-

БЕРЕЗИН И.

КИТАЙ

И ОТНОШЕНИЕ К НЕМУ ЕВРОПЫ

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Когда, назад тому семь лет, Европа известилась о восстании в Китае, начались предположения о близком разрушении этой громадной империи восточно-азийской или, по крайней мере, о скором перевороте в её управлении; некоторые даже думали, что в Китай занеслись попутным ветром революции искры огромного пожара, охватившего Европу незадолго перед тем временем. Ни те ни другие предположения не оправдались на деле; манджурское управление держится до сих пор, а революция китайская, оказавшаяся порождением внутренних обстоятельств, продолжает развиваться весьма медленно. Для привыкших к двухчасовым революциям Парижским, такое движение китайского восстания кажется странным: дело в том, что Китай во всем оригинален, даже в самых революциях, и что судить его надобно с особенной точки зрения. Медленное движение китайского восстания, кроме других причин, объясняется силою законности, господствующею в Китае: так как обе стороны, императорская манджурская власть и восставшая партия, основывают свои права на законности, то борьба не может быть решена скоро в государстве, приученном к формуле законности. Здесь, не так как в прежних переворотах Китая, инсургенты являются не завоевателями, которых право истекает только из силы оружия.

Впрочем, кто не знает о том, что Китай весьма оригинален и что для произнесения о нем суждений нужно несколько выходить [356] из обычного круга? Как и для всякой другой страны, для уразумения Китая нужно знакомство с самой страной, но на этот раз изучение народа должно быть особенно прилежно и обширно, потому что все здесь так своеобычно и противоречит развивающимся на Западе идеям. По отдалённости своей от Китая и по замкнутости Китайской империи, Европа должна ограничиваться преимущественно изучением лишь сведений, сообщаемых ей о Китае или самими китайцами или европейцами, имевшими случай видеть Китай. Сведения, находимые в китайских сочинениях, чрезвычайно обширны, потому что китайская литература есть одна из богатейших, и вместе с тем весьма важны, как сведения официальные или, по крайней мере, основанные на мнении самого народа. Но когда мы ознакомимся с историческими и статистическими трудами китайских учёных, мы приходим к заключению, что для суждения о Китае этих трудов весьма недостаточно, потому что преобладание в них формализма и сухости лишает их существенного элемента и знакомит только с внешнею стороною Китайской империи. Обращаясь к произведениям лёгкой литературы, в которых Китай также не имеет недостатка, мы знакомимся лучше с жизнью китайского общества, с характером народа, с хорошими и дурными его сторонами, но и таких наблюдений не может быть достаточно, потому что формализм и в этих произведениях все ещё является, и притом для суждения о народе, недовольно одних мнений и замечаний самого народа: посторонний наблюдатель необходим во всяком случае.

Но когда мы захотим познакомиться с Китаем по европейским сочинениям, на первом же шагу изумление ожидает нас немалое: в сочинениях наших миссионеров мы видим чуть не благоговение перед китайской цивилизацией, тогда как западные европейцы, посетившие южную часть Китая, отзываются об этой империи чрезвычайно невыгодно. Сравнив обе категории писателей о Китае, вы приходите в недоумение: не две ли различные страны описывают наши русские и западноевропейские повествователи о Китае? Вместе с тем не знаешь, которой стороне отдать предпочтение: если западноевропейские писатели обладают более обширным знанием или практическим взглядом, — на стороне наших миссионеров долговременное пребывание в столице Китая и отличное знание языка китайского, дающее возможность к тесному сближению с народом. Недоумение, в которое ставят исследователя сочинения о Китае, разрешается нс только тем простым способом, что можно держаться средины между двумя крайностями, но и следующим весьма верным наведением: в приморских городах народонаселение всегда несколько испорченнее, западноевропейские [357] же писатели о Китае большею частью посещали только приморские города Китая и поэтому не могли не говорить только о дурных сторонах китайской цивилизации; те же из них, которые имели случай побывать во внутренности Китая, отзываются о китайской нации гораздо благоприятнее, хотя похвалы их все ещё чрезвычайно далеки от восторженности наших миссионеров. Лучшим примером подобного суждения о Китае может служить большая книга г. Мейна (Milne), вышедшая в прошлом году в Лондоне под заглавием: Life in China. Автор, как член лондонского миссионерного общества, провёл четырнадцать лет в приморских городах Китая, имел случай посетить и внутренность империи, и из этого-то путешествия он вывез убеждение, что Китайская нация не так дурна, как она, обыкновенно, представляется глазам иностранцев в приморских городах. Для объяснения этого разноречия в заключении о приморских и внутренних китайцах, сверх приведённого выше положения, об испорченности городского приморского населения, мы можем прибавить ещё одно обстоятельство: посещающие внутренность Китая иностранцы, обыкновенно, носят и китайский костюм, следуют китайским обычаям, и посему не подвергаются со стороны ультра-национальных китайцев тому дурному обращению, какое вообще испытывают европейцы в Кантоне, так что китайский император с первого же шага является в более выгодном свете.

Что же касается книги Мейна, на которую мы обратили внимание читателя, то она заслуживает полного доверия, потому что автор её хорошо знаком с китайским языком, что стало видно ещё раньше по трудам его в Chinese repository; кроме того он участвовал в новом переводе библии на китайский язык, недавно отпечатанном в Шанхае. Как человек, имеющий довольно выгодное мнение о китайцах, Мейн посвящает в своей книге целый отдел опровержению предубеждений и предрассудков, распространённых в Европе о Китае.

Но, решившись при суждениях о Китае держаться золотой середины, мы этим ещё не поканчиваем с вопросом авторов, писавших о Китае: лучшие и обширнейшие сочинения о Китае составлены миссионерами; люди же с широкими политическим взглядом и с давневременным изучением наций, мало или почти вовсе не посещали Китай, а занимались им лишь издалека или видали его на весьма короткое время, притом лишённые главного средства к знакомству с нацией — знания китайского языка. В этом случае опять приходится прибегнуть к прежнему средству и держаться середины между ученными сочинениями миссионеров и политическими обозрениями дипломатов и публицистов: можно, кажется, безошибочно [358] предположить, что чего не достаёт одним, то пополняется другими. При этом не мешает заметить, что иные сочинения английских миссионеров, как людей практических, не лишены и здравого политического смысла.

