В

Ввиду большого объема комментариев их можно посмотреть здесь
(открываются в новом окне)

ИСТОРИЯ ЖЕЛЕЗНОЙ ИМПЕРИИ

[ИСТОРИЯ ДИНАСТИИ ЛЯО]

ЛЯО ШИ

[ДАЙЛЯО ГУРУНИ СУДУРИ]

В. Е. Ларичев, Г. Г. Пиков.

Краткий очерк истории изучения киданей

История Востока традиционно вызывает большой интерес у исследователей. В последнее время интерес этот заметно вырос, что обусловлено целым рядом факторов:

1. Усилилось влияние некоторых восточных стран на мировую экономику и историю отдельных регионов.

2. Накоплен новый археологический материал.

3. Достигнуты определенные успехи в филологии, антропологии и этнографии. Объяснять историю стран Востока с помощью терминологии, разработанной на материале западноевропейской истории, стало сложнее.

4. Развился и широко применяется в исследовательской практике цивилизационный метод, позволивший конкретизировать само понятие «Восток».

5. Ведется поиск новых средств и методов для изучения восточного мира.

Труды отдельных западных и отечественных востоковедов привлекли внимание к конкретным народам, к их истории и характеру взаимоотношений. Это касается и национальных государственных образований на северной окраине танского и сунского Китая (тюркский и уйгурский каганаты, Бохай, Западное Ся, Ляо, Цзинь). Интерес к их изучению перманентно усиливался на протяжении XIX-XX вв. Это вполне понятно, ибо вторая половина I - первая половина II тыс. н.э. - одна из наиболее насыщенных событиями эпох в истории народов Центральной Азии.

В последние десятилетия резко возрос интерес к номадистике. Появилось несколько обобщающих работ, посвященных принципам взаимодействия кочевых и оседлых культур, а также общим закономерностям политического развития кочевых обществ. Среди наиболее известных теорий можно указать концепцию Н. Крадина об экзополитарном характере кочевого государства. Согласно ей, кочевое скотоводство в чистом виде не способно обеспечить общество всей необходимой продукцией, поэтому кочевники неизбежно вступают в контакт с соседними оседлыми культурами. Контакты эти есть условие выживания кочевого социума, который по своей природе направлен вовне, на присвоение и потребление ресурсов других культур. Схожую концепцию развивают зарубежные исследователи А. М. Хазанов, С. Джэгчид, Т. Барфилд и др.

Место кочевников в процессах политогенеза настолько значительное, что можно даже поставить вопрос о «кочевой альтернативе социальной эволюции» ¹. Можно ли кочевые образования считать государствами? Способны ли они были подняться до уровня такой сложной системы, как империя? ²

Заметное место в истории центральноазиатского региона занимали кидани, сыгравшие значительную роль в бурных событиях предмонгольского периода и оказавшие огромное влияние на развитие культуры дальневосточной ойкумены. Киданьские племена не только объединились в рамках самой могущественной державы Восточной Азии того времени, «заставив мир дрожать», но и, используя достижения китайцев и покоренных народов, создали яркую цивилизацию, оказавшую существенное воздействие на эволюцию кочевого мира ³. Киданьское государство представляло собой классическую «кочевую империю» ⁴.

История изучения киданей, их общественного строя, государственности и культуры в целом развивалась достаточно стандартно. Количество текстов, в которых хотя бы раз упоминаются кидани, огромно. Оно росло с каждым столетием ⁵. Неудивительно, что основные проблемы истории и культуры киданей были поставлены буквально в начале самой этой истории.

Попутно необходимо сделать еще одно важное замечание методологического плана. Традиционно принято делить любую историографию на донаучный и научный периоды. Это деление имеет европейское [331] происхождение и берет начало с эпохи Возрождения и становления нововременной науки. Именно тогда в экономике и обществе происходил процесс десакрализации, и бывший «христианский мир» встал на путь научно-технического прогресса. Но в истории, как известно, «швов» не бывает, поэтому нельзя недооценивать тот объем информации, который накоплен в доньютонову эпоху. Праздностью средневековые историки никогда не отличались, и китайские в этом плане не исключение. Можно говорить о кумулятивном характере развития процесса познания окружающего мира человечеством. К тому же, если исторические и политические деятели могли в какой-то мере дистанцироваться от той или иной религиозно-философской системы, то перестать быть представителями определенной цивилизации они в принципе не могли. Это, собственно говоря, и демонстрируют так называемые европейская, китайская и другие историографические традиции. Менялись цели исторического исследования, его характер и методы, но обязательно сохранялась преемственность. История киданеведения это хорошо демонстрирует.

