И

ГЕННАДИЙ СХОЛАРИЙ КАК ИДЕОЛОГ «ВИЗАНТИЙСКОЙ ИНКВИЗИЦИИ»

В свое время автору этих строк приходилось не раз высказываться по поводу уникального во всей многовековой истории Византии «идеологического» процесса, вполне заслуживающего быть подведенным под категорию «аутодафе», когда в середине XV в. в Пелопоннесе был подвергнут пыткам и членовредительству (усекновение руки, языка, ушей), а затем осужден на смерть и утоплен «в пучине моря» некий «отступник» по имени Ювеналий, называвший себя «внебрачным сыном императора Андроника», Т. е., очевидно, старшего сына императора Иоанна V Палеолога, — Андроника IV (1367-1379), ученик или сподвижник выдающегося философа-неоплатоника Георгия Гемиста Плифона (ок. 1360-1452) ¹. Разумеется, при этом достаточно подробному рассмотрению подверглось главное свидетельство об этом процессе — письмо тогда еще монаха, будущего патриарха Константинопольского, Геннадия (в миру — Георгия) Схолария (ок. 1400/05 — ок. 1472) ² к судье г. Мистры Мануилу Раулю Исису, приговорившему Ювеналия к смерти и осуществившему казнь. Тем не менее, как своеобразный программный документ с обоснованием нарождавшейся в поздней Византии инквизиции (издатели так и обозначили его содержание: «теология инквизиции»), письмо Схолария, на мой взгляд, заслуживает быть переведенным на русский язык полностью, что я и попытался осуществить. Что же касается опубликования перевода, то [265] я подумал: где же ему и быть опубликованным, если не в настоящем авторитетном органе кафедры, на которой усилиями как самой Маргариты Адольфовны Поляковской, так и ее учеников и сподвижников, образовался уникальный центр по изучению поздневизантийской культуры вообще и всякого рода идеологических конфликтов в Поздней Византии в частности. К сожалению, ограниченность места не позволяет снабдить текст перевода надлежащим комментарием, поэтому я отсылаю потенциального читателя к литературе, указанной в примечании 1. Перевод выполнен с греческого оригинала, опубликованного в издании: Gennade Scholarios. Oeuvres completes/ Ed. par L. Petit, X. A. Siderides et M. JUGIE. P., 1934. T. 4. P. 476-498.

И. П. Медведев
Санкт-Петербург

«Геннадий благоразумнейшему и благочестивому архонту кир Мануилу Раулю Исису.

«Хочешь ли не бояться власти? — спрашивает в своем послании к римлянам блаженный Павел. — Делай добро, и получишь похвалу от нее; ибо (архонт) есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» ³. Так что радуйся, благочестивейший Мануиле, что исполнил законами служения дело Бога. Радуйся, что ты довел до блеска данный тебе от Бога меч, использовав его против гонителей Христа. Я бы, конечно, хотел, чтобы и ты, и любой другой архонт, получивший от Бога власть над народом или городом, «с раннего утра истребляли всех нечестивцев земли, дабы искоренить из Града Господня всех, делающих беззаконие» ⁴. Если вы щадите других дурных, вы даете испорченным и больным овцам дерзость губить и развращать все стада. Поэтому изгоняйте из настоящей жизни этих нечестивых и мерзопакостных язычников («эллинистов») или, скорее, бессовестных отступников от благочестия огнем, мечем, водой и любым другим способом, если вам, как Христианам, важно быть истинными и печься о спасении тех, кем вы управляете. Разве вы не видите, что зло преуспевает в условиях попустительства, позволив этому мерзкому сатане Ювеналию жить в обществе Христиан и развращать как близких к нему, так и некоторых других? Одни из них преподавали ему сие отступничество, другие — зловредно посвящались им в него. Кто не замечал это зло, которое каждодневно возрастало? Кого из благочестивых людей оно не огорчило? Я открыто говорил это всем и предупреждал. Но одни из тех, кто мог злу воспрепятствовать, смеялись; другие не верили в это; третьи же полагали, что все это дело — не что иное как клевета, подстроенная мною из [266] недоброжелательства к тем несчастным. Ибо несчастны те, что оставили надежду на спасение, на нашего Иисуса, даже если внешние дела у них складываются благоприятно. Ведь сохраненные нами письма этого треклятого изобличают этих мужей, если, конечно, их следует называть мужами, а не детьми за отсутствием у них здравомыслия и не зверьми из-за их безумия по отношению к своему собственному спасению. Ибо в этих письмах он (Ювеналий), обращаясь к кому-либо из своих соотступников и друзей, собирает воедино и других в Пелопоннесе, в Эносе и во многих местах, составив из них свою фратрию, в которой он пользовался авторитетом. Получив эти письма, благочестивые мужи вверили их в наши руки, хотя они, может быть, и не были столь зловредны, как те, что, по дошедшим до меня слухам, были изобличены в последнее время в результате твоей благочестивой бдительности. Ибо в этих последних, как мы узнали, не было ничего от благочестия и простой болтовни против священных и божественных вещей, как в тех письмах, что хранятся у нас. Здесь он стал тайно проповедовать язычество («эллинизм»), называя — несчастный! — монархией языческую («эллинскую») полиархию и политеизм, как и мороча людей другими такого же рода нелепостями. Нападать на почитаемые нами (лица?) он, однако, не осмелился, с давних пор страшась того, что он претерпел в результате твоего превосходного приговора. Но, по пословице, как ткань узнается по кайме и осел по копыту, так и я прекрасно осведомлен из слухов об исходящем от него вреде для находившихся с ним в близких отношениях людей. Ибо на словах он был смелее, чем в письмах, надеясь, видимо, таким образом избежать внимания людей благочестивых. Я выражал свое негодование против него и ему подобных, которых он разгласил в письмах, и больше всего, конечно, из-за того, что они стали причиной церковной смуты. Хотя и без этого свидетельства писем ясно, что никто бы не презирал истинное, унаследованное от отцов учение и не осмеливался бы преступать решения столь авторитетных во все времена св. отцов, если бы не пренебрегал всей верой вообще. Ведь дела наши с латинянами или с кем бы ни было из людей не остались без определения со стороны наших отцов: и императоры, и патриархи, и люди религиозные и мудрые мужи как в частной жизни, так и на общих собраниях определили каждое из них с приводящими в трепет угрозами, причем, зная о всех тех новшествах и недавних учениях, которые взбудоражили вселенную и раскололи Церковь, и в то же время не будучи врагами церкви. А поскольку, приняв все это во внимание, человек не причинит никакого вреда нашим отцам, а, напротив, принесет нам все самое лучшее, то нынешние люди судят о такого рода вещах иначе. Так что всё, пожалуй, должно быть наоборот. Ведь те (отцы?) и бесчисленны, и мудры, и благородны, и беспристрастны, и боголюбивы, и судят они дела Божьи вместе с Богом; а каковы мы — дело ясное: мы недостойны [267] сравниться не только с их тенями, но и с их экскрементами. Разве отступление от мнения тех отцов в отношении даже мельчайшей из догм не будет признаком скорее неразумия, нежели неверия и неблагочестия? А если кто-нибудь осмелится на это, якобы лелея в душе некое иное мнение и презрев христианское вероучение, предполагается, видимо, что он рассчитывает прожить с большим почетом и удовольствием, как это случалось и у тех, о ком он читает в письменах. Писалось же это перед собором в Италии.

