ПРИЛОЖЕНИЕ I

(3)

ЗАПИСКА [Х. А. СТРУВЕ] О ПОСОЛЬСТВЕ В КИТАЙ В 1805-1806 гг.

ЗАПИСКА О ПОСОЛЬСТВЕ В КИТАЙ ¹

(Часть первая)

/л. 1/ Прежде всего я попытаюсь доказать, что дурной успех посольства не имеет ничего общего с арестом капитана Крузенштерна. В оном уверены все на границе, где я пишу. Возможно, однако, не так думают в Петербурге, и я пишу сие для министерства. Мне хотелось бы иметь полную возможность писать с беспристрастностью, но не осмеливаюсь оную обещать. Неудовлетворенное любопытство, обманутое ожидание всей Европы вызывают у меня возмущение, кое может исказить мои суждения. К сему даже присовокупляется и нечто личное. Все сие, стало быть, побудит меня различать истину сквозь краски пристрастия. Полагаю, что так оно должно быть с любым политическим сочинением. Те, кто были вовлечены в какое-либо дело, не могут предохранить себя от некоторого пристрастия; те же, кои не были вовлечены в оное дело, того не ведают.

Я хотел бы начать с некоторых предварительных замечаний. Императоры Китая /л. 1об./ всегда страстно любили посольства. Оные заносятся в анналы. Они подымают в глазах народа величие государя и славу его правления; однако императоры вполне уверены, что посольства, дабы отвечать сим намерениям, должны доставлять им одну лишь лесть, и что должно такоже, чтобы все поведение посольства сему соответствовало.

Апостолический легат Меррабарба ничего не сказал при дворе такого, чем бы могла оскорбиться самая недоверчивая Палата, и, однако ж, им были совершенно недовольны, и после аудиенции евнух (?) Палаты сказал иезуитам: вы заслуживаете смерти за то, что объявили, будто сей человек может говорить только приятное.

Должно также заметить, что поскольку Китай есть самая древняя империя в мире, то императоры заявляют себя старшими братьями всех королей земли и требуют от оных не столько подчинения, сколько некоей почтительности.

Что же до наименования гун ², то им в Китае именуют всё, что преподносится императору. Также имеются особливые слова для обозначения того, что император вкушает, либо почивает, либо совершает прогулку — почти так же как в Германии /л. 2/ для обозначения князей употребляют выражения geruhen, genemige и т.д. и т.п. Стало быть весьма некстати переводить сие название словом дань. Королевства — данники Китая суть те, кои получают от императора печать и календарь. Китайские императоры не заявляют претензию быть повелителями всей земли. Однако в императорских указах предпочитают писать так: ”Император О-Косс (Так в тексте; следует орос (маньчж.)) (русских) (Здесь и далее скобки даны в тексте) поведал нам, что его подданные, соседствующие с Иртышем, не ведают, где продать свою пушнину и посему лишены самого необходимого: посему мы соизволили открыть для них место обмена...” и т. д. и т. д.

Из сего видно, что послу нисколько не трудно иметь успех, ежели он действует сообразно с духом нации и с видами правительства. Но ежели он [838] допускает малейшую неловкость — тернии возникнуть на всем его пути. Встревоженная Палата посчитает, что он не желает вести себя в Пекине приятным для императора образом. А ежели посол будет иметь несчастие задеть гордость какого-либо /л. 2об./ вельможи, то сделает из него непримиримого врага, ибо злопамятство есть их преобладающее чувство, как то можно видеть из всех записок миссионеров.

Наконец, должно заметить, что у китайцев совершенно иные представления о государственном праве, нежели у нас, и они отнюдь не рассматривают посла как представителя его владыки, но лишь как мандарина, на коего возложена обязанность доставить дары, либо вести переговоры о каком-либо деле. Следственно, ежели поведение посла вызывает неудовольствие, ему выражают оное с великою грубостью, не помышляя обидеть сим его государя. Напротив, посол, видя, что достоинство его повелителя подвергается опорочению, сочтет для себя должным почувствовать малейшее оскорбление, кое оному наносится. Отсюда проистекают бесконечные недоразумения.

