281. БЕЗ НАДПИСИ (289).
ОБ ОДНОЙ ПРИТЕСНЕННОЙ ЖЕНЩИНЕ.
Объясняет, почему не может от гражданского суда избавить человека, который в выставленной на показ народу надписи обесславил деву, давшую обет девства, и наказанный за сие по законам возобновил свои клеветы. (Писано во время епископства).
Признавая равным грехом — и согрешивших оставлять без наказания и в наказании преступать меру, подверг я, по обязанности своей, этого человека наказанию, отлучив его от церковного общения, а обиженным сделал увещание, чтобы не отмщали сами за себя, но предоставили воздаяние Господу. Посему, если бы была какая-нибудь польза от моих увещаний, то заставил бы выслушать себя в то время, подействовать живым словом, [247] внушающим гораздо более доверия, нежели сколько могут убедить письма. Но поелику услышал я очень тяжелые отзывы, то и тогда смолчал, и теперь не почитаю для себя приличным рассуждать об этом. Она говорит: «Я отказалась от мужа, от деторождения и от света, чтобы достигнуть единого — сподобиться похвалы от Бога и заслужить доброе имя у людей. Когда человек, с детства приобучившийся вносить расстройство в дома, по обыкновенному своему бесстыдству, насильно однажды вошел в мой дом и сделался мне известен по тому одному, что видался со мною; а я, и по незнанию дел его, и по какой-то неопытной скромности, постыдилась явно выгнать его: тогда до того простер он свое нечестие и обиды, что целый город наполнил хульными обо мне речами и опозорил меня в надписи, на показ всему народу выставленной на церковной паперти. И испытав для себя некоторые неприятности по законам, опять начал то же, и возобновил свои хулы. Снова наполнились обо мне речами и площади, и училища, и зрелища, и дома людей, которые принимают его к себе по сходству жизни. И в следствие этого срама вышло, что меня и не знают с лучшей стороны, как следовало бы; потому что у всех я ославлена женщиною вольного духа». «Сверх того, говорит она, одним хулы сии приятны; потому что людям естественно нравятся укоризненные речи; другие же, хотя на словах негодуют, однако же не оказывают ко мне сожаления; иные уверены, что укоризны справедливы, другие остаются в сомнении, слыша множество клятв его. Но никто не сжалится; в полном смысле чувствую теперь свое одиночество, и сама себя оплакиваю, не имея ни брата, ни друга, ни родственника, ни раба, ни свободного, ни даже единого человека, который бы [248] пожалел о мне. И видно, я одна несчастнее всех в городе, в котором так редки гнушающиеся пороком, где не думают, что обида, сделанная другому, коснется со временем и их самих». С обильными слезами выговорив мне сии и еще гораздо более трогательные слова, она удалилась, не оставив и меня без упреков, что я, кому надлежало отечески пожалеть о ней, остаюсь равнодушным к такому злу и любомудрствую в чужом горе: «потому что, — говорила она, — приказываешь ты мне не потерю имения презреть, не телесные труды перенести, но лишиться доброго о себе мнения, в чем утрата будет общею потерею клира». Посуди же сам, чудный мой, что теперь в угодность твою должен сказать ей на сии слова я, который принял для себя за правило сделавших зло не выдавать гражданским властям, но не избавлять тех, которые выданы; потому что давно сказано Апостолом, чтобы в злом деле боялись князя: не бо всуе, говорит Апостол, меч носит (Рим. 13, 4). Поэтому как выдать — не человеколюбиво, так и избавить — будет знаком, что даю повод обижать. Но, может быть, начало дела по чему-нибудь будет отложено до моего личного прибытия, и тогда докажу, что от неповиновения мне других никакой нет для меня выгоды.