№ 297

1806 г. февраля 19. — Реляция посла Ю. Л. Головкина императору Александру I о причинах возвращения посольства в Россию

/л. 4/ Государь!

Посольство вашего императорского величества в Китай возвратилось в Россию 11 января. Известие о сем должно удивить ваше величество; оно, к несчастью, вызовет ваше неудовольствие, когда ваше величество узнает обстоятельства, кои я буду иметь честь вам изложить.

Объявленное мне от имени китайского императора формальное одобрение предложенных мною перед своим отъездом в его государство предварительных условий относительно численности свиты, списка подарков и особенно этикета, который я обязывался соблюдать перед его особою, а засим повеление явиться к его двору в назначенный срок с особыми свидетельствами /л. 4об./ благоволения, были, вне сомнения, надежнейшими поручительствами тому, что я смогу быть защищен от унизительных требований и оскорбительных поступков, кои до тех пор чиновники позволяли себе на мой счет. Я должен был полагать, что, добившись подобающих посольству вашего императорского величества почестей тою всегда умеренною твердостию, с коей я отклонил унизительные предложения и соглашал требования их тщеславия с достоинствами моего положения в обществе, я мог направиться к цели своей миссии под [469] защитою обоюдно принятых обязательств; уповая на сие, я, государь, имел честь уведомить ваше величество о моем отъезде в донесении от 20 декабря (См. док. №  239).

С первых же дней моего путешествия я не преминул заметить дурные намерения чиновников, назначенных сопровождать посольство и являвшихся слепыми орудиями воли губернатора Урги. Беспрестанно напоминая мне о близости срока, каковой их государь назначил моему приезду в Пекин, и стращая меня /л. 5/ опасностями и промедлениями, неотделимыми от путешествия, предпринятого в столь суровое время года, они одновременно лишали меня возможности не только ускорить оное, но даже продвигаться вперед. Недостаток людей, лошадей и припасов явился, вне сомнения, препятствием, коему помочь я не мог, но неисполнение повелений их государя было преступлением, и мне нетрудно было заключить, что вина падёт на меня. Ургинский ван, дурные намерения коего были мне известны, легко оправдался б, и я один был бы виновен. Посему я поспешил при разделе свиты и уменьшении числа экипажей сделать все распоряжения, кои могли бы ускорить путь. Речь не шла более об усталости, о голоде, о недостатке нужнейших средств существования, коих нам часто не хватало; идти вперед было нашим девизом. Однако, дабы удостоверить в таком поспешании и предупредить дурные известия, кои ван мог передать в Пекин об опоздании, что как я /л. 5об./ предвидел, будет неизбежно, я написал ему с дороги письмо (См. док. № 242), копия коего прилагается и кое, льстя ему, в то же время обеспечивало мое оправдание. Его ответ мог удивить меня любезностию своего содержания, но не успокоил меня. Наконец, после тринадцатидневного тяжелейшего перехода, 2 января прибыл в Ургу.

Предупрежденный своим первым секретарем господином Байковым, коего я выслал вперед, дабы разведать намерения губернатора, что ван не желает слышать о том, чтоб нанести мне первый визит, чего я имел право от него требовать, я употребил следующий день по моем приезде на то, чтоб представить ему все резоны, кои могли б заставить его согласиться на сей шаг. Находяся меж успехом — меловероятным и без всякой существенной выгоды — и опасностью раздражить тщеславного и злобного человека, обязанного сопровождать меня в Пекин и коего ощущения могли иметь величайшее влияние на расположение государя и министров, я не колеблясь заявил ему, что поскольку он является племянником /л. 6/ императора и владетельным князем Монголии, я нанесу ему первый визит при условии, что он выйдет мне навстречу до второго двора, что я буду сидеть у него на почетном месте и что он немедля затем отдаст мне ответный визит. Он согласился на сии условия и в точности их выполнил. При сих взаимных визитах отнюдь не было речи о делах. Ван несколько раз повторил мне, что назначив его сопровождать меня до Великой стены, его государь выказал мне особливую милость, под конец же пригласил меня на следующий день на пир в мою честь, о часе коего он имел уведомить меня через одного из своих чиновников.