Ежели к сей трудности понимать друг друга присовокупить и те, что испытывают, пересекая Гоби, то легко убедиться, что посольство в Китай есть затруднительное предприятие, а не праздник. Однако о сем отнюдь не думают в Петербурге. Едва лишь посол /л. 3/ получает назначение, как все предприятие становится упованием праздника. Будучи далекими от попытки узнать характер китайцев, силятся заставить оных увидеть блестящую сторону [нрзб] Европы и поразить их соблазнами нашей роскоши; к сему присовокупляется все могущее повысить достоинство посла. Рагузинский имел 20 человек охраны. Захотелось иметь шестьдесят. Захотелось иметь много молодых музыкантов. Говорилось лишь о мундирах, о супревестах (Камзол без рукавов (перев.)), панталонах, шапках, саблях, прическах. Приданные посольству ученые иногда отваживались привести в пример Макартнея и миссионеров — им достаточно сухо отвечали, что миссионеры суть лгуны, Макартней — педант, а хороший повар и добрые вина будут иметь успех от одного края света до другого. Это было ложное основание. Мы видели, как маньчжуры и монголы кривились от наших вин, и уж, точно, не Макартней, коего /л. 3об./ впутали в большое недоразумение, виноват в неуспехе нашего посольства.

Между тем тысяча трудностей завлекала, а самые тугодумы среди ученых уже бороздили путь до Иркутска. Посол приказал написать на своих экипажах ”Бог милостив — идем вперед”. Наконец, он сам отправился во главе блестящего и не весьма сильного отряда, не могущего стать сильным в Сибири. Однако он еще не проехал Казань, как получил письмо от ургинского вана, в коем сообщалось, что император Китая, исполненный уважения к людям, прибывающим столь издалека, предписывает ему оставить часть своих людей на границе. У него потребовали также список доставляемых им подарков ³. Посол прибыл в Иркутск в начале сентября и счел должным ответить вану (См. док. №  159). Когда письмо было отправлено, он ознакомил меня с его содержанием. Он ответил, что свита из 240 (Сорок вписано под строкой) лиц необходима персоне его звания и чина и что /л. 4/ список подарков он представит в Пекине. Я ответил послу, что наименьшее зло, кое может проистечь из сего письма, будет то, что его отошлют в Пекин и мы упустим удобное для пересечения Гоби время года. Посол мне возразил, что письмо не будет отправлено в Пекин, что ван — шурин императора и обладает полной властью во всем, что касается посольства.

Сие было ни на чем не основанным предположением, противным всему, что известно о китайском правительстве. Поскольку, однако, пренебрегли приобретением самых общих сведений о Китае, оставалось лишь прибегнуть [839] к предположениям. Более того, вошло в систему во всем возноситься в превосходстве. Сие есть весьма плохой способ поведения в Китае, но гораздо худший, ежели еще находиться вне его пределов. Наконец, была сделана еще одна ошибка, состоявшая в том, что ответ был отправлен с курьером. В столь мало знаемой стране следовало улучшить любую возможность представить достоверные справки. Граф Ламберт, /л. 4об./ много путешествовавший и имеющий ум рассудительный, был бы весьма пригоден для такого поручения. Ежели б в Ургу послали его, он мог бы дать вану точное представление о нашем обычае путешествовать, о наших экипажах и природе наших подарков, и оный монгольский принц не задумал бы пагубный план заставить нас пересекать пустыню на почтовых в январе месяце.

Первое письмо посла было отправлено в Пекин; но предварительный ответ застал его в Селенгинске; там повторно требовалось сократить нашу свиту и представить список подарков. Посол ответствовал, что поскольку в его инструкциях предписано во всем угождать императору Китая, он соглашается на сокращение восьмидесяти человек. Оное письмо пришло слишком поздно, поскольку высокомерное письмо было отправлено в Пекин, и поелику посол выказывал желание ускорить свой въезд с 240 [людьми], их сократили до 70. Таким образом, кажется, что ван получил особливые инструкции /л. 5/ сократить свиту настолько, насколько сможет, и доставить посла к празднованию китайского Нового года. Посему, видимо, монгол задумал вести споры с нами до декабря, а затем принудить нас пересечь пустыню на почтовых, поскольку вообще в характере сего принца ни в чем не иметь затруднений. Он достигает Пекина за семь дней, что до него никто не мог проделать.