Когда мы подумаем, что Китайская империя занимает огромное пространство земного шара, что число подданных этой империи составляет более чем треть народонаселения нашей планеты, что эта империя существует с незапамятной поры и в течение тысячелетий устояла против всех революций; когда мы подумаем о богатстве этой страны и об известной степени достатка многих её обитателей, невольно приходит в голову вопрос: — уж не удовлетворяет ли Китай идеальным требованиям новейших утопистов, или по крайней мере настоящим условиям народного благосостояния? В самом деле обаяние китайской цивилизации ослепляло иногда не только простых миссионеров, но и знаменитых учёных европейских и публицистов. В эпоху, когда во Франции начиналось брожение последних политических теорий, известный политико–эконом Мишель Шевалье с восторгом восклицал, что Китай достиг на деле разрешения трудной задачи государственного быта, что здесь личность, род и государство сливаются в одно. Бенжамен Констан с неменьшею смелостью уверял, что Европа идёт по пути Китая. Странное заблуждение! Довольно только привести тот простой факт, что существование счастливейшей в мире империи зависит от нескольких английских кораблей. Но могут возразить, что Китайская империя, как прочно-поставленное государство, не содержит излишнего числа войск; и это возражение неуместно. Все знают, как тьмочисленные китайские войска уступают горсти союзников.

Собственно говоря, нет особенных причин удивляться вековому существованию Китайской империи. Китай, по образованию своему, стоял всегда выше соседей.

Даже историческая роль Китая состояла в поглощении и уподоблении окружавших его варваров, вторгавшихся в империю преимущественно с севера и востока; кроме того гордый своей древностью и своим внешним благоустройством, Китай всегда с презрением смотрел на иноземцев, даже и в таком случае, если они были выше его по образованию. Таким образом мы с прискорбием видим, что главный рычаг, предохранивший китайскую образованность от чужеземного влияния, составляет слепая народная гордость. И напрасно Китай воздвигал великую стену, чтоб закрыться от чуждого влияния; национальные предрассудки защищали и защищают его доныне лучше всякой великой стены. [359]

Оставляя в стороне и китайскую народную гордость, и лестный для неё отзыв Мишеля Шевалье, мы не можем не признать, что действительно внешняя сторона государственного начала развита в Китае до крайних пределов: все здесь носит какой-нибудь чин, или стремится к чину; все здесь хочет войти влиятельным образом в государственную деятельность. Присутственным местам нет числа, народонаселение значительною частью состоит из чиновников и солдат. И до такой степени Китай заботился отличить один чин от другого, что мандаринам на шапки посажены шишечки для того, чтоб ещё издали все могли узнавать их благородие. Но посмотрите, на каких иногда нелепых началах основана государственная идея Китая. Император, сын неба, признается недостойным царствовать как скоро в природе происходят разрушительные явления, так что, собственно говоря, заслуга китайского императора зависит не от личных его достоинств и не от степени любви его к подданным, но от количества наводнений, бурь и других небесных явлений. Стремясь к чистейшему материализму, Китай на этот раз шагнул очень далеко.

Проведя обширную лестницу государственных чинов от императора до последнего служителя, Китай не позаботился достаточно о развитии сословных прав, почему государственная идея и осталась здесь только внешнею формою. Точно таким же образом Китай старался о введении в известную форму всей жизни человека; поэтому на каждый жизненный случай, как бы мал он ни был, китайская мудрость велит искать ответа и утешения в древних книгах. Некоторые, как например Мишель Шевалье, ставят Китаю в большую заслугу, что он десятью тысячами церемоний сковал дурные порывы человека. Но разве вместе с тем не останавливаются и живые излияния добрых наклонностей? Несмотря на всю мудрость и мелочность иной раз китайской морали, здесь опять дело больше заключается в форме, нежели в сущности.

Но настоящее украшение Китая и отличие его от других азиатских государств составляет идея законности, довольно распространённая в китайской империи. К несчастью, и эта идея преимущественно поставлена своей внешней стороной, так что ловкие люди — а таких между китайцами очень много — почти всегда находят возможность обойти закон, сохраняя внешность законности. Все эти очень важные обвинения против китайского государственного благоустройства мы будем иметь случай подтвердить фактами, когда представим печальную картину злоупотреблений китайского управления.

Сказав, что идея государственности развивается в Китае только внешнею своею стороною, мы далеко не покончили с этою стороною [360] китайской жизни, потому что здесь представляется еще много ограничений, бросающих на китайский способ развития государственности невыгодный свет. Так, например, китайской государственной системе почти совсем чужда идея самоуправления, идея участия народа в делах: мандарины распоряжаются всем или дают направление народным желаниям: когда мы представляем себе, что каких-нибудь двадцать тысяч гражданских мандаринов ворочают по своему произволу и усмотрению судьбами более чем трехсот миллионов человек, невольно становится страшно за империю такого устройства и вместе с тем становится понятна вся непрочность существования подобной империи, где частный интерес так бессовестно подчинён интересу мандаринов.

Естественно, что, при давлении мандаринов на все остальное народонаселение, является с одной стороны противоположность интересов народа с выгодами мандаринов, а с другой стороны интерес одного мандарина тесно связан с интересом всех остальных, так что длинная и тяжёлая цепь китайского чиновничества охватывает остальное народонаселение. Попробуйте вынуть из этой цепи одно звено — и вся цепь придёт в сотрясение, которое отразится весьма враждебно и на народе. Оттого круговая порука злоупотреблений, которые, однако, народ старается сковать до тех пор, пока только достаёт у него терпения, потому что он знает всю жестокость последствий при малейшем покушении потрясти идею из звеньев. При таком обоюдном, вольном и невольном укрывательстве злоупотреблений, нигде, может быть, казнокрадство не распространено так, как в Китае. Ни в одном казначействе денег нет никогда: они существуют только на бумаге, потому что или украдены чиновниками при первом появлении своём, или — и это самое меньшее зло — отдаются ими в проценты. Вместе с тем взяточничество составляет также весьма обыкновенное дело в Китае. Можно после этого подумать, что казнокрадство и взятки допускаются в Китае самим законом: ничуть не бывало. Закон очень ясно говорит, например, о гнусном взяточничестве следующее:

«Все офицеры, гражданские и военные, а также все лица, имеющие должности без степени в управлении, которые будут уличены в принятии подарков, предложенных им с целью дать успех делу законному или незаконному, подвергаются наказанию соразмерно стоимости упомянутых подарков, как это указано в прилагаемой таблице, и сверх того они лишаются чинов и степеней, если имеются таковые, или должностей, какие бы они не были. Те, через посредство которых шли таковые дела, и те, через руки которых прошли подарки, если они суть лица из первого [361] сказанного разряда, будут наказаны одной степенью менее, нежели принявшие подарки; если они суть лица второго разряда, — двумя степенями менее; но к каким бы разрядам они не принадлежали, ни в каком случае они не будут наказаны более, как ста ударами бамбука и двумя годами ссылки». (Китайский свод уголовных законов, в английском переводе Стоунтона).