4 января утром маньчжур То[ктобу], первый секретарь вана, играющий к [не]счастью, слишком большую роль в последующих событиях, вначале явился к моим секретарям, дабы сообщить мне назначенное время для пира. Подобные пиры были даваемы моим предшественникам Измайлову и Рагузинскому./л. 6об./ Итак, одобрение китайским государем обязательства следовать тому же этикету, что и они, долженствовало определить церемониал при сем случае и не оставить мне никакого сомнения в соблюдении столь торжественно признанного соглашения. Тем не менее, для большей уверенности Токтобу (Подчеркнуто в тексте) был предупрежден, что за трапезой я встану и выпью за здоровье богдыхана и надеюсь, что его начальники сделают то же в честь вашего императорского [470] величества. Он принял сие предложение, объявив его подобающим, и обязался предупредить о сем вана и амбаня, кои, по его словам, ждали меня с нетерпением. Дабы убедиться, что у него нет других предложений, его затем провели ко мне и, отнюдь ничего не меняя в предложенном церемониале, мы договорились о некоторых распоряжениях относительно назначенного на следующий день отъезда первой части свиты.

Когда я со всей моей свитой прибыл в жилище вана, он принял меня в парадной одежде и провел меня в /л. 7/ своего рода двор, прилегающий к его дому. Там он велел мне остановиться и, указав три подушки, лежавшие на земле перед столом, на коем стояла ваза с тремя зажженными свечами, он объявил мне, что сие место предназначено для благодарности китайскому императору за милость, кою он мне оказывает, устраивая пир, и что он, ван, вместе с амбанем научит меня, как выполнить сию церемонию, а именно три раза преклонить колени и девять раз пасть ниц, как то принято перед лицом самого императора. Огромная толпа, введенная в сие место, ожидала, что ваш посол, государь, выполнит оную унизительную церемонию перед кумиром ее императора, полотно же, распростертое позади подушек, было предназначено на сей предмет для свиты посольства.

Ежели б я внимал токмо негодованию, кое должно было мне внушить подобное предложение и особенно вероломство вана, я б немедля удалился; однако в надежде заставить его отказаться от требования столь /л. 7об./ оскорбительного, сколь противного законно подтвержденным обязательствам относительно церемониала, я объявил ему, что поскольку я обещал, как того требовалось, пасть ниц лишь перед лицом его повелителя и основываясь притом на точном соблюдении предыдущих примеров, как то предписано моим государем и одобрено его [повелителем], я не могу ничем поступиться в столь священном правиле.

Обманутый в надежде поймать меня в приготовленную ловушку, отчаявшись всенародно уронить достоинство моего (В тексте: своего) государя, вероломный ван четыре часа кряду прибегал к настояниям, угрозам и всяческим уловкам, какие могут подсказать страх и гордыня, обманутые в своих коварных планах. Сперва он хотел возложить вину на моих секретарей, на передавших мне данное им своему секретарю поручение: предупредить меня об этой церемонии. Секретари, введенные по моей просьбе с тем, кто якобы должен был передать приказ сей, без труда доказали ему,/л. 8/ что речь шла лишь о предложенном мною церемониале. Далее, единственным виновником стал его секретарь, но как оный являлся главным вдохновителем сего подлого предательства, то правосудие вана не легло на него. Наконец, он счел нужным сам себя обвинить в том, что он не предупредил меня о сем накануне, и столько раз повторил он сие дурное оправдание, поддержанное еще худшими резонами, что амбань счел долгом указать ему на смехотворность его поведения. Далее он перешел к угрозам и объявил мне, что оставит меня одного в пустыне без лошадей, без жилья и пищи. Я все еще льстил себя надеждою, что при помощи спокойных и разумных возражений мне удастся склонить вана и амбаня к принятому по соглашениям церемониалу; однако сия тяжкая борьба была бесплодна и при наступлении темноты мы расстались в крайне различном расположении духа: ван был устыжен и унижен тем, что его нечестный замысел привел только к совершенному унижению достоинства его /л. 8об./ государя, а ваш посол, государь, счастлив, что поддержал честь своего августейшего повелителя с тою спокойною решительностью, кою внушает столь священный долг.