А тут еще сделали ошибку, отправив письмо курьером. Оно было послано из Селенгинска. Затем пустились в путь до Троицка, городка в 4 верстах от границы. Когда посол прибыл туда, он счёл за должное оказывать себе экстраординарные почести. Он ел из позолоченной серебряной посуды. Он требовал, чтобы дворяне посольства находились в передней, дабы возвещать о приходе людей и впускать их. Сей особливый этикет не мог иметь целью /л. 5об./ произвести оным впечатление на китайцев, ибо им совершенно не разрешено приезжать в Троицк, и так могло бы быть, ежели б они появлялись там по какой- либо надобности. Так бывает всегда, когда ожидают некоего успеха от подобных средств и пренебрегают настоящими.

Курьер, отвозивший письмо из Селенгинска, доставил третье письмо вана, в коем говорилось: ”Ты, посол, въедешь 70-м, (Фраза не совсем понятна) ежели ты желаешь видеть августейшее лицо императора Китая”. Справедливо полагают, что данное письмо было продиктовано Палатой, и именно дабы показать, что они обижены тоном, который взял посол, они титуловали его не великим послом, как он сам себя именовал, но менее значительным титулом, который толмачи перевели как великинький посол.

Внезапно было определено послать служащего посольства. Взгляд упал на первого секретаря (См. док. №  200, 201, 202, 205). Оный отправился /л. 6/ молниеносно и столь же быстро возвратился, сказав, что он все устроил и что через три дня прибудут китайские чиновники. К сему сообщению он присовокупил весьма экстраординарные рассказы, как, например, что верховым лошадям завязали глаза и вследствие сего они пустились галопом и делали по 40 верст в час. Я весьма сожалею, что не был послан граф Ламберт.

Так мы достигли четвертого ноября - примечательный день, который военные и прочие служащие, чувствительные к вопросам чести, пометили в своих записных книжках самым черным карандашом. Мне должно сказать [840] несколько слов о сем происшествии, поскольку оно имело последствия, кои ощущались вплоть до Монголии. В то время я почти никогда не выходил из дома, но все другие обедали у посла. Вначале обед подавался в большой комнате, смежной с его кабинетом. В тот день посол, найдя, что они производят много шума, вышел из кабинета с разгневанным лицом и выразился в /л. 6об./ весьма неуместных словах, так что всё посольство было поражено и ошеломлено неожиданностью. Обед, однако, состоялся, но после того все говорили между собой и назавтра каждый шел к послу, дабы выразить ему свое отношение. Сии аудиенции, следовавшие подряд, проходили в извинениях и нанесли начальству такой удар, от коего оно почти не смогло оправиться, о чем я скажу в своем месте.

Китайские чиновники, прибытие коих первый секретарь обещал через три дня, явились через столько же недель и доставили лишь повторение того, что требовалось в предыдущих письмах. Однако срок, который они хотели установить своим возражением, истекал и, видимо, токмо тогда они известили императора Китая, что русский посол ожидает на границе. Кажется к тому же, что тогда же они ложно известили его величество, что здоровье посла якобы удерживало его там столь длительное время, /л. 7/ так как внезапно прибыл врач, якобы от двора, дабы известиться о здоровье посла (См. док. № 228, 229, 238). Затем цзаргучи или губернатор Маймачена объявил послу, что он будет принят с 124 людьми при условии, что он согласится с церемониалом, коему следовали его предшественники, то есть девять раз падает ниц перед императором.

