ПИСЬМА ИЗ БОЛГАРИИ.

В Одесском Вестнике появился ряд писем, которые один молодой болгарин писал из своего отечества. Кончив курс в Ришельевском лицее, он отправился на родину, прожил в разных местах ее семь лет и был очевидцем тех отношений, в каких болгарское поселение на Балканском полуострове находится к своим повелителям, Туркам. Само собою разумеется, что отношения эти для него, как для природного Болгарина, были понятнее и ощутимее, нежели для всякого другого европейца. Письма его, представляя плоды не только собственного наблюдения, но и опыта, дают ясное понятие о веротерпимости христианству и о том, какой вес можно придавать обещаниям Турок в пользу христиан. Чуждые кротости сердца, гуманного уважения к закону, христианской точки зрения на жизнь домашнюю и гражданский быт, не понимая условий европейско-христианской гражданственности и образованности, — мусульмане, как полудикое урало-алтайское племя, как поклонники корана, и понять ничего этого не могут.

Письма эти в подлиннике писаны по-болгарски, вероятно потому, что, живя долго вне России, автор их отвык от письменного употребления нашего языка.

Одесск. Вестника никто почти в России не читает; и потому мы надеемся, что читатели нашего журнала не попеняют на нас за перепечатание этих любопытных писем, с некоторыми сокращениями. [86]

I.

Разлог, 3-го октябри 1853

Не получая русских журналов, мы не знаем с точностью, как о нас судят в России. Настоящие обстоятельства ясно показывают нам однако, что Россия, требуя от Порты верного ручательства в ненарушимости священных прав Православной церкви на Востоке, достаточно знает о тех бедствиях и угнетениях, которые претерпевают христиане в Турции. Никак при этом не можем постигнуть, почему западные европейцы так несправедливы к нам; оправдывая варварское обхождение притеснителей наших, они тем самым дают им повод угнетать нас с новою силою. Угнетения эти так ужасны и очевидны, что нет возможности скрыть их. Западные европейцы, чтоб оправдать наших притеснителей, разглашают, что угнетенья эти только временные; что Турки вынуждены к этому необходимостью, потому что, ведя войну из-за своих-же христианских подданных, не могут оставаться к ним равнодушными. Подобные доводы и старания оправдать Турок — едкая отрава против неисчислимых язв, которые постоянно наносят нам бесчеловечные притеснители наши. Весь свет знает, что, со времени порабощения Турками нашей страны и до настоящего времени, ни один христианин никогда не был обеспечен ни в правах собственности, ни в своей жизни. Каждому известно, что Турки прежде были свирепее и страшнее. В последнее время, ослабев, по необходимости несколько смягчились.

По всей Турции нет дерева близь дороги, из-за которого Турок когда-либо не подстерегал бы христианина, чтоб убить его. Каждый камень свидетельствует о каком-нибудь кровавом поступке. Каждая рытвина служила бойнею, где резали несчастных христиан. Нет клочка земли, не обагренного кровию христианского; нет семейства, которое не оплакивало бы кого-нибудь из членов своих, невинно павших от вражьей руки. Редко можно найдти человека, который бы не был ограблен, или тяжко обижен.

Поезжайте по Турции с бывалым человеком, и вы содрогнетесь от ужаса, когда он расскажет вам, что на таком-то повороте подстерегли таких-то купцов и обобрали; из-за такого-то дерева подстрелили двух путников; из-за этой скалы кесиджи ¹ бросились на такого-то и изрубили в куски; здесь [87] пытали бедняка; там могилы таких-то, убитых разбойниками. Словом, нет места, нет клочка земли в Турции, которое не было бы запечатлено кровью христианина, злодейски убитого.

Если б эти жестокости были возбранены Туркам их законом, если б мусульмане считали это бесчеловечие противным общественному порядку, тогда мы имели бы, по крайней мере, то, сомнительное впрочем, утешение, что утеснители наши когда-нибудь образумятся, сделаются нравственнее, и обуздают себя. Но мы лишены и этого утешения. Закон Магомета предоставляет последователям своим притеснять иноверцев всеми средствами. Турку не возбраняется пытать христианина, как ему вздумается, лишь бы принудить сделаться магометанином. Мусульмане обязаны преследовать иноверцев силою меча, стереть их с лица земли и распространить ислам во все концы мира ².

Таков закон турецкий, и от него мы должны в нем ожидать суда и расправы, в нем искать защиты! Это — то же, что из огня да в полымя! Какой расправы можно ожидать от закона, который писан в Аравии, закона, во всех отношениях варварского и дикого, не согласного ни с нашими понятиями, ни с нашею жизнию, ни с религиею? Стоит сообразить только те обстоятельства, при которых писан этот закон, и самую цель законодателя, чтобы заранее оплакать тех несчастных, которым, по неисповедимым судьбам Божиим, суждено было подпасть под иго последователей этого варварского закона.

Магомет разрешил последователям своим все, что только согласовалось с их дикими страстями, дав при том возможность одним омовением очищать себя от всякого греха, этим как бы дозволил он делать и то, что сам же запрещает. Но, чтобы мусульмане не вредили друг другу, он обратил всю беспокойную их деятельность на тех, которые не веруют в коран ³. [88]

Что такое христианин в глазах Турка? — Ничто. Ничтожное животное вызывает у Турка сострадание, а христианин никаким плачем не может умилостивить его. Турок, проходя мимо пекарни, останавливается, если только время позволяет, и кормит бродящих пригулыных собак. Этот же сострадательный к собаке Турок, не только не снисходителен к христианину, но отнимает у вдовы единственный пиастр, который она кровавым потом заработала на хлебе сирому дитяти.

Турок попираете религию христианина, хулит и порочит его нацию, как ему вздумается, и считает себя правым пред законом Божиим, как понимаете он его. Осмельтесь за подобное бесчестие возразить ему одним словом, и он, если не успеет тут же замертво положить вас, поспешит в суд — искать удовлетворения: а за ним явятся его единоверцы, слышавшие и не слыхавшие, свидетельствовать, как дерзнул гяур укорить мусульманина. Горе тогда этому гяуру!

Турок, встретив на улице христианку, свободно можете сказать ей неприличное слово, бесстыдно затронуть рукою, толкнуть ее, сорвать платок с головы, и никто не в праве даже сделать ему замечание против этого. А христианин, при встрече с турчанкою, если только подымет глаза на нее, становится без вины виноват. Турок, когда ему вздумается, входить в христианский доме, никого не спрашиваясь; а христианину не позволено проходить, даже по делу, мимо такого места, с которого могут быть видимы турецкие дворы. Турок отправляется в любое селение и останавливается в каком ему заблагорассудится доме, дает хозяину водить коня своего, а сам остается там с женою его и дочерьми. Он будете изыскивать различные причины насильно отстранить мужчин из дому, чтобы остаться одному и тешиться над беззащитными женщинами. Потом, наевшись и напившись до пресыщения, вместо того, чтоб сказать «спасибо», он требует еще диш-парасы (платы за труд зубов). Христианин, при проезде через турецкое селение, не должен сидеть на коне, потому что через заборы мог бы видеть турецкие дворы. Турку не возбранено соблазнить христианку, и законы не преследуют его за это: а если на христианина падет только подозрение, что он ходил с турчанкою, то и христианин погиб, и турчанку, зашив в мешок, бросают в море или реку.

Переде турецким законом почетнейший и самый уважаемый из христиан не имеете столько преимуществ, сколько имеете их презреннейший из Турок. Поэтому закон не позволяет [89] христианину свидетельствовать перед судом, даже и в деле христианина. Таким образом, самый ничтожный мусульманин может опровергнуть в суде каждого гяура, потому что будет иметь свидетелями своих же, тогда как христианин не имеет возможности доказать правоты своей, если ему не пособят своим свидетельством Турки, что, разумеется, редко может случиться.

Так понимают Турки Магометов закон, или, правильнее сказать, так его толкуют. Они сами признаются, что играют законом, как им выгоднее, и прямо говорят, что кади (судья) подобен горшечнику, который, выточив кувшин, приставляет к нему ручку с той или другой стороны, где вздумается. Но кади несправедливо решил какое-нибудь дело,– кто осмелится заметить ему это, или кто дерзнете сделаться муфтием ⁴ и указать фетву ⁵? Впрочем, если бы и не так опасно было возразить кадию, когда он неправильно решил дело, то много ли христиан, которые изучили арабский язык до такой степени, чтобы быть в состоянии толковать в ту и другую сторону весьма неточные и часто двусмысленные определения корана? Немногие из самых Турок понимают законы, и почти все кадии держать перед собою коран только для виду, а судить и решают дела, как им заблагорассудится, или, правильнее сказать, оправдывают того, кто предложит им больше денег. Соблюдать во всем правосудие кадию не выгодно, потому что он от этого ничего не выиграет: ему надобно выручить деньги, уплаченный за кадалык ⁶, и приобресть что-нибудь и для себя. И что нужды, что решил он дело несправедливо? Обиженному не дастся возможности обнаружить его неправосудие. Бога кади не боится, потому что может предупредить, чтобы несправедливый суд его не считался грехом, для этого достаточно, чтобы при решении дела он только пошевелился на месте: это значите уже, что он сходит с ковра правосудия и будет судить не как кади, по божьему закону, но как простой человек, а человек не может не погрешить. Так судит кади, и в оправдание свое говорит обиженному: «видно, что ты право, однако противник твой подвел дело под закон, и таким образом выиграл». Этим кади дает знать, что, если вы дадите ему что-нибудь, то он научит вас, как [90] возобновить тяжбу и выиграть процесс. В турецком суде достаточно уметь изворачиваться, и как бы кто ни был виноват, может оправдатьс я, если только кади предупрежден им.

Обобранный и ограбленный христианин жалуется начальству на постигшее его несчастие. Начальник, вместо того, чтобы расспросить, где и как ограбили его, собрать нужные сведения, принять меры и отыскать разбойников и воров, отвечает: «благодари Бога, что ты остался здоров». Вы скажете, что с вами был ваш брат, которого убили, начальник утешит вас словами: «будь ты жив» ⁷. Если вы узнали убийц, укажете их, и они Турки,– от вас потребуют свидетелей; но кто идет на грабеж и на убийство при свидетелях? Если бы и случилось однако, что на месте убийства и грабежа какой-нибудь пахарь или пастух, из христиан, видел убийц,– то этого недостаточно: по закону турецкому, свидетельство принимается только от Турка. Когда ж убийца, Турок, уже пойман и уличен в преступлении, начальство не преследуете его, если нет истца, который бы требовал удовлетворения за убитого. В Турции, если кто-нибудь из христиан убит Турком, то отец убитого, или сын, или кто-нибудь из его семейства, может требовать наказания убийцы только в таком случае, когда может потом скрыться так, что его не найдут Турки, или когда смерть ему не страшна: — единоверцы обвиненного почтут обязанностью убить истца. Турки с уважением и гордостью рассказывают о тех итах (смельчаках), которые прямо нападают на христиан, и убивают их. Если кто из христиан успеете вытребовать, чтобы подобный ит был наказан, что весьма редко случается, то горе ему: все Турки постараются отмстить.