Не дай бог, чтоб я счел необходимым оправдывать здесь мой отказ всенародно представить унизительное зрелище русского посла, девять раз [471] падающего ниц перед болваном иноземного властителя. Вне сомнения, сия церемония не была б унизительной, ежели б не существовало взаимных соглашений на сей счет и предыдущих примеров, а единственным указанием было б уважение к обычаям, принятым во всем государстве; однако требовать ее [исполнения], когда сии самые соглашения и примеры утверждают уничтожение оной, значит добавлять к унижению оскорбление. Дабы устранить все препятствия, воздвигавшиеся моему въезду в Китай, я уже снизошел до последней степени уступчивости, дозволенной мне инструкцией вашего императорского величества,/л. 9/ и обязался в своем письме от 19 ноября (См. док. №  249) по обычаю пасть ниц перед особой китайского императора, специально оговорив, что этикет, соблюдавшийся моими предшественниками, послужит взаимным правилом. Возможно ль поверить хотя на мгновение, что ежели б я, забыв столь ясные повеления и опустившись — не говорю ниже всех послов других европейских держав, как-то лорд Макартней, Ван Браам, но и последних русских курьеров, коим никогда не делались подобные предложения, — и, наконец, подавив всякое чувство достоинства и приличия, подвергся б сему унижению — то чтоб ценою всех оных жертв я добился б больших послаблений и меньших оскорблений от китайского правительства? Разумеется, нет. Уничижение может возбудить лишь презрение и никогда снисходительность. Китайцы, менее доступные сему чувству, нежели любой иной народ, готовили б мне унижение за унижением вплоть до /л. 9об./ совершенной низости, коей я мог бы противопоставить токмо тщетное сопротивление. Совершенно оскорбленный, получивший отказ на все мои условия и изменивший вашим, государь, повелениям, я привез бы вашему императорскому величеству лишь запоздалое раскаяние в том, что обесчестил русское имя, уронил достоинство вашего величества и, возможно, привел бы к разрыву между двумя государствами, единственной причиной коего явилось бы мое неблагоразумие. При подобном положении дел мне было б легко увидеть, что уклонившись от линии предыдущих примеров я безвозвратно пропаду и оставлю посольство на произвол судьбы. Я самым положительным образом дал знать о сем решении чиновникам, коих ван не замедлил прислать ко мне на следующий день, дабы принудить меня пасть ниц, и подтвердил ему еще в своем письме от 6 января, кое было тем более необходимо, что я только перед тем узнал, что такой же пир, и следовательно, такое же унижение /л. 10/ ожидало меня в Калгане.

Здесь я желал бы иметь возможность удержать перо от описания оскорблений и насилий, кои были направлены против посольства вашего императорского величества, но долг мой принуждает дать вашему величеству тяжкий отчет об оных. Прилагая к сему полное собрание всех документов ¹, имеющих отношение к происшедшему в Урге, я ограничусь изложением оных.

Жестокий и деспотичный ван, лишенный моим письмом надежды вырвать у меня желаемое согласие, объявил мне, что я должен воротиться. Я ответил ему, что, призванный по повелению его государя, я нуждаюсь в подобном же повелении, дабы осмелиться покинуть его владения. Тем не менее должно мне было подчиняться злокозненному указу вана, что я знал о его затруднении из-за его неосторожного поведения и что в моем неосмотрительном повиновении, кое он мог бы истолковать по своему усмотрению, он нашел бы оправдание. Взбешенный моим новым отказом, он объявил мне, что впредь /л. 10об./ я буду лишен пропитания и топлива, и оный жестокий приказ был слишком хорошо исполнен. Было, вне сомнения, ужасно пребывать под угрозой голода и не иметь огня в палатках, нашем единственном убежище противу непрестанного мороза 25-30 градусов. Однако, государь, речь шла о соблюдении достоинства и прав вашего величества; я решил употребить провизию, привезенную из [472] России, и оставить довольно сухарей и водки, дабы поддержать наше существование на обратном пути, ежели мы будем силой принуждены возвратиться; но мы все единодушно решили скорее погибнуть, нежели предать дело, кое мы имели честь защищать.