Здесь мне хочется выразить собственное мнение о сей церемонии. Китайские императоры требуют, чтоб любой посол падал перед ними ниц так же, как всякий иной человек, представляющийся императору. Они отнюдь не считают, будто посол, совершая сие, падает ниц как представитель своего государя. Доказательством сему служит то, что мандарин отдает земной поклон письму императора России и что китайские посланники по своей охоте падали ниц перед императрицею Анной.

Вне сомнения, наилучшая система обращения с китайцами была у Петра Первого - отправлять к ним частные посольства /л. 7об./ и не сутяжничать о церемониале. Ежели б последовали оной системе, то Россия, будучи единственной в Европе страной, постоянно связанной с Китаем, приобрела б в нем влияние и перевела б на сушу часть морской торговли. Однако сей системе, в конце концов, не стали следовать. В течение восьмидесяти лет не было ни одного посольства, а за это время милорд Макартней был освобожден от простирания ниц (См. коммент. 2 к док. №  53). Сие полностью переменило весь вид оного дела, и из сего для России стало унизительным иметь менее благоприятствования, нежели Англия. С другой стороны, китайцы желали принять посольство. Вполне, стало быть, возможно, что можно было добиться некоего освобождения (от повинности). Для сего следовало б, однако, чтоб посол, назначенный в январе, отправился в феврале, а его свита постоянно следовала за ним, почти не обременяя страну. Посол, убывший в январе, прибыл бы в мае. У него было бы /л. 8/ целое лето на переговоры, и он въехал бы в Китай в сентябре - месяц наиболее благоприятный для пересечения Гоби. Мы же прибыли в октябре. Мы упустили время и истощили свои силы. Следовало любой ценой войти (в Китай), а мы ввязались в споры о земных поклонах.

Насколько ван проявил настойчивость, заставив нас уменьшить свиту, настолько теперь он торопил наш отъезд, поскольку наступило суровое время года, а он имел точный приказ доставить нас к празднику. Бен (Так тексте, следует бэйсэ), юный принц [841] царствующего дома, посланный навстречу посольству, превосходно способствовал его планам. Ни в чем он не видел затруднений. Ни огромный объем зеркал, ни тяжесть повозок — ничто ему не препятствовало. Он заботился обо всём и умел к сей исключительной деятельности присовокупить многую предупредительность. При первой аудиенции он сказал послу: Он надеется, что в пути русские и монголы будут как /л. 8об./ подданные одного монарха, или, по крайней мере, так можно будет полагать, судя по тому согласию, кое будет царить между ними.

Поистине нельзя было без самой крайней недоброжелательности утверждать, будто китайцы и монголы имели тогда малейшую недобросовестность по отношению к нам. До сих пор ван говорил: ”Уменьшите свою свиту”, ибо таковы были ему приказы. Теперь он говорил: ”Поезжайте как можно скорее”, ибо так было ему приказано. Подобное поведение должно казаться весьма естественным, ежели только рассматривать его по-простому. Посему было предположено, что ван подкуплен англичанами ⁴. А ежели сейчас, однако, вполне очевидна его добрая воля, то оное предположение было отложено, дабы затем вернуться к нему.

Здесь я замечу, что мое суждение натурально разделяется на две части, из коих первая относится к ложным мерам, задерживавшим наш въезд в Китай, а вторая — к ложным демаршам, кои стали причиною нашей депортации. /л. 9/ Поскольку, однако, узнавать официальный и материальный ход дела менее интересно, нежели характер тех, кои оный ход осуществляли, я скажу несколько слов о двух людях, что сыграли первую роль в нашем полном крахе в Монголии.

Посол бесконечно умен и нравственен, что составляет совершенно благородного человека, но его нраву подходят легкие и непродуманные средства, а его ум более упражнен в живости, нежели в справедливости, и тысячи софизмов завсегда наготове подкрепить уклонения его характера. Например, он любит общество молодых людей, и его разум тотчас убеждает его, что только они счастливы, только они удачливы в делах, как и во всем остальном. Людей, коим перевалило за тридцать, он называет париками и никогда их не использует. Полагаю, что было б неуместно добавлять лишних красок, рисуя его характер. /л. 9об./ Скажу лишь, что граф нисколько не возвысился над властолюбием, и чувство, кое в нем имеется, есть жажда власти, потребность упражняться в сем целый день и предупреждать о власти из опасения, что о ней могут забыть (См. Приложение II).