В истории изучения киданей и их государств четко выделяются четыре особо крупных направления:

1) дальневосточное (киданьская, китайская и монгольская историография);

2) евро-американское (французская, английская, немецкая и североамериканская литература);

3) русское;

4) средневековое арабо-персидское.

Естественно, начало изучению было положено непосредственными соседями киданей - китайцами. Как это было и с другими европейскими или азиатскими народами и государствами, первый этап этого изучения можно назвать собирательным. Он пришелся на время формирования самого этноса, т.е., как это иногда обозначается в историогрфии, на додинастийный период (III-IX вв.). В это время китайские хронисты, государственные и политические деятели, писатели и чиновники собирали и обобщали всю необходимую или доступную информацию, пытаясь не столько удовлетворить свой «этнографический» голод, сколько понять специфику положения киданьского племенного конгломерата в тогдашнем восточноазиатском «мире», а также возможности и опасности его полудобровольного вхождения в него. Своеобразным свидетельством начала этого изучения является само появление этнонима «цидань» ⁶. Если внимательно проанализировать информацию письменных источников киданьского происхождения («Цидань го чжи» - «История государства киданей»; «Ляо-ши» - «История династии Ляо»), которые носят «энциклопедический» характер (исторические события и процессы в них рассматриваются с точки зрения определенной системы представлений), то данный этноним [332] отражает (обозначает!) место того или иного этноса в определенном пространственно-временном континууме («мире»). Время существования цивилизаций («миров») характерно предельно возможным распределением земельных пространств. Это, однако, подразумевает, что экспансия (как метод) начинает уступать первенство «мироустроительной» тенденции, а экстенсивный способ существования - интенсивному. Милитаризация оседлых и кочевых обществ достигает максимума и периодически приводит к попыткам перекроить не столько этническую, сколько политическую карту мира («Великое переселение народов», складывание арабских халифатов, «натиск на восток», Столетняя война, монгольская экспансия, походы Тамерлана и др.). Она же демонстрирует возрастающие трудности «исходов» и завоевательных походов, вдохновленных идеями распространения «истины». Политическая нестабильность, необычайная динамика общественной жизни, предельная децентрализация некогда единой этнополитической системы приводили к тому, что формирующееся в рамках «империй» моноцентрическое восприятие мира сочеталось, а то и оспаривалось другими моделями мира (биполярной, многополярной).

Чем малочисленнее этнос, тем труднее ему оставаться «свободным». Он вынужден строить «добрососедские» отношения с кем-либо. Этничность «родом из прошлого», она мифологична, в этом ее мобилизующая сила. Ее главная опора - идея или миф об общей культуре, происхождении или о связи с «миром», истории. Очень долго в отечественной историографии выражение «китаизация» воспринималось только негативно, как отражение великоханьских настроений, шовинистических по своей сути и ведущих к неизбежной гибели самобытных культур. Разумеется, складывание идеологии в том или ином метарегионе приводило к естественной трансформации «языческих» и «варварских» культур, но так называемая «мировая» ситуация вовсе не подразумевает геноцид. Применительно к восточноазиатскому региону это означает, что под «китаизацией» нужно понимать идущий на всем протяжении существования китайской государственности процесс складывания китаецентричного «мира», символическим образом которого может быть названо «дерево» («один ствол и множество ветвей») ⁷. Дальневосточный регион как «культурно-исторический ареал» ⁸ был мегасоциумом, состоящим из макро- и микросоциумов (различные государства, народы, племенные союзы, племена и т.д.). Главным здесь было не административное, а духовное взаимодействие ⁹. На практике это находило отражение в «даннической системе» ¹⁰, идейной основой которой была доктрина «мироустроительной монархии» ¹¹. В рамках такого мира каждый этнос имеет определенное место, хотя не исключено и даже обязательно его «движение» в рамках этой сложной системы. Данный постулат неплохо иллюстрирует киданьская история.

