ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ

Жизнь в Риадде. — Ваггабитская династия.

Наш первый пациент Джоугар. — Его положение, характер и влияние. — Абд-эль-Керим. — Его история и характер. — Посещение его дома. — Ааредский обед. — Окуривание. — Семейство Абд-эль-Керима. — Разговор о разделении грехов в магометанской теологии. — Политеизм и курение табаку. — Основания, представляемые Абд-эль-Керимом. — Качества арабского табаку. — Уловки Абд-эдь-Керима для избежания платы. — Его проповедь. — Меттовва. — Абд-эль-Рахман. — Его дом, занятия и ученики. — История Магомета в Дамаске. — Негодование Абд-эль-Хамида. — Ваггабит Абд-эль-Латтиф. — Его история и характер. — Анекдот о Божьем суде над курителями табаку. — Мохаммед, брат Абд-эль-Латтифа. — Другие личности. — Операция. — Выздоровление Джоугара. — Наше положение во дворце. — Старость Фейссуда. — Его семейство. — Общий взгляд на провинции его империи. — Их характер. — Аазир. — Цифры Ценза. — Доход. — Ценз Шомера. — Его доход.

Согласно своему обещанию, Абу-Эйза позаботился о доставлении нам пациентов и покупателей и на другое же утро, после того как мы поселились на особой квартире, привел к нам больного, который оказался находкой. Это был ни кто иной как Джоугар, казначей Фейссула и ваггабитской империи. Мои читатели будут изумлены, узнав что этот великий сановник был черен как уголь. Это был негр, хотя и не раб, получивший свободу от Тюрка, отца нынешнего монарха. Он высок ростом и [288] красивый, для негра, мужчина около сорока пяти лет, великолепно одетый, статья, которою никогда не принебрегают богатые африканцы, каково бы ни было их теоретическое верование, и опоясанный саблею с золотою рукояткой. Но он говорил, что хотя золото есть вещь не законная когда оно служит частью наряда, или простым украшением, но его можно со спокойною совестью употреблять для украшения оружия. Кажется многие проповедники тратили напрасно время и красноречие, пытаясь внушить дамам простоту в одежде. Я желал бы, чтобы они попробовали силу своих проповедей над неграми высшего класса. Не знаю каков был бы результат их усилий, но верно только то, что ваггабиты потерпели решительную неудачу в этом отношении. Во всех других пунктах Джоугар был превосходный человек, добродушный, несколько вспыльчивый, но сговорчивый и доверчивый, как большинство «людей его кожи» по арабскому выражению.

Болезнь, которою он страдал, весьма беспокоила его в особенности потому, что Фейссул желал послать его немедленно по правительственному поручению в Бахрейн (где потом мы и встретили его), но состояние здоровья делало его решительно неспособным для такого путешествия. Таким образом излечение его могло бы считаться как бы национальною заслугой. Абу-Эйза, старый знакомый и приятель главного казначея, представил его и усадил с большим почетом на ковре, разостланном на дыне, где сел и сам рядом с пациентом и вместе с двумя или тремя другими значительными и богатыми личностями. За тем он распространился в похвалах моему искусству в медицине, что удивительным образом послужило к ободрению Джоугара и предрасположило его в пользу моего лечения.

После обычных церемоний и кофе, я отвел своего черного пациента в кабинет, где посредством расспросов и догадок (так как негры вообще менее арабов способны давать определительные показания) я уяснил себе его болезнь. К счастию не смотря на свою силу она допускала простое и действительное лечение, так что я тут же мог обещать ему что он значительно понравится в две недели, а через три ему будет можно ехать в Бахрейн. Я прибавил, что с таким верным лицом я не стану торговаться и назначать сумму платы за свои труды, предоставляя ее размер его щедрости. За тем он простился и был проведен обратно во дворец его черными менее важными спутниками. [289]