Перехожу к первому секретарю. Скажу о нем немного, но замечу, что он был человек, наименее во всей России пригодный для переговоров с китайцами. Подобные люди знают удовольствие быть в обществе и всецело предаются оному. Однако в делах любят точность, ясность и значительность. Первый секретарь обладает всеми качествами, тому противными, и, к несчастно, он в высокой степени обладает искусством приобретать авторитет над вышестоящими (См. коммент. 2 к док. №  78).

Часть вторая

Думается, именно 18 декабря ⁵ мы вступили в Китай под грохот русских пушек и китайских петард. Русские экипажи доставили нас в Буру, где мы обрели наш первый лагерь, /л. 10/ состоявший из 60 юрт или войлочных палаток. Посреди каждой юрты имелся небольшой костер из сосновых дров; при сем был человек, дабы поддерживать огонь и наблюдать, чтоб иные сосновые искры не заронили огонь в наши одежды. Я пил чай, но как я держал чашку в одной [842] руке, а блюдце в другой, то чай, что был в блюдце, обрел густоту мороженого, словно в лавочке у продавца лимонада. Я взглянул на термометр и увидел 28 градусов ниже нуля. Тут и начались наши страдания.

На следующее утро монголы впряглись в наши повозки. Я сказал ”впряглись”, потому как лошади в сей стране не терпят упряжи. Стало быть следует, чтоб четыре человека пропустили промеж седлом и животом лошади шест, привязанный к дышлу повозки и таким образом ее тащили, так что требуется столько же людей, сколько лошадей. У нас имелось 104 экипажа или телеги, и сколь-нибудь тяжелые экипажи требовали не менее восьми лошадей. Те, что были плохо запряжены, оставались позади, и /л. 10об./ те, что там оказывались, едва не погибали от холода. Семьсот человек при лошадях и 300 верблюдов едва были нам достаточны и, наконец, на каждой станции семьсот человек доказывали свою добрую волю. Тем временем ван отправлял послание за посланием, дабы ускорить наше продвижение. Вполне очевидное доказательство того, что от нас сего желали. Но в трех днях от Урги первый секретарь устремился вперед, дабы все устроить (См. док. №   242); и он устроил [всё] на свой манер, то есть он забыл главное. На следующий день произошла некая нелепость, заслуживающая, однако, чтобы о ней рассказать, поскольку она характеризует дух, коим мы одушевлялись. Накануне нашего прибытия посол был приветствуем неким монгольским Гуном, который встал пред ним на колени и вообще имел довольно дурные манеры, что весьма обычно для принцев — потомков Чингизхана. Гун, как и цзун — есть титул, происхождение коего /л. 11/ восходит к временам, когда Китай был подчинен феодальному режиму, но цзун считается более высоким. Миссионеры пришли к согласию переводить цзун как принц или герцог, а гун как граф; наш переводчик Владыкин, согласуясь с обыкновением миссионеров, переводил титул посла как гун, сенатор. Однако наш шеф, усмотрев здесь дурные манеры гуна, осыпал переводчика упреками и приказал ему исправить ошибку, объявив, что его титул — ван-сенатор. Переводчик ему ответил, что ван — это король, и что действительно известно, что имеются короли-данники, начальники коих были весьма осмотрительны. Миссионеры иногда переводили сей титул как Regulo второго порядка, но тем не менее ван означает король, и ваном называют не только короля Кореи, но и короля /л. 11об./ Англии, и не может быть короля-сенатора. Сии резоны отнюдь не убедили графа. Он заставил привести толмача-монгола, каковой проявил более уступчивости. Однако китайцы и слышать не хотели о короле-сенаторе, и все осталось как прежде.