Если бы христиане имели право охранять сами себя от разбойников, то могли бы защищаться при встрече с ними, даже преследовали бы их, и не допускали бы так безнаказанно губить себя. Но права этого у нас нет. Руки наши связаны, потому что, когда Турок нападет на христианина, и тот, защищаясь, убьет его, то он погиб. Пусть будет убитый известный разбойник: Турки оправдают его и покажут в суде, что христианин напал на него, как злодей, и убил его, когда тот ехал по делу, — христианина накажут как убийцу. Но христианин захватывает живым разбойника, Турка: опять [91] признают его виновным, и накажут, как клеветника, если он не найдете двух мусульман, которые подтвердили бы своим свидетельством разбойничество захваченного злодея. А какой Турок будет свидетельствовать против единоверца своего в пользу гяура? Были примеры, что известный разбойник, Турок, встречает вооруженного христианина и не смеет напасть на него; тогда с досады он идете в город, жалуется начальству, что этот христианин будто бы напал на него, с намерением убить его, и правительство накажет христианина как разбойника. Таким образом христианин при нападении на него разбойников должен, не трогаясь с места, ожидать своей смерти, или же защищаться от злодеев, и ждать потом наказания от начальства за свою же защиту. Христианин, которому дорога жизнь, сдается разбойникам без сопротивления; иногда, обобрав его и натешившись над ним, они отпускают его. Правительство же ни в каком случав не оставит без наказания гяура, поднявшего руку на мусульманина.

Тысячи христиан гибнут ежегодно, и правительству нет до того нужды. Пусть же будет убит где-нибудь один Турок, убийцу отыщут непременно, и, кто бы он ни был, накажут. Если же убийца не отыщется, то арестуют христиан тех селений, которые находятся вокруг места убийства, и чтобы заставить открыть преступника, будут пытать их. Наконец, если напрасно истощать все средства доказать виновность обвиненных — все же оштрафуют и за тем только освободят: христиане должны заплатить кровную, потому что на их земле пал Турок. Так из-за одного Турка страдают сотни христиане.

Таковы Турки, и так обходятся они с нами в обыкновенное время. Но когда они озлоблены противу нас,– свирепость их и бесчеловечие не имеют границ. В таком случае нет мучения, придуманного человеческим умом, которого бы они не испытали над несчастными христианами. Отцы наши рассказывают, что терпели они от карджалиев ⁸, и мы удивляемся как можно было пережить столь страшные испытания изуверства. Тогда по нескольку разе истребляли и испепеляли христианские селения, [92] жителей же, не успевших скрыться в горы, подвергали страшным пыткам, и умерщвляли, расхищая петом их имущество.

Страшно вспомнить о тех ужасных временах, когда христиане, чтоб избегнуть мучительной смерти, оставляли свои домы, зарывали капиталы ⁹ и уходили в горы, скрываясь там по нескольку месяцев, пока кирджалии не удалялись в другую провинцию. Сколько людей пало в этих бегствах; сколько детей в этих смятениях, потеряв родителей, умирали с голоду! Сотни тысяч семейств в те времена, покинув свою родину и имущество, во избежание смерти, бежали в чужие края, преимущественно в Россию ¹⁰. А что терпели те несчастные, которым суждено было попасть в руки кровожадных мучителей! Их жгли, сдирали с них кожу, выбивали им зубы камнями, забивали под ногти гвозди и иглы, резали на куски, обмазывали смолою и зажигали; поставив на голову яйцо, стреляли в него, как в цель, из ружья; распарывая беременных женщин, вынимали из утробы детей; продевая крюк в нижнюю челюсть, вешали людей, оставляя их умирать в ужаснейших муках. Словом, делали все, что только могли выдумать, чтобы заставить несчастные свои жертвы объявлять, где скрыты их деньги. И ныне еще встречаются люди того времени без носове, без ушей; некоторым отрезывали и языки.

Вслед за кирджалиями, делибаши ¹¹ стали разъезжать целыми отрядами по всей Турции, для добычи. Они не разрушали селений, подобно кирджалиям, но мучили народ страшными пытками, и часто убивали несчастных христиан. Если делибаш потребует, бывало, какого-нибудь кушанья, надобно изготовить его непременно; иначе пришлось бы отвечать жизнию. С обнаженным кинжалом заставлял он исполнять свои приказания и за малейшее движение, не по его желанью, наносил раны, а иногда и убивал на месте. Страдания, претерпенные нашим пародом от делибашей, помним и мы. Они превосходили все пытки, какими когда-либо варвары терзали порабощенный ими народ, даже в эпоху порабощения. [93]

Лет тридцать тому, восстание Греции усилило до крайности страдания Болгар. Греки подняли оружие против утеснителей своих, чтоб освободить себя из-под невыносимого ига, а вообще все христиане были обвинены в мятежничестве потому только, что они единоверцы с ними. Тогда Туркам позволено было убивать их, кому как вздумается. Всякий Турок мог убить христианина среди города, и никто не спрашивал его, почему он сделал это. Другие народы не могут так равнодушно истреблять животных, как Турки в те времена убивали христиан. Тогда христианина за один взгляд вешали, за одно слово рассекали на куски, за одно движение сажали на кол. Яснее сказать, захотелось ли Турку, для потех и (кейфа), лишить христианина жизни,– он притворялся сердитым за то, что этот косо взглянул на него или отвечал ему не так, как следовало, и на месте разрубал его на части, или застреливал, а первого проходящего заставлял снести труп убитого в реку, или в навозе, на съедение псам. Часто Турки убивали христиан единственно из желания испытать свои кинжалы и ружья. Если мусульманину имея надобность в деньгах, останавливал проходящего христианина, и, показывая на пистолеты или кинжал, говорил, что взял их на пробу, то христианин должен был сказать, что они хороши и предложить ему какую-нибудь монету; иначе он испытал бы на себе оружие Турка. Свирепости против христиан усилились тогда до того, что даже и Турок не смел вступиться за гяура. Известных по своему влиянию и достаточных христиан в городах и селах, еще в начале Греческого восстания, истребили по приказанию правительства, не потому, что они участвовали в возмущении, но единственно для того, чтобы завладеть их имуществом. От христиан отобрали оружие и не позволяли иметь даже ножа за поясом, запретили носить красный и зеленый цвет ¹². Христианин, при встрече с Турком на дороге, должен был издали слезать с коня или с повозки, а если этого не делал, его убивали. В городах и в Турецких селах строго было запрещено христианам ездить: они должны были идти пешком, а коня, или повозку вести за собою. Тогда имущество наше было в руках Турок; мы ничего не могли считать своим; в домах наших хозяевами были Турки; для них мы работали и трудились.

Эти угнетены испытали мы и наши родители, а что терпели наши деды и прадеды! Если в наше время, когда фанатизм Турок [94] несколько ослабел, иго их так невыносимо, — что же было в пылу первоначального их изуверства! Турки, порабощая нашу страну, старались совершенно уничтожить христианство. Поэтому, каждому из них дозволено было убивать тех христиан, которые не принимали ислама. Только некоторым позволялось исповедывать свою веру, и им давалось в этом письменное свидетельство, без которого каждый встретившийся с ними Турок мог лишить их жизни. За такое свидетельство надобно было платить известное количество денег. Таким образом установилась поголовная подать харач, которую и до сих поре платят христиане мужеского пола ежегодно. Это подать за право носить свою голову на плечах. В уплате одной этой подати дается в Турции квитанция, которую каждый христианин должен носить при себе; иначе голова его можете слететь. При всем том однако, никто не обеспечен, что через час не расстанется с своею головою.

Харач, относительно других налогов, не так велик; но подать эта, как самая унизительная и бесчестная, кажется нам самою обременительною. Она напоминает нам, до какой степени унизили нас Турки. При сборе ее, прежде гоняли людей как скотов, запирали в ограду, и не выпускали прежде уплаты харача; тех же, которые не имели средстве уплатить харача, сборщик уводил связанных за собою, и тогда только освобождал, когда жены их приносили выкуп. При всем этом унижении, мы отчасти рады этой подати, потому что, посредством ее, сохранили свою веру, а сколько наших братий силою принуждены были принять ислам!

II.

Средня-Гора, 25-го октябрь 1853.

В первые времена порабощения Болгарии Турками, народ наш потерпел страшное опустошение, так что и до сих пор еще не может оправиться. Тогда лишился он цвета своего населения: все именитые люди были истреблены, юноши отурчены, девицы взяты в гаремы, и то, что осталось, было удручено самыми страшными бедствиями. Тогда были уничтожены наши храмы, поруганы наши святыни; словом, истреблено было все, что только могло напоминать народу о состоянии его до порабощения. Подобные времена несколько разе возобновлялись, и даже наше поколение имело несчастие испытать все их ужасы.

В наше время дела Турции приняли несколько другой обороте. Турки стали упадать. Они ослабели от междоусобий и в следствие неудачных войн своих с Россиею. От этих войне весьма много [95] претерпел народ наш, потому что Турки, считая нас как бы союзниками своих неприятелей Русских, по причине единоверия и соплеменности с ними, изливали на нас всю свою жестокость. Но как бы то ни было, эти войны ослабляли наших утеснителей, и в нас возрождалась надежда на облегчение нашей участи.

По освобождении Греции, которая сделалась королевством, также Молдавии, Валахии и Сербии, которые, получив отдельное управление, сделались княжествами, Турецкое правительство видело себя не в силах держать христиан в покорности одними притеснениями. Пример Греков и облегчение участи Молдаван, Валаховь и Сербов возбудили и в прочих христианах в Турции желание освободиться от столь тяжкого ига, и новые угнетения принудили бы их скорее восстать. Хитрый Султан Махмуд понял и поспешил предупредить это: он постарался несколько укротить Турок, чтобы более сжать христиан. С этою целью он стал делать преобразованы в своей империи. За ним сын его, Абдуль-Меджид, последовал примеру отца, и издал много новых постановлений. Этими-то постановленьями, которые, по виду, как бы служат к улучшению участи всех подданных империи, Турки теперь пользуются, чтобы и в бессилии своем еще угнетать христиан, как в те времена, когда ничто их не стесняло.