При несуществовании в Китае гласности и других условий, столь строгое положение закона не ведёт почти ни к чему: зло не прекращается, а только усиливается с развитием роскоши. Что пользы в том, что в царствование славного Кян-Луна (в конце прошлого столетия) справедливый первый министр отдал под суд множество мандаринов за казнокрадство, так что до трехсот восьмидесяти этих грабителей признано виновными и подверглось разным наказаниям, от смертной казни до отставки включительно. Злоупотребления этим не прекратились: есть иная сила, которая может остановить их, при таком обилии чиновников.

Не менее странно, что некоторые злоупотребления находят себе оправдание и даже законность в Китае, потому что освящены участием самого правительства. Возьмём на этот раз самую высшую власть империи — самого сына неба: китайский император промышляет отдаванием денег в рост за хорошие проценты, а императрица пользуется сбором с домов, в которых живут публичные женщины, и эта статья дохода значится под рубрикою: на румяна её величества. А страшная цифра конфискованных имений преступников, которые обращаются в собственность императора!

Восхищаются немало тем, что сын неба называет себя солнцем подданных, что в Пекине издаётся газета, в которой правительство сообщает народу об открытых им злоупотреблениях и о наказании преступников. Но забывают о том, сколько преступлений остаётся ненаказанных, потому что у народа нет в руках возможности доводить о них до сведения правительства, которое в этом случае является лишь снисходительным господином, но никак не справедливым пастырем, уберёгшим своё стадо от волков. Собственно говоря, в пекинской официальной газете правительство сообщает народу только о том, что считает полезным сообщить не столько для народа, сколько для себя; невыгодные и несчастные стороны управления большею частью утаиваются. В пример, между прочим, можно привести все события войны с союзниками, столь крепко скрытые от народа.

Что внешняя сторона государственной идеи развита в Китае до крайности пределов, можно видеть и по тому, что должности здесь даются по экзаменам с выбором достойнейшего кандидата. Полководец [362] точно так же экзаменуется, как и школьник. Не говоря о безжизненности подобных испытаний, в которых сущность дела может пройти мимо, мы должны упомянуть о том весьма дурном обстоятельстве, что правительство, в следствие недостатка в деньгах, стало должности продавать, и бессовестность этого аукциона дошла до того, что воры и придорожные грабители открыто покупали хорошие места. Такою неслыханною мерою правительство подрывало свой кредит во всех отношениях, и последствием были восстания в разных провинциях, разразившиеся целой революцией.

Может быть мы не окажем большой несправедливости китайской цивилизации, если осмелимся сказать, что идея государства здесь представляется в узкой рамке идеи чиновничества.

Упомянув об экзаменах на чины, мы спешим указать на прекрасную черту китайских учреждений — на уважение к знанию. Власть, основанная на праве завоевания, наследственности и подобных причинах, встретила сопротивление, сначала довольно лёгкое, в философии Конфуция; но потом, когда эта философия в VII веке получила правильную организацию и прибрела более силы, оппозиция стала гораздо крепче, и теперь уже двенадцать столетий, как система, цель которой — подчинить необразованных образованным, передала управление в руки людей учёных или по крайней мере считающихся такими. Вторжения северных кочевников замедлили успехи этой философической олигархии, но с течением времени она не замедлила одержать верх, потому что китайцы предпочитают владычество пера — владычеству меча и скорее свыкаются с педантизмом, нежели с военным деспотизмом. Что из этих двух крайностей заслуживает предпочтения — решить нетрудно.

Религия и политика везде находятся в соприкосновении и как бы смешиваются, когда выходят к происхождению обществ. Оригинальный и в религии своей, Китай стремился к материализму, не помимо спиритуализма и за этот неестественный шаг понёс сугубое наказание. Во-первых, уклонясь от религии в том смысле, как обыкновенно её разумеют, Китай впал в суеверие, что конечно, составляет немалое несчастие; во-вторых спиритуализм рано или поздно должен был явиться там, где его не хотели принять ни однажды; и в самом деле мы видим ныне, какой успех приобретает в Китае новое учение инсургентов собственно потому, что оно стремится к спиритуализму. Однако до настоящего времени пророки не являлись в Срединном государстве. Все постановления произошли здесь от людей, и поэтому считались за временное благо человека. Китайцы, для умилостивления своих богов, не убегают, как Индусы, мира, чтобы в лесах и пещерах [363] предаться раскаянию; напротив они терпеливо вращаются в мирской суете, и заслуга состоит в жизни, посвящённой общественным добродетелям, в повиновении законам, в соблюдении обычаев, которые установлены предками. Законы и учреждения империи не больше, как произведения ума человеческого, и вот почему они имеют в виду только деятельность и образование ума. То, чего китаец не может постигнуть пониманием, не существует для него, и составляет только предмет его насмешек. По этой-то побудительной причине религиозная система, приписываемая обыкновенно Ляо-дзы, не могла найти звучного отголоска в массе народной. Дао-де-дзинь, книга разума и добродетели, — заглавие, которое носит главнейшая священная книга сектаторов религии Ляо-дзы, наполнена идеями, которые встретите в Индии. Ляо-дзы был враг простых учений; чувство ничтожества всех существ земных преобладало в нем. Наблюдение над самим собою, исследование природы души и происхождения мысли, он считал главнейшими занятиями в продолжение нашего земного поприща. Последователи этого учения, Дао-сы, ещё доныне хлопочут о средствах сделать человека бессмертным и для этой цели испытывают крайности всех родов: предаются вечным удовольствиям, или отказывают себе во всем, даже необходимом, и пр.