В сей крайности я, однако, не должен был забывать, что я являлся посланником мира. Уверенный, что мое решение должно было дать вану почувствовать всю низость его поведения и что было крайне важно преобразовать сие состояние враждебности в более сообразный /л. 11/ сохранению доброго согласия между двух государств порядок вещей, я потребовал встречи с ваном, во время коей предложил ему сделать церемониал предметом переговоров, кои я мог бы вести в силу имеющихся у меня полномочий в месте, указанном его правительством. Сие предложение, помимо всех прочих своих преимуществ, отвечало еще содержанию моей инструкции, коей мне положительно повелевалось окончить все дела, касающиеся церемониала, ранее моего прибытия в Пекин. Несмотря на все мои настояния и представления, повторенные устно и письменно в письме моем от 12 января (См. док. №   249), ван презрительно отверг оные, заявив мне в письме своем от 16 числа (См. док. №  268), что так как я являюсь посланцем с данью его государю, мне не подобает входить в переговоры с Трибуналом.

Лишенный сего средства, от коего я ждал наилучших успехов, я обратился к последнему и единственному остававшемуся мне и состоявшему в том, чтоб отправить курьера /л. 11об./ в Пекин, дабы представить Министерству истинное положение вещей и повторить свое предложение вести переговоры о церемониале в Пекине или любом ином месте. Я тем более надеялся на этот шаг, что несмотря на дерзость вана его поведение было мало надежно и не носило того отпечатка твердости, каковой дает исполнение точного повеления государя. Я снабдил господина Байкова, назначенного мною для сего поручения, необходимыми письмами к министрам и Трибуналу (См. док. №  250. 251), а также инструкцией (См. док. № 253), для коей я осмеливаюсь, государь, испросить ваше внимание, ибо она основана на началах, руководивших всем моим поведением во время моего пребывания в Урге. Опираясь на статью IX договора ², дающую всем дипломатическим поверенным право свободно посылать курьеров, я в своих письмах от 12 и 16 числа (См. док. №  249, 255) запросил паспорт для своего; однако ван, привыкший к нарушению договора, дал новое сему доказательство, отказав /л. 12/ письмом от 23 января в моей просьбе (См. док. №   268).

С 13 числа, когда он отправил курьера в Пекин, я в ожидании его возвращения употребил все бывшие в моем распоряжении средства к примирению. Я виделся с ваном у него, уверял его, что доброе согласие между должностными лицами есть лучший способ уладить наисложнейшие общественные дела; я не позволил себе ни одного упрека в дурном обращении, коему он подверг меня и распоряжения о коем были, впрочем, отменены 14 числа, исключая сурового заключения в маленьком лагере, где мы испытывали лишения, нередко тяжкие. Я поднес ему подарки, он меня отдарил. Наконец, я ничем не пренебрег, дабы приручить сего человека, грубого и жестокого, но всегда плохо скрывающего свою ненависть ко всему русскому.