Второй важнейшей проблемой, доставшейся историкам от того времени, является проблема происхождения киданей. Первая гипотеза о «тюркоязычности» киданей принадлежала Сюэ Цзюй-чжэну - автору [333] «Цзю Удай-ши» («Старая история Пяти династий»), который так попытался объяснить происхождение киданей: «Кидане являются ветвью древних сюнну». Автор отталкивался от сведений «Вэй-шу» («История династии Северная Вэй»), составленной в 551-554 гг. историком Вэй Шоу.

Разумеется, эта версия спорна. Помимо того, что тюркоязычность самих хунну еще окончательно не доказана, против нее есть еще целый ряд соображений. Во-первых, содержащееся в киданьском языке некоторое количество тюркских слов значительно уступает числу монгольских терминов. Во-вторых, все они могли проникнуть к киданям в ходе многовекового контакта с тюркоязычными племенами. К такому выводу еще в начале XX в. пришел японский востоковед К. Ширатори. Короче говоря, эту подборку фактов из «Вэй-шу» можно считать весьма любопытным указанием на начало процесса становления киданьской народности.

Важнейшей практической проблемой, которая, тем не менее, имела и историографический аспект, стала проблема цивилизационной принадлежности киданей. Приняв термин «цидань» в качестве самоназвания, они тем самым перешли из внешней («немирной») сферы в пределы дальневосточного культурного ареала. История движения киданей внутри этого «мира» показывает, как далеко порой они отходили от своего первоначального намерения, становясь опасными для этого этнокультурного сообщества. Неудивительно, что китайские авторы все более тщательно начали изучать общественный и экономический строй киданей. Это изучение шло с определенной целью - «перевоспитание». Оно помогло киданям перейти от «варварства» к «цивилизации». Насколько успешно шел этот процесс, видно хотя бы из того, что кидани из северных «инородцев» смогли «дорасти» до одной из великих неханьских империй. Медленно внедряемая на протяжении ряда столетий культурная дальневосточная парадигма дала свои плоды: киданьская династия Ляо стала одной из 24 официальных «китайских» империй и одной из важнейших «ветвей» дальневосточного «древа» народов и культур.

Эта проблема может быть непонятна современным историкам именно потому, что носит, скорее, прикладной, а не фундаментальный характер, но такова специфика тогдашнего интереса к прошлому и настоящему различных народов.

Второй период (династический) занимает особое место в истории дальневосточной киданеведческой традиции. В это время существенно расширилась и качественно изменилась источниковая база. В целях обоснования легитимности существования новой династии и созданного ею государства появились официальные тексты, которые богато иллюстрируют официальную идеологию. Систематизация и фильтрация киданьских легенд и преданий, а также китайских письменных текстов дали важный качественный скачок - устная традиция окончательно уступила место письменной. Если мифы играли больше педагогическую роль, чем мировоззренческую (кидани практически в самом начале своей истории стали перенимать китайскую космогонию, но от своих этических норм не торопились отказываться), то создаваемые на вновь изобретенном киданьском языке исторические сочинения послужили складыванию фундамента имперской идеологии.

Особого внимания заслуживает хроника «Ляо ши» («История династии Ляо»), составленная в эпоху Юань комиссией под руководством Токто. Этот богатейший источник сведений о политической истории созданной киданями империи особенно полно освещает отношения киданьского государства с различными китайскими династиями. Кроме того, «Ляо ши» содержит информацию о структуре империи, организации кочевий, системе контроля над окружающими народами, созданной ляоскими правителями. [334]

Помимо канонических династийных хроник, в старом Китае было создано немало исторических сочинений более свободного жанра. В первую очередь интересны сочинения южносунского чиновника Е Лун-ли - «Цидань го чжи» («История государства киданей») и «Ляо чжи» («Записки о Ляо»). Первое является конспективным изложением политической истории Ляо и содержит целый ряд ценных деталей. В «Цидань го чжи» приводятся тексты дипломатической переписки и договоров императоров Ляо и Сун, описания посольского церемониала, где перечисляются подарки, подносимые посольствами различных государств.