Прежде, каждый паша, каждый правитель санджака, даже округа (каза), имел власть осуждать на смерть, и бесчисленное множество христиан гибли безвинно, или за незначительный проступок. Султан Абдул-Меджид издал закон, уничтоживший смертную казнь в империи; но этим, вместо того, чтобы обеспечить жизнь своих подданных, он доставил Туркам возможность убивать христиан безнаказанно, кто кого хочет. После издания этого закона, Турок, озлобившись на христианина, хотя и без причины, подстерегает его где-нибудь, даже среди города, и убивает его, не боясь наказания. Если виновного поймают, что весьма редко случается, то запрут его сначала в тюрьму, потом отдадут в арестантские роты, а там Турок хорошо содержат. Месяц, или два спустя, родственники и знакомые возьмутся освободить его. Если он явно был убийцею, то объявить, что он в пьяном виде от бузы ¹³ [96] совершил убийство, и просят о его помиловании. Начальство снисходит на их просьбы, и отпускаете преступника под их словесную поруку, что он вперед не впадет в подобное преступление. Если же он убил человека не совсем явно, то взявшиеся освободить его из-под ареста будут доказывать и свидетельствовать, что во время убийства он находился в таком-то месте, откуда физически невозможно было ему участвовать в преступлении. Таким образом освобождают от наказания и самых известных злодеев и тем дают им возможность продолжать свои злодеяния.

Так, нововведение это, уничтожившее смертную казнь у народа столь варварского, каковы Турки, сделало то, что в последние годы дороги наполнились разбойниками. Сам Султан убедился, что еще не время для такой снисходительной меры в его империи, и в прошлом году заменил ее другою, по которой убийцу осуждают на смерть или ссылают в работу, на всю жизнь.

По новым постановлениям, в диване ¹⁴ каждого округа (каза) должны заседать представители и из христиан, которые совокупно с местным начальством, состоящим из правителя округа, муллы, муфтия и представителей от Турок решают дела. Мера эта вместо того, чтобы уничтожить злоупотребления местных властей, дала возможность Туркам делать все, что они хотят, без опасения, что христиане, недовольные их распоряжениями, будут жаловаться на них высшему начальству. Представителей христиан принимают в диван только для виду. Их дело подавать Туркам огонь для трубки ¹⁵. Но если кто-нибудь из них вздумает вымолвить слово не для одобрения или подтверждения того, что порешили Турки, а для того, чтобы сделать какое-нибудь замечание или высказать свое мнение по известному делу, то замажут ему рот грязью, и сделают по-своему. Чтобы представители христиане в диване были терпимы, им необходимо во всем соглашаться с Турками, делать то, что приказывают Турки, и подписывать бумаги (прилагать свои печати), которые представляют им, не спрашивая об их содержании. Таким образом, местные [97] власти, в совокупности с Турками, делают все, что им вздумается, показывая вид будто они действуют в согласии с христианами, и тем отнимая возможность у этих последних выказать свое неудовольствие против их управления и суда.

Кто не знает положения, в каком находятся христиане в Турции, скажет: почему они допускают, чтобы Турки так помыкали ими? Что делать несчастным? Пусть только кто-нибудь покажет вид, что хочет предупредить их несправедливости. Турки тотчас объявят его непокорным султанским уставам, обвинят его в мятежнических замыслах, а подобные клеветы имеют очень дурные последствия, потому что правительство охотно верить им. Мы помним то время, когда Турки истребляли именитых людей, в городах и селах, без разбора, из одного неосновательного подозрения, что они будто бы в заговоре против них. Тогда Турок, пожелавший из одной злобы погубить христианина, клеветал на него, что он бунтовщик, и этого достаточно было, чтобы осудить его на смерть, без всякого следствия. Теперь, правда, не так легко погубить человека, но подобною клеветою можно сделать ему тысячи неприятностей.

Случается иногда, что христиане — частные лица, или целое село, либо город, даже и целый округе, недовольные распоряжениями дивана, или подвергшиеся какому-либо притеснению, отправляются в Константинополь искать правосудия. Но там они проживают по нескольку месяцев, издерживают большие деньги, и ни в чем не успевают; потом не смеют воротиться домой, потому что им не будет житья от Турок. Редко кто, с значительным пожертвованием, успевает исходатайствовать фирман в свою пользу. Но когда он представит его местному начальству и Туркам, они открыто говорят ему: «правда, это фирман, но знаешь ли ты, что за городом есть орман (орман — лес)?» Этим дают знать, что если он будет настаивать на своем,– его убъют из засады, где-нибудь на дороге.

Турки пренебрегают распоряжениями Султана, которые стремятся к обузданию их своеволия. Кади считает для себя бесчестием отложить в сторону свои священные книги, писанные за 1,200 лет, и судить согласно с нечестивыми постановленьями Султана, противными божьему закону. Другие просто насмехаются над новыми законами и говорят, что Султанский фирман имеете силу только три дня.

И в самом деле, постановления Султана соблюдаются только несколько дней, в течение которых исполнители закона [98] занимаются перерабатыванием деле по новому порядку. От этого происходить большие затруднения в ходе деле и большой вред многим лицам; после чего опять начинают действовать по старому. Когда издается новое постановление, то не объявляют с какого времени оно будете приведено в действие, чтобы народ поспешил кончить до того времени начатые уже дела, а новые мог начинать сообразно с этим постановлением. Но как только оно уже утверждено и глашатый извещает о нем в столице, требуют, чтобы с этого же дня все делалось согласно с ним. Чрез несколько дней новое постановление получается в Адрианополе, и там производит ужаснейший шум, а в Константинополе оно уже забыто. Когда узнают его в других городах, в Адрианополе о нем уже не думают. Так каждое новое постановление проносится из столицы во все концы империи, подобно урагану, разрушая все, что встретится ему, а чрез несколько времени — как будто вовсе его и не было.

Таковы преобразованы и нововведения, которыми думают поддержать турецкую империю и дать ей новые силы. В этом-то и состоит прославленный танзимат, которым предоставляются права христианам. Вот успех, который сделали Турки в цивилизации, успех, заставляющий западных Европейцев превозносить турецкое правительство за то, что оно доставляет подвластным народам такие облегчения, в пользу которых в других державах совершались страшные кровопролития!

Лучшего мы и не можем ожидать от Турок. Они все еще уверены, что покоренные народы будут подвластны им только до тех пор, пока угнетены и лишены всего, но как скоро приобретут что-нибудь и получат некоторый облегчения, то свергнуть с себя иго. Так думают Турки, и по этому все, и в особенности знатнейшие из них, долгом поставляют себе ослаблять христиан, как можно больше. С этою целью они стесняют промышленность, чтобы не дать христианам обогатиться, и довели дело до того, что искусства, процветавшие у нас в старину, теперь совсем забыты.

Правда, в Константинополе Султане и некоторые из пашей завели кое-какие фабрики, но это не потому, что они думают об улучшении промышленности, а делают это только из одного тщеславия. Этими фабриками управляют Европейцы за большие деньги, и ни одна из них не выручает своих расходов, так что от них нет никакой пользы.

Может ли процветать какая-либо промышленность, когда все [99] местные произведения и изделия обременены такими тяжкими налогами, что не приносят прибыли производителю? Мы должны каждый год платить в казну десятину от всего капитала. Объясню примерами. В прошлом году нашлось у меня сто овец или коз; я дал в казну десять. Из остальных девяноста дам в этом году девять, да еще десятую часть тех, которых прикупил, или которые приплодились. На будущий год должен дать опять десятую часть от всех, сколько окажется у меня. Если же прибавить и расходы, поступающие в пользу сборщика десятины, также другую подать чубукчулук (трубочная), то на каждую овцу или козу приходится платить ежегодно до 15 процентов ее стоимости, даже и больше, приняв во внимание и то, что десятинщик выбирает лучших баранов из стада. За всем этим надобно еще выручить расходы на прокормление и содержание овец, и что останется за тем, то уже будет прибыль.

Я посеял 20 кило ¹⁶ пшеницы; от плода, не отложив семян, даю в казну десятую часть. Если же случится неурожай, и из двадцати посеянных киль соберу только пятнадцать, а пять потеряю, все-таки должен дать десятину с собранного. Главнейшее зло состоит в том, что по сжатии хлеба не могу свезти снопов с нивы, куда следует, но должен держать их в поле, на крестцах, до тех пор, пока придет десятинщик и, пересчитав их, отделит себе следующую ему десятину. Но он является через 30 и 40 дней после жатвы, а в продолжение этого времени часть пшеницы согнивает от мокроты; другую часть уничтожают птицы и полевые мыши; а в дождливое лето все зерна так испортятся, что в течете целого года нельзя иметь хорошего хлеба. Когда откупщик отберете следующие ему снопы, поселяне должны смолотить их и свезти зерно в город, или куда укажете десятинщик. После этого только можно приниматься за молотьбу хлеба, а тогда уже пора начинать пахату полей. Так задерживается работа поселяне, ко вреду их.

То же бывает и с сеном. По окончании сенокоса, нельзя сложить сена; оно должно гнить на месте, собранное в небольшие копны, пока возьмут десятину.

У вас в дворе, или на ниве, какое-нибудь фруктовое дерево; уродило оно или нет, вы должны заплатить за него пошлину. Подать берут с виноградинка и винограда, с огорода, в котором [100] разводить зелень для продажи, и еще с уголка в дворе, где поселянин посеял кое-что для кваснины, на зиму.

Сбор десятины отдается с откупа; и откупщики, пока собирают ее, живут на счет поселян, которым наносят значительные расходы, потому что требуют угощений такими яствами, каких у себя дома никогда не видали. Им позволено бить поселян, когда те не исполняют их требований.

Откупщик какой бы то ни было десятины, усматривая, что не выручит суммы, которую должен заплатить по откупу, берет вместо десятой части девятую, иногда и восьмую. Но чтобы он мог делать это беспрепятственно, ему стоит предупредить о том если не весь диван, так, по крайней мере, одного или двух членов. Тогда жалобы обиженных не будут приняты во внимание, на том основании, что каждому из них придется заплатить немногим больше того, что следуете, от чего они не разорятся, между тем как откупщик разорится, если не выручит того, что заплатил за десятину.