Наблюдая все эти взращенные вдалеке вещи, я скорбел, возмущался, страдал. И другое ведь допускаю. Узнав, однако, что треклятый этот Ювеналий и в Эносе развратил многих (сами эносцы из числа еще сохраняющих благочестие сообщили мне об ужасном этом факте), я написал архонту города Гаттилузи и настойчиво советовал или заключить, или изгнать нечестивца. И тот, не колеблясь, изгнал его, ибо, если бы этого не случилось, весь Энос был бы развращен им. А поскольку его выдворили, многие, не пострадав, спаслись. Но и после того, как он прибыл оттуда сюда (Т. е. из Эноса в Константинополь — И. М.), я не переставал склонять его к исправлению и исцелению, приглашая на собеседования, обещая ему почести со стороны императора, если только он пожелает отступиться от заблуждения, ведь раньше он слушался справедливых и истинных слов. Он же, притворяясь, говорил мне, что ничего противного христианской вере ни мыслил, ни учил. А сам, обходя монастыри и неся всякий вздор против девственности, скромной монашеской схимы и тому подобном, развращал тех, которые попроще. Узнав об этом, епископ г. Корона кир Макарий и епископ Сард Дионисий, с моей помощью, придя к императору, добиваются выдворения проклятого из города. Я же скорее советовал подвергнуть его тюремному заключению. Спустя некоторое время после этой церковной смуты, он снова появился (в Константинополе. — И.М.), оставшись тем же са мым и даже став хуже. И я, снова и снова призвав его, «человече, говорю, что же ты, разгуливая там и сям, развращаешь простодушных и рискуешь быть снова выдворенным нами из города, а, может быть, и претерпеть кое-что похуже? Если полагаешь истинным то, чему учишь людей необразованных, то сообщи об этом и нам, и давай вместе обсудим это. И если ты поймешь, что все это — обман демонов и одержимых демонами людей, которые тебя этому научили, то во всяком случае ты извлечешь для себя пользу, вернувшись к истине, если, конечно, любишь ее, как и подобает человеку, не лишенному хоть какого-то здравого смысла. Если же я не смогу разрешить твои недоумения и переубедить тебя, пусть будет тебе позволено остаться при своем мнении, — никто не будет тебе силой навязывать иную точку зрения. А то, что ты, скрытно от людей знающих и могущих или помочь тебе или проконтролировать тебя, липнешь к тем, кто по простоте своей, не раздумывая, повинуется тебе, говорит о тебе как о [268] ненавистнике спасения не только других, но и тебя самого, и, пожалуй, никакой враг не сможет навредить тебе больше, чем ты сам навредишь себе.