Проблема происхождения киданей как этноса в официальной имперской историографии начинает подменяться проблемой происхождения династии. Е Лун-ли безапелляционно замечает, что «начало киданей не записано на бамбуковых табличках китайской истории» ¹². «Ляо-ши» начинается сразу с описания правления первого императора Абаоцзи, а вопрос о происхождении киданьского народа обсуждается отдельно в 63 цз. и то в виде отрывочных сведений ¹³. Составителей этой хроники прежде всего интересовали взаимоотношения Китая и киданей.

Эту проблему, однако, продолжали исследовать китайцы. В отношении киданей китайскими авторами, кои придерживались линейного понимания истории, всегда использовались три метода: генеалогический; отождествление с тем или иным «древним» народом; поиски прародины ¹⁴. Неудивительно, что в XI в. была выдвинута следующая гипотеза Оуян Сю, автора «Синь Тан шу» («Новая история династии Тан»): «Кидани, собственно говоря, являются ветвью дунху». Составители этой чжэн ши, посчитав, раз кидани и кумоси жили на землях сяньбийцев, решили, что они и принадлежат к сяньби, а следовательно, и к дунху. Аргументация весьма шаткая. Примеру Оуян Сю следовали и другие средневековые китайские историки, касавшиеся данной проблемы.

Естественно, проблема происхождения киданей, их этническая и языковая принадлежность до сих пор являются предметом оживленной дискуссии в востоковедческой науке. К настоящему времени накопилось значительное количество литературы, но ни один автор так и не смог привести убедительных доказательств в пользу своей гипотезы. Основных гипотез сложилось несколько: «тюркоязычная» (Сюэ Цзюй-чжэн), «тунгусо-язычная» (Оуян Сю, А. Ремюза, Г. Клапрот, К. Риттер, В. П. Васильев, Э. В. Бретшнейдер, Е. Паркер), «смешанная монголо-тунгусская» (Г. Хауорс, Г. Е. Грумм-Гржимайло, В. В. Бартольд), «монгольская» (Н. Я. Бичурин, О. Ковалевский, Р. Тории, Д. Тамура, Л. Л. Викторова, В. С. Стариков, В. С. Таскин, С. А. Токарев, Л. Котвич, Л. Р. Кызласов, К. А. Виттфогель, Фэн Цзя-шэн, X. Пэрлээ, Н. Сэр-Оджав, Г. Д. Санжеев, Е. М. Залкинд, А. М. Кондратов, В. М. Наделяев) ¹⁵.

Сформулированная авторами «Синь Тан шу» теория нашла подтверждение в трудах многих исследователей. На основе аналогичных воззрений в XIX в. появились три теории происхождения киданей. Французский исследователь Абель Ремюза в 1820 г. впервые высказал мнение о том, что «дунху» является китайской транскрипцией слова «тунгус», и на этой основе построил теорию тунгусского происхождения киданей. Он писал: «Первая из четырех семей, которую встречают, идя с востока на запад, есть нация, о которой я говорил выше под именем тунгусов... Это из недр этого народа вышли, по всей видимости, жуан-жуани, кидане или ляо и некоторые другие народы...». Разделяли эту точку зрения Г. Клапрот, К. Риттер, В. П. Васильев, Э. В. Бретшнейдер, Е. Паркер и др.

Представления менялись по мере накопления знаний о древней истории восточноазиатских народов. Было высказано предположение о смешанном монголо-тунгусском происхождении киданьского народа. Наиболее ярко его выразил Г. Хауорс: «Кидане в основе своей были тунгусской расой, но управлялись кастой монгольского происхождения». Он пришел к выводу, что их «язык является смесью тунгусского и монгольского, последний... весьма сильно преобладает». Поддержали Г. Хауорса и некоторые известные ученые - Г. Е. Грумм-Гржимайло, В. В. Бартольд и др. [335]

