СВ. ГРИГОРИЙ БОГОСЛОВ (НАЗИАНЗИН)
СЛОВО 23.
О МИРЕ, ГОВОРЕННОЕ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ ПО СЛУЧАЮ РАСПРИ, ПРОИСШЕДШЕЙ В НАРОДЕ О НЕКОТОРЫХ НЕСОГЛАСНЫХ МЕЖДУ СОБОЮ ЕПИСКОПАХ.
Любезный мир, — вожделенный делом и именем, который подал я ныне людям, и получил взамен, не знаю, искренний ли от всех и достойный Духа глас, или народный только договор (к вящему нашему осуждению!), нарушаемый пред свидетелем Богом! Любезный мир — мой труд и моя похвала, о котором слышим, что он Божий, что Бог есть его Бог, и что сам Бог им именуется, как в следующих словах: Мир Божий (Филип. 4, 7.); Бог мира (2 Кор. 13, 11.); Той есть мир наш (Ефес. 2, 14.), — и которого мы при всем этом не уважаем! Любезный мир — благо весьма восхваляемое и не многими хранимое, — где ты скрывался от нас столько времени, и когда возвратишься к нам? Весьма сильно в более всякого другого люблю и лобызаю тебя, заботливо храню, когда ты с нами, [229] многими слезами и рыданиями призываю, когда оставляешь нас. Не взывали так — ни патриарх Иаков к Иосифу, проданному братьями, а по мнению отца, похищенному зверем, — ни Давид к другу своему Ионафану, падшему во брани, а в последствии к сыну Авессалому. Один, истерзанный горестью в родительском сердце, вопиял: зверь восхити Иосифа (Быт. 37, 33.), зверь лютый и неукротимый, и положив перед собою окровавленную одежду сына, обнимал ее вместо сыновнего тела, в одном и том же находя и пищу и облегчение скорби. Другой то проклинает горы, на которых происходила брань, взывая: «горы Гелвуйские, да не падет на вас ни дождь, ни роса! как сокрушился лук Ионафанов и сила его!» то оправдывает отцеубийцу, как бы ничем не оскорблял он отца, и примиряется с мертвым, может быть и потому сетуя о сыне, что он занес руку на отца. Таково родительское сердце! — Кого на брани отражал как врага, того по смерти оплакивает как друга. Природа всего могущественнее; она препобеждает и вражду.
Достойно сожаления, что Кивот задержан иноплеменниками, что Иерусалим сравнен с землею и попирается язычниками, что сыны Сиона, драгоценные и ценимые на вес золота, отведены в плен, доселе в рассеянии и составляют народ чуждый в мире и скитающийся. Горестно и то, что видим и слышим ныне: отеческие грады ниспровергнуты, тысячи людей падают, земля обременена пролитою кровью и множеством падших, [230] народ иноязычный 1 ходит по чужой области, как по своей. И не по малодушию защитников (никто не обвинит их в этом: они те же самые, которые покорили едва не целую вселенную!); но за наши пороки, за овладевшее нами нечестивое учение о Троице, постигли нас все сии бедствия и верх бедствий. Кто будет оспаривать сие, если умеет определить тяжесть несчастия по тем страданиям, какие мы сами претерпели, или разделяли с другими? Но все сие мало в сравнении с тем, что изгнан мир, похищено благолепие Церкви, унижено древнее достоинство; до того превращен порядок, что мы, сделавшиеся прежде из ненарода народом, из неязыка языком, подвергаемся теперь опасности — из самого великого народа и языка опять стать ненародом и неязыком, чем были вначале, когда не начальствовал над нами ты, когда мы не собрались еще под единое имя и единый чин.
Действительно, теперь оказывается, что удобнее переносить злополучие, нежели сохранять благополучие: потому что и мы, когда восставали на нас брани, были укрепляемы и теснее соединяемы гонениями; а когда совокупились воедино, тогда ослабели. И кто из благомыслящих не стал бы оплакивать настоящего времени? Но кто найдет и слово, равняющееся бедствию? В мире живут [231] разбойники, которых связало злодеяние. В мире живут замышляющие о насильственной власти, сообщники воровства, заговорщики мятежа, соучастники прелюбодеяния. В мире живут и певцы одного хора, и воины одного отряда, и пловцы одного корабля. Не стану говорить о наследствах, разделяемых поровну, о противоположных мерах правления, о преемстве общественных служений, о постепенности и законном порядке начальств. Даже редко видим, чтобы и сия пресловутая софистика или грамматика (не касаюсь философии, из ревности к которой молодые люди бесятся и сходят с ума) предавалась крамолам, чаще же соблюдает она мир. Но у нас нет согласия и союза; никогда не можем сойтись в одном, не видим даже и способа уврачевать такую болезнь; но как будто бы и учим и учимся злонравию, а не добродетели; много трудимся над тем, чтобы поджигать раздор; об единомыслии же мало заботимся, или и вовсе не заботимся.