Он же снова, скрытно от меня и отрицая, что он такой, каким его характеризуют многие, стал обходить монастыри, гостиницы, ярмарки, и распространять нечестивость, — до тех пор, пока, разоблаченный и осмеянный многими и опасаясь снова подвергнуться выдворению, он не пошел к тогда великому протосинкеллу, а ныне патриарху, кир Георгию и заявил, что думает как латиняне, пообещав содействовать тому в переговорах об унии, надеясь, таким образом, обрести его покровительство и отделаться от гонителей, продолжая в то же время безболезненно оставаться, находясь среди христиан, врагом Христа.

Узнав об этом и возмутившись еще больше кознями мерзавца против веры, я шлю великому протосинкеллу письмо с надлежащими разъяснениями, и тот, правильно поступая, убеждает императора, до этого уже мною подготовленного, изгнать безбожника. Да будет милостив Господь к душе того императора за то, что возненавидел нечестивых и изгнал нечестивость, постаравшись упрочить и приумножить веру Христову учениями и другими способами. Ведь, принимая во внимание ту церковную смуту, можно было бы ему вменить в вину только то, что вопреки своей воле принял в ней участие, а по собственному желанию он держался бы от нее в стороне. Вынужденный в чем-то прикидываться, он, однако, всеми трудами своими и свидетельствами выказал себя приверженным Богу и правильно мыслящим, и именно он стал для нас почти единственным виновником компенсации за то поражение. Но снова нечестивый Ювеналий ищет убежище в Пелопоннесе, зная, что этот остров был наиболее подходящим для его испорченных семян, и именно здесь он неистовствует против своего спасения, превзойдя настолько в неразумии своих учителей, что те, защищая эллинизм устно и письменно, пытаясь снова вызвать к жизни генеалогии языческих богов и неоскверненные, как они говорят, поэтами названия, простые обряды, политик), а также всякого рода сгнившие и вымершие вещи ⁵, все же не осмелились прямо и открыто говорить или писать против заветов, догматов и деяний Христа и нашей святой религии, а если они предпринимают уничтожение храмов, из них они выделяют неосвященные и почитают их. Поэтому-то, скрывая многих, они и почитаются ими, а, будучи почитаемыми, они развращают тех и почитаются ими, приобретая громкую известность. Распустивший же свой невоздержанный язык против божественных дел пусть найдет достойный своей постыдной жизни конец со стороны людей благочестивых.

И таких у нас немало, а некоторых из них мы уже указали лицам, имеющим право запрещать, подвергать наказанию, изгонять, топить в [269] морской пучине. Но, — о, терпимость твоя, Христе-Василевс! — и им дается слишком уж много возможностей, чтобы вредить другим и бросать семена нечестивости, а некоторым из них даже предоставляется место для слово-говорения по поводу священных догматов, и они дерзают богословствовать в отношении христианских ценностей, будучи как бы наделенными (?) людьми нечестивыми правом полной неприкосновенности и располагая душами Зевса, Аполлона, Кроноса и тому подобной глупостью. Что касается их самих, то все это, пожалуй, не столь и ужасно; но в отношении тех, которые все это знают и, тем не менее, прощают и позволяют совершаться, кто из людей рассудительных станет, пожалуй, считать их благочестивыми? «Так покажи мне, говорит, веру твою из дел твоих» ⁶, и далее: «По плодам их узнаете их» ⁷. Какой Иеремия оплачет это? Кто не предскажет, что отсюда нам грозят величайшие беды? Более того, кто из людей внимательных не посмотрит и не припомнит множество прелюдий к тем бедам, которые имеются ныне?

Увы! уходит вера, находится в пренебрежении; всюду ужасное безверие. У одних возликовал эллинизм, у других — автоматизм ⁸ и безбожие, у третьих — безразличие и помрачение в отношении веры, отступничество от отеческих идеалов и полнейшая нечестивость под предлогом той самой церковной смуты. Кому из них интересно, скольким людям придется иметь с этим дело? Никому, пожалуй. Им важно только председательствование, новоизобретенные имена, широкое окружение (?), деньги, власть, почет в императорских дворцах. Почему я без оглядки бежал от времяпрепровождения в императорских дворцах? Почему я, запершись в своем углу, веду частную жизнь и, за исключением немногих, кому разрешается тайком приходить с благочестивыми намерениями, другим я не открываю двери дома? Почему я хранил молчание? А потому, что время коварное, по пророчеству, и тот, кто это понимает, будет хранить молчание. Потому что, когда я говорил раньше, меня слушали; сейчас же я разговариваю с людьми, которые не слушают. Потому что мы, люди, стали волками по отношению друг к другу или собаками, занимаясь оговорами, сглазом, клеветой, сплетнями, даже убийствами, если надеемся остаться незамеченными. Откуда это? От равнодушия к вопросам веры! А оно откуда? От замалчивания слова Божья, от худшего из всех видов голодания голода, которого божество насылает на враждебные по отношению к нему города в качестве [270] последнего бича. «Как, по словам, уверовать, если не воспринимают, и как воспринимать, если не слушают?» ⁹.