Каким образом человек, который объяснял такие начала, мог явиться в Китае, там, где все живут в наслаждении чувственными удовольствиями? Практическая мораль Конфуция, который в юности посещал Ляо-дзы старика и на которого горячо нападал Ляо-дзы за то, что он уделял очень много времени государственным занятиям и внешней жизни, покажется не менее суровою, чем мораль основателя или преобразователя религии Дао (разума). Все правила Конфуция и все его усилия стремились единственно к тому, чтобы восстановить добродетель в своём отечестве, упавшем слишком низко и омрачённом преступлениями, и снова создать старинную энергию и чистоту. Конфуций ни в каком случае не может почесться основателем новой религии; его учение имеет целью только улучшение гражданского общества; он был далёк от того, чтобы переделывать это общество новыми постановлениями. «Нет ничего, более совершенного, повторял он всюду, чем первобытные учреждения великодушных повелителей протекших веков». Чтобы исторгнуть эти постановления из забвения и обнародовать их повсеместно, он совокупил в отдельных сочинениях историю, философию, нравы, обычаи, законы, так же как и правила музыки, которая сохранилась от начала Китайской империи до его времени. Естественно, что Конфуций не допустил в эти различные сборники, уважаемые во все времена [364] китайскою нациею, как священные сочинения, ничего противоречившего его практическому и моральному направлению. Он выбросил не только все песни, которых содержание было двусмысленным, но также, если верить последователям Лао-дзы, многие происшествия и многие обычаи, из которых можно было видеть, что религия разума обратила на себя внимание некоторых императоров и значительной части китайского народа. Нельзя сказать определительно, что Конфуций не признавал Всемогущего Существа, управляющего вселенной: верно только то, что в своих сочинениях и в своих беседах он выражался очень темно об этом основном пункте всякой религии и всякой философии. Если ученики его заводили разговор о бесплотных существах, то он или хранил совершенное молчание, или давал уклончивые и неопределённые ответы. Однажды он остановил любопытство своего ученика следующим вопросом: «Неужели ты так хорошо рассмотрел и постиг все земные предметы, что для твоего познания не остаётся ничего, кроме духовных?» По китайским понятиям о природе и человеке кажется ясным, что существование верховного создателя не необходимо. Природа есть твёрдая масса, которая управляется людскими добродетелями и пороками по непреложному закону необходимости. Добродетельные деяния имеют следствием благие действия: порочные дела производят вредные последствия. Если император, в самом деле, есть отец и мать своей земли, то времена года следуют правильно одни за другими, богатые жатвы наполняют житницы и семейные добродетели разливают мир и счастье в отечестве: напротив язва и неурожай царствуют с порочным государем. Но все пороки превращаются в преступления, когда они нарушают сыновнюю почтительность: сыновняя любовь составляет основу китайского управления. Нет страны в мире, где бы почтение детей к родителям было так беспредельно, как в Китае. Родители и по смерти уважаются точно так же, как и во всё продолжение жизни. В доме посвящается особенное место их теням; по временам это место посещают для того, чтобы поднести теням подарки, и все счастливые или злополучные приключения, случающиеся в семействе, приписываются покойникам. Сын неба, — обыкновенный титул китайского императора, уважает небо как своего отца; если он ведёт порочную жизнь, если он не питает привязанности к своим детям, т. е. к целой массе своих подданных, если он пренебрегает своими обязанностями к небу, то оно воспринимает свои права, и царствующая династия сменяется другою. Император должен быть отцом и, матерью своей земли, а все обитатели её должны по этой причине питать к нему, как к своему родителю, безграничную [365] любовь и почтение: таков основной закон китайского управления.

Но мы довольно поговорили о духе китайских государственных учреждений, хотя имели случай коснуться только весьма немногих сторон: разумеется, мы должны были посвятить более внимания этому отделу, потому что он составляет собственно силу и гордость Китая. Скажем ещё несколько слов о нациальных отношениях в Китае.

В самом деле, как можно много распространяться о нациальных отношениях того общества, которое поражено полигамией? Уже с первого шага несправедливая постановка женщины, как члена общества, даёт остальным отношениям иной оттенок. О положении женщины в Китае вот что говорит одна знаменитая китайская писательница, пользовавшаяся особенными милостями императора:

« Мы (женщины) занимаем последнее место в человеческом роде; мы составляем слабую часть этого рода; обязанности менее важные должны быть и в самом деле составляют наш удел. Необходимо нам проникнуться этой истиной, потому что она должна иметь влияние на все наше поведение и служить источником нашего счастья, если мы поступаем сообразно этому.

Две главнейшие добродетели женщины суть: безграничное уважение к тому, чьё имя она носит, и постоянное наблюдение за самой собой.

До тех пор, пока муж не отверг формальным разводом жены, которой недостатки не могли быть исправлены, он сохраняет все права на неё; он может и он должен требовать от неё привязанности самой прочной; пока женщина находится под властью своего мужа, сердце её не есть достояние, которым она может располагать, потому что оно принадлежит вполне человеку, имя которого она носит.

Средство приобресть уважение своих родных для женщины чрезвычайно просто: она не должна противоречить другим; она спокойно должна сносить противодействия других; она не должна никогда отвечать на грубые или обидные слова других; она не должна никогда жаловаться на то мужу; она никогда не должна порицать того, что она видит или что слышит, за исключением действий несомненно дурных; она должна быть исполнена внимания к желаниям другого во всём, что не будет противно честности или её долгу.

Положим, что родовые отношения в Китае устроены довольно сносно, хотя пожалование предков за заслуги потомка очень странно; но рабство, в каком бы виде и в какой бы степени не являлось оно в обществе, производит известный переворот в составе [366] и отношениях целого общества: напрасно думают некоторые, будто рабство может стоять отдельным общественным явлением. Отсутствие правильных социальных отношений Китай старался заменить книжной моралью, внушая беспредельное к ней уважение, в чем и успел достаточно, хотя многих дурных сторон общества китайского оправдать не мог, напр., существования евнухов, имевших также сильное влияние на судьбы Китайской империи.