Когда другие не соблюдают согласия; тогда их раздор не ведет ни к чему важному. А некоторым лучше быть в раздоре, нежели в единомыслии. Ибо кто из здравомыслящих похвалит союз, заключенный на худое дело? — Но если бы у нас кто спросил: что мы чествуем и чему покланяемся? — Ответ готов: мы чтим любовь. Ибо, по изречению Святого Духа, Бог наш любы есть (1 Иоан. 4, 8.), и наименование сие благоугоднее Богу всякого другого имени. А что главное в Законе и Пророках? — И на сие не позволяет Евангелист (Матф. 22 , 40.) дать иного ответа, [232] кроме прежнего. Почему же мы — чтители любви так ненавиствуем и сами ненавидимы? Почему мы — чтители мира немилосердо и непримиримо враждуем? Почему мы — основанные на камне — зыблемся, утвержденные на краеугольном камне — распадаемся, призванные во свет — омрачаемся? Почему мы — служители Слова довели себя до такого молчания, или бессловесия, или оцепенения, или… не знаю, как назвать еще.
И в пище, и во сне, и в позорных делах есть, как говорят, мера сытости; все, не одно скорбное, но и самое приятное возбуждает наконец отвращение, потому что все из одного переходит и превращается в другое. Но у нас нет конца взаимным поражениям друг друга, не только между разномыслящими и несогласными в учении о Вере (сие было бы менее прискорбно, извинялось бы ревностью, одним из похвальных качеств, пока она в пределах), но и между единомышленными, у которых в одном и том же одни и те же противники. Это всего бедственнее и жалостнее. И что сему причиною? Может быть любоначалие, или корыстолюбие, или зависть, или ненависть, или презорство, или другая какая страсть, которых не видим и в самых безбожниках.
Весьма забавна переменчивость во мнениях. Когда нас уловляют: тогда мы благочестивы и православны; лживо прибегаем к истине, как будто стоим за Веру, и в том одном (по сравнению с худшим) поступаем похвально (хотя это само в себе и гнусно), что, стыдясь порока, [233] переходим на сторону того, что почтеннее, а именно благочестия. Тебе (кто бы ты ни был, дошедший до такого состояния) можно сказать: безумный и непостоянный человек, тварь лукавого — изобретателя зла, или (справедливее сказать) несмысленнейший из людей! вчера был он для тебя благочестив; как же; ныне стал нечестив, хотя ничего не прибавил и не убавил, ни словом, ни делом, но в том же стоит, и тем же дышит воздухом, теми же глазами и на то же смотрит солнце; а если угодно тебе спросить его о числах и мерах; то и на сие будет отвечать не новое, но то же, что и прежде? Однако же ныне у тебя блудник, кто вчера был Иосифом. Ибо и до сего доходит любовь к спорам, подобная пламени, пробегающему по соломе и обнимающему целую окружность. Ныне Иуда, или Каиафа, кто вчера Илия, или Иоанн, или другой кто из подвизающихся в рядах Христовых, обложенный тем же поясом, облеченный в ту же темную или черную ризу, какой (и по моему уставу и рассуждению) требует строгость жизни. Вчера бледность лица — прекрасный цвет для мужей высоких, или скромность и спокойствие голоса, степенность и тихость походки именовали мы любомудрием; а ныне называем это тщеславием. Ту же власть над духами и болезнями приписываем то Иисусу, то Веельзевулу; и в сем случае не правдивыми пользуемся весами, но руководствуемся охотою спорить и раздражительностью. Как одна и та же земля, для здорового и не страждущего никаким недугом, неподвижна, а у кого кружение в глазах, или кто сам вертится, для [234] того движется, и как состояние видящего бывает переносимо на видимые предметы, или, если угодно, как одно и то же расстояние столпов представляется большим тому, кто смотрит изблизи, и меньшим тому, кто издали, потому что воздух скрадывает расстояние, и зрение сближает предметы большего объема: так и мы легко обманываемся по причине вражды, и составляем не одинаковые понятия об одних и тех же лицах, когда они нам друзья, и когда нет. У нас время легко производит многих во святые, а многих, против всякой вероятности, в безбожники. Или вернее сказать, оно всех делает жалкими, не только потому, что на нас смотрят, как на худой образец, тогда как порок подручен всякому, хотя бы и никто не привлекал, но и потому, что мы с готовностью прощаем всем и все, только бы сойтись в одном.