Наконец мы прибыли в Ургу ⁶. Первые чиновники вана выехали навстречу послу и дали ему завтрак в нарочито натянутом на сей случай шатре. Посол, садясь вновь в повозку, сказал через толмача, что он недоволен сим приемом и что должно понимать разницу между ним и предшествовавшими послами. Между тем ему были оказаны все почести, кои умели оказать в Урге.

На следующий день состоялось обсуждение вопроса: кто нанесет первый визит - ван либо посол. Но ван заявил, /л. 12/ что китайский обычай не допускает, чтобы прибывший принимал первый визит и что он сам всегда приезжает к мандарину в Калгане, имеющему гораздо меньший ранг. Посол решил, стало быть, сделать первый шаг. Однако он еще не успел вернуться в лагерь, как мы заметили вдали знамена вана, который прибыл нанести ему ответный визит. Вскоре прибыл и он сам, несомый в портшезе 4-мя лошадьми, а за ним следовал амбань в двухколесной повозочке. Ван был принят в юрте, предназначенной для аудиенций. Именно там я видел двух глав сего проконсульского правительства, кое можно рассматривать как политический шедевр и каковое не употребляется никакой иной империей. [843]

Китай оставляет завоеванным народам их законы и их королей, но присовокупляет к оным посла-маньчжура, служба коего в том состоит, чтоб давать делам такой же ход, каковой они имеют в Китае. С тех пор завоеванный трон становится судебной палатой и страна оказывается подчиненной тем же людям и тем же устройствам, находясь в то же время вне прямого влияния китайских законов. /л. 12об./

Во все время аудиенции именно ван отвечал [на вопросы], но затем оборачивался в сторону амбаня, как бы спрашивая его — не имеет ли тот что прибавить, либо даже возразить на то, что он сказал.

Ван выказал самое большое желание споспешествовать как можно скорейшему прибытию нашему в Пекин. Он даже формально потребовал, чтоб в экипаже ехал только посол, а все служащие удовлетворились повозками китайскими. Затем он смеялся и шутил насчет трудности, с какой он произносил наши имена и титулы, особливо оный [титул] камер-юнкер, каковой он искажал на тысячу ладов. Засим он рассказал об императорском пире, который должествует иметь место послезавтра, и, конечно, во всем этом не было и следа недоброжелательства.

Назавтра прибыл секретарь вана, дабы пригласить посла к упомянутому пиру у императора. Ну, а ежели б наш первый секретарь соблаговолил объясниться с Макартнеем, он нашел бы, что у всех цзюн-ду исправляли службу /л. 13/ вице-короля. Имелись некоторые представления, на коих надлежит присутствие императорского величества и перед коими следует исполнять определенные обряды. По меньшей мере нельзя было не знать, или в малейшей степени пренебречь тем, что императорский пир есть некая церемония. Послу не должно было идти туда, по меньшей мере [не зная], что каждый шаг будет направляться письменными указаниями. Но не было даже устных. Никто не запросил даже доклада на эту тему. Посол сказал секретарю вана, чтоб было пито за здоровье нашего императора, с чем ван тотчас же согласился. Вот как был определен церемониал. Возможно, что в протоколе о сем повествуется по-иному, но я осведомлялся у толмача Владыкина. Впрочем, сие известно всему посольству. Наконец, что может дать некое представление о работе первого секретаря, так то, что на другой день, идя обедать, он сказал нескольким людям, что могут быть неожиданности. И, действительно, сие превзошло всякое предположение.

Настал день банкета. Ван, одетый в соответствующее обряду платье, шел впереди посла и проводил его в некий двор, где было воздвигнуто нечто вроде алтаря, перед коим лежало три подушки. На /л. 13об./ алтаре горели три ароматические свечи. Тогда ван сказал: ”Император, давая вам банкет в Урге, оказывает вам экстраординарную почесть. Сей алтарь, когда на нем горят свечи, есть для нас как бы присутствие императора собственной персоной. Обряд, который я совершу, вы совершите вкупе со мною”.

Посол ответил, что он обнажит голову. Завязался спор. Перешли в палату.