Курьер вана прибыл из Пекина 29 января. Ван тотчас же отправил ко мне двух чиновников объявить мне сию новость и дать мне знать /л. 12об./ о повелении явиться в его Канцелярию и там на коленях выслушать волю его государя. Я со справедливым негодованием отверг оное требование, объявив, что имея [473] честь представлять особу вашего императорского величества, я получу сей указ не иначе как у себя и сидя. Так он и был мне вручен с письмом вана от января (См. док. №  270). Через путанные фразы, кои оное содержит, видны важные пункты. Прежде всего, из него ясно видно, что пекинский кабинет беспокоился лишь о том, что я не паду ниц перед императором. Не было более речи о благодарственном коленопреклонении на пиру, однако о том упоминается в этикете, соблюдавшемся графом Саввой Владиславичем при его представлении, а также о примере царя Аньнаня [Цыньджу] (Имя: Цыньджу написано по-русски), с которым, говорится там, представитель российского императора не заслуживает никакого сравнения. Далее,/л. 13/ я трактуюсь там уже не как посол, но всегда употребляется л. 13 во множественном числе слово — ”посланцы” (Слово: посланцы написано по-русски). Наконец, сие падение ниц, ранее столь настоятельно требуемое, ныне предлагается мне лишь как род упражнения перед приездом в Пекин. Изо всех сих замечаний легко заключить, что ван и амбань, внимая только своим злым намерениям, не отправили в Пекин мое письмо от 6 января (См. док. №  245), в коем я обязуюсь пасть ниц перед особой их государя ³; что, умолчав о сане, коим я облечен, они представили посольства вашего императорского величества как отряд мелких посланцев, коим поручено принести дань; и, наконец, что сей столь решительный приказ заставить меня падать ниц в Урге являлся пунктом, перетолкованным ваном по его усмотрению. Я, вне сомнения, имел право справедливо упрекнуть его в неверности его докладов; однако, убедившись вскоре, что я ничего не выиграю,/л. 13об./ компрометируя его еще более, нежели он уже был, я рассудил, что к моей выгоде будет скорее помочь ему избавиться от затруднения. Вследствие сего, умолчав о всех моих данных ранее устных и письменных обязательствах пасть ниц перед китайским императором, я в своем письме от 31 января (См. док. №  271) в ответ на его письмо от 30-го (См. док. №  270) дал тому новое формальное обязательство. Карты, положенной на стол, было довольно вполне, чтоб показать китайскому чиновнику разницу между Российскою империею и Аньнаньским царством. Беседа моих секретарей, передавших последнее письмо к вану, с сим последним, полностью утвердило меня в моем мнении. Переходя от поправки к поправке, он кончил требованием, чтоб первый секретарь посольства пал в Урге ниц заместо меня; но в то же время он настаивал, чтоб я через его посредничество /л. 14/ Испросил прощения у его государя, что сам не принес ему сей почести. Вскоре после сей беседы ко мне прибыли его чиновники, доставив четыре прилагаемые ниже условия (См. док. №  272), кои я должен был добавить к моему письму от прошедшего дня, дабы сделать оное приемлемым. Довольно взглянуть на них, чтоб убедиться, что опустившись до того, чтоб просить через посредничество вана прощения в исполнении повелений моего государя, я в то же время добровольно подчинялся б всем наказаниям, кои он считал бы нужным на меня наложить. Я не колеблясь принял второе предложение — прибавить обычную формулу к титулу предков китайского государя. Однако все поступки вана указывали на то, что ежели удастся спасти его от ответственности, тяготевшей над ним за его необдуманное поведение, мне оставалась еще надежда привести его к желательному для меня пункту. Вследствие сего я передал ему, что охотно приму всякое примирительное средство, позволяемое мне моим долгом,/л. 14об./ а в ожидании его ответа приготовил фразу, приложенную к пяти (Так в тексте, следует: к четырем) вышеупомянутым поправкам, [474] коя, будучи вписана в мое письмо, должна была б, несомненно, окончить все наши споры к обоюдному удовлетворению. В это время два обстоятельства причинили мне новые беспокойства. Во-первых, обычная формула титула предков китайского государя, пропущенная в моем письме, пропущена также и в послании вашего императорского величества сему монарху (См. док. №   122), каковое упущение перед столь требовательным двором должно было привести к отказу принять письмо и, вероятно, посольство. Засим я получил косвенные сведения о внезапной отправке курьера из Пекина в Иркутск. Итак, я переходил от поисков средств исправить пропуск формулы к весьма смутным догадкам о причинах отправки курьера, когда нежданно объявившийся секретарь вана передал мне указ (См. док. №  270), коим российское посольство /л. 15/ изгонялось из Китайской державы. Да, государь, в сих-то вызывающих выражениях был передан оный указ, содержание коего не менее оскорбительно. Итак, сия миссия, блистательная по окружавшей ее обстановке, по сопровождавшим ее надеждам, в продолжении 32 дней заключения в Урге часто лишенная первейших жизненных потребностей, угрожаемая голодом, была жестоко оскорблена; ваше посольство, государь, русское посольство было изгнано за пределы Китая.

Я не ищу вызвать гнев ваш, государь; предназначенный, к несчастью, быть виновником события столь неприятного для вашего императорского величества, я ограничился достоверным рассказом о событиях и свидетельствую его точность своими честью и долгом.