Поселяне, уплатив столь тяжкую подать, десятину со всего капитала, и сделав столько расходов на откупщиков податей, должны еще платить пошлину со всего, что ни привезут в город на продажу. Именно: раз, при ввозе в город, и другой, при продаже (второй раз платится только с тех произведений, которые надобно мерить или весить) ¹⁷. Платят еще и за провоз всякого рода товаров чрез те места, которые нельзя объехать.

Кроме всех выше исчисленных податей, как поселяне, так и граждане, платят довольно тяжкую подать с семейства, (верги, или хане), которая ставится различно, по состоянию каждого. Но это не все: им предстоят еще значительные расходы на прокормление кырсердара ¹⁸ с его свитою, заптие ¹⁹, посылаемых из города по разным делам, аяк-тер ²⁰, побуждающих жителей скорей взнести харач и верги; на лаж за промен денег, на монету, какую принимают в казну, и на множество других [101] стеснительных мере. Сверх всего этого поселяне должны привозить дрова и уголь для всех присутственных месть в городе, для правителя, всех членов дивана из Турок и других чиновников. Мало того: снесло ли плотину у мельницы бея ²¹ или ефендия ²², поселян принуждают поправить ее без всякого возмездия. Начал ли кто из них какую-нибудь постройку, христиан гоняют рубить и возить строевой лес бесплатно, или за бесценок. Тысячи подобных бесплатных работ должны совершать христиане, хотя это было запрещено в последнее время фирманом. В некоторых местах как бы узаконено, чтобы каждое христианское село выставляло ежегодно известное число работников для работы беям и ефендиям. Так например в Филиппополе и в Татар-Базарджике сгоняют христиан из окрестных сел, для обработывания челтыка ²³, а в Самокове, для работы на железных заводах, и часто насильно забирают работников больше положенного числа. Только лет пять тому назад предписано платить работниками, но плата эта ничтожна в сравнении с тем, что теряют поселяне, оставляя свою работу.

В виде заптие, разъезжают по селениям, для прокормления, многие Турки, оставшиеся на время без службы и которые при случае и разбойничают по дорогам. Их должны принимать у себя поселяне и кормить, потому что, в случае отказа, они бьют, иногда и убивают поселян, поджигают дома, истребляют скот и вообще делают все, чем только можно повредить; а защиты против них никакой нет.

Для уплаты столь обременительных налогов и прикрытия таких огромных расходов, наши поселяне должны работать без отдыха, быть чрезвычайно бережливыми и наблюдать крайнюю умеренность в пище и питье. Каждый поселянин должен запасаться всем, иметь в доме мед, масло, молоко, домашнюю птицу, яйца и прочее, что только можно иметь поселянину; но ему неизвестно удовольствие пользоваться этим. Все это он сберегает для незваных гостей, Турок, которых прихоти должен исполнять [102] беспрекословно, если не хочет подвергать свою жизнь опасности. Одни только свиньи его остаются неприкосновенными, потому что Туркам кораном запрещено есть свинину, и они эту заповедь Магомеда до сих поре строго соблюдают.

Ремесленная промышленность также, как и сельская, стеснена налогами. Ремесленники, платя дань за лавки, в которых работают, должны платить еще подать отдельно и за каждое свое изделие, сделанное из туземного материала. Только за изделия из иностранных произведений не платится ничего. Так, например, за обувь из туземной кожи, или за одежду из такой же абы, должно платить пошлину, а за обувь из иностранной кожи и за одежду из иностранного сукна ничего не платится. Это узаконено на том основании, что иностранный товар оплачивается пошлиною при ввозе его в империю, а товар, оплаченный раз пошлиною, при продаже должен быть свободен от всякого налога. При этом узаконении, видно Турки забыли, что за иностранный товар только раз платится пошлина, в пять процеитов; а за туземный подать платится несколько раз, так что все в совокупности составить если не половину,то по крайней мере более 1/3 его стоимости.

Все это происходит от того, что посланники европейских держав никак не допускают возвышения пошлин на произведения своих стран. С другой стороны, турецкое правительство не понимает, что делает, и стремится только к тому, чтобы обирать и грабить беззащитных своих подданных.

Надобно заметить, что правительство турецкое знать не хочет о том, следует ли обложить какую-нибудь ветвь промышленности податью и будет ли это вредно для народного благосостояния. Оно хочет иметь больше доходу, и каждый может купить у него право собирать пошлину с чего бы то ни было, лишь бы только мог выдумать, на что можно сделать новый налог. Оно за деньги позволяет обирать народе. Часто местное начальство продает право какого-нибудь налога, о котором высшее начальство и не знает. Так например, через ваш город протекаете река, в которой водится рыба. Правительство об этом ничего не знает, а местное начальство продает кому-нибудь право обложить податью рыбу, которая ловится в реке. Мало того: оно продает с откупа рыболовство на реке.

В Турции подати, исключая харача и верги в точности не определены. Количество их зависите от воли и умения откупщика как взяться за дело. Правительство обыкновенно даете откупщику письменное разрешение собирать известные подати в [103] каком-нибудь городе или округе, по обыкновению, а местное начальство составляет тариф на некоторых условиях с откупщиком. Так каждый год подати увеличиваются, и от того получают пользу частные люди, а в казну поступает, может быть, одна только половина того, что собирается.

III.

Эдрене (Адрианополь), 18-го ноября 1853.

Подобно сельской и ремесленной промышленности, торговля в Турции также встречает со стороны правительства много препятствий к своему развитию. Турки не уважают ее и не занимаются ею, потому что не любят напрягать умственные свои способности. Для торговли необходима деятельность, а Турок любит целый день сидеть в кофейне, курить трубку, пить кофе и слушать нелепые росказни шутов. Купец должен быть снисходителен к покупателям и обходиться с ними ласково, чтобы привлечь их, а Турки считают для себя унижением говорить с христианином, как с равным себе. Таким образом, леность и спесь не допускают их заняться коммерциею, и чтобы оправдать себя, они охуждают торговлю, как бесчестный промысел, утверждая, что кто продает и покупает, тот должен обманывать. Они называют торговлю тунеядством, потому что занимающаяся ею получают будто бы прибыль, ничего не делая, единственна обманом, и это говорят Турки, которые, почти все, живут на чужой счет, и которые не стыдятся отнимать у бедняков последний кусок хлеба. При таком взгляде на вещи, они никогда не заботились дать ход торговле в своем государстве, тем более, что посредством ее христиане могут обогащаться, чего они вовсе не желают. Поэтому Болгаре и в торговле, так же как в ремесленной и сельской промышленности, отстали от всех Европейцев.

B наше время торговля в Турции расширилась; но это без всякой пользы для нас, потому что она в руках Европейцев, которые, под покровительством консулов и посланников, пользуются полною свободою в коммерческих делах, между тем как турецкие подданные зависят от произвола местного правителя, который и понятия о торговле не имеете и делаете им всевозможные затруднения. По этому редко встретите вы порядочного купца турецко-подданного. Если какой-нибудь подданный Султана вздумаете расширить свою торговлю, то прежде всего заботится принять подданство другой державы, потому что только иностранцы в Турции находят расправу. [104]

Торговля в Турции и тем еще невыгодна для нее, что с иностранных товаров, ввозимых в империю, взимается, как выше сказано, только пять процентов пошлины, а с туземных, вывозимых за границу, берут двенадцать с половиною. Столько же пошлины взимается и за все туземные товары, которые из разных стран империи доставляются в Константинополь, или из столицы вывозятся внутрь империи ²⁴. Двенадцать с половиною процентов пошлины платится и за те товары, которые вывозятся из Европейской Турции в Азиятскую и обратно. Такую же пошлину берут за все местные произведены, привозимые на ярмарку в Узунджову ²⁵. Кроме того за всякую навьюченную лошадь, за всякую нагруженную подводу должно платить, при въезде в какой-нибудь город, или при выезде из него. Входы в каждый город и в некоторые села и места по дороге, которых нельзя миновать, отдаются с откупа.

Очень много мешает развитию торговли в Турции запрещение употреблять старые монеты. Это запрещение наложено с целью собирать старую монету, чтобы перечеканивать ее на новую. В других державах переделывают старую монету, истертую и потерявшую свой определенный вес, чтобы сделать ее полновесною. В Турции это делается с совершенно противною целью, именно, чтобы прибавить больше лигатуры, и вычеканить большее количество монет. Так правительство пускало монеты эти в ход по цене, какую они должны были бы иметь, если бы были одинаковой пробы с монетами, прежде вычеканенными, и таким образом казна выигрывала. Султан Махмуд часто выпускал новую монету, достоинством всегда уступавшую предшествовавшей, и наконец дошел до бешлика, который имеете только нарицательную цену в пять пиастров, тогда как в нем едва ли есть серебра на два пиастра. Между тем, при каждом выпуске новой монеты, по цене старой, но достоинством ниже ее, курс старой монеты повышался. Например, золотая монета мягкий махмудие шла, положим, в пятнадцать пиастров, а когда была выпущена такая же золотая монета, тоже в 15 пиастров, твердый махмудие, одного веса с мягким, но низшей пробы, то мягкий махмудие стал идти несколькими пиастрами больше. Так с каждым выпуском, [105] курс старой монеты повышался или, правильнее выразиться, единица пиастра, уменьшалась. Это было повторяемо несколько раз, и дошло до того, что пиастр, в начале царствования Султана Махмуда равнявшийся почти сороку копейкам сер., при смерти его равнялся только пяти с половиною копейкам серебром.

Старыми называют все иностранные монеты и все турецкие, кроме тех, которые вычеканены в царствование Султана Абдул-Меджида, а из чеканенных в царствование Махмуда кроме мендухие, бешликов и алтылыков ²⁶. Все они теперь запрещены, и если у кого-нибудь находятся, то тот не должен пускать их в обращение, а обязывается переменить на новые у нарочно для этого назначенных людей, называемых мубаяджи, а им нужно спускать их по цене, ниже той, какую они имеют в обращении сравнительно с новыми монетами. Мубаяджи заключает условие с казною ежемесячно доставлять ей известное количество старой, золотой и серебряной монеты, по определенной пониженной цене. А чтобы он мог собрать это количество денег, правительство предоставляет ему право иметь лазутчиков, чтобы ловить тех, которые рассчитываются старою монетою. Эти лазутчики насильно входят в лавки, отпирают сундуки купцов, ищут по всем углам старых монет. Они бродят всюду; чрез них люди не смеют вынуть свой кошелек: тотчас схватит его кто-нибудь, чтобы рассмотреть, какие в нем деньги. Они останавливают людей в чарши (гостином ряду), шарят у них за пазухой, по карманам и всюду в одежде, отыскивая старую монету. От одного отделаешься, на другого наткнешься. При их помощи мубаяджи собирает золота и серебра гораздо больше, чем он должен представить в казну. Доставляя ей только условленное количество, остальное он пускает вновь в обращение, не по той уже цене, за какую принял, а по той, какую старая монета имеет по достоинству, сравнительно с новою. Таким образом, он получает большую прибыль. Разумеется, что всегда много охотников на мубаяджилык ²⁷, который остается за тем, кто обяжется доставлять в казну большее количество старой монеты.