Ван сказал: ”Мы ошиблись, не предупредив вас, сие есть вина моего секретаря. Но вы мудрый человек, найдите средство [выйти из] этого [положения].

Вы видите, что я в платье, расшитом драконами; я не должен бесполезно одеваться”.

Пригласили участвовать первого секретаря, сообщив ему повеление Палаты, гласившее: ”Вы впустите посла со 124 людьми при условии, что он обязуется совершить в Пекине обряд, который вы заставите его прорепетировать в Урге” (См. док. №  218).

Первый секретарь ответил, что ”свечи на столе не суть китайский император и что русские не корейцы”. Затем он изрек множество тех [844] энергических слов, /л. 14/ коими изобилует язык российский — и это перед многими китайцами из Маймачена, кои все разумеют русский. Спор возобновился в зале присутствия. Ван вышел из себя. Амбань положил конец спору, сказав, что надо дать послу посоветоваться с главными лицами посольства. Однако сие весьма не понравилось послу, сказавшему, что он отдает своим подчиненным приказы, но никогда не советуется с ними, ибо обладает всей полнотою власти. Расстались холодно; тем не менее ван проводил посла столь же вежливо, как и встречал.

Здесь я сделаю замечание о китайском правительстве. Оно есть совершенно из азиатских правительств. Но оно азиатское, то есть сохраняет сильную окраску деспотизма. Палата немногословна, и отнюдь не принято просить у нее разъяснений. Следует, стало быть, повиноваться. Однако манера повиновения и способ исполнения предоставлены власти того, кто исполняет. Ван должен был принудить посла кланяться и полагал, что оказывает ему честь, кланяясь /л. 14об./ торжественно совместно с ним. Ежели б об обряде было условлено заранее, то имелось бы преимущество не доводить до взрыва. Во-вторых, ван пустился на всяческие уловки, какие только мог придумать. Но мы попали в яму; было желательно убедить себя, что яма сия есть западня. Поспешили вернуться к подозрениям. Было во всеуслышание заявлено, что ван — враг русских, а амбань — орудие англичан. В сей же вечер го, то есть слуги, зажигавшие огонь в юртах сказали: ”Гун сенатор саин камер жонкер мушуа”, то есть ”Граф сенатор хороший, но камер-юнкер плохой”. И дабы лучше определить, они приложили пальцы к глазам наподобие очков.

На следующий день ван отправил двух принцев своего дома справиться о здоровье посла. Однако сей не допустил их к себе. Ван приказал сыскать двух секретарей и не принял их у себя. /л. 15/

Назавтра посол заперся в своем шатре, словно второй Ахиллес.

Первый секретарь объявил, что примут только бена (Так в тексте, следует вана) и никого другого. К этому времени перестали пользоваться толмачом Владыкиным, который между тем, восхитил амбаня своими познаниями. Предпочтение было отдано толмачу-монголу, грубому человеку, придававшему некую жесткость выражениям первого секретаря. ⁷

На следующий день ван объявил, что у него имеется провизии лишь на десять дней и что будет лучше всего, ежели они вернутся в Россию. Он даже сказал, что отказывает в дровах и воде (См. док. № 212,252).

Видя, что дела пошли оным образом, я счел должным выйти на первый план. Посол многажды обещал князю Чарторыскому использовать меня в переговорах с китайцами, и мне сие было надобно не токмо потому, что я лучше знал сию нацию, но также дабы иметь в своем распоряжении несколько толмачей. Однако вопреки своим обещаниям посол ввозил сеня в Китай /л. 15об./ в качестве человека, долженствующего заботиться о гальванической машине. После сего затруднительно было применить меня в делах политических. Тем не менее я пошел к послу и сказал ему: ”Разрешите мне сказать вану как ученому человеку”.

(ГА РФ, ф. 917, оп. 1, д. №  115, л. 1-15 об. Подлинник на французском яз. Перевод с французского яз. Н. Б. Зубкова).