Одним из ярчайших представителей теории монгольского происхождения киданей являлся Н. Я. Бичурин. Он писал следующее: «Китайская статистика И-тхун-чжы показывает восемь единоплеменных владетельных домов, от которых монголы в продолжение двадцати столетий получали народные названия, последовательно одно за другим. Сии дома были: хунну, ухуань, сяньби, жужаны, дулга, ойхор, сйэяньто, кидань». В отношении киданей Н. Я. Бичурин нашел горячую поддержку в лице многих отечественных и зарубежных исследователей (О. Ковалевский, Р. Тории, Д. Тамура, Л. Л. Викторова, В. С. Стариков, В. С. Таскин, С. А. Токарев, Л. Котвич, Л. Р. Кызласов, К. А. Виттфогель, Фэн Цзя-шэн, X. Пэрлээ, Н. Сэр-Оджав и др.). Пытался обосновать эту точку зрения на основе письменных источников и Е. М. Залкинд. Сопоставив древних киданей и некоторые современные народности Монголии, он сделал такое заключение: «киданей следует рассматривать как древнемонгольскую народность, остатками которой являются современные дауры». Однако этот вывод в свое время подвергла критике Г. М. Василевич.

Сотрудниками Института этнографии АН СССР и ВИНИТИ АН СССР с помощью ЭВМ проведено исследование текстов малого киданьского письма и предпринята попытка дешифровки киданьского языка. Уже первые полученные результаты показали, что язык киданей весьма близок языку монголов.

Китайская модель «хуа-и» («цивилизованный Китай» и «нецивилизованная» «варварская» периферия, где проживали «близкие», почти «свои» «варвары», а за ними и «далекие», «немирные») перенималась киданями. Это стимулировало появление еще одной проблемы, связанной с определением места киданей в кочевом мире. Фактически с этого периода началось основательное изучение социально-экономического и общественного строя государства Ляо.

Третий период начался после крушения киданьской империи и в рамках дальневосточного региона продолжается до сих пор. В его начале использовался и адаптировался богатый киданьский «опыт» для новой государственности и ситуации (монголы, маньчжуры). Маньчжуры, приступая к своему грандиозному проекту по изданию официальных историй трех великих средневековых империй (Ляо-ши, Цзинь-ши, Юань-ши), выделяли из них, как ни странно, именно империю киданей ¹⁶.

Китайская историография на этом практически остановилась, поскольку в той или иной степени до сих пор стоит на позициях китаецентризма. В стране осуществляется грандиозная археологическая и филологическая работа, но философия истории современного Китая фактически основывается на двух идеях - исключительности китайской цивилизации и марксистской трактовке формационного подхода. Именно они основательно иллюстрируются на богатейшем фактическом материале. [336]

В Европе первый интерес к киданьской истории возник в XIII в., когда здесь появились монголы. В частности, уже тогда исследователей заинтересовал титул «гурхан». Его принятие первым западнокиданьским правителем Елюй Даши для историков М. Дегинь, П. де Майя, К. Д'Эрбло, С. де Саси, М. Клапрот, казалось необычным. Поисками источников, откуда кидани заимствовали данный титул, занимались В. Григорьев, И. Березин, К. Риттер, К. Менгес, К. А. Виттфогель, Фэн Цзя-шэн и другие отечественные и зарубежные исследователи ¹⁷. В «Ляо ши» (цз. 116) прямо говорится, что гурхан - это почетный титул правителей монгольских племен. В. В. Бартольд предположил, что Елюй Даши принял титул правителей Караханидского каганата, существовавшего на территории Средней Азии ¹⁸. В монгольском языке корень «гур» имеет два значения: 1) «большой, всеобщий»; 2) «народ» (собрание племен). Титул «гурхан» в этом случае означал выборного хана, поставленного во главе какого-либо племенного союза. Видимо, именно в таком значении он встречается в «Юань чао би ши». Здесь рассказывается, как в 1201 г. некоторые монгольские племена, собравшись на р. Кем, избрали своим вождем Джамуху и присвоили ему титул гурхан, т.е. великий хан ¹⁹, предводитель не одного племени, а союза племен ²⁰.