Мубаяджи есть в каждом городе, а новой монеты так мало, что нет в обращении и десятой части того, сколько [106] необходимо для торговых оборотов в империи, так что никак нельзя обойдтись без старой. Нет новой монеты даже для мелочных расходов, и, проходя по базару, не смеет остановиться купить что-нибудь, чтобы не попасть к мубаяджи и не иметь потом хлопот. Купец, покупая в магазине товары, вместе с продавцом отправляется куда-нибудь, в скрытное место, чтобы уплатить деньги.

Для иностранцев выгодно в Турции еще и то, что им позволено иметь в обращении иностранные монеты, а воспрещается обращение одних только старых турецких монет. Эти последние можно отнять у иностранца только тогда, когда поймают его, что он рассчитывается ими вне своей лавки или магазина; но это редко случается. А в магазин его лазутчик не смеет даже и заглянуть.

Года три тому назад, турецкое правительство издало торговый устав; но он остается почти недействительным. Турки и знать не хотят о нем, потому что он отнимает у кади, и вообще у чиновников, средства пользоваться, на счет народа. До того еще были учреждены в больших городах коммерческие суды, в которых решали дела выборные из купцов, Турок и христиан; но для турецко-подданного, повторяю, нигде в Турции суда и расправы нет. Если, имея спорное дело с кем-нибудь, вы правы, то ваш противник, как только заметит, что не удается ему в коммерческом суде выиграть процесс, переносит тяжбу в махкеме ²⁸, и там, предупредив кади, играете вами, как ему вздумается.

В Турции кто хочет сделать вам убыток,– старается только завести с вами какой-нибудь процесс. Если он и ничего не выиграет от того, вы все-таки потеряете, потому что должны будете заплатить пошлинные деньги за процесс (реем). По турецким законам, пошлинные деньги платит тот, кто выигрываете дело в суде, а не проигравший.

В прежние времена пошлинные деньги платились только в таком случае, когда какое-нибудь спорное имущество или деньги, вследствие решения суда, переходили от одного из тяжущихся к другому. Теперь делается иначе. Кто-нибудь объявляет претензию на ваше имущество; суд решает, что он неправ, и ваше имущество остается неприкосновенным, но все-таки вы же должны заплатить пошлину.

Вам следует получить от кого-нибудь деньги по векселю, [107] но должник не хочет уплатить их. Вы просите начальство взыскать с него деньги. Должник просит отсрочки на некоторое время, представляя за себя поруку; вы поневоле уступаете, и должны заплатить пошлину за процесс. По истечении срока должник опять не платит вам денег, и вы принуждены вторично просить о взыскании их. Начальство выручит ваши деньги, если что-нибудь не помешает, но и возьмет во второй раз пошлину.

Два товарища имеют между собою счеты и, не окончив их миролюбиво, доводят дело до суда. Кади, или кто-нибудь другой, должен рассмотреть эти счеты, свести их, найдти, кто остается должным, и заставить рассчитаться. В таком случае судья должен взять пошлину только с того количества, которое одна из тяжущихся сторон должна заплатить другой. Однако он не доволен этим, и дает делу другой оборот. Сначала спрашивает одного, на какую сумму кредитовать он другого, и заставляет последнего заплатить первому все, или дать ему вексель, и берет пошлину со всей суммы. Потом позволяет второму объявить иск на первого за все, чем кредитовал его, чтобы и за это взять пошлину. Таким образом, при споре за сотни пиастров судья берет пошлину с тысяч.

Вот каковы суд и расправа в Турции, и этот порядок не изменится пока будут судить и рядить Турки. По крайней мере, теперь нет никакой надежды на улучшение, потому что ни один Турок не имеет сведений необходимых не только для государственных людей, но и для низших чиновников. Турецкие паши, равно как и все вообще Турки, имеют в виду одно: обирать христиан. Это единственный источник, из которого они получают средства к удовлетворению своих потребностей, источнику по мнению их, неисчерпаемый, что видно из слове, сказанных одним из первых государственных людей Турции, одному русскому сановнику. В разговоре о государственном устройстве, паша сравнил народе в государстве с мешком, в котором была мука: сколько бы ни трясли его, он все выпускает мучную пыль; так и народ, сколько бы ни обирали его, все найдете что давать.

Султан потребовал, в прошлом году, чтобы народ был порукою за местных правителей и всех чиновников, которые назначаются по его желанию. Мера эта, предохраняющая казну от потерь, весьма невыгодна, и даже слишком вредна, для христиан. Пятивековой опыт доказал, что Турки никогда не могут быть расположены к христианам, даже и в том случае, когда того [108] требуют личные их выгоды. Если христиане и считали облегчением для себя позволение просить о назначении в правители к себе того или другого, то это выгодно для них только в том отношении, что они избирают того, кто, по их мнению, меньше других будет грабить и притеснять их. Но поручиться им за чиновника, у которого в руках казенные деньги, значить доставить ему возможность растратить их без всякой с его стороны ответственности. Так, эта мера привела христиан в самое затруднительное положение. Теперь они должны терпеть большие притеснения от некоторых чиновников, или просить о назначении других, по их выбору, за которых придется им потом опять платить огромные суммы.

Турки слишком преданы роскоши, тщеславны до крайности, расточительны без расчету, и это еще более заставляете их грабить народ и обирать казну. Султан, кажется, понял это, а чтобы приостановить усиливающееся с каждым днем зло, потребовал в прошлом году от всех чиновников присяги в том, что они будут жить вперед умеренно, и кроме жалованья не будут брать никаких взяток. Но эта присяга произвела совершенно противное действие. Прежде чиновники за ничтожное дело требовали много, а брали сколько удавалось. Теперь, если вы даете им немного, отвечают вам, что за безделицу не станут преступать данной присяги, а не быв подкуплены, они ничего не делают, почему вы, поневоле, даете больше, чтобы дело ваше не стояло.

Правительство турецкое часто переводите чиновников по службе из одного места в другое. Эта мера не совсем не выгодна для христиан. Если Турок остается долгое время на одном месте, то ознакомившись хорошо с местными обстоятельствами, доведет свои злоупотребления до крайности. Частая смена правителей провинций и некоторых из других чиновников несколько ограничиваете злоупотребления местных властей. Но смена высших сановников империи, как то министров, очень вредна. Турки не имеют никакого понятия о государственных науках, и в управлении государством руководствуются своими страстями и личными выгодами. Каждый из них, находясь в службе, ведет дела так, чтобы они шли как-нибудь в течение того короткого времени, пока он заведывает ими, вовсе не заботясь о последствиях. Никто не думаете о том, что сеет терние для своего преемника и готовит отраву для благосостояния народа. Например, какой-нибудь министр финансов, зная, что будет управлять [109] министерством, много в течение нескольких месяцев, хлопочет только о том, чтобы в это время было больше денег в казне, для покрытия государственных расходов, и для себя. Он и знать не хочет, что открываемые им временные источники, для обогащения казны, уничтожают другие, более верные, постоянные и изобильные, так что чрез несколько времени, казна будет истощена, и уже не откуда будет ей пополняться. В таких случаях, с истощением казны, разоряется и народ, потому что его облагают новыми податями, которыми отнимают у него последние средства к существованию. Напротив того, когда бы министр, знающий свое дело, был уверен, что долгое время будет управлять министерством, он постарался бы вести дела так, чтобы в последствии не встретить затруднений. Тогда казна не нуждалась бы в вспомоществовании народа (имдадие), под именем которого в 1852–1853 году сделан экстраординарный налог в 175 миллионов пиастров, и для уплаты которого народ последнею весною должен был продавать свой рабочий скот ²⁹.

IV.

Преслава, 15-го декабря, 1853.

Турки в последнее время стали страшно пьянствовать. Этой страсти предался весь народ и в особенности чиновники, так что теперь даже между улемами редко кто не пьет водки, хотя крепкие напитки запрещены им кораном. И если бы они пили умеренно, то это еще не беда; но Турок, начав пить, пьет до тех пор, пока не напьется мертвецки. Они сами говорят, что напитки созданы для христиан, потому что христиане пьют, не упиваясь, а Турок если пьет, так не может не упиться. Чиновники, от самых низших до первых, не пропускают вечера, чтобы не напиться. Они собираются на службу, чтобы только опохмелиться трубкою и кофе и уговориться, где им собраться к вечеру попить. Они пьют исключительно самую крепкую виноградную водку и спирт. [110]

Чтобы выразиться точнее, последние годы царствования Махмуда и все управление ныне царствующего Султана Абдул-Меджида следует назвать не веком преобразования Турции, как обыкновенно говорят на Западе, а веком разрушения старого порядка. И в самом деле, в это время турецкое правительство занималось только разрушением старого, не устанавливая основательно ничего нового. Вообще в Турции теперь все идет к разрушению. Поезжайте из Константинополя во внутренность империи, и на каждом шагу будете видеть мерзость и запустение. Мосты на реках, фонтаны, каравансераи, гостиные дворы, даже мечети, над построением которых пролито безвозмездно столько христианского поту, все обрушилось, все в развалинах, в запустении, поросло крапивою. Турки считают себя гостями в этой стране, из которой рано или поздно они должны удалиться; и как, по мнению их, срок пользования этою страною приближается, то они ничего не хотят поправлять, чтобы, по удалении их, ничто не досталось тем, которые останутся на их месте.

Однако Турки не совсем еще изменились. Они во многом остались теми же, какими были и прежде. И теперь говорят они: красивая женщина и добрый конь приличны только мусульманину, а гяуру это не кстати; и если заметят где-нибудь красивую женщину или девушку, либо мальчика, употребят всевозможные средства, решатся даже на убийство, чтобы похитить их и отурчить. Правда, что теперь, есть закон: никого не принуждать к магометанству, если кто сам не желает переменить религии; и родственники могут просить местную власть не совершать обряда отурчения, пока принимающий исламе сам не изъявить на то, в их присутствии, своего желания. Но в таких случаях, вместо похищенной христианки, обыкновенно приводят в диван другую женщину, Турчанку, закрытую покрывалом, которая в собрании отрекается от своих и просит отурчить ее, потому что она убедилась в правоте магометанской религии. Родственники похищенной видят, что это не та, которая насильно отнята у них, и с плачем просят открыть ту, которая так нагло отказывается от них; но их воплей и просьб не слушают, на том основании, что женщина, как только пожелает отурчиться, считается уже Турчанкою, а Турчанке возбранено без покрывала показываться народу. Если же они неотступно настаивают открыть подлоге, то их выгонять, а несчастную жертву отурчивают насильно.