Прежде не безопасным почиталось сказать одно лишнее слово, а ныне злословим людей самых благочестивых. — Прежде не позволялось читать закон извне, и призывать исповедание (Ам. 4, 5.), то есть, как я разумею, народное одобрение; а ныне и о неизреченных тайнах допускают судить людей оскверненных, повергая святая псом, и бросая бисеры пред свиниями (Матф. 7, 6.). И не довольно сего; мы насыщаем слух свой взаимными оскорблениями друг друга. Мы не можем рассудить даже того, что не безопасно поверять оружие врагу, и слово против Христианина — ненавидящим Христиан. Ибо в чем мы укоряли ныне, в том завтра будут укорять нас. [235] Враг ласково выслушивает слова твои, не потому что хвалит, но потому что собирает с злым намерением, чтобы при случае изблевать яд свой на оказавшего ему доверенность.
Для чего же терпим сие, братия, и долго ли будем терпеть? Когда отрезвимся от упоения, снимем с глаз чешую, воззрим на свет истины? Какая это тьма, какое сражение среди ночного мрака, какая буря не позволяющая различить в лице друзей и противников! Для чего мы стали поношением соседом нашим, подражнением и поруганием сущим окрест нас (Пс. 78, 4.)? Что за ревнование о зле? От чего такое нескончаемое изнурение самих себя? Или лучше сказать, мы не изнуряем себя, но, что бывает с беснующимися, в самом недуге почерпаем для себя силы, и радуемся своему истощению. Нигде нет у нас ни слова, ни друга, ни споборника, ни врача умеющего исцелить или отсечь страждущий член, ни Ангела предстателя, ни Бога; и сверх всего сами себе заграждаем мы Божие человеколюбие. Вскую Господи отстпоиши далече (Пс. 9, 22.)? И как отвращаешися в конец (Пс. 88, 47.)? И когда посещение сотворишь нам (Прит. 29, 13.)? До чего дойдет сие и где остановится?
Боюсь, не есть ли настоящее уже дым ожидаемого огня, не вскоре ли после сего настанет антихрист, и воспользуется нашими падениями и немощами, чтобы утвердить свое владычество. Ибо конечно нападет он не на здравых и не на совокупленных любовью; а надобно, чтобы царство само в себе разделилось, чтобы крепкий в нас [236] рассудок подвергся искушению и был связан, чтобы сосуды были расхищены, и мы потерпели то самое, что (как видим) терпит теперь враг от Христа (Матф. 12, 26-29.).
О сем аз плачу, говорит Иеремия в Плаче своем (1,15.); ищу очесем моим источников слез (Иер. 9, 1.), которые бы удовлетворили моей горести; призываю премудрых жен сотворить и разделить со мною плачь (Иер. 9, 17.). И чрево мое болит мне, смущаются чувства (Иер. 4, 19.); не знаю, как и какими словами облегчить скорбь свою. От сего и древнее предается молчанию, и новое — осмеянию. Ибо врагам обращается в забаву и то, что извлекает у меня слезы. Чрез сие не мало потеряли у нас Церкви, а приобрели зрелища, приобрели в таком городе, который и божественное, наряду с прочим, старается обращать в забаву, который скорее осмеет достойное похвалы, нежели оставит без осмеяния смешное. Потому удивительно будет, если он не осмеет и меня, который говорю сие ныне, меня, пришлого проповедника, который учу, что не над всем должно смеяться, но что есть предметы, требующие внимательного рассуждения. И что говорю: осмеет? Подивишься, если не подвергнет меня даже наказанию за то, что хочу сделать добро.