Отсюда ясно, что конец наш близок. Ибо «в последние дни, — говорит блаженный Павел в послании к Тимофею,- наступят времена тяжкие, ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся. Таковых удаляйся», -говорит он ¹⁰. Священство дешево, архиерейство покупаемо. За деньги покупается любая церковная собственность. Дары Духа измеряются сокровищами Мамоны, святые дома продаются, посвященные Богу ценности — тоже. О, дерзкое кощунство и те, что покупают и продают все это. Возможно ли было нам, которые так поступают или терпят все это, не быть покинутыми Богом? И каков характер этой покинутости? Ведь мы лишились богобоязненности. Как? Да просто — у нас нет Церкви. Нам неизвестны догмы отцов, они в пренебрежении; вместо них у нас страх неуверенности, обещание воздаяний. Так было в Италии и так до сих пор святыни отдали псам, жемчуг — свиньям. У иудеев и сарацинов частные лица, связанные с мирскими делами, не осмеливаются что-либо говорить против людей компетентных и священных установлений; у нас же, христиан, вопросами веры занимаются все, кому не лень. У тех никто не осмеливается сказать что-либо даже скорее против отеческой веры, чем против безверия, или же какую-то иную веру восхвалить больше, чем ту, иначе он будет побит камнями и сожжен на костре. Мы же без всякого стыда выступаем публично на площадях против своих отцов и их веры, и кто же это? Какие-то ремесленники, грубияны и шарлатаны, недостойные высказываться о божественном, которых, вместо того, чтобы их распинать, превозносят; а специалистов в этом деле, способных что-то дельное сказать в отношении божественных вещей, осудить одно только благополучие и наслаждение в пользу истины и негодовать из-за всех этих ужасов, мы преследуем как преступников и как вредных для общества. Смилуйся, Господи, к этому остатку православных христиан. Не оставь нас, но направь, как тебе самому будет угодно; помилуй и меня грешного, сирого и убогого раба твоего.

Но воспеть все это — потребуется много слов. Ты же, благочестивейший Мануил, порадовал нас тем, как поступил с нечестивым Ювеналием, так что нам, удрученным такого рода бедами, удалось как-то перевести дыхание, благодаря вести об этом твоем прекрасном деянии. Ибо ты удалил чуму из [271] сообщества, упразднил позор нашей веры и нашего рода, спас тех, кому он причинил бы вред, продлись еще его поганая жизнь. Ты помог и тем, кого он уже развратил, если, конечно, они хотят, хоть и поздно, образумиться и понять должное. Ибо они должны помнить его ужасную жизнь и бесчестнейшую смерть — следствие его коварного замысла и развращенных идей.

Так что же было у него такого приличного и привлекательного, из-за чего он был бы симпатичен какому-либо разумному существу? Мудрости у него не было ни на грош, а в отношении высоких и божественных материй он был полнейший профан. Лишь в минимальной степени он отличался от кого-нибудь из самых необразованных, а именно тем, что упражнял свой язык для правильного словоговорения и письма, душу же имел в высшей степени неразвитую, а философии вообще не пробовал и не слышал о ней. Что могло быть более элементарным, чем его воспитание, из-за которого ему не приходилось даже мечтать о священстве? Именно это прежде всего заставило его неистовствовать против веры. Был он обжора, пьяница, насмешник, кутила, плясун, блудник. Сперва был христианином, затем стал иудеем, далее справлял религиозные оргии совместно с еретиками Мухаммеда, позднее исповедовал автоматизм и, наконец, стал обличителем христианства, причем именно последнее явилось ядром всей его порочности и венцом всех его злодеяний (он не был ни мудрецом, ни святым, но, тем не менее, находился в здравом уме). И кто же, после всего сказанного, не стал бы неистовствовать? Какой признак здравомыслия отличал его на протяжении всей его жизни? Разве он не стал главой разбойников на святой Горе, замышляя немало пакостей против тамошних монахов? Разве он не стал убийцей ни в чем не повинных монахов, за что и был задержан в конце концов святогорцами и некоторое время содержался в тюрьме, а затем был отпущен ими, проявившими человеколюбие? Разве он не замышлял подобное в Пелопоннесе и вне его во времена покойного Феодора Порфирородного? Разве он не исполнял священнические функции в Апулии и в Алванитии, не имея никакого отношения к священству, а будучи разоблаченным, едва отвалился, словно мышь от пирога? Разве его повсюду не задерживали за наихудшие поступки? Разве он не собирал любым способом золотые монеты, живя впроголодь и нищенствуя? Разве он не утверждал, что был незаконнорожденным сыном императора Андроника, очень чтя свою мать? Разве он, захватив здесь монастырь Архистратига, не откопал фобы с останками тамошних покойников и, высыпав кости, не предал одни ночью огню, а другие не разбросал по ветру, где придется, с тем только, чтобы сорвать решетки могил и продать железо, а также найти какие-нибудь золотые вещи, схороненные, как он полагал, с теми покойниками?

Кто не знает, что он все это скрывает? И признак ли это человека благоразумного и благочестивого, верящего во что-то, или же человека [272] безрасудного, нечестивого и скотоподобного? Таковы же и ученики его, и учителя, а будучи таковыми, они остаются незамеченными многими. Никто из них, однако, не укрылся от внимания Бога и людей благоразумных и благочестивых.