Следующий пациент, достойный упоминовения, был человек совсем другого закала чем Джоугар; менее сговорчивый, менее благодарный, но в некоторых отношениях еще более соответствовавший цели нашего пребывания в Риадде. Это был Абд-эль-Керим, сын Ибрагима, находившийся по жене в близком свойстве с великою ваггабитскою фамилией и ведущий свой род от древнейшей аареддской аристократии. Будучи сам закоренелым ваггабитом и образцом всех правоверных недостатков своей секты, он играл значительную роль в первой партии ревнителей при учреждении этой должности в 1835 году, и жестокое умерщвление Соуэйлима, бывшего министра, народная молва приписывала зависти и личным целям этого человека, искуссно скрытым под маскою религиозного рвения. Ему приписывали и другие поступки того же рода, и в течение краткого периода его власти, он приобрел такую всеобщую непопулярность, что его товарищи-ревнители были принуждены удалить его от должности под предлогом его слабого здоровья. Почитаемый людьми, которые считали его жертвою, его собственных добродетелей и ненавидимый обыкновенными смертными, он вел теперь уединенную жизнь в третьем квартале города. Хроническое воспаление в горле, довольно обыкновенная болезнь в этом климате, привело его к нам.

Он рекомендовался с видом веселой скромности, и прежде чем стал объяснять свою болезнь, пустился в рассуждения, которые обнаружили в нем знатока учения Ислама. Под нашею кровлею он выказывал особенную нежность к школе и доктрине Дамаска, позаботился напомнить нам, что сын Абд-эль-Ваггаба проповедывал истинную веру в столице Сирии и высказал предположение, что мы, конечно, столь же правоверны как и учены. Приятно было беседовать с ним о предметах, в области которых он был совершенно как дома, и несколько похвал с нашей стороны скоро заставили его познакомить нас со многими пунктами ваггабитского учения и ваггабитских нравов. Наконец из сферы отвлеченности он спустился в сферу практическую и просил меня исследовать его грудь. Я предписал что казалось мне подходящим, и он удалился, взяв с нас предварительно обещание удостоить его дом нашим посещением и пригласив нас к раннему обеду на следующий день. Вся эта фамилиарность нравилась Абу-Эйзе, но вместе с тем и тревожила его. Нравилась потому, что допущение в домашний круг такой высокой особы в правоверном мире было для нас так сказать патентом [290] порядочности в других местах; тревожила, так как он знал предательское и злое сердце нашего будущего амфитриона. Это последнее чувство до того преобладало в Абу-Эйзе, что он советовал нам уклониться от этого приглашения; но я не счел приличным последовать этому совету, внушенному излишнею осторожностью.

На следующий день, перед полуднем, Абд-эль-Керим, в длинной белой одежде и с тростью в руке, пришел к нам лично, и просил нас исполнить свое обещание. Мы встали и пошли с ним к его дому, через рынок и далее, позади дворца, по опрятным улицам, где господствовали приличие и важность. Дом его был велик; Абд-эль-Керим провел нас во двор, а оттуда по длинной лестнице во второй этаж, в красивую и светлую гостиную. Над дверью этой комнаты красовалась надпись, изображенная большими иглукуфическими буквами, обыкновенными в Неджеде, и подобно всем неджедским надписям намалеванная, а не вырезанная. Это была строфа знаменитого поэта Омар-эбн-эль-Фарида:

Привет тому, чьего приближения я не достоин,
Привет голосу, возвещающему радость, после уединенной задумчивости.

Хороши твои вести. Прочь же одежды печали!
Знай, что ты принят и я возьму на себя все твои горести.

В комнате сидел Ибрагим, престарелый отец нашего приятеля и хозяин дома, и с ним другой из его сыновей. Разные книги, трактующие о законе и о божестве, главы из корана и чернилицы с хорошим запасом бумаги показывали, что это — приют учености и умственного труда. Некоторые из этих вещей были разбросаны на диване, другие помещены в небольших треугольных нишах, играющих в Аравии роль книжных шкафов,