Теперь мы можем приступить к печальной картине китайского управления, ограничиваясь лишь достоверными фактами п притом не на выбор. Нельзя составить себе полного понятия о всех обидах, какие переносятся в Китае. Для того, чтобы быть осуждену, довольно подвергнуться какому-нибудь обвинению. Смертная казнь редко и входит в указ мандарина; всегда виноваты деньги, — их-то он добивается, потому что сам подсудимый в душе мандарина почти всегда невинен. Таким образом, если бедный никогда не находит оправдания, то богатый всегда обижает. Первый рассчитывается с своим долгом, не платя, но ещё получая — дюжину ударов бамбуком. Второй, напротив, платит за решение судьи, и даёт больше, чем стоят удары. В числе китайских учреждений, мы видим, что вор, схваченный и осужденный, не может больше владеть ни малейшей лачужкой, если не оставит отечества; он не может даже одеваться сколько-нибудь благопристойно, и в виду полицейских не смеет удовлетворять своего аппетита любимыми китайскими кушаньями, которые продаются на рынке. Но трудность состоит в том, чтобы донести на вора. Беда тому, кто берёт на себя эту обязанность, особливо если он хоть немного богат! Вор первым долгом почитает объявить, что доносчик был и укрывателем. Какой обильный источник для крючкотворств! Только ланы могут спасти доносчика. Но уличённый или нет, пойманный вор делает вид, понятный для полицейских, и воспользоваться которым они не упустят случая. Они уже заранее празднуют будущую огромную поживу. Для этого заставляют вора написать или сами напишут имена особ, каких им угодно, или на которых укажет вор. Люди, таким образом впутанные в дело, считаются соучастниками, и единственное средство оправдаться — деньги, и хотя не хотя, а проститься с кошельком необходимо. Поэтому целая деревня скорее согласится переносить кражи одного вора, нежели призвать полицейских. Но вор погиб, если ночью будет захвачен на деле: тогда народ сам расправится с ним. Одна деревня долго подстерегала вора. Люди, поставленные на караул, имели предосторожность выпачкать себя так, что нельзя было узнать их. Вор, всего менее ожидавший подобных замыслов, спокойно отправился ночью [367] на добычу. Его схватили и привязали к дереву; потом маленьким бамбуком выкололи глаза. Приведённый не в состояние красть, бедный вор отправился просить милостыню.

То, что мы говорили о ворах, распространяется и на игроков. Игрок, попавшийся в руки полицейских, даже засаженный в тюрьму, легко получает помилование, лишь бы объявил, что такой-то и такой играл с ним или даже просто посещал его дом: отсюда подобный же лист и подобные притеснения. Впрочем такие происшествия имеют место только между чернью. В Китае всего более остерегаются нападать на сильнейшего. Хотя можно заставить его сыпать деньгами, однако не безнаказанно, потому что полицейские теряют своё место с пенсионом палочных ударов. Источник зла скрывается в том, что один другого не хочет поддерживать: каждый думает только о себе. Богатый держится за свои ланы, чтобы сберечь их на будущее время и отвратить удар; бедного не слушают; учёные слишком корыстолюбивы для того, чтобы унизиться до бесплатных ходатайств, — вообще у них самих пушок на рыльце; они мало разнятся от чиновников и служащих людей мандарина. Полицейский прижимает: учёный делается посредником между жертвою и палачом. Деньги взяты: учёный относит к мандарину его quote part, не забывая притом наградить и деятельность полицейского. Но не всё ещё кончено: подсудимый не должен забывать своего благодетельного покровителя, получившего вместо ста лан, которые требовал в награду, только десять; остаются девяносто, но с условием, что притесняемый даст ходатаю пятнадцатью ланами более (почти то же, что наши проценты), не упоминая о плате за паланкин, если почётный адвокат или доктор прибыл издалека, — не упоминая о прекрасном столе, которым должен пользоваться ходатай во всё время, пока продолжается проклятое дело, — например, восемь дней или даже более. Плательщик должен к пятнадцати ланам, расположенным кучками по четырём углам корзины, прибавить еще сахару, араку, вермишели, черносливу, лучший окорок. Если посредник доволен, то дело на этот раз кончено; впрочем если подарки не слишком многочисленны и дороги, то полицейский не замедлит явиться с известием, что не только недоволен доктор, но и мандарин требует больше. Надобно дополнить этот недостаток, иначе прощай двери лавочки или дома: тюрьма в таком случае неизбежна. Благодарить кого-нибудь одними словами, хотя бы это были лучшие комплименты в мире, в Китае не водится, по крайней мере в делах. Для примера вот анекдот, характеризующий нравы китайские в этом отношении. [368]

Одна дама по местному обычаю праздновала свой семидесятый год. Пир был на славу, потому что китаец, как бы ни был беден, всегда празднует свой тридцатый, сороковой, пятидесятый и т. д. год. Музыканты китайские играли все, что было у них лучшего; старшины деревенские, приглашённые на праздник, кушали с чудесным аппетитом. В эту минуту явился слуга учёного, бывшего за несколько дней до этого тягостным покровителем старушки. Вознаграждения, уже сделанные ему, не состояли в одних словах; но, по-видимому, бездельнику хотелось, чтобы помнили об его услугах дольше: задать такой богатый праздник, и не пригласить его, и ничего не подарить ему, после такого запутанного дела! Принуждены были послать отставному покровителю приличное наказание за собственную неосторожность, т. е. лучшего козлёнка, кувшин араку, превосходного сахару, окорок, два жирные каплуна и прочее. Таким образом, не будучи приглашён, учёный ничего не потерял, и мог считать себя в числе гостей.

Можно бы удивляться тому, зачем берут посредника, которому надобно платить больше, нежели сам мандарин требует; но, рассмотрев внимательно ход дел, невольно согласишься, что это единственное средство выпутаться из беды. Всегда нужно третье лицо или лучше третий вор между двумя бедняками. Впрочем, не подумайте, что мандарин, занимающий должность, непременно богат: кажется, он берет только для того, чтобы отдавать большим, нежели он сам, ворам. Часто носятся слухи, что первый мандарин заключает договор со вторым, обязываясь не вмешиваться в полицейские дела, находящиеся под ведением второго мандарина, тогда как этот должен платить своему начальнику известную сумму в месяц. Один мандарин второго разряда не оставил по смерти своей, на что бы можно было купить гроб. Известно, что гроб в Китае стоить дороже, чем в Европе, но несмотря на это, крайняя нищета, в которой находился мандарин, слишком ясна. В 1832 году, когда правитель Фо-Кянский прибыл в Гингоа по случаю возмущения Формозы, второй мандарин (его обязанность доставлять стол наместнику, как скоро этот последний вступает в его область) находился в большом затруднении, не имея способов принять правителя приличным образом; по крайней мере он встретил наместника с большими почестями. Дошла очередь и до обеда; мандарин пригласил к столу семь или восемь человек. Каждый, зная его несостоятельность, помог ему по возможности, но главный расход заключается не в мясе, и не в десерте; мандарин должен провожать правителя до границ своего департамента, и этикет требует, чтобы при расставании [369] он становился пред правителем на колени и подносил кое-что на покупку табаку для дороги: это неизбежный обычай. И этот табак стоит очень дорого, а отпустить правителя далее, не снабдив деньгами на табак, значит накликать на себя беду. Для благополучия обоих правитель уже не может возвращаться по старой дороге.