Так что, соответствующим его жизни был и конец. Возможно, будучи тщеславным, он и пожелал стать мучеником лжи, а возненавидев эту жуткую и заслуживающую его выбора жизнь, он задумал пожертвовать ею со славой своим друзьям, одержимый идеей, что умирает за то, во что верил, что он вершил суд, осмелившись убивать ни в чем не повинных монахов. Ибо учитель наш и Бог, по отношению к которому тот кощунствовал, был именно тем, кто сказал, что взявший меч от меча и погибнет и что какою мерою мерите, такою же отмерится и вам ¹¹.

Ему, таким образом, надлежало отмерить жизнь, и ты, как я сказал, оказал пользу всем тем, кто был в состоянии все обдумать, придав ему конец, достойный его нечестивой жизни и взяв на себя ответственность за неспособность других, которые, видя этого оскорбителя веры, не разорвали его на части. Ты пригрозил и подобным ему, как бы и они не попали в руки благочестивых, как он в твои. Также ты заставил стать более бдительными в отношении подобного рода вещей тех лиц, которые могли воспретить подобное, но до сих пор не делали этого. Ибо теперь и от них мы станем строже требовать такого же рвения и может быть, испытывая стыд, они станут с большим жаром защищать дело Христово и не останутся холодными мстителями за наше спасение и нашу веру. Ибо пока они не станут такими, они будут раздражать дух божественный и мучить нашу совесть. Ты покарал руку, дерзко замахнувшуюся на создателя; отрезал язык, безрассудно неистовствовавший против Бога, уши, мимо которых проходили божественные глаголы. Но раньше этого покарал его Бог червями, которых наслал на этот мерзкий труп, гадкий и зловонный от гниения. Как раньше, взбунтовавшись, он ни разу не оглянулся на божественный суд, так и позднее не облагоразумился человеческими карами. Отказавшись в действительности от той и другой ипостаси жизни, а с виду усвоив себе славу мученичества и соблюдая закон Христов в своих сражениях против Христа, а также попирая законы язычников («эллинов») в боях за языческие («эллинские») догмы, он, таким образом, отнюдь не мог себя тешить тем, что он пребывает в согласии с его нечестивостью.

Так что, как я уже сказал вначале, радуйся, воин Христа и защитник Его славы. Целую твои уста, которые вынесли приговор кощунственному языку, но еще больше я целую твою душу, которая по-христиански задумала отмщение христоненавистнику за Христа. Я бы поцеловал тебе и руки, [273] если бы ты собственноручно умертвил нечестивца. О блаженные руки, сбросившие в море мерзкие останки когда-то бывшего человека и предавшие их пучине, радуйтесь, осуществив рвение прекраснейшего архонта. А преступник-то, говорят, когда его тащили и погружали в пучину, выкрикивал славословие первопричине. А ведь прекрасно-то восславил первопричину всех вещей не подпускающий к ней нисколько от нечестивости и пустой болтовни. Так что слава от нас первопричине всех вещей за то, что не допустила нечестивца с грубостями и оскорблениями по отношению к себе, не оставила без внимания свое наилучшее устроение и законы, основательно улучшила их логическую природу, а также, отняв у более простодушных веру в него, который увлек их на горы многобожия и ужасного обмана демонов, уже тогда подвергла негодяя наказаниям, которые явились для него предвестниками и как бы пророками позднейших кар.