Таково наше положение; и меня печалит не то, что Церкви у нас отняты (человек с ограниченным умом поскорбел бы может быть и о сем); — не то, что золото течет к другим; не то, что злые языки (они делают свое дело) говорят худо, потому что не научились говорить [237] доброго. Не опасно то, чтобы Бога можно было описать местом, или сделать продажным, и чтобы Он стал достоянием одних богатых. Притом те, которые говорят о мне хорошо, или худо, не переменят меня (подобно тому, как примешивающие, или миро к грязи, или грязь к миру, чрез такое смешение сливают качества грязи и мира) так, чтобы я стал огорчаться хулами как внутренне изменившийся. Иначе дорого заплатил бы я хвалителям, если бы своими похвалами сделали они меня лучшим. Не так выходит на деле; бранят меня, или удивляются мне, в обоих случаях остаюсь таким, каков был. — Земный же инако обилует словесы, говорит Иов (Иов. 11, 12.). Как пена приражается к камню, как ветры к сосне, или к другому густому и высокому дереву: так и ко мне приражаются людские речи, и я так почти любомудрствую сам в себе. Если обвинитель лжив; то обвинение падает не столько на меня, сколько на его слова, хотя и хулит он мое имя. А если он справедлив; то обвиню лучше себя, а не говорящего обо мне. Ибо я сам причиною того, что он говорит; а не говорящий — причиною того, что я таков. Посему речи его, как ничего незначащие, оставив без внимания, обращусь к себе, и из злоречия его извлеку еще ту одну выгоду, что стану жить осторожнее. Но злоречие имеет и третью весьма важную и величественную пользу, именно ту, что нас хулят вместе с Богом. Ибо одни и те же, и отрицают Божество, и оскорбляют Богослова. [238]
Итак не сие страшно, хотя и почитают многие страшным, но то, что, сколько бы кто ни был тверд в душе и искренен в благочестии, не хотят даже и верить, что он верен, нелицемерно добродетелен и свободен от притворства. Напротив того один у нас явно худ; в другом правдивость — одна личина и прикраса, обманывающая наружностью. Хотя не все кажутся черными, потому что есть черные, не все неблагородными, неблагообразными, немужественными, невоздержными, потому что много таких; а напротив того, охуждаем ли, или хвалим кого, произносим о каждом особый, а не общий приговор: однако же обвинение в злонравии удобно распространяем на всех и делаем общим обвинением целого, не только потому что многие, но и потому что некоторые злонравны.
Но гораздо страшнее сего то, что обвинение не останавливается на нас одних, но простирается даже на высокое и досточтимое наше таинство 2. Ибо с нашими судиями бывает то же, что почти и со всеми охотниками судить о чужих делах; одни из них довольно снисходительны и человеколюбивы, а другие очень жестоки и немилосерды. И первые нас одних укоряют в пороках, оставляя без укоризны наше учение. Другие же, особливо когда встречают много худых людей между удостоенными предстоятельства, обвиняют самый закон, будто бы он учит злонравию. [239]
Итак что же, братия, долго ли сие будет? ужели никогда не уцеломудримся, не отрезвимся, не устыдимся? Не говоря о другом, побережемся по крайней мере от вражеских языков, которые и ложью удобно вредят. Ужели не отстанем от сильной привычки спорить? доселе не выразумеем, какие предметы и в какой мере доступны нашему исследованию, и какие выше сил наших? Ужели не различим, какие исследования возможны в настоящее время, при дольней слитности вещей, омрачающей мысль, и какие должно предоставить будущему веку, тамошней свободе, чтобы удовольствоваться пока некоторыми, а для других предочиститься, поколику надеемся со временем достигнуть совершенства и приобрести желаемое? Ужели не отделим сами для себя того, о чем совсем не должно предлагать вопросов, о чем надобно спрашивать умеренно, в чем, как не вредном для нашего учения, справедливо ли оно, или нет, можно уступать охотникам до споров, что должно предоставлять одной вере, а что и разуму, и за что надобно сражаться со всею ревностью, впрочем словами, а не оружием? Ибо занесть на кого-нибудь и руку — совершенно вне обычаев нашего двора, и мы отвергаем сие, предоставляя нашим ненавистникам.