Можно предположить, что на протяжении XII-XIV вв. значение этого титула претерпело значительную эволюцию. В тюркских языках, по свидетельству Махмуда аль-Кашгари, корень kur стал означать «храбрый человек» ²¹, а в османском gur - «богатый» и «удачливый» ²². Джувейни объясняет его, как «хан ханов», а Рашид Ад-Дин - «великий хан, всеобщий хан» ²³. В отдельных тюркских и монгольских языках это слово произносится с некоторым удлинением (гур-хан) и обозначает «универсальный правитель, хан с огромной властью, верховный правитель» ²⁴, «хан всего народа» ²⁵. Есть предположение, что этот титул своим происхождением связан с хунну ²⁶. Он пользовался большим уважением у многих правителей: «любил видеть свое имя с этим прозванием Тимур» ²⁷ и многие Чингизиды ²⁸. Любопытно свидетельство Р. Бэкона о значении данного слова: «хан - титул и означает то же, что прорицатель» (Cham est nomen dignitatis, et sonat idem quod divinator) ²⁹. Тем самым подтверждается попытка объединить в лице правителя западных киданей духовную и светскую власти по т. н. «китайскому» варианту ³⁰. За Даши сохранялась слава «китайца», а мусульманские авторы именовали его Кур-ханом ас-Сини ³¹, сам титул «гурхан» рассматривая лишь как «почетный».

Интересна и широко распространившаяся в то время легенда о пресвитере Иоанне. Привлекает внимание и боевая мощь кочевников. Таким образом, история восточноазиатских кочевников в целом и киданей в частности рассматривалась европейцами лишь в связи со своей историей. По мере расширения колониальной системы, когда на Восток устремлялись жадные взоры, появлялось и желание понять способность к сопротивлению и источники богатства. Для европейских историографов характерно высокомерие, поэтому не удивительно, что они переняли многие минские историолемы.

Так, иероглиф «ляо» традиционно переводится «железный», империю киданей тоже называют «Железной». Данная традиция появилась, по мнению ряда исследователей ³², именно в минскую эпоху, когда китайцы сбросили ненавистное монгольское иго и стали иначе «читать» историю взаимоотношений своего государства с северными варварами. Прочтение основывалось не только на том, что слова «железо» и «железный» у многих монгольских племен были синонимами слов «сила» и «могучий», но имело подтекст «железные оковы», «кандалы». Можно предположить, что мы имеем дело с эволюцией термина, терявшего одни значения и приобретавшего другие, или вполне осознанным, предельно политизированным его «прочтением» патриотически настроенными китайцами.

Имперский характер киданьского государства и логика внутренней политики его правителей позволяют согласиться с существованием в период Ляо другого значения термина, принципиально важного для киданей. Действительно, можно прочесть данный иероглиф как «чистое серебро» ³³ (с ключом цзинь - 'металл'), однако одна из столиц Ляо была расположена в долине Серебряной реки (Иньчуань), а о географическом принципе структурирования государства взамен этнического уже упоминалось. Важно и то, что монголоязычные кидани серебро ценили больше, чем золото или железо. Этноним «монгол», как бы его ни переводили, связан с монгольским словом «монго» («серебро, белый, чистый»). Монголы, как впоследствии и маньчжуры, считали киданьскую империю своеобразным образцом для подражания. По сообщению Пэн Дая, именно в противовес чжурчжэням татары назвали свое государство «Великой серебряной династией» ³⁴.

Европейцы воспринимают китайское понимание Ляо как машины истребления и покорения. Стремясь завязать оживленные отношения с ханьцами, они фактически переняли концепцию китаецентризма. В условиях широкого распространения филоориентализма историко-этнографический материал использовался и в дидактических целях. Это обусловило не столько скрупулезное исследование, сколько пересказ источников и чисто повествовательный стиль.

С XVIII веке в Европе начали издавать работы по истории Китая и окружавших его народов. Они были основаны на официальных китайских хрониках. «Общая история хуннов, тюрок и монголов...» Ж. Дегиня вышла в Париже еще в 1756 г., открыв новый для европейцев мир центральноазиатских кочевников. В 1777-1785 гг. [337] увидела свет многотомная работа П. де Майя по истории Китая, основанная на материалах «Тунцзянь ганму». Подобные компиляции выходили и в дальнейшем, играя важную роль в ознакомлении читающей публики с историей номадов, обеспечивая «первоначальное накопление материала». Они представляют собой либо переводы с китайского языка, либо более или менее близкие пересказы. Подобные работы создали Н. Я. Бичурин, Э. Шаванн, Э. Бретшнейдер, Н. В. Кюнер и др. Однако в изложении политической истории кочевых народов региона они, как правило, просто следовали китайской традиции. Кочевые соседи Китая при этом представлялись извечно агрессивной, разрушительной силой, деструктивным началом, находившимся в постоянном противоборстве с цивилизацией и культурой.