Прости меня, Божий человече, что не воздаю тебе хвалу, достойную твоей добродетели. Я бы мог сейчас легко воспользоваться риторическими методами и приемами, чтобы показать превосходную степень твоего подвига во имя Христа, но схима запрещает. Поэтому пишу тебе скорее как монах и частный человек. Ибо все внешнее уже не заботит нас и мы смотрим только на то, чтобы взращивать богобоязненность, оплакивать прегрешения и молить Бога, чтобы помиловал нас. И поэтому только большая любовь к тебе и твой прекрасный подвиг побудили меня написать тебе. Помимо этого есть, конечно, и еще одна причина, о которой я не стану говорить. Сейчас повсюду процветает невежество и зависть по отношению к хорошим людям и их добрым делам. Естественно поэтому, что и твое в высшей степени благочестивое деяние кем-то будет очернено. Я не касаюсь здесь тех, кто обвиняет по невежеству, неопытности в добрых делах или же из-за нечестивости, подобной его, но ведь некоторые, сочтя, может быть, твое рвение мерилом своей собственной холодности в отношении веры, станут усматривать в твоем поступке произвол. Так вот, чтобы твое рвение к Христу не ослабло из-за подобного рода слухов или чтобы ты не испугался обвинений в преступлении на основании того, как они дурно судят, прислушивайся больше к мнению людей благоразумных и благочестивых: немало ведь, как я полагаю, здесь и тех, в лице которых ты имеешь своих хвалителей. Поэтому, собственно говоря, я и склонился к тому, чтобы написать тебе. Сообщаю тебе это мое мнение, которое у меня от Бога; ибо угодно Богу и его святым избранникам, если я являюсь служителем этого мнения и передатчиком его тебе как ничтожный раб Божий. А других оставь, пусть болтают, что хотят, по своему невежеству или по какой-то иной причине. Есть, правда, некоторые и из причастных к алтарю, которые не [274] согласны с этим мнением. Пусть тебя они не заботят, ибо «они — слепые вожди слепых» ¹². Скорее следует пожалеть их за то, что миряне продвигают их к царству, вместо того чтобы стыдиться их: тем следовало бы проявлять бдительность в отношении такого рода вещей, а они, одержимые глубоким сном, поносят именно людей бодрствующих. Некоторые из них поистине подпадают под приговор, вынесенный Ювеналию, если и не в тех же формах, ибо они не понимают, что из-за их равнодушия к вере подвергаются насилию и шельмованию Церковь и вера Христова, а они заискивают перед шельмующими и общаются с ними, рассчитывая, видимо, что и им от тех что-нибудь когда-либо перепадет хорошего. Ты же, приняв то мнение и горячо им проникшись, не думай о них. Ведь только если человеческая мысль, а не божеская, подвигла тебя на то убийство человека, и если цель была иной, нежели рвение перед верой, и если не ненависть к его безверию и не тоска по Христу, по таинствам веры, против которых тот лаял, если не дума о спасении братьев, — вот только тогда возникает основание для упреков. Удалив из общественной среды нечестивца, ты порадовал Бога, по отношению к которому тот кощунствовал. А то, что у тебя, помимо достижения цели, имела место еще и красота этой цели, ты обязан этим Богу, и нужно, чтобы ты очистился и какими-то определенными поступками снял чувство раскаяния за ту цель, с которой ты устремился на убийство нечестивца. Что же касается цели, то любой судья судит и законодатель устанавливает, что она справедлива, и особенно Бог, следящий за сердцами людей и видящий без всякого расследования цели их поступков. Не знаю, перепало ли тем, кто содействовал наказанию нечестивца, что-то доброе из его денег, которые он собирал плохо, а хранил еще хуже. Конечно, следовало бы после его смерти разделить его имущество между людьми. Ведь от этого никакого вреда не причиняется тем, между кем оно поделено. Но тебе я бы посоветовал не извлекать из этого никакой выгоды, а отдать все или другим помощникам, или казне, и не потому, что существует какая-то с твоей стороны вина (таковой, как было сказано, нет), но чтобы не подверглось очернению то добро, которое ты оказал Христу, со стороны тех, кто судит без хорошего знания дела; чтобы даже по случайности твоя жизнь не извлекла от нечестивца никакой выгоды; наконец, чтобы единственной наградой дерзания за Христа была для тебя та, которую ты получишь от самого Христа, притом, что через нее тебе не будет никакой преходящей пользы. Говорю я тебе это не потому, что слышал, как кто-то говорит нечто подобное, а потому, что во всех отношениях я даю тебе канон истины и ко всем возможным обстоятельствам дела я приспособляю правильный метод суждения как наш, так и, еще больше, — святых.[275] Так что, если ты вынес тот приговор по случаю, самопроизвольно и как бы для выгоды, в отмщение или просто из человеческой страсти, то ты обязан за эту цель оправдаться и очиститься. Если по случаю и самопроизвольно рвение к вере подвигло твою благочестивую душу выступить против гнусной его жизни, мы как бы смирились. Ибо что заставляло тебя питать вражду к нему при его жизни, надеяться на благо в случае его смерти, выслать палачей за ним, жаждущим, можно было бы сказать, смерти, но не больше испытывающим жалости в день убийства других людей и скорбящим о загубленных им душах?

Вообще же говоря, если ты покарал этого трижды несчастного во славу Христову как ее осквернителя (кто бы не объявил приговора), то пусть этот твой грех будет на мне и на моей голове, а ты не только чист, но и заслуживаешь многих наград. Славен будет род твой на земле и на небесах за это благочестивое постановление. Поистине, ты, Мануил, не позволил, чтобы Эммануил подвергся оскорблениям со стороны тех, кому не подобало заниматься этим. В самом деле, с тобой Бог, который и подвигнул тебя к рвению о нем. И в самом деле, ты, прекрасный Мануил, показал себя истинным христианином. В эти холодные дни мы увидели, как твое благочестие и рвение стали противовесом нечестивости Ювеналия, хуже которой еще ничего не было до сих пор. И если бы мы все прислушались к твоему рвению за веру, то и таинство Христово в Пелопоннесе и здесь ¹³ не сотрясалось бы некоторыми безрассудными и ничтожными человечками.