Назначим себе не тот один предел благочестия, чтобы поклоняться Отцу и Сыну и Святому Духу, единому в Трех Божеству и единой Силе, — поклоняться, не предпочествуя Одного, и не подпочествуя Другого 3 [240] (выражусь так, чтобы и мне подражать сколько-нибудь мудрствующим о сем); ибо одно невозможно, а другое нечестиво, — поклоняться, не рассекая единого величия новостью имен; ибо ничто не бывает больше или меньше себя самого: но, утвердившись на таком пределе, будем единомышленны и во всем прочем, как чтители единыя Троицы, держащиеся единого почти догмата и единого тела; отсечем же и уничтожим, как общий недуг, лишние и бесполезные вопросы, пустившие ныне столько отпрысков и ветвей. Ибо, не говоря о чем-либо отдаленном, разве не удовольствовали еще меня: Монтанов лукавый дух против Духа Святого, Новатова дерзость, или нечистая чистота, уловляющая многих благолепием речений; доныне продолжающееся неистовство Фригиян 4, и посвящающих и посвящаемых едва ли не с древними обрядами; безумие Галатов 5, обилующих многими именами нечестия; Савеллиево сокращение; Ариево разделение, и происшедшее из него подразделение нынешних [241] хитрословов, в той же мере преимуществующих, в какой говорливый язык лучше неповоротливого? Даже и мы имеем между собою подобные почти разности, — мы, которые мыслим здраво о главном, и стоим за одно и то же против одних и тех же. Я разумею недавно начавшуюся у нас братскую распрю 6, которою бесчестится Бог и человек, — Бог, будто бы вовсе для нас не родившийся и не пригвоздившийся ко кресту, а следовательно не погребенный и не воскресший, как вообразилось некоторым худым христолюбцам, но чествуемый в том единственно, в чем честь обращается в бесчестие, и чрез сие рассекаемый на двух сынов; а также — и человек, будто бы не совершенно восприятый и почтенный, но отвергнутый и устраненный важнейшею его частью, тогда как в естестве человеческом всего важнее образ Божий и сила ума. Но человечеству, поелику соединилось с ним Божество, надлежало разделиться; людям, по всему прочему умным, надобно было впасть в ошибку касательно ума, и, к умалению Божией благодати и нашего спасения, утверждать, что я не весь спасен, хотя весь пал и осужден за преслушание первозданного и по ухищрению противника!
И не сим только нарушается наше единомыслие. Напротив того мы, спасенные Богом, ведем [242] брань за людей, и столько в нас крамольного духа, что расточаем его в угождение любочестию других, заводим домашние вражды за чужие престолы, в одном деле допускаем две весьма важные погрешности, — в честолюбцах поджигаем страсть к любоначалию, а сами находим в этом опору собственной своей страсти, подобно людям, которые, падая с стремнины, хватаются за ближайший камень, или сколько-нибудь твердый куст. Между тем надлежало нам своим устранением от дела и их обессиливать, в каком случае оказали бы им больше благодеяния, нежели ныне, сражаясь за них. Теперь же весьма жалки и поборники и пользующиеся их споборничеством; и мне кажется, что опять уже делится на две враждебные части мир, который едва только примирен, и то с трудом, не вдруг, не без пролития многой крови. А кто остается в мире, и не преклоняется ни на ту, ни на другую сторону, тот терпит зло от обеих сторон: или презирают его, или нападают на него. И как к числу последних принадлежу и я, который восстаю против сего, для чего принял и эту кафедру — предмет состязания и зависти: то неудивительно, что и меня, после всех моих трудов и усилий, обе стороны желали бы вытеснить и устранить отселе, чтобы, когда уже не будет между ними средостения и преграды, ближе сойтись им и со всею яростью напасть друг на друга.
Все сие прекратить и остановить преимущественно может Бог, все связующий; но могут также и люди, ревнующие о добре и знающие цену [243] единомыслия, которое ведет начало от Троицы (так как Ей и по естеству всего свойственнее единство и внутренний мир), которое усвоено ангельскими и божественными Силами, пребывающими в мире с Богом и между собою, которое простирается на всю тварь (так как ей служит украшением безмятежие), которое удобно поселяется и в нас, как по душе, когда в ней добродетели одна другую сопровождают и одна с другою сообщаются, так и по телу, когда в нем и члены и стихии имеют взаимную стройность, отчего в первом случае происходит то, что есть и именуется красота, а во втором — здравие.