Говорят, что есть султанский указ, по которому христиан, желающих отурчиться, даже по доброй воле, должно оставлять [111] при своих на некоторое время, и если, по истечении известного срока, они не раскаются и останутся при первом своем намерении, тогда их отурчивать. Но этот указ не сообщен христианам; только одни Турки знают о нем и тщательно скрывают от нас, с целию, чтобы и на будущее время можно было им обращать нас насильно в магометанство. И теперь, при таком указе, не менее прежнего опасно дать убежище у себя лицу, которое убегает от насильного принятия ислама.

И ныне еще Турок, нанесши обиду христианину, прежде нежели этот последний пожалуется на него, выдумаете что-нибудь, взводит клевету на обиженного им и доносить на него начальству, которое постоянно старается держать христиан в угнетении и наказывает оклеветанных, чтобы заставить других бояться и подумать о чем-нибудь подобном. Так многие невинно переносят страшные мучения.

В наше время турецкое правительство показывает вид, будто дает права Православной церкви, а между тем стесняет ее до крайности. Назад тому пять лет, оно запретило ввозить в Турцию церковные книги, печатанные в России. И выстроенные с того времени церкви не имеют, по этой причине, книг для совершения богослужения, потому что, кроме России, нам не откуда больше взять церковных книг, на славянском языке.

В последнее время, когда Турки стали ослабевать, правительство их с большею силою, нежели прежде, старается иметь в высшем православном духовенстве опору себе для удержания христиан в рабской покорности. По этому, архиерейские кафедры оно часто продает, без согласия народа, и, к несчастию, таким людям, которые своим поведением унижают духовный сан, нисколько не пекутся о поддержании православия, а стараются добраться до высших духовных степеней только для того, чтобы, подобно Туркам, обирать народ. Такие люди, чуждые народу, и по языку и по народности, без всякого сочувствия к нуждам нашим, приходят к нам не с духовным утешением в горестях, но для того, чтобы умножить страдания наши. Они, как турецкие соглядатаи, следят за всеми нашими действиями и ищут предлога, чтобы придраться к нам и выручить что-нибудь для себя, или выдают нас Туркам безвинно, чтобы показаться в глазах их верными и услужливыми. Некоторые из них своими кознями выводят народ из терпения.

Прежде Турки расхищали утвари христианских храмов и церковные здания обращали в мечети. В наше время, и именно [112] в последние годы, были примеры, что Турки, назло христианам, обратили некоторый церкви в мельницы.

Одним словом, мы в полном праве сказать, что и теперь турецкое правительство нисколько ни заботится о нуждах христиан. Все доходы казны употребляются только на уплату жалованья чиновникам, на содержание войска и на расходы для кейфа Султана. И все это без всякой для нас пользы, так что все огромные подати, которые мы платим, пропадают для нас безвозвратно. От чиновников нам не только нет никакой пользы, но напротив, мы много терпим от них. Они нисколько не заботятся об общественном порядке и спокойствии, а только затрудняют наши дела, угнетают и обирают нас. Войска, вместо того, чтобы охранять нас от беспокойства внешних неприятелей, сами опустошают нашу страну. Никакие завоеватели, может быть, не поступали с порабощенными так варварски, как Турки поступают с нами. Словом, какая выгода нам от войска, когда в течение одного лета погибают от разбойников сотни христиан в одном округе? Султан не скуп; он делает много расходов, но на такие предметы, от которых для христиан нет никакой пользы. А когда понадобится поправить дорогу где-нибудь, завести училище в городе или селе, словом на все городские и сельские потребности, даже и самые необходимый, от казны не отпускается ни одного пиастра: все это должен предпринимать народ на свой счет. Но как у христиан все средства заранее отобраны в пользу казны, поде предлогом податей, то мы не в состоянии ничего сделать для себя, и дороги остаются у нас и до сих пор в томе виде, как они созданы природою. Мы лишены всякого образования, и пребываем во тьме духовной; в городах и селах наших нет никаких общественных заведений, и каждый должен бороться с неудобствами, как знает, не ожидая ни откуда ни пособия, ни облегчения.

Для удостоверения в справедливости всего сказанного в этих письмах, стоит только изучить историю одного какого-нибудь, даже самого последнего села. Она представит по нескольку примеров каждого факта, о котором здесь упоминается. Повстречайте простого поселянина, и разговоритесь с ним: он расскажет вам более того, что здесь описано.

Вот в каком положении мы находились до последней весны (1853 г.). С этого времени, после разрыва между Турциею и Россиею, положение наше сделалось невыносимым. В прежние войны между этими державами Турки всегда вымещали на нас свои [113] неудачи, единственно потому, что мы единоверцы и соплеменны с их неприятелями, Русскими. А теперь, когда знают, что настоящая воина произошла из-за христианских подданных Порты, ожесточения их против нас не имеют границ. Как только Русские войска заняли Молдавию и Валахию, Турки предоставили себе полную свободу утеснять христиан всевозможными угнетениями, высшее же начальство ничего не хочет видеть и слышать, и этим как бы одобряет своеволие народа, который с каждым днем свирепеет более и более. Разными жестокостями напоминают нам времена кирджалиев, делибашей и греческого восстания.

К большему нашему несчастию, Турки не одни теперь угнетают нас. С ними за одно на наши головы насели мятежники всей Европы. Эти безнравственные люди, враги общественного порядка и спокойствия, соперничают с Турками в бесчеловечии. Турки только грабят, разоряют и убивают, а достойные их сотрудники, делая все это изысканнее и утонченнее, где только покажутся, нравственно вредят народу распространением мыслей, противных нашей религии, нравственности, общественному порядку, и соблазняют простодушных и легковерных. Все страданья, претерпеваемые нами от Турок, не столь пагубны для народа, как то зло, которое причиняют нам развращенные пришлецы европейские.

И все это достается нам от Англичан и Французов. Россия, сжалившись над единоверными ей страдальцами, грозно заговорила с Портою об обеспечении священного покровительства своего над православными христианами Востока, и решилась обуздать своеволие Турок. Англичане и Французы воспротивились этому, и настроили Порту не соглашаться на требования России. И вот, христиане поспешили на помощь лютейшим врагам Христа, просвещение сдружилось с варварством, чтобы подкрепить его — продолжать свои свирепства над невинным человечеством, увеличить страдания несчастных, и до конца измучить их. Варварство погасило некогда первые лучи просвещения у нас, а теперь, когда этому варварству настала пора гаснуть, просвещение поощряете его, чтобы удержать нас в темноте. Беда нам от одного и несчастие от другого! Варвар Азиятец поработил нас, а просвещенные Европейцы пособляют ему обложить нас новыми цепями. Магометанин держит нас в темнице, а западные христиане, в замене заржавевших оков, куют нам новые, крепче и тяжелее. Христоненавистник открыл нам лютые раны, а последователи Христовы посетили нас в болезни, чтобы более [114] растравить эти язвы и усилить нашу неволю. Неверный обобрал нас, содрал с нас даже и кожу, а верные помогают ему исторгнуть и душу нашу.

Четыре с половиною века претерпевали мы ужаснейшее уничижение, выносили страшные страдания, чтобы удержать свою религию, посредством которой сохранили неповрежденною свою народность. Когда у Турок не осталось больше средств к обращению нас в ислам, Англичане и Французы затеяли произвести между нами раскол, чтобы отдалить нас от единоверных братьев Миссионеры и агенты их, число которых в последнюю очень весьма увеличилось, являются к нам с этою целью, и нечестивые свои замыслы прикрывают благочестивыми намерениями проповедыват нам Евангелие. Если они истинные проповедники Слова Божия, то пусть проповедуют учение Христово тем, которые еще не просвещены им. А мы, угнетенные христиане — Болгаре, могли бы почитать их своими доброжелателями, как теперь считаем Русских, если бы они содействовали этим последним, чтобы заставить тиранов наших даровать нам свободу и открыто исповедывать нашу божественную религию, за сохранение которой четыре с половиною столетия мы жертвовали жизнию, зависевшею от произвола последнего Турка, не смотря на то, что каждый из нас ежегодно откупал ее у Турок.

Между нами есть несколько католиков из наших же Болгар, именно в Филиппопольской епархии и около Систова. Этого достаточно, чтобы предусмотреть, чего можно ожидать, если распространятся между нами эти лжеучители, проповедующие католицизм. Евангелие учит нас любить не только ближнего, но и врага, а мудрецы эти внушили своим последователям, нашим же братиям, такую ненависть к нам, что они навсегда отреклись нас и предпочитают скорей принять ислам, нежели обратиться к православно. Эти лжеучители так очернили нас перед нашими единоплеменниками, католиками, что не считают нас достойными имени христиан и в пастырских своих книгах называют нас кара-каурами ³⁰. По внушению их, Болгарин-католик не считает человеком православного своего брата и, в простоте души, не считает грехом обмануть его в торговле или в другом деле. Будь у них какая-нибудь власть, они поступали бы с нами хуже Турок.

Такие проповедники Евангелия приходят к нам под покровительством Франции, и вместо проповеди евангельских мира и [115] любви, вооружают брата на брата и сеют в народе раздор. Для того, чтобы они имели более успеха, католическим подданными Порты вытребованы права, какие имеют бератли ³¹. В Константинополе есть особая канцелярия, называемая Латинскою, для предстательства о католиках пред Портою. По при всем этом, наши православные не делаются католиками, и готовы скорее переносить все мучения от Турок, нежели переменить веру, завещанную нам прародителями нашими и служащую нам утешением в дни великих несчастий.

Так и Англичане напрасно стараются произвесть между нами раскол. Эти два народа, совершенно нам чуждые и только ныне соединенные ко вреду нашему, оба вместе не сделают для нас того, чего мы можем ожидать от единоверного и соплеменного нам Русского народа. Мы остаемся, по-прежнему, в полной надежде на своих единоверных соплеменников, и пусть Англичане и Французы славятся, пока мир будет существовать, что они не допускают Турок дать облегчения православным христианам и предоставить им те права, которые они испросили для своих единоверцев!