Изредка исследователи шли вразрез с концепцией официальных китайских летописей. Так, русский востоковед В. П. Васильев показал, что варварские народы к северу от китайской границы далеко не всегда были периферией Китая, они могли сами играть ключевую роль в истории региона. Его ученик М. Н. Суровцов в работе «О владычестве киданей в Средней Азии», написанной в 1869-1870 гг., дополнил этот тезис, указав на «бумажный» характер вассальной зависимости кочевников от китайской администрации. Однако в целом кочевники редко становились предметом специального исследования (лингвистического либо этнографического). Попытки проанализировать политическую культуру кочевого общества не предпринимались фактически до середины XX в.

В XX в. постепенно сформировался объемный корпус исследований, посвященных истории отдельных кочевых народов. Он включал: работы Лю Мао-цая, Л. Н. Гумилева и И. Эчеди, касающиеся политического развития тюркских каганатов; исследования В. Эберхарда, Л. И. Думана о тобасцах и созданной ими империи Северная (Тоба) Вэй; труды А. Г. Малявкина, К. Маккерас, П. Циме об уйгурских государствах различных эпох; классическую работу К. Виттфогеля и Фэн Цзя-шэна о киданях и империи Ляо, дополненную позднее многочисленными исследованиями Л. И. Думана, А. Л. Ивлиева и др.; труды X. Миякавы, А. Колланца и Ц. Хандсурэна о жуань-жуаньском периоде в истории Центральной Азии и др.

Происходило подлинное становление различных наук, освобождающихся от диктата всевозможных идеологий. К тому же выявилась особая роль Востока в мировой истории, что стимулировало увеличение количества и изменение характера исследований в области номадистики. Появилась необходимость заново перевести источники (Штейн перевел на фр. яз. «Ляо ши») и аналитические исследования (Виттфогель). Этому способствовало широкое распространение цивилизационного подхода и методологии системного анализа. В то же время разочарование в идеологиях и отказ от них, внедрение в историческую науку позитивистской методологии, коммерциализация исторической науки сдерживали этот процесс.

В России в средние века появился интерес к «своим» кочевникам (монголам). Кидани в летописях упоминались лишь как часть татар, т.е. русские авторы того времени еще не видели их связи с Восточной Азией.

В результате освоения Сибири появилось желание противопоставить сибирских «инородцев» титульной русской нации, но в то же время отстоять их и среднеазиатские народы от китайского влияния. Отсюда появление в исторической литературе шовинистических и антикитайских настроений. Как писал М. Н. Суровцов, сыграл свою роль и капиталистический дух, широко распространявшийся в стране.

В VIII в. следствием вестернизации России стало «подключение» к западной историографической традиции (В. К. Тредиаковский). Интерес к истории восточных народов, находившихся под угнетением китайской империи, можно рассматривать как форму свободомыслия (А. С. Пушкин, о. Иакинф). Вводимый в научный оборот фактический материал использовался и с целью доказать восточное происхождения азиатского царизма, иначе говоря, его отсталость.

Русская послереволюционная эмиграция в Китай (центр - г. Харбин), как ни странно, усилила эти тенденции. А. Г. Малявкин отмечал: почти все китайские исторические сочинения пронизаны навязчивой идеей превосходства Срединного государства над окружающими народами, но «что касается фактического материала, то с учетом отмеченной тенденции в подаче его, неизбежных ошибок и непреднамеренных искажений, возможных в любой работе такого плана, его можно считать вполне достоверным» ³⁵.

Для российской и советской историографии характерно стремление расколоть сложившееся в китайской исторической науке представление о единстве дальневосточной цивилизации, чтобы затруднить ее новое (уже после маньчжуров) объединение под эгидой китайцев или японцев.

Марксизм в духе формационной теории стимулировал теоретическое осмысление истории «инородцев», считавшихся исключительно жертвами китайской империи и феодального гнета. Здесь сказалось соперничество двух супердержав, одинаково претендующих на необъятные просторы немусульманской («желтой») Азии.