Комментарии

1. Неоконченная записка о посольстве Ю. А. Головкина в Китай (ч.1), которая, по словам автора, была им написана на границе, как политическое сочинение для последующего представления в Министерство иностранных дел, публикуется впервые. Это рукопись на французском языке под названием "Memoire Sur l'Ambassade en Chine”, подлинник, фамилия автора и дата не указаны.

На основании косвенных, содержащихся в тексте документа, можно сделать вывод, что автором Записки является переводчик Коллегии иностранных дел Х. А. Струве (см. коммент. 1 к док. № 111), который состоял в свите посла в Цинскую империю Ю. А. Головкина в качестве переводчика латинского языка. В этой записке автор сообщает, во-первых, что он является переводчиком посольства (однако, не уточняет, переводчиком какого языка). Далее, из записки следует, что он доехал до Урги и был свидетелем эпизода, когда ургинские пограничные правители пытались заставить посла исполнить ”коутоу” (этим эпизодом заканчивается рукопись). Из ”Реестра чиновникам и служителям, составляющим посольство с показанием их должности" (от 18 октября 1805 г.), составленном после сокращения свиты, известно, что в посольстве осталось три переводчика: переводчик китайского языка Владыкин, монгольского — Игумнов и латинского — Струве (см. док. №  182). Таким образом, до Урги доехали три переводчика. Кто же из них автор рукописи? Сомнение рассеивается жалобой автора на то, что его не используют по прямому назначению: ”Посол многажды обещал князю Чарторыскому использовать меня в переговорах с китайцами... Однако, вопреки своим обещаниям, посол ввозил меня в Китай в качестве человека, долженствующего заботиться о гальванической машине” (АВПРИ, ф. СПб. Главный архив, 1-7, оп. б, 1805 г., д. №  l-а, п. 38. л. 15-15 об.).

Напомним, что вопрос о включении переводчика латинского языка в свиту Головкина обсуждался специально в середине июня 1805 г., уже после отправления посольства из Петербурга. Получив отношение Головкина с просьбой прикомандировать к посольству переводчика латинского языка, А. А. Чарторыйский представил императору Александру I доклад, в котором рекомендовал в качестве переводчика ”ведомства Иностранной коллегии коллежскаго ассесора Струве" (см. док. №  111). Из документов, включенных в том, видно, что из трех оставшихся переводчиков по своему прямому назначению не использовался только X. А. Струве. Хотя все вышеизложенное и позволяет сделать вывод о том, что Х. А. Струве является автором записки, но абсолютной уверенности в этом нет. Поэтому фамилия автора заключена нами в квадратные скобки. Перевод с фр. яз. выполнен Н. Б. Зубковым.

2. Н. Я. Бичурин об этом термине пишет: ”Дань, по-китайски гун, собственно значит: представление чего Двору. См. о сем в Северном архиве 1828 года в нумере 9” ([Бичурин Н. Я.] Записки о Монголии, т. 2, подстр. примеч. на с. 243). Подробнее о системе даннических отношений Китая с другими странами см.: Мартынов A. C. Статус Тибета в XVII — XVIII веках в традиционной китайской системе политических представлений. — М., 1978.

3. Головкин не мог получить в Казани письмо от ургинского вана, так как последний, согласно Кяхтинскому договору, имел право вести переписку только с местной сибирской администрацией, находившейся в г. Иркутске. Относительно этих требований ургинские пограничные правители написали иркутскому гражданскому губернатору A. A. Шишкову в письме от 14 июня 1805 г. В письме они просили сообщить о предъявленных требованиях ”главному послу” (см. док. №  109).

4. Об этом нет сведений в документах, имеющихся в нашем распоряжении.

5. Посольство вступило на территорию Цинской империи 20 декабря 1805 г.; первая остановка была на монгольской станции Дзан Модо (см. док. №   241).

6. Посольство Ю. А. Головкина прибыло в Ургу 2 января 1806 г. (см. док. №  212).

7. Речь идет о секретаре ургинских пограничных правителей Токтобу (см. коммент. 6 к док. № 96).