В Китае каждый мандарин обманывает закон, сообразуясь с своими выгодами. Военный мандарин почти всегда имеет солдат меньше, нежели определено законом. Напротив гражданский мандарин иногда держит полицейских вдвое больше, чем предписано уставом. В самом деле, каждый находит в том свою выгоду. Чем меньше военный мандарин будет платить служащим, тем больше будет приходиться на его долю; потому что деньги, следующие его подчиненным, которых он показывает полное число, переходят в его карман. Напротив, гражданский мандарин тем более будет умножать свои случайные доходы, чем больше людей будет принимать к себе на службу, потому что в том и другом случае, как за поступление солдатом, так и за поступление полицейским, надобно платить, с тою только разницею, что поступивший в солдаты получает сарацинское пшено и жалованье. Этого нет с полицейским: надобно купить эту должность, которая сама по себе ничего не приносит, исключая прекрасного желания вознаградить все, что издержано на её покупку и даже с излишком, потому что каждый должен жить сообразно с своим званием. Мало нужды до способов, позволяющих ему жить таким образом. Мы не говорим о высших полицейских: в Китае всякий, хоть немного зажиточный человек, старается достать себе титул или имя, то в классе полицейских, то в разряде солдат, и единственно только для того, чтобы легче выпутаться из затруднения во многих случаях. Богатые стремятся выше, и за свои ланы без экзамена могут получить первую степень в мандаринской линии: впрочем они мандарины только по имени, и не могут занимать какое-нибудь место. Полицейскому первого разряда место стоит очень дорого, не считая роскошный обед, который при поступлении в должность он непременно дает своим будущим товарищам. Кроме числа, назначенного законом, имена других сверхкомплектных полицейских никогда не выставляются в росписях Империи. Что касается военного мандарина, то ему нетрудно в день парада наполнить свой полк: за умеренную плату он находит в этот день столько охотников, сколько хочет.

Исключая войну, пиратство или возмущение, солдат никогда не показывается посреди суматох и смятений, причиняемых полицейскими. [370] На этих последних лежит обязанность собирать подати, и всё, что относится к благочинию. По закону число полицейских не очень значительно, но необходимость заставляет их прибегать к пособию других. Выключая полицейского по одному только имени, который считает себя чуть ли не вельможей, нет ни одного из настоящих полицейских, в распоряжении которого не находилось бы 20 и даже 30 подчиненных товарищей, не получающих никакого жалованья, кроме умеренной доли из того, что они сами украдут. Можно сказать, что восьмая язва египетская не ианесла такого вреда египтянам, какой ежедневно причиняют Китаю эти безжалостные корыстолюбцы, эти безмилосердые полицейские. Подобно голодным зверям, вышедшим из берлоги, полицейские поспешно осматривают каждый уголок, и останавливаются только для того, чтобы обнюхать каждую дверь; с самого раннего утра вы видите этих тружеников, рыщущих из одного конца в другой, только для того, чтобы где-нибудь отыскать добычу. При виде трупа, если судьба будет так благосклонна, что ниспошлет его, они дрожат от радости, уже наперед уверенные, что это не пьяный или спящий человек, а именно труп; они уж высчитывают, сколько каждому достанется от такой находки. Мало нужды до того, что покойник умер от голоду или холоду, — вещь довольно обыкновенная в Китае; обыкновенно, полицейские предполагают, что какой-нибудь убийца нанес смертельный удар несчастному. Злодей почти всегда имеет время скрыться и унести с собою всё, что было драгоценного на убитом. По словам самих китайцев, довольно часто можно бы уносить трупы и даже красть их в глазах полицейских, но этого не бывает, потому что запрещено даже трогать труп с места. Таким образом в округе городском не найдётся никого, кто бы отважился на подобное нарушение закона. Труп лежит неподвижно на своем месте до тех пор, пока мандарину угодно будет прийти освидетельствовать его и сделать розыск о причинах смерти. И когда мандарин заставляет ждать себя восемь дней, смотря по тому, далеко или близко от его местопребывания случилось происшествие; в продолжение всего этого времени целая деревня или рынок находится в ужасной тоске. Те, которые позаботились приискать себе посредника, могут продолжать свои занятия или свой торг; иные платят вперед полицейскому за то, чтобы не вписывать их имя. Эти последние очень часто платят два раза. Другие, у которых нет ни посредника, ни денег, бегут из деревни, потому что непременно надобно иметь или деньги, или посредника: иначе несчастного схватывают и заключают в темницу; а известно, что однажды запертому никакой ключ, кроме золотого, не отопрет тюрьмы. [371]