На отъезд мне были даны 24 часа. Столь малого времени хватило мне, чтоб подготовиться к оному, однако недостаток людей и лошадей,/л. 15об./ мороз в 31°, стоявший в тот день, и почти негодные к употреблению дороги, по которым следовало ехать, вынудили меня просить разрешения разделить обоз, дабы облегчить путь. В просьбе сей мне было отказано. Посольство покинуло Ургу 3 февраля, и мои опасения слишком оправдались. Посольство было задерживаемо и рассеиваемо в дороге, без крова и огня, и все мои заботы оказать какую-либо помощь всем, кому грозила гибель от сурового мороза, были тщетны. Многие страдали в сию губительную ночь, я сам отморозил руку; однако после двух дней страданий мне посчастливилось собрать своих людей и убедиться, что никто не погиб.

Я не могу довольно рекомендовать благосклонности вашего императорского величества поведение свиты во время 53 дней страданий и тягот, испытанных ею в Монголии. Терпение и отвага не покидали ее. Я прошу вас, государь,/л. 16/ милости выразить им ваше удовлетворение.

Ежели ваше императорское величество удостоите взглядом указ о моей высылке, вы увидите, что его содержание не позволяло мне ответить обычной протестацией. Можно протестовать противу попрания прав, но не против грубых оскорблений. Прежде я отвечал на таковые — на мой счет — разумными доводами, однако в сем случае деспот изгонял меня из своих владений, и мне оставалось лишь подчиниться. Верный началам твердости, соединенной с умеренностью, предписанным мне вашим императорским величеством, первою я защищал ваши права, государь, вторая же руководила мною во всех моих поступках; особые же обстоятельства еще более требовали ее от меня. Январь и февраль месяцы суть важнейшие для обмена в Кяхте, стало быть, время, мною выигранное, приносило выгоду торговле. Впрочем, все доказывало мне, что вана,/л. 16об./ неудачно ввязавшегося в сие дело, подгоняли его собственная грубость и коварные советники, подталкивавшие его ко все новым ошибкам; что рано или поздно вина его будет признана оным двором и что устроя таким образом дело вашего императорского величества всеми преимуществами [475] разума, подкрепляемого умеренностию, я не только сохраню вероятность сближения, но, возможно, буду иметь шанс воспрепятствовать разрыву, ибо для меня уже исчезли блестящие надежды, ободрявшие меня в жертвах моих и невзгодах, и единственным моим желанием должно было ежели не приумножить добро, то помешать злу. Вне сомнения, предшествовавшие примеры оставляют мне лишь слабую надежду помешать прекращению торговли со стороны китайского правительства, но по крайней мере я ничего не упустил и теперь употребляю все имеющиеся в моей власти средства, дабы отдалить сие событие.

В том /л. 17/ числе должен я назвать входящий в общий протокол конфиденциальный разговор с молодым бейлем (См. док. №  277), любимцем вана, после моего отъезда из Урги. Я ничего не пожалел, дабы представить ему тяжкие последствия, кои сие событие может иметь для Китая, и сие благотворное известие, несомненно, уже дошло до Пекина и, может статься, вызовет там серьезные размышления.

Я принял все необходимые меры, чтоб скрыть здесь истинные причины моего возвращения. Общее мнение склонно приписывать его предварительным переговорам, кои должны завершиться на границе, и торговые сношения совершаются с тем же спокойствием и уверенностью, что и прежде. Возможно, что скоро придет письмо Трибунала Сенату, и его содержание лучше моих замечаний решит волю вашего императорского величества. Я мог бы собрать /л. 17об./ какие-либо положительные, либо предварительные сведения о намерениях китайского правительства, ежели б находился не в монгольской пустыне. У меня имелись и даже сейчас еще содержатся тайные эмиссары. Изо всех различных мнений, о коих они извещают, наиболее вероятное есть то, что амбань, вернувшийся из Пекина полгода назад, и Токтобу, секретарь вана, — оба маньчжуры, направляемые пекинским Трибуналом, — употребили грубость вана в своих целях. Ван со своей стороны, унижая российского посла, хотел выслужиться перед пекинским двором, и, вероятно, слишком легкомысленно за сие взялся. Ему трудно будет избежать последствий оного ошибочного шага. Многие известия согласно приписывают дурное расположение пекинского кабинета торговому соперничеству. Три года, прошедшие от предложения о посольстве до его отправки, дали довольно времени, чтоб устроить сию иностранную интригу.