Мы, претерпев столько страданий от Турок, перенесем и искушения от Англичан и Французов. Действительно, эти два народа для нас опаснее Турок. Эти последние, в варварстве, грабят и убивают нас, а Англичане и Французы в своем лже-просвещении покушаются отнять у нас волю и подчинить ее своей, чтобы отделить нас от соплеменников наших, Русских, единственных наших доброжелателей, от которых мы ожидаем облегчения злополучной нашей участи. Но, сколько преданность наша к России не по сердцу Французам и Англичанам, столько же отвратительно нам братовство их с нашими угнетателями. Пусть употребят они на что угодно наши подписки, которые агенты их силою собирали летом в народе, с помощью турецких властей ³². Эти подписки показывают только то, что Англичане и Французы такие же притеснители, как и Турки, с тем только различием, что они, будучи образованнее и умнее, знают как связать язык народа, чтобы нельзя было жаловаться на притеснения. Тщетны их старания очернить перед нами Русских; напрасно они доказывают нам, что мы страдаем чрез Русских. Мы судим просто: Турки [116] наши тираны; кто с ними, тот против нас, а кто за нас, тот против них.

Мы не отреклись от Русских в те времена, когда они меньше думали об нас, и теперь ли быть нам против них, когда они задумали положить предел нашим страданиям? За какие благодеяния прилепиться нам к защитникам Турок, этих притеснителей и тиранов наших, которые насильно навязались нам, затоптали, унизили нас и лишили всех человеческих прав? Разве мы дали когда-либо обет нашим угнетателям терпеть их, или обязались клятвою быть их невольниками? Разве не всегда считали мы иго их Божиим наказанием за грехи наши!

Боимся только одного, именно, чтобы неблагомыслящие люди не распространяли между Русскими ложных известий, неблагоприятных для нас, подобно тому, как стараются внушать нам недоверие к ним. Слава Русских так высоко гремит в мире, что никакая клевета не помрачит ее в глазах наших: а мы, будучи удалены от наших единоверных братьев, не можем поведать им о своей тяжкой участи. Теперь нам осталось одно только единственное утешение: слезно умолять Всевышнего, да благословит оружие Русское, подъятое за Веру православную, предоставляя себя милосердию Божию и Царя Русского.

* * *

Когда мы печатали эти письма в нашем журнале, в Одесском Вестнике появилось еще письмо из Болгарии. Оно перепечатано во многих газетах, но здесь необходимо, как продолжение предъидущего, после которого все чувства, выраженные в этом письме,– составляющем одну из лучших страниц современной истории,– становятся еще понятнее и трогательнее.

Письмо Болгарина к другу из Мачина в Одессу.

11 -го марта, как уже не безъизвестно вам, совершился блистательным образом переход за Дунай победоносных Российских войск. Бог привел меня быть зрителем этого важного события: я находился тогда в Браилове и видел, как войска Русские приготовились к переходу, как одно отделение за другим выступало кт. берегам Дуная, как садились на лодки, и под выстрелами наших батарей пустились дружно об он пол реки. Не могу выразить, что было тогда со мною: вполне понимая важность этих минут для моего злосчастного отечества, я не мог спокойно стоять на одном месте и двигался с поворотом каждого судна; телом был на левом, а душою на правом берегу [117] Дуная — в родной Болгарии. В глазах моих как бы решалась уже теперь ее участь; я и надеялся и страшился, и молился и плакал, а между тем думал, что если храбрые войска наши встретить отпор неодолимый? Не даром девять месяцев проведено Турками над устройством береговых укреплений. Их работали под бичами Турок наши же злосчастные собраты — Болгаре: не тем ли горше будет всякому Болгарину услышать, что эта невольная работа будет стоить большой крови нашим освободителям! А что если остановят их?

Мысль эта, как свинец, сжимала мне сердце, смотрю, и что же? Войска спокойно пристают к берегу: вот четыре человека взбегают на батарею; вот два обегают ее кругом; того и жду, что этих храбрых вмиг не станет! Напротив, смотрю, они целы, дают знак другим, оставшимся назади, и батарея тотчас занята: она была оставлена Турками! Тоже произошло с большею частию других укреплений. Силы неприятельские были развлечены в разные места фальшивыми приготовлениями к переправе; страх имени Русского и молниеносная храбрость войске наших довершили остальное. Турки пустились бежать, бросая не только батареи, но потом и самые крепости, каковы: Тульчин, Исакча, Мачин, Гирсово. Вот вам и прославленное иностранными газетами воинство Турецкое! вот вам и ренегатская премудрость Омера-паши!

Пред Мачином войска наши приостановились на некоторое время, поджидая генерала Лидерса, который переходил Дунай в Галаце; но 13-го числа ни одного солдата Турецкого уже не было в этой крепости, о чем Болгарскими жителями тотчас дано знать Русским. Того же числа Князь Горчаков вступил с войсками в Мачин, встреченный пред воротами духовенством Болгарским в облачении, с крестом и св. водою. А почетнейшие из граждан Болгарских поднесли ему, по общеславянскому обычаю, хлеб и соль. От простоты сердца, не умея выразить иначе своей радости и благодарности, Болгаре хотели было целовать руку у того, кто во имя Бога и великого Монарха Русского шел снять с них оковы; но князь, приложась с благоговением ко св. кресту и приняв благосклонно хлебе и соль, с христианским смирением отклонили от себя этот знак уважения, и в тоже время обещал прислать колокол для церкви Мачинской, который на другой же день и был доставлен из Браилова.

Звонить в колокола — дело самое обыкновенное в России: а здесь, в Болгарии, этого не было более 400 лет! Можете, по этому, судить о действии, которое произвел своим звуком этот [118] небольшой колокол. То был благовест в полном и точном смысле этого слова, то-есть, благая и превожделенная весть о начинающемся возрождении несчастной Болгарии. Каждый удар в этот колокол глубоко отдавался в сердце Болгарина и говорил ему: близок велик-день воскресения народного; скоро пасха-исшествия из рабства Египетского!

Одна благая мысль привела за собою другую. Турки не только не позволяли иметь при церквах колоколов, но и ставить наверху их кресты. Болгарскую церковь, совершенно похожую на простой доме, и притом бедный, можно было доселе узнавать только по окружающим ее могилам; ибо здесь нет особых кладбищ: перенесение туда усопших было бы соединено со множеством оскорблений от Турок. И вот, положено, не медля, устроить крест для Мачинской церкви. Труд этот принял на себя почтеннейший генерал-майор С. Г. Веселитский и сделал его со всем усердием.

Между тем, как в Браилове работали этот крест, Болгаре, узнав о томе, отправили от себя депутата к генералу с просьбою — дозволить им перенести этот крест на собственных своих раменах в Мачин. Разумеется, что соорудитель креста с особенным удовольствием согласился на эту простую, но трогательную просьбу. И вот, представьте себе Болгар, на протяжении более десяти верст, несущих на своих раменах новоустроенный крест из Браилова в Мачин, при чем надлежало переходить и Дунай по новоустроемному мосту! Кто видел это крестоношение и имел сердце, тот не мог воздержаться от слез. Несите, думал я, несите, добрые труженики, иго креста Христова? которое носили вы столько веков, и которое вам потому так знакомо и привычно. В кресте вы несете самое непобедимое оружие против врагов и угнетателей ваших. Господь не забудет вашей любви ко Кресту Его. Когда все было потеряно вами, вы умели сохранить Веру и Православие; они возвратят вам теперь все потерянное.

19-го марта,– в день входа войск наших некогда в Париже, ознаменованный также торжеством Веры православной пред лицем всех легкомысленных Парижан, — положено было торжественно вознести новый крест на церковь Мачимскую. К этой церемонии приглашены были генерал-адьютант Шильдер, генерал-лейтенант Хрулев, генерал-майоры: Быков и Артамонов, с штаб и обер-офицерами, а также почетнейшие Болгаре из Браилова и других окрестных мест. С раннего утра вся Браиловская дорога и новонаведенный мост на Дунае усеяны были едущими и идущими в Мачин всех наций, всякого возраста [119] и иола. Все спешило как бы на какое-либо всемирное воздвижение Креста Господня. В самом деле, не смотря на физическую малость события, оно было не без значения всемирного,– давая знать всем, что темная година плотоугодного корана преходит и наступает духовное царство света Евангельского.

Церковь Мачинская, ограда и вся окрестность с самого рассвета наполнились народом: каждому, кто умел читать, хотелось прочитать надпись на кресте, которая гласила тако: «Крест сей сооружен Русским генералом, рабом Божиим, Сергием Веселитским, в 19-й день Марта 1854 года, на многая лета!» А кто не умел читать, тому хотелось заранее хотя взглянуть на крест.

По прибытии генералов, находившимся здесь в параде войском отдана была им обычная военная почесть с музыкою. Затем все вошли в церковь, и началась божественная литургия, которая была соборне совершена благочинным 15-й пехотной дивизии с двумя Русскими и четырьмя Болгарскими священниками. Полковые певчие Модлинского полка составляли клир, и своим стройным и умилительным пением, еще не раздававшимся в Болгарии, трогали до слез добрых Болгар, не смотря на все угнетения и опасности доживших, как они говорили, до такого светлого, радостного дня.

По окончании литургии, начался краткий молебен для освящения водружаемого креста, при чем провозглашено было многолетие Государю Императору и победоносному воинству Российскому. За тем (чего никто не ожидал) бывшие здесь вожди русского воинства взяли сами на свои мощные рамена новоосвященный крест, изнесли его из храма на паперть и поставили пред вратами церковными, при пении певчими: Спаси, Господи, люди Твоя! Минута эта была одна из самых священных и трогательных. Военная музыка заиграла при этом народный Русский гимн «Боже Царя храни!» Из предстоявшего во множестве народа, кто крестился, кто пал на колени, кто поднимал руки к небу, кто говорил: «Господи помилуй!», кто вопиял: «ура», и все благодарили Бога и славили «Царя Белаго, одного во всем свете Православного». — Потом крест взят был из рук генералов находившимся здесь одесским Болгарином, Н. X. Палаузовым, и вместе с Мачинским градским головою и другими почетнейшими Болгарами взнесен на кров церковный и — водружен там на вечные времена. Да, на вечные: ибо, ужели еще кресту уступать снова место луне, которую теперь нельзя назвать и двурогою, а разве безрогою? Ужели мало пролито русской крови за свободу их братьев по вере? Ужели еще осталось что-либо на дне той глубокой и горькой [120] чаши, которую пила вся Болгария четыреста пятьдесят лет? — Нет, нет! крест водружен на вечные времена, и никакая рука, как бы она ни была сильна и коварна, не в состоянии поколебать его, потому что его водрузили теперь не люди, а сам Бог!.. Когда крест стал на своем месте на храме, то снова раздалось в рядах воинства громогласное: ура! Вознесенное знамение креста без слов говорило всем: разумейте языцы и покаряйтеся! Бог воскресает, и враги Его,– сколько бы их ни было, — расточатся и падут во прах!