Наконец является мандарин и его достойные единомышленники; труп уже гниет. Без всякого осмотра искусный доктор сумеет открыть настоящую причину смерти покойного. С платком на сплюснутом носу, подобно собаке, схватившей лакомый кусок, мандарин колотит серебряною палкою по заражающему всю окрестность трупу. Сделавши это, так как ему известны только два рода смерти, он судит следующим образом: если палка хоть немного почернела, то ясно, что мертвый был отравлен; если палка сохраняет свой цвет, то очевидно, что умерший был жертвою убийцы; голод и холод не берутся в расчет. Это ведёт за собою неизбежную пагубу для окрестных домов, и даже для тех, которые отстоят на целую милю от места, где совершилось мнимое злодеяние: они отвечают за смерть этого бедняка и каждый платит свою долю. По закону Иудейскому в подобном случае достаточно одной присяги. Напротив, мандарин думает, что деньги должно предпочитать присяге, тем более, что родственники умершего, если только есть они у него, не замедлят объявить всё, что должно отдать им. Один из китайских христиан, отец семейства, едва бывший в состоянии сводить концы с концами, имел плодоносное дерево. Он хотел продать его, но давали только два пиастра, вместо четырех, просимых им. Слишком счастлив был бы он, если бы взял эти два пиастра: три или четыре дня спустя одному молодому человеку пришла фантазия повеситься в соседнем саду, отделявшемся стеною. Хозяин сада, так же как и окрестные владельцы, были схвачены, в чем нельзя было и сомневаться; бедному христианину, имевшему только одно дерево, оно было оставлено только за тридцать пиастров. После он божился, что уж никогда ничего не возьмут с него за это дерево, потому что он срубил его. Вот как в Китае понимают правосудие. В деревнях или в городах все делается гораздо проворнее. Здесь нет выглядывающих из-за угла полицейских; находят мертвого — и хоронят с величайшею поспешностью в продолжение ночи; весится женщина — разведываются с мужем, и всё оканчивается полюбовно. Но в городах, в окрестностях, около рынков, те же обиды, те же притеснения за повесившуюся женщину. Не зависит от жителей деревни скрыть несчастный случай: если муж беден, то для него большое благополучие, когда молва о смерти его жены разнесётся; если он богат, то посылает уведомить родственников покойной. Тогда посыплются со всех сторон вопросы: отчего это случилось? да как это случилось? да она была здорова и прочие. Опасение злых языков заставляет решаться скорее на потерю денег, нежели на перерезание веревки: если [372] догадаются об истине, то беспорядок увеличивается и расходы делаются неизмеримыми. Жители одной деревушки после такого несчастия должны были оставить свои разоренные дома и искать прибежища в соседних деревнях у своих родственников, друзей, унося с собою всё, что только могли. Не всегда для приведения деревни в опасное положение необходима смерть жены: если бедная женщина умерла своею смертью, и если потом мужу угодно было повесить её, то последствия бывают такие же, как и от насильственной её смерти. Происшествия этого рода нередки. Один бедняк завидовал своему соседу, который был чрезвычайно богат, а в Китае, как известно, большое преступление быть богатым; завистники редко прощают такое благополучие. Бездельнику оставались только два средства: или повеситься самому, или повесить свою жену, только что умершую. Разумеется, он решился на последнее. Богатый уже не старался разведать о преступлении: это было бы бесполезно. Поэтому он предложил мужу покойницы четыреста пиастров; тот просил тысячу. Богач клялся, что у него нет больше ни пиастра, но завистник не хотел и слышать о том; дело дошло до суда. Богачу оно стоило больше тысячи пиастров; зато негодяй, не хотевший взять четыреста, попал в тюрьму. В Европе ни за что не поверят, чтобы можно было веситься или убивать себя только из одного желания погубить соседа. А между тем в Китае ничего нет обыкновеннее подобных проделок.

Нередко случается, что выкапывают труп для того, чтобы положить его у дверей своего врага; как бы ни был богат тот, у дверей или у стены которого найдется мертвый, он может надеяться, что половина его богатства наверное перейдет в руки полиции, если по особенному благополучию он не лишится всего имущества. Но это еще не всё: берегитесь отказывать в милостыне, или грубо прогонять нищего, который скорее требует, нежели вымаливает подаяния: кроме того, что он в любую ночь может повеситься самым лучшим образом у вашего дома, довольно ему исцарапать себя или нанести себе несколько незначительных ран, чтобы поставить кого угодно в затруднительное положение. Если нищий пришелец из другого места и не зависит ни от какого начальника, то с ним делают все, что хотят; но если знают его начальника (для того, чтобы просить публично милостыню, необходимо предъявить это лицу, под ведением которого находится нищенствующий класс: в противном случае нищие, у которых бывает начальник, и которые снабжены видом на прошение милостыни, имеет право отнять у насильно втершегося товарища не суму, потому что он не носит её, а корзину), тогда расправляются [373] с ним чрез этого начальника. Далекие от того, чтобы одобрять дерзость и нахальство нищих, мы не можем не порицать и немилосердых богачей, которые хладнокровно смотрят на бедняков, вынужденных необходимостью, для возбуждения сострадания, переходить от одной лавки к другой с сгнившей кошкой в руках и медленным отвратительным жеванием этого невыносимо-воняющего мяса. Разумеется, что купцы не в состоянии переносить подобных гнусностей, и дают денег прежде, нежели нищий попросит. Случается видеть в деревнях нищих с небольшим коробком в руках; в этом коробке сидит эхидна или какая-нибудь ядовитая змея, а нищий грозится бросить её на женщину или дитя, если не подадут ему милостыни. Следующее происшествие короче познакомит с характером богатых и бедных в Китае.

На одном острове прокаженная женщина несколько раз приходила к богатому человеку, жившему в одной с нею деревне, и просила облегчить её бедственное положение, но всякий раз получала самые неудовлетворительные, а иногда и обидные ответы, несмотря на все красноречие своей бедности. Голодная и полузамерзшая, она ни в каком случае не могла надеяться на продолжительность жизни, и предпочла невыносимым мучениям бедного существования верную, но небесплодную смерть: лишение заставило эту женщину решиться на отчаянный поступок. Чтобы умереть, стоило только растравить которую-нибудь из бесчисленных язвин, покрывавших тело злополучной: она так и сделала. Потекла кровь, и мстительная умерла чрез несколько времени у дверей богача. Он не хотел дать несколько чохов, а теперь должен был платить ланами. Прокаженной сделали гроб, какого она никогда не осмелилась бы надеяться, и прекрасный могильный памятник почтил усопшую. Не так легко было разделаться с братом покойной. Всё дело стоило безжалостному богачу очень дорого, несмотря на то, что на острове не было ни полицейских, ни мандарина.

Исцарапать себе лицо, наделать ран, принадлежит также к числу уловок, употребительных между полицейскими, когда они не могут иначе поддеть богатого. С этими очевидными свидетелями насильственных мер являются они к мандарину, который непременно будет в полной уверенности, что они так избиты при исполнении своей должности. Когда полицейские собирают подати, то всегда является у них какая-нибудь нужда, заставляющая их просить прибавки и на свою долю: то дай им на вино, то на обувь (ведь они идут издалека) и проч. Налог заплачен, но будьте уверены, что полицейские не замедлят пожаловать к вам вторично: надобно же освидетельствовать [374] расписку, данную ими в получении подати. А тогда очень часто случается встретить какое-нибудь упущение или неправильность в форме, естественно происшедшие от их преднамеренной ошибки: дайте им немного за труды и можете быть спокойны в этом отношении. Но тот, кто потерял свою квитанцию, хотя бы копия с неё и находилась у мандарина, подвергается опасности платить в другой раз. К одному богатому китайцу явились с ревизией полицейские. У него была и расписка, и в ней всё по форме; но полицейские пришли издалека, и потому необходимо нужно было дать им что-нибудь. Богатый, без сомнения находившийся в это время в дурном расположении духа, не хотел платить ни чоха. Бездельникам ничего не оставалось больше, как пустить в дело последнюю хитрость. Но к несчастию, они напали не на простака, и сами попались в сети; богач, видя опасность, велел своим людям схватить полицейских и запереть их в амбар. Теперь были бы они очень счастливы, если бы им удалось вырваться из заключения и это непременно повлекло бы за собою гибель богача, но тот, кто нанес удар, не терял времени: он скрылся в ожидании возвращения своего сына, который с возможною поспешностью отправился к второму правителю. Дело стоило дерзкому очень дорого, но ни мандарины того места, ни полицейские не смели мстить за себя.

