— Последние смуты в Китае, кажется, поселили в детях Срединной Империи страсть к путешествиям. Говорят, что многочисленное семейство Китайцев сбирается приехать в Париж на постоянное жительство и, вероятно, послужит зерном китайской колонии. Таким образом, в Париже прибавится к английскому, итальянскому, испанскому, немецкому и другом кварталам, новый — китайский. Но в ожидании, покуда столица Франции дойдет до этого совершенства, сюда прибыло, на первый раз, две труппы китайских фигляров, которые превзошли своим искусством все, что было видано доселе. Труппы эти играют поочередно каждый вечер на театре Сен-мартенских Ворот. В главе их стоит карлик, ростом в аршин, двадцати девяти лет от роду. Он носит жиденькие бакенбарды, подстриженные по-китайски; голова у него, разумеется, выбрита как зеркало, и аффиша гласит, что родители держали его двенадцать лет в горшке, пока естественное растяжение тела не разбило глиняную или фарфоровую оболочку. Этот маленький мандарин, называемый карликом с берегов Жемчужной реки, управляет труппою из девяти фигляров, из которых большая [191] часть народ рослый и сильный. После поднятия занавеса, маленький дирижер выступает с девятью подчиненными ему артистами, делает поклон публике, и начинается комическая сцена. Карлик садится на высокий стул посередине сцены; соотечественники начинают раскланиваться ему, работая руками и ногами, то становятся на колени, то падают ничком, и произносят при этом какие-то отрывистые звуки, — вероятно, на китайском языке. Церемония эта продолжается минут пять; потом общество удаляется, и артисты выступают на сцену по-одиначке. Увы! европейские наши фокусники не изобрели ничего нового! У Китайцев тоже есть свой клоун, мальчик лет двенадцати, с быстрыми, живыми глазами — на сколько могут быть быстры узенькие китайские глазки — который не только приятный остряк, хоть зрители не совсем-то понимают его китайских каламбуров, но и чрезвычайно ловкий гаер. Непостижимо, с какою ловкостью он перекидывает по два и по три шара: это не руки, а магниты, за которыми шары следят по всем направлениям, и падают сверху на раскрытую ладонь, как пуля в песок. Также ловко артист этот кувыркается с дюжиной тарелок в руках, под мышками, во рту, между колен — и потом показывает зрителям все тарелки совершенно целые, без малейшей трещинки. Товарищ его, Ар-Коу, здоровый мужчина, с огромной косой, перекидывает ее через шест, горизонтально поддерживаемый с обоих концов двумя Китайцами, и потом поднимается и опускается по собственной косе, как водяная ящерица в фонтане. Конг-Монг прикрепляет несколько просверленных китайских монет к концу соломинки, которая, разумеется, при этом не может держаться вертикально, и гнется; однакож Китаец умеет придать соломинке твердость, в сделав свой фокус-покус, становит соломинку себе на нос, потом разрывает ее вдоль в присутствии зрителей, чтобы показать, что в стебель не продето никакой проволоки, и опять становит ее на носе, и держит разорванную в вертикальном положении. Но прыжки и кувырканья этого Китайца превосходят всякое вероятие. В Наполеоновом цирке также есть искусные акробаты, из которых один, хоть не Китаец, становится [192] головою на шест, и в этом положении вертится около своей оси, без всякой помощи рук; другой берется руками за шест и несколько раз перекидывается через него всем телом, так что оно описывает круг, центр которого палка. Но Китайцы еще ловче. Один скачет на плечи другому — разумеется, без помощи рук — и этого толчка довольно, чтобы они перекувырнулись назад и покатились колесом. Но все эти фокусы бледнеют перед английским Вильгельмом Теллем. На сцену вертикально ставят доску, длиной, шириной и формой похожую на те, какие употребляются для глаженья белья; один из артистов прислоняется к ней спиною, и Гонг-Монг, на расстоянии восьми или десяти шагов от доски, бросает в нее столовые ножи, которые все пролетают как раз возле колен, шеи, плеч и головы живой мишени и попадают доску, не задев за тело; потом Китаец протягивает по доске руку, и пять ножей пролетают между пальцами. Все это делается так спокойно и с такою уверенностью с обеих сторон, что публике вовсе не страшно за актеров. Вероятно, вскоре найдется какой-нибудь праздный искатель сильных ощущений, в роде Англичанина, который путешествовал за зверинцем Амбурга, и будет присутствовать при всех представлениях китайской труппы, в надежде, что когда-нибудь Гонг-Монг промахнется и ранит ножом своего товарища!

В Гипподроме выделывает такие же штуки другое общество Китайцев; но с прошлого года, когда Гипподром вздумал мистифировать публику бумажными львами вместо живых, публике кажется, что нынешние Китайцы сделаны из папье-маше, и оттого она неохотно посещает здешние представления. В Наполеоновом цирке тоже есть экзотические артисты — два молодые слона, которые ходят на задних лапах, как ученые собаки, кувыркаются, танцуют, словом, продолжают восхищать своею эластическою ловкостью, о которой, если вспомните, уже говорено в «Заметках путешествующего вокруг света», в апрельской книжке.

Текст воспроизведен по изданию: Смесь // Библиотека для чтения, Том 125. 1854