убежали бы. Слава Богу, что наши посольские сторожа, хотя и носят с собою тамтамы и деревянные трещотки, — знаки их достоинства — но не употребляют их к крайнему их сожалению, так как всякий ночной шум им строго запрещен».

Текст воспроизведен по изданию: Записки о Китае г-жи Бурбулон. СПб. 1885

© текст - ??. 1885
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001