Нередко случается, что целые деревни, поссорившиеся между собою, ведут ужасную войну. Беда деревне, которая окажется слабее. Хлеб её, ещё недозрелый, будет истреблён, деревья порублены. Во всё продолжение войны жители одной деревни не могут подойти к другой без того, чтобы их не схватили и не потребовали выкупа. Мандарин является только к концу войны; тотчас по прибытии он считает непременною обязанностью получить сумму, соразмерную с обширностью деревни. Но эта пошлина не избавляет другой деревни, которая, может быть, много и без того потерпела: мандарину какое до того дело? Надобно считать за особенное счастье, если он ничего не возьмет с тех, которые не имеют никакой надежды на жатву. Дрался или нет, это все равно, лишь бы жил в одной из воевавших деревень: тот, кто спокойно лежал в своей постели в продолжение междоусобий, платит не меньше того, кто находился во главе удальцов.

Особенное зло, принадлежащее только одному Китаю, заключается в том, что продавший свою собственность, по-видимому, всегда сохраняет некоторое на неё право. Даже не находят противозаконным следующий обычай: семейство продавшего свою собственность имеет право, если только продавец умер в бедности, требовать чего-нибудь у покупщика на погребение. Ежегодно дети или [375] ближайшие родственники покойного, вместо его самого, не забывают напоминать незначительную цену покупки и проч. Если тот, кто купил вещь, принужден продать её, то первый хозяин не замедлит явиться ко второму покупателю с похвальным намерением вытянуть несколько пиастров. Один миссионер купил место для постройки себе дома и часовни. Настоящая цена месту была шестьдесят пиастров, но в течение двадцати лет оно обошлось ему в триста пиастров. Стоило же покупать!

Если кто-нибудь хочет переменить жилище, поселиться в другом месте, то непременно должен платить окуп деревне, в которой основал свое пребывание. Нельзя перекрыть свой дом, перестроить двери или прорубить новое окно без того, чтобы не встретить каких-нибудь препятствий. Один христианин купил небольшой уголок земли позади своего дома в намерении похоронить здесь брата и невестку. Лишь только бывший владетель увидел, что землю копают, тотчас же воспротивился тому, представляя, что он не думал продавать земли под умерших. Надобно было прибавить что-нибудь к прежней плате, — после этого могли работать. К несчастью, христианин был так недогадлив, что не предложил продавцу вступить в число работников, тогда как он больше всех других имел на то права; разумеется, хозяин получил плату за труды, как будто он участвовал в работе. Всё было кончено, и христианин надеялся, что уже ничто не помешает теперь поставить два гроба. Ничего не бывало: — встретилось новое препятствие. Дверь двух гробниц приходилась прямо против дверей других языческих могил, не слишком удалённых; это было худое предзнаменование. Язычник грозил перенести дело к мандарину; он не имел недостатка в причинах, но главная состояла в том, что двери двух гробниц христианских были против могилы его семейства, и от этого мог произойти чуй, т.е. что ветер и дождь мог причинить ей вред, и следовательно он сам немедленно захворает и умрет. Сказавши это, он сел на гробы; после бесконечных переговоров, сбавок, условий, дело наконец уладилось на семи пиастрах, по получении этой платы, язычник не находил больше никаких препятствий, не боялся ни дождя, ни ветра.

Нельзя составить себе полной идеи о невыразимой тоске, о душевных муках, в которые ввергается целое семейство подобными замешательствами, причиняемыми алчностью мандаринов, потому что не всегда кошелёк наполнен деньгами на удовлетворение корыстолюбивых полицейских; занять нигде нельзя, а между тем надобно платить. Положение бедных китайских христиан нисколько не завидно; они так много терпят, состояние их так [376] ненадёжно, что они ежедневно могут лишиться всего, чем владеют. Золото управляет общественными делами; то же самое золото располагает и частными. Какой-нибудь негодяй требует того-то и того-то; оно несправедливо, но что же делать? Вы его прибьёте? он очень рад, потому что получит больше, нежели просил. Вы пойдёте к мандарину? тем хуже для вас: вместо требуемых пяти пиастров, вы заплатите ему десять. Всё это беззаконно, и доказывает ненасытимое корыстолюбие полицейских и мандаринов. Император, настоящий идол, не видит сам ничего, и не знает, что делается в народе; даже не найдется никого, кто бы отважился донести на мандарина правителю: подобная выходка стоила бы слишком дорого. Любовь к отечеству и общественному благу нисколько не действует на продажные души, особенно когда дело дойдет до кошелька. Таким образом эгоизм каждого делает то, что все без исключения страдают.

Когда корыстолюбие мандарина бывает причиною возмущений, тогда мандарин сбавляет свои требования, тем более, что он может, если от его опрометчивости рынок был заперт три дня сряду, получить красную ленту, которой в других землях так добиваются и которой так страшатся в Китае. Народ, довольно миролюбивый, затевает возмущение, когда первый мандарин приказывает запереть лавки по поводу найденного на улице трупа. Дело кончается тем, что должны открыть лавки.

Во время голода всего более надобно остерегаться путешествий или поездок; никто не смеет брать с собою много денег, потому что на каждом перекрёстке можно встретить сто, двести бродяг, готовых ограбить первого прохожего. Эти люди, прежде нежели очистят ваши карманы, извиняются в своей дерзости, и чистосердечно сознаются, что они не воры, но что голод заставил их приняться за такое опасное ремесло. В самом деле они не обирают до нитки прохожего, а довольствуются только половиною того, что найдут у путешественника. Женский пол подвергается одинакой участи. Если на женщине есть драгоценности, то она непременно должна проститься с ними. Впрочем можно спокойно продолжать дорогу, и ограбившие при расставании пожелают вам счастливого пути, и будут молить небо и землю избавить вас от подобных встреч.

Мы не составляем полной картины китайской жизни и бедственных сторон её; мы только приподняли одну малую часть завесы, скрывающей народные страдания. В следующей статье мы расскажем горестные последствия такого положения общества, в котором обе стороны неправы.

И. БЕРЕЗИН.

Текст воспроизведен по изданию: Китай и отношение к нему Европы // Современник, № 11. 1858