Но похвалю и слово Соломона, который узаконяет время как для всякой вещи, так для брани и мира (Еккл. 3, 1. 8.). Присовокуплю только следующее. Хотя должно наблюдать время брани и мира, а иногда, по закону и слову Соломонову, хорошо вести и брань: однако же лучше, доколе только можно, преклоняться на мир, потому что сие и выше и богоугоднее. И ни с чем несообразно — предполагать, будто бы в частном деле всего лучше единомыслие, а в деле общественном оно не самое полезнейшее; будто бы совершеннейшее управление — в том доме и городе, в котором, как можно, менее внутренних раздоров, а если и случаются они, то всего скорее восстановляется мир и врачуется недуг, но для общего состава Церкви и лучше и приличнее нечто другое; будто бы каждому человеку надлежит стараться — быть в мире с самим собою, потому что мир и владычество над страстями для [244] каждого вожделенны, но не так должно вести себя с другими, а напротив того низложение ближнего надобно вменять себе в славу. И хотя Бог повелевает прощать согрешивших против нас не только седмижды, но и в несколько крат более (Матф. 18, 22.), чтобы прощением других исходатайствовать и себе прощение: однако же мы можем делать зло и тем, которые нас не обижали, даже делать охотнее, нежели как принимаем от других благодеяния. Хотя знаем, какое блаженство уготовано миротворцам, которые одни в сонме спасаемых нарицаются сынами Божиими (Матф. 5, 9.): однако же можем думать, что сами, даже враждуя, делаем угодное Богу, за нас пострадавшему , чтобы примирить нас с Собою и прекратить внутреннюю в нас брань.
Нет, друзья и братия, не будем так думать. Почтим дар Примирителя, то есть мир, дар, который, отходя отселе, оставил Он нам (Иоан. 14, 17.), как некий прощальный залог. Будем знать одну только брань — брань с супротивною силою. Рцем: братия, ненавидящим нас (Ис. 66, 5.), только бы приняли сие. Уступим в иной малости, чтобы получить взамен важнейшее, то есть единомыслие. Предоставим над собою победу, чтобы и нам победить. Посмотрите на уставы состязаний и на подвиги борцов: у них часто лежащий внизу одерживает победу над теми, которые были вверху. И мы будем подражать им, а не жадным любителям пиршеств или купцам, из которых одни без меры обременяют себя предложенными снедями, а другие нагружают [245] корабль, и надрывают себе чрево, или утопают прежде, нежели насладятся своею ненасытностью, терпя великие потери за малое приобретение.
Итак вопию о сем, и свидетельствую, и не престану исполнять слово Писания: Сиона ради не умолчу, и Иерусалима ради не попущу (Ис. 62, 1.). Исчезает душа моя, когда вижу погибель тех, которые не язвеннии мечем, не погублени гладом (Пл. Иер. 4, 9.), но уязвлены честолюбием и любоначалием, так что падение их возбуждает не столько жалости, сколько ненависти. Если вы примете слова мои, то для вас и для меня будет лучше. Но если осмеете и отвергнете их, дав страсти препобедить рассудок: то мой долг достаточно будет исполнен и пред Богом и пред людьми, потому что, как думаю, никто из самых миролюбивых не потребует большего, вы же сами увидите последствия, а я не присовокуплю ничего жестокого; ибо щадить детей требует закон отеческой любви. Но да будет милосерд и мирен великий Судия, и ныне, и в день воздаяния, о самом Христе Господе нашем, Которому слава и держава во веки, аминь.
Комментарии
1. Народы северные, вторгнувшиеся во Фракию, опустошившие сию область, но впоследствии побежденные и усмиренные Феодосием великим.
2. То есть Христианскую Веру.
3. Слова: υπερσεβοντες (предпочествующие) и υποσεβοντες (подпочествующие) по изъяснению Илии принадлежат Евномию, который означал ими степени поклонения трем Лицам Божества.
4. Поелику Монтан первоначально посеял ересь свою во Фригии; то последователи его назывались Фригиянами, или Катафригиянами. А в древности были известны Фригийские жрецы Цибелы, которые скопили себя при посвящении в жречество.
5. Под Галатами Св. Григорий, как вероятно, разумеет Маркеллианов.
6. Св. Богослов разумеет здесь учение Аполлинария, называет же оное не ересью, но братскою распрею, потому что надеялся еще обратить Аполлинария к правой вере, как можно видеть из 77 письма его к Олимпии.