Таков вывод моего собственного рассмотрения этого дела. Подумай же о мученичестве Духа и пусть каждый человек из знающих и правильно верующих тоже подумает. Одно дело — еретик, другое — человек неверующий и третье — отступник от веры. Ибо неверующий — это человек, совершенно не желающий присоединяться к Христу, как иудеи и эллины ¹⁴. Еретик же — это человек, присоединившийся к Христу, но извращающий его учение, делает ли он это открыто или исподтишка и совершает ли он прегрешение в отношении богословия или в отношении устроения церкви. Ведь любое учение, противодействующее какому-либо пункту веры прямо или косвенно и в отношении или богословия или устроения церкви, является еретическим, и всякий, кто придерживается такого рода учения, — еретик. Апостат — это человек, сначала согласный со всеми пунктами веры, но затем отступивший от нее (именно о нем говорится в пословице: «Апостат — человек, но муж бесполезный», ибо подобен мертвецу или принял веру, отбросив причину вечной жизни у верующих. [276] Так что, Церковь не разрешает светским властям карать неверующих, еще не принявших веры. «Ибо что мне судить и внешних»? — говорит в послании к коринфянам святой Апостол ¹⁵. В отношении же еретиков остается дать слово самому Павлу, пишущему Тимофею: «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился» ¹⁶. Нечто подобное происходит и из-за ее (церкви) кротости и чувства сострадания по отношению к заблудшим: неоднократно она вразумляет еретиков, но, видя, что они снова берутся за свое, и отказавшись от общения с ними, она отныне думает о спасении других, а, вынеся против тех постановление об отлучении, она отделяет их от благочестивых, с тем, чтобы никто из них не смог им навредить. Если еретики, будучи отделенными от церкви и соблюдая это отделение, хотя и страдают неизлечимым недугом, но только в самих себе хранят извращенные догмы, то могут быть оставлены в покое светскими властями и не подвергаться наказанию, как и неверующие. Но если они продолжают споры, все снова и снова отстаивая свои догмы, то тогда светским властям надлежит пригрозить им, заключить их в тюрьму и поступить с ними подобным же образом, ¹⁷ чтобы они не смогли нанести вред другим. Ведь отступник от веры намного превосходит (по степени наносимого вреда) еретиков и неверующих. «Лучше бы им,- говорит блаженный Петр,- не познать пути правды, нежели познавши, возвратиться назад». ¹⁸ Таким образом, Церковь открыто, может быть, и не позволяет светским властям карать отступников. И все же, если власти сделают это, движимые рвением к вере и гарантирующие безопасность Церкви, она одобряет их и даже увенчивает. Ведь не одно и тоже — предписать и похвалить, но Церковь хвалит многое из того, что имеет место быть и что она хотела бы, чтобы так и было. Открыто она все же так не предписывает. Например, она не предписывает убивать тех, что подделывают монеты, и если какой-то архонт, изловив такого человека, пожелает узнать у Церкви, что ему надлежит с ним сделать, то Церковь не скажет, что человека нужно убить. Если же архонт посадит пойманного на кол или изувечит его, согласно установленным и всюду действующим законам, Церковь не разгневается на архонта, а скорее похвалит его: в противном же случае даже может и укорить. Насколько же хуже тот, кто разрушает веру, через которую души людей обретают спасение, чем подделыватель монеты, которой мы [277] пользуемся только в преходящей жизни! Так что совершенно также, как имеющие от Бога меч власти обязаны карать смертью других преступников, точно также и даже гораздо строже они должны поступать с отступниками от веры.

Таков был этот оплакиваемый Ювеналий. Ибо от противоположных по смыслу статей, которые он признал при крещении в своей матери-Церкви, он обратился к эллинскому суеверию, позднее стал высказываться и писательствовать против веры и скопил в своем сердце все зло, с тем, чтобы отделить от веры своих учеников и единомышленников. При этом он пользовался не словами и не умозаключениями (ибо и не имел, наверное, их и сам не был таким), но только наглостью, кощунствами и оскорблениями на свою голову, став из-за этого невыносимым.

Так кто же осмелится привлекать к ответственности за убийство карателя такого человека, если он не враг спасению христиан или, иначе, не некий детский простачок? Более того, каким бы образом убийцы христианских душ не были теми, которые ему разрешали жить до сих пор?

Послушай же, что гласят императорские предписания: «Лица, удостоенные святого крещения, но снова ставшие язычниками, подлежат высшей мере наказания» ¹⁹. И далее: «Если иудей осмелится извращать христианское учение, то он подлежит наказанию смертной казнью» ²⁰. Насколько же больше достоин осуждения человек, не только сам эллинизирующий веру после своего крещения, но извращающий христианское учение словами и сочинениями и всячески с огромным исступлением несущий всякий вздор против почтенных людей! Я опускаю здесь многие, говорящие и об этом, законы против манихеев, донатистов и язычников. Так что, считает ли Церковь нужным строгое следование этим законам или же желающих следовать им она привлекает к судебной ответственности? И как она сможет сформулировать это? Ибо, во-первых, установившие их не стали бы их устанавливать с самого начала, если бы они (законы) не понравились Церкви; затем, как бы Церковь стала судить в качестве грешников тех, которые сотрудничают с ней и устраивают законодательство в ее пользу? Если же Церковь делает это не собственноручно, но для этого поставлены светские власти как защитники Церкви, то как же эти последние, выступая за дело Церкви, станут делать что бы то ни было из того, что не подобает ей! С одной стороны, василевс клянется защищать догматы Церкви, получив, в свою очередь, от нее обещание вознаграждения в момент провозглашения; с другой — эпархи, посланные в города, клянутся соблюдать императорские предписания, — а ведь эти предписания говорят о том, о чем мы только что [278] услышали. И все же не всегда и не во всем имеется совпадение с целью Церкви, тем более, если ею это не высказано отчетливо.