Дабы не замедлить отправку сего /л. 18/ донесения, описывая в нем все подробности, кои могут послужить уяснению положения дел, я поручаю своему первому секретарю господину Байкову вручить его и дополнить всеми разъяснениями, кои будут сочтены необходимыми.

Посреди тягот и невзгод одно чувство еще утешает и поддерживает меня — что ваше императорское величество в справедливости своей признает, что все мои заботы были направлены на защиту прав сана вашего величества и охрану интересов его народа. Сии два долга, зачастую требующие противоположных действий, сделали мое положение наитруднейшим и, быть может, превосходящим мои силы; мне могло, следовательно, оставаться лишь глубокое сожаление, что я завершил свое поручение сообщением вашему императорскому величеству дурной новостью. Но нет, государь, — надежда благороднейшая и вернейшая, нежели успех моей миссии, поддерживает и ободряет меня. Возвращение посольства вашего величества, нанесенные ему оскорбления, крушение направлявших оное надежд суть чувствительное зло, должен /л. 18об./ признаться, но был ли бы я достоин доверия, коим ваше императорское величество соблаговолили меня удостоить, ежели б я не предвидел, ежели б я не предпринял мер, дабы подготовить не только все, что может помочь в сих затруднениях, но, возможно, превзойти выгоды, ожидавшиеся от моей миссии. В [476] дурном надобно искать добро, и руководствуясь сим началом, я смею просить ваше императорское величество обратить особливое внимание на последующее донесение и приложенную к оному записку (См. док. №  299).

Ежели б я мог надеяться оставить свидетельство моей ревности к службе и прославлению моего августейшего государя и ко благу его империи, то оное есть сей рассказ, коим я отдаю ныне честь вашему императорскому величеству, и труды, каковые я предприму в дополнение к оному. Представив в истинном свете положение России в отношении к Китаю, равно как и средства обеспечить ей уважение и выгоды, кои приумножат ее процветание, /л. 19/ избавив от тягостного ига, я с меньшим сожалением брошу взгляд на прошедшее. Век оскорблений и унижений будет стерт из летописей сей державы, начнется эпоха славная и цветущая в то же время.

Спустя несколько дней я вместе со всем посольством отправляюсь в Иркутск, дабы ожидать там повелений вашего императорского величества.

Остаюсь с глубочайшим почтением, государь, вашего императорского величества всеподданнейший, вернейший и всепокорнейший слуга и подданный граф Головкин.

19 февраля 1806-го.

На л. 4 над текстом справа по-русски: Получено 23-го марта 1806-го.

Там же слева: №  1.

Записи в журнале Посольской канцелярии на французском яз. — Там же, п. 41, л. 32-54 об.; там же, п. 46, л. 1-12 об.

Комментарии

1. Ю. А. Головкин в приложениях к реляции представил в заверенных им копиях всю переписку свою с цинскими местными властями, начиная с 29 декабря 1805 года по 1 февраля 1806 года (АВПРИ, ф. СПб. Главный архив 1-7, оп. 6, 1805 г., д. №  1-а, п. 27, л. 20-48 об.) и протокольную записку переговоров (там же, л. 49-81 об.); см. также док. №  277.

2. Имеется в виду 9-я статья Кяхтинского трактата от 1727 года, где сказано: ”Ежели от одного к другому империю пошлется за публичными делами малой или великой посол, когда оной прибудет на границу и объявит о своем деле и о своем характере, будет ожидать недолго на границе, дондеже вышлется кто на встречу для препровождения. И тогда ему дадутся скорые подводы, корм и с прилежанием препровожден будет... А ежели для важного какого дела один или два куриера прибудут, тогда, показав запечатанные пашпорты, мандарины пограничные без жадной описки немедленно дадут подводы, корм, проводников..." (Русско-китайские отношения 1689-1916: Официальные документы. — М., 1958. — С. 21).

3. Письмо Головкина было отправлено императору Юн Яню вместе с докладом ургинских пограничных правителей от 13 января 1806 г. (см. док. №  252).