В столичных городах предполагаются более утонченные, обычаи и большее изящество жизни, чем в других местах, и ваггабитская суровость не помешала Риадду следовать общему правилу в этом отношении. Ибрагим и его семейство оказали нам вежливый и почетный прием; один из детей тотчас же принес нам отборное блюдо превосходных фиников, как залог доброжелательства и уважения. Когда в надлежащее время появился обед, после многих извинений за его простоту (в роде следующего: «Вы, дамаскинцы, лучше угостили бы нас, еслибы мы были вашими гостями; но Неджед беден, мы не имеем средств, а [291] не желания» и т. п.) — то в числе других лакомств мы нашли блюдо, которое столько же удивило, сколько и обрадовало меня, так как оно служило ясным признаком нашего приближения к восточному берегу. Но еслибы мои читатели хоть целый час сидели за разрешением вопроса, что это было за блюдо, то едва ли они угадали бы, что это были сушенные шримсы. Мой сирийский товарищ не знал, что делать с ними; что касается меня, то я приветствовал своих старых друзей, хотя и несовсем хорошо приготовленных. Мне сказали, что шримсы составляют один из постоянных предметов ввоза из Хазы и что самые рыбные ломи принадлежат Бахрейну. Но из обильных морских продуктов этого острова ничто другое не заходит так далеко, может быть от недостатка в искусстве соления и сушения их.

После обеда мы вымыли свои руки поташем, по-арабски кали (откуда происходит наше слово «алькали»), — обыкновенное средство чищения в Неджеде, и затем последовала церемония окуривания. Мы подвергнулись ей не в первый раз, потому что она иногда совершается даже в Джебель-Шомере, а в Седейре ежедневно, но я забыл описать ее прежде, теперь же является благоприятный для этого случай. Здесь, в правоверном Ааредде, окуривание благовониями имеет едва ли не столько же религиозный, как и бонтонный характер, так как пророк в положительных выражениях объявил, что он также любит благовония как женщины, и его ревностные последователи подражают его примеру в этом отношении. Итак, после еды и даже просто после кофе появляется обыкновенно четырехугольная коробочка, ажурная в верхних частях своих сторон, наподобие филигранной работы, между тем как основание ее имеет вид рукоятки, довольно длинной для того, чтобы держать коробочку без опасения обжечь пальцы. Снаряд этот сделан из выжженной глины и очень похож на огромный цветок с четырьмя лепестками. Сверху он наполнен углем или горящим пеплом ители, на который кладутся три или четыре кусочка душистого дерева, такого, каким мы подкупили министерство в свою пользу, о чем говорено в предыдущей главе, или же, вместо дерева, кусочки росного ладона, отчего из курильницы выходит густой дым. Каждый поочередно берет горящую курильницу, окуривает ею бороду (которая в Неджеде обыкновенно очень неказиста), затем приподнимает один за другим углы своего головного убора или платка, чтобы впустить туда благовонного дыма, рискуя обжечь себе уши, если [292] он новичек к этой операции; наконец, — хотя это делается не всегда, — открывает грудь своей рубашки, чтобы и ее напитать ароматом, так как он чрезвычайно упорен и может сохраняться целые часы после операции. Говорят, что эти благовония привозятся из Хадррамоута. Но возвратимся к нашему хозяину.

Его отец, старый Ибрагим, помнил египетское нашествие и осаду Ддерейяха. Он многое рассказывал нам об этих событиях, которых был очевидным свидетелем. Ему не было неизвестно имя Абу-Ноккты, но он придавал более военного значения другому бойцу из негров, Хариту, прославленному, по крайней мере неджедскими летописями, герою поединка с самим Ибрагимом Башей. Рассказывая об этих вещах, старик воспламенился и имел такой вид, как будто он хотел проглотить живьем всех неверных земного шара. Не думаю, впрочем, чтобы он был лишен мужества, так как трусость не принадлежит к числу недостатков неджедцев.

Абд-эль-Керим продолжал посещать нас ежедневно, по временам и мы бывали у него, пока он не получил в своей болезни значительного облегчения и не перестала, нуждаться в нас. Он, кажется, был несовсем уверен в нашем правоверии и любил диспуты; но если он всегда готов был спрашивать, то и мы с своей стороны были не менее готовы к объяснениям и ответам.

Во время одной задушевной беседы я спросил его: какие грехи по ваггабитскому закону считаются большими — «кебейир-эдд-дденуб» — и какие малыми — «ссегейир». Может быть моим читателям известно, что магометане разделяют грехи на два разряда: на «большие», которые будут наказаны в другом мире, или, по крайней мере, заслуживают этого; и «малые», прощение которых получить легче и которые отпускаются при земной жизни.

Словом, допускается факт существенного и важного различия, несколько сходного с христианским разделением грехов на смертные и простительные. По здесь встречается большое затруднение, именно: что следует отнести к первой и что ко второй категории? Каждому известно бесконечное разнообразие мнений по этому предмету, существующее у христианских богословов и казуистов. Магометанские духовные не менее христианских расходятся во мнениях. Одни из них единственным смертным грехом считают неправоверие, политеизм или всякую другую религию, кроме магометанской, — словом — недостаток веры. Таково, [293] повидимому, было решение самого Магомета, подтверждаемое многими текстами корана. Другие, опираясь на некоторые выражения этой книги, присоединяют к числу больших грехов человекоубийство и ростовщичество; третьи доводят число их до семи, может быть в подражание семи смертным грехам у христиан, некоторые до пятидесяти, до семидесяти; а в одном ученом манускрипте, который я прочел в городе Хамахе, я, к ужасу Своему, увидел не менее четырех сот грехов, отнесенных к этой категории.

Зная это несогласие мнений у обыкновенных магометан насчет разделения грехов, и я желал узнать, как смотрят ваггабиты на этот спорный вопрос. Мои читатели, конечно, поймут, что ответ на него должен пролить значительный свет на нравственный характер секты. Итак, я выразил своему ученому другу свое великое душевное беспокойство. Я сказал ему, что моя совесть мучится опасением совершить «великие» грехи, считая их малыми; что в решений этого вопроса учеными севера я находил разногласие и неудовлетворительность; но что теперь, в благочестивейшем и правовернейшем из городов и в обществе ученейшего из моих друзей (при этом я скромно посмотрел на него), я надеюсь успокоить свой ум и уяснять себе раз на всегда предмет столь высокой важности.

Абд-эль-Керим не сомневался в том, что он видит перед собою искреннего ученика и не отказался подать руку помощи погибающему. Итак, приняв глубокомысленный вид, он самым торжественным голосом изрек, что «первый из великих грехов есть воздаяние божеских почестей твари». Это, я должен заметить, был намек на обыкновенных магометан, все учение которых о ходатайстве, ожидаемом от Магомета или от Али, ваггабиты считают прямо идолопоклонством. Дамаский шейх избежал бы двусмысленности, сказав просто: «неправоверие».

— Конечно, — возразил я, — громадность подобного греха несомненна. Но если это есть первый грех, то должен существовать и второй. В чем же он состоит.

— «В питье позорного», — т. е. в куреньи табака, — отвечал не колеблясь Абд-эль-Керим.

— А убийство, прелюбодеяние, лжесвидетельство? — спросил я.

— Бог милосерд и снисходителен, отвечал он; что значило: это малые грехи.

— Итак, есть только два великих греха: политеизм и куренье? — продолжал я, едва сдерживая улыбку. Абд-эль-Керим [294] с величайшею серьезностью подтвердил справедливость этих слов. Услыхав это, я смиренно продолжал умолять моего друга объяснить мне, в чем состоит особенная гнусность табачных листьев, чтобы отныне я мог более презирать и избегать их.

Абд-эль-Керим отвечал: Вопервых, все опьяняющие вещества запрещены кораном, а как табак есть опьяняющее вещество, то, следовательно, табак запрещен.

Я возразил, что он не опьяняет и сослался на опыт. К моему удивлению, Абд-эль-Керим тоже указал на опыт и имел под рукою много в высшей степени ужасающих рассказов о людях, падающих мертвецки пьяными от одного глотка табачного дыма, и о людях, находящихся в состоянии скотского и постоянного опьянения вследствие употребления табака. Впрочем, его рассказы не были совершенно лишены правды, как можно бы вообразить с первого раза. Единственный, известный в южном