Так что ты, благороднейший и благочестивейший из мужей и архонтов, доверившись мне, имей милость от Христа за то, что случилось. Ибо много венков плетется для тебя. А если ты снова изобличишь (и, по общему признанию, правильно) кого-то другого, страдающего той же самой болезнью, что и Ювеналий, отвращающего имеющих с ним дело от истинной веры и влекущего их к тому обману демонов, который Бог осудил как для него самого, так и для лучшего устроения, то в этом случае ты, после второго и третьего увещевания, избей его, заключи в тюрьму, затем вырви ему язык, отрежь руку, а если и после этого он останется дурным, утопи его в пучине моря. Напоминаю — после третьего и второго увещевания, ибо, как говорит божественный Апостол, «не даст ли им (Бог) покаяния к познанию истины, чтобы они освободились от сети диавола» ²¹. Естественно, что это со многими случается, хотя в случае с Ювеналием было невозможно, чтобы когда-либо случилось раскаяние. Ибо позорное, тягостное и свойственное демонам неистовство этого человека против благочестия было, по общему признанию, лицемерием и помрачением ума и некоторые, найдя его легкопереносимым и склонным по невежеству и лукавству к заблуждению, сообща воспели его с вакхическим неистовством как несчастного и отказались выступать против его спасения. Поэтому, даже не дважды и не трижды, а многократно и многими увещеваемый, он считался достойным прощения со стороны Церкви, как сбившийся с пути, но подлежал высшей мере наказания со стороны светских властей. И если бы ни Церковь, ни светские власти не сделали все, что надо, они бы — о горе! — проявили безразличие к человеческим душам, погибшим от меча треклятого.

И, конечно, твой случай — именно такого рода. Всем архонтам — и более и менее крупным — я предсказываю, что если они не станут карать этих язычников («эллинистов»), если они будут мириться с культивирующим язычество («эллинизм») и не станут проводить надлежащего расследования, то или они, будучи сами язычниками («эллинами»), попытаются скрыть это, или, как язычники («эллины»), будут осуждены Богом и людьми. Ведь зло столь велико, что его никому не скрыть, и нам здесь известны и те, кто его сеет, и те, кто его принимает. Так что, и ваши и наши архонты, не будучи едиными и не использовав Церковь в качестве сотрудника, а скорее еще до этого составив свою Церковь, ею и будут, пожалуй, пользоваться как сотрудником (?), ибо именно из церковной смуты произошли эти ужасы; они сделают все необходимое, чтобы вместе с погубленным благочестием погибло все, что есть у нас самого приличного, а именно — царство, свобода, законы, обычаи, и все [279] наши установления полетят вверх тормашками. А я впредь снимаю с себя всякую ответственность, ибо многократно, и в частном порядке и как должностное лицо, говорил об этом и выступал с протестами. Те же, которые бьют по Христу или радостно приветствуют бьющих по Христу, в то время как те то тут, то там бьют по нему, вот они-то и понесут ответственность за все те ужасы, которым еще предстоит случиться».

Комментарии

1. С сообщениями о «деле Ювеналия» мне доводилось выступать на XVII Международном конгрессе в Вашингтоне (август 1986 г.) и на одной из конференций в Мистре (октябрь 1990 г.). См.: Медведев И. П. Дело вероотступника Ювеналия с юридической точки зрения // Тhе 17th International Byzantine Congress: Major Papers. N.-Y., 1986. P. 31-43; upoqesh tou apostatou Ioubenaliou apo thn apoyh tou dikaiou // Buzantinai Meletai. Материал включен и в монографию: Медведев И. П. Византийский гуманизм XIV-XV вв. СПб., 1997 [изд. 2-е, испр. и дополн.]. С. 43-54. О Ювеналий см. также: PLP. №№123,8221.

2. О нем см.: PLP. №281.

3. Точная цитата из послания ап. Павла к римлянам (13.3-4).

4. Пс. 100.8.

5. Намек на антихристианский трактат Плифона «Законы».

6. Иак.2.18.

7. Мф. 7.20.

8. Учение, отрицавшее доктрину божественного провидения и предопределения.

9. Вольное изложение Послания ап. Павла к римлянам (10.14).

10. Точная цитата 11-го послания ап. Павла к Тимофею (3.1-5).

11. Ср.: Мф. 26.52; Лк. 6.38.

12. Мф. 15.14.

13. Т. е. в Константинополе.

14. Т. е. язычники.

15. 1 Кор. 5.12.

16. Здесь Схоларий ошибается: цитируемые слова взяты им не из послания ап. Павла к Тимофею, а из его послания к Титу (3.10-11).

17. Т. е. как Мануил Рауль Исис поступил с Ювеналием.

18. 2 Пет. 2.21.

19. Прохирон, 39.33.

20. Прохирон, 39.32; Исагога, 40.34; Шестикнижие Арменопула, 6.2.3.

21. 2 Тим. 2.25-26.

(пер. И. П. Медведев)
Текст воспроизведен по изданию: Геннадий Схоларий как идеолог "византийской инквизиции" // Античная древность и средние века, Вып. 33. 2002