Ослабление в последние десятилетия роли России на международной арене и желание понять ее место в новой геополитической и социокультурной ситуации, становление деидеологизированной науки (хотя и не [338] свободной от цивилизационной парадигмы) стимулировали не столько накопление исторического материала для иллюстрации идеологических схем (что характерно для периода господства марксизма), сколько переосмысление уже накопленного. Отсюда появление новых методологий и попытки не описать, а объяснить суть исторических процессов, а не фактов. В противовес монизму и эволюционизму широко распространяются представление о полилинейном развитии истории и переосмысление терминологии, попытки создать новый понятийный аппарат. Его пытаются вывести из исторического материала.

Одной из важнейших в истории киданеведения на современном этапе видится проблема специфики конфессиональной ситуации в империи. Она была поставлена ранее, но еще далека от окончательного разрешения. На примере истории киданьского государства можно понять, почему широко распространенные в Евразии «мировые» религии не смогли закрепиться на дальневосточной почве.

Не менее важен вопрос: имеет ли право на существование понятие «кочевая империя»? Впервые в отечественной литературе оно было введено в научный оборот М. Н. Суровцовым ³⁶. Как строго научный термин в рамках своей типологии кочевых образований применила его С. А. Плетнева ³⁷. Этот термин не раз становился предметом полемики ³⁸. Киданьская империя Ляо (907-1125 гг.) дала богатейший материал для решения этих проблем ³⁹. Идея «империи» формировалась параллельно в двух великих государствах древности - римском и китайском. Совокупная модель вряд ли будет полна и исчерпывающа без учета особенностей, которые складывались на определенном историческом этапе и в других государствах, в том числе кочевых. Железная империя киданей вполне может быть использована в качестве примера, ибо является типичной кочевой империей, развитие которой отражает закономерности, что прослеживаются и в других современных ей империях. Можно говорить об уникальном для средневековой истории (не только Востока, но и всего мира) одновременном существовании в рамках одного государственного образования двух различных хозяйственных укладов - кочевых скотоводов и оседлых земледельцев ⁴⁰.

В исследованиях отечественных ученых по истории киданей акцент делается в основном на археологические материалы, объем которых, однако, скуден. Что касается письменных источников, то они достойно представлены лишь переводом В. С. Таскина «Истории государства киданей». Специалисты вынуждены использовать устаревшие переводы зарубежных востоковедов XIX в. Вне сферы внимания остается, между тем, маньчжурский вариант «Ляо ши» - «Дайляо гуруни судури», что связано с почти полным отсутствием специалистов, свободно владеющих маньчжурским языком. В отечественном востоковедении маньчжуристы теперь почти «вымирающее племя».

«Дайляо гуруни судури» была полностью переведена на немецкий язык в конце XIX в. известным маньчжуроведом Г. К. фон Габеленцем. Работа эта осталась незавершенной, и в 1877 г. посмертно ⁴¹ был издан черновой, предварительный Введение в научный оборот этого ценного исторического документа - неоценимая заслуга Г. К. фон Габеленца. Однако перевод не отвечает современным требованиям исторической науки.

Со второй половины XX в. сибирские востоковеды поставили перед собой следующую задачу: осуществить русский перевод маньчжурского оригинала хроники, т.к. при первых же проверках стала очевидна вольность и многочисленные неточности перевода Г. К. фон Габеленца. Следует заметить, что этот перевод при подготовке к изданию, видимо, был обработан литературно и отредактирован сыном маньчжуриста - Г. А. Габеленцем. В рамках проекта предпринята попытка сравнить немецкий перевод Г. К. фон Габеленца ⁴² с текстом «Дайляо гуруни судури», активно используются источники, в том числе на европейских языках (латинский, староитальянский) ⁴³.

В последние десятилетия XX в. происходило переосмысление концепций, сложившихся в условиях освоения наукой истории современных исследователям общественных систем (абсолютные монархии, буржуазные республики и их соответствующие вариации и модификации). Особенно были актуальны проблемы типологии государств и других форм политической организации. Объектом размышлений в этой области, прежде всего, стал традиционный иудейский и христианский эволюционизм, рассматривающий историю как педагогическую проблему выживания цивилизации в полиэтническом мире ⁴⁴. Безусловно, повлияли и первоначальные научные концепции, имевшие дело с простыми физическими системами и пытавшиеся свой опыт перенести на общественные процессы.

Текст воспроизведен по изданию: История железной империи. Новосибирск. Институт археологии и этнографии СО РАН. 2007