Величественная сцена эта, по неожиданности и новости своей до того поразила присутствовавших Болгар, что они, от полноты чувства, не могли промолвить ни слова, а только с умилением смотрели то на небо, то на воздушный крест, то на храбрых Русских ратников, пришедших из такой дали на помощь к ним, и только шептали про себя: «Чудны дела Твоя, Господи! Дай Бог многие лета нашему великому господину, Николаю Павловичу, единому под солнцем Царю Православному!»

По окончании церемонии все Генералы, Штаб и Обер-Офицеры, гости и Градской Глава Мачина были приглашены в квартиру Командиром Модлинского полка, Генерал-Майором Быковым, для отдохновения. Потом, в сопровождении музыки, восторженных Болгар и всего населения Мачина, сошли на пристань к пароходу Прут, где гремела в сретение музыка Прагского полка. Это тот самый пароход, который за несколько месяцев назад так коварно был ранен выстрелами Турецкими. И вот, как бы в награду за раны и в наказание зловерным врагам, ему досталась честь везти на себе тех, которые торжественно водрузили теперь крест Христов в угнетенной Болгарии. На пароходе этом устроен был, всеми высокоуважаемым, Генерал-Адьютантом Шильдером радушный завтрак военный. Под конец его, маститый герой, который, не смотря на недавность его присутствия на Дунае, показал уже столько опытов своего искусства и необыкновенной деятельности, взяв бокал шампанского, провозгласил тост за здравие Государя Императора Николая I-го, а Болгарин Н. X. Палаузов обратился потом к присутствующим с следующими словами: «Вожди и представители Российского победоносного воинства и вы, добрые соседи православной Болгарии! да позволено будет и мне, от лица всего, ныне видимо оживающего, Болгарского народа, присоединиться к общему восторгу с следующим благодарственным возгласом: за долгоденствие и славу Его же,– равно обожаемого и Болгарами Монарха, единого под солнцем Царя Православного! и за успехи столь же [121] победоносного, как и христолюбивого воинства Российского, которое одною рукою так победоносно разить врага, предавшегося постыдному бегству, а другою с таким чувством Веры и благочестия водружает крест на бедных храмах Болгарских, в знак будущего возрождения страны этой силою Веры Христовой! Громкое «ура!» при звуках музыки, заигравшей Русский народный гимн, радостно огласило волны Дуная и понеслось быстро по берегам его, которые целый год не слыхали ничего, кроме диких воплей мусульман и тяжких вздохов, угнетенных до земли Болгар. О, да откликнется победный звук этот громоносно во всех концах православного Востока и пробудить спящих, если только еще спит там кто-либо из братий наших! А крест на храме Мачинском да стоит на вечные времена, стоит не один, как теперь, а как первый в ряду многих, подобно звездам на небе, которые начинаясь — ночью с одной звезды, усеевают потом собою целое небо!..

Желая видеть и последний конец дела, столь глубоко тронувшего мою Болгарскую душу, я улучил возможность сопутствовать дорогим гостям при возврате их на пароходе в Браилов. Переезд этот был так незаметен, так оживлен беседами о настоящих и будущих событиях, что никто еще не успел наговориться, как очутились в Браилове, где, на пристани, при многочисленном стечении народа, встретили нас военные песенники. Все было оживлено и радовалось от души. Что касается до меня, то событие это составит самую приятную и отрадную минуту в моей жизни.

Слава Богу, говорю я теперь сам себе, слава Богу! Я дожил до того, что видел крест на храме Мачинском! Прочее приложится само собою!.. Где крест, там и воскресение!..

Лето благодати 1854-е 19-го Марта.

Болгарин из Габрова.

________________________________

Ничем лучше и торжественнее не можем мы заключить эти письма как следующим известием, напечатанным в № 90 Р. Инв.

– Государь Император, по всеподданнейшей просьбе Преосвященного Митрополита Московского Филарета, с вверенными непосредственному его управлению: Свято-Троицкою Сергиевою Лаврою, кафедральным Чудовым монастырем и приписным к нему Николо-перервинским, о принятии на военные потребности пожертвованных ими 50,000 рублей серебром, в 10-й день Января сего года, Всемилостивейше повелеть соизволил: изъявить за таковое приношение душевную Его Величества благодарность, и сумму сию назначить на восстановление и устройство Божиих храмов в Христианских Православных областях Турции.

Комментарии

1. Собств. знач. резака, или резника,–наездник, занимающийся разбоем на большой дороге, Кесиджи шатаются по одному, по два, много по три человека.

2. Обращение в магометанство Турки считают первым душеспасительным делом, за которое в будущей жизни назначено беспредельное блаженство. По этому, даже преступники, осужденные на смерть, изъявив желание принять ислам, полу чают прощение. Часто турецкие власти нарочно терзают виновных в чем-нибудь, чтобы принудить их отречься от своей веры, предупреждая с другой стороны, что с принятием ислама они могут избавиться от пыток и быть освобождены.

3. По учению корана, преступление, совершенное мусульманином против гяура, не считается грехом; Турки по этому и не признают иноверцев людьми.

4. Муфти — законник, чиновник, который подбирает статьи закона. Он назначается в каждой области пожизненно.

5. Фетва — статья закона.

6. Кадалык — судебный округ, подчиненный одному кадию. Вся Турция разделена на кадалыки, которые отдаются кадиям с откупа.

7. Этим изречением Турки изъявляют свое сожаление перед тем, у которого кто-нибудь из родственников умер.

8. Кирджалии, наездники из Турок, которые в копии прошлого и в начале настоящего столетия опустошали христианские селения, грабя и умерщвляя жителей. Это была мера правительства к ослаблению христиан. Кирджалиями названы они, кажется, по имени одного округа, из которого был первый их атаман. Этот округ у Доспатских гор, недалеко от города Хаскиой. Жители его и теперь называются кирджадиями.

9. В Турции единственное, надежное средство для сохранения капиталов, было зарывать их в землю. Вот почему Болгаре, привыкшие никому и ничему не верить, даже и после переселения своего в Россию (колонисты Новороссийского края), до сих пор зарывают в землю свои деньги, вместо того, чтобы отдавать их в банк, и получать проценты.

10. В Одессе и в Болгарских колониях Новороссийского края есть Болгаре, которые испытали все ужасы от кирджалиев, и рассказывают об них, как очевидцы.

11. Делибаш, буйная голова; название особенного рода войска, которое отличалось высокими в 3/4 аршина шапками.

12. Народный и любимый цвет Турок красный. Зеленого цвета чалму носят одни улемы и эмиры, считающиеся потомками Магомеда.

13. Этот напиток нисколько не производит опьянения; но как кораном запрещено употребление вина и водки, то сказать, что Турок пьян от них — значить обвинить его в преступлении. Прежде полиция преследовала каждого мусульманина, который входил в питейные домы, так что Туркам нельзя было посещать их без опасности быть наказанными. Этим пользовались продавцы бузы и держали у себя водку для продажи будто без ведома полиции. А так как Туркам было позволено посещать их лавки, то они напивались в них водкой и выходили оттуда в пьяном виде будто от бузы.

14. Диван, присутственное место, в котором решаются все дела по округу, как общие, так и частные.

15. Турки курят и пьют кофе во всех присутственных местах, при занятии делами.

16. Кило, мера сыпучих веществ.

17. В Турции весы и меры сыпучих веществ отдаются с откупа, и при гуртовой продаже, кроме откупщика, никто не в праве весить, или мерить товары, даже и сам хозяине их.

18. Кырсердар, начальник земской стражи, которая должна наблюдать за благочинием в округе и преследовать разбойников; но вместо того он объедается и напивается на счет поселян, нисколько не думая о своем назначении.

19. Заптие, полицейский служитель.

20. Аяк-тер, в буквальном переводе, пот-ног; плата за труды, когда надобно ходить по делу.

21. Бей или бег, потомки людей, достигших высоких степеней в государственной службе.

22. Ефенди, господин. Этим названием величаются улемы.

23. Челтык, поле, засеянное сарачинским пшеном. Это зерно растет круглое лето до самой жатвы, в воде, и поле под него обрабатывается особенным образом. Несчастные работники, мужчины и женщины, при сильных весенних морозах, по грудь в воде и в грязи, имея постоянно при себе Турка, который палкою понуждает их работать, приготовляют поле для засева, и почти все возвращаются домой больными, а многие и умирают. Каждое зерно этого пшена стоить многих христианских слез.

24. До 1846-го года брали пошлину со всех местных произведений, ввозимых в Адрианополь и вывозимых из этого города, а прежде это делалось во всех городах.

25. Узунджова, селение к полудороге от Адрианополя к Филиппополю, где бывает в начали сентября значительнейшая ярмарка в Турции.

26. Мендухие, золотая монета в двадцать пиастров. Бешлик, серебряная монета, в пять пиастров, в которой серебра не больше как на два пиастра.– Алтылык, серебряная монета в шесть пиастров, тоже подобно бешлику с нарицательною ценою.

27. Меняльный откуп, или право собирать старую монету для казны, выпуская вместо ее новую.

28. Махкеме, судебное место, в котором судит мулла или кади.

29. Этот сбор в 175,000,000 пиастров сделан правительством с тем, чтобы на эти деньги скупить все выпущенные ассигнации и уничтожить их. Но когда производился этот сбор, казна потерпела страшные потери: придворный банкир Джезаэрли, по несостоятельности оказался должным в казну 90 милл. пиастр.; в то же время за великим визирем (Решидом-пашею) оказался недочет в 40 милл., а за министром финансов (Нафызом-пашею) в 10 миллионов пиастров. По сему в то время и нельзя было уничтожить ассигнаций, а позже, по причине разрыва с Россиею, правительство вынуждено было обстоятельствами выпустить еще новые.

30. Турецкое слово, значит черные гяуры.

31. Привилегированный класс купцов. Чтобы быть бератли, надобно заплатить единовременно в казну от 3,000 до 5,000 пиастров; а католики за это право ничего не платят.

32. С целью собирать подписки, объезжали Болгарию чиновники французского посольства в Константинополе, Лонжевиль и Бертоми.

Текст воспроизведен по изданию: Письма из Болгарии // Москвитянин, № 8. 1854

© текст - Погодин М. П. 1854
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1854