175. К НЕМУ ЖЕ (64).
Хвалит его за терпение, и представляет примеры терпения у язычников.
Хорошо, что любомудрствуешь в страданиях, и для многих служишь примером терпения в скорбях. Как для всего наилучшего пользовался ты телесными орудиями, когда был здоров, так и теперь прекрасно ими пользуешься, хотя стал болен, и скажу так: в самом бездействии не остаешься бездейственным; потому что любомудрствуешь, и что, как сказывают, наименовал таким именем Диоген, страдая однажды горячкою и терпеливо перенося болезнь, то и сам ты даешь нам видеть, т. е. борьбу души с телом. Так и прилично было моему Филагрию, — не ослабевать и не изнемогать в страдании, но презреть персть; и предоставить телу терпеть, что свойственно ему, непременно, по закону естества, или теперь, или в последствии, имеющему разрушиться, потому что оно умрет изнуренное или болезнью, или временем; а самому возвышаться душою, возноситься мыслями к Богу, и знать, что было бы несообразно любомудрствовать нам вне опасностей, оказываться же нелюбомудрыми в нуждах, и изменять своему обещанию. Все исчерпал ты умом своим, все наше, и все чужое, как человек изучивший то и другое, и как наставник других, и из всего собрал себе врачевство для человечества. Но если прикажешь и мне полюбомудрствовать с тобою несколько; то не хвалю ограниченности понятия у Аристотеля, который, определяя наше блаженство, прямым пока идет путем, [274] когда утверждает, что оно есть согласное с добродетелью действование души, и даже, когда прибавляет: действование в совершенной жизни (и в этом поступает весьма премудро, по причине превратности и изменчивости нашего естества); но уже перестает быть возвышенным, и делается крайне низким, когда присовокупляет, что блаженство есть и внешнее изобилие. Почему, если кто беден, или болен, или безроден, или изгнан из отечества, тому воспрещено уже блаженство. Хвалю же благородство и высоту мыслей у Стоиков, которые говорят, что внешнее ни мало не препятствует блаженству, и что человек доблестный блажен, хотя бы жгли его в Фаларидовом быке. А посему, как дивлюсь тем, которые у нас шли на опасности за дело прекрасное, или мужественно переносили бедствия; так дивлюсь и тем из внешних, которые близко подходили к нашим, каковы, не говоря о многих, Анаксарх, Епиктет, Сократ. Анаксарх, когда по повелению мучителя толкли у него руки в ступе, приказывал исполнителям этого выколачивать Анаксархов мешок, называя таким именем жалкую нашу плоть, как будто удары не касались самого Анаксарха, т. е. души философа (и у нас это различается наименованиями внешнего и внутреннего человека). Епиктет, когда у него вытягивали и вывертывали ногу, любомудрствовал, как будто в чужом теле, и скорее переломили ему ногу, нежели заметили, что он почувствовал насилие. А Сократ, осужденный на смерть Афинянами, и живя, как известно, в темнице, сперва беседовал с учениками о теле, как о другой темнице, и когда мог бежать, отказался от сего; а потом, когда поднесена ему была цикута, принял яд с [275] большим удовольствием, как не смертный напиток, но заздравную вкушая чашу. — Присовокупил бы я к ним и нашего Иова, если бы не знал, что сам ты, при Божией помощи, и теперь не далек от его страданий, и впредь не будешь далеким. Этим-то, как думаю, успокаивая и врачуя себя, о божественная и священная глава, и сам ты для себя облегчаешь страдания, и нас веселишь исполненных к тебе удивления и любви, не ослабевая в болезни, и не соблажняясь, как говорит божественный Давид, миром грешников (Пс. 72, 3.) и счастливым течением настоящей их жизни, но очищаясь страданиями, если позволено сказать это о тебе, и немощь обращая в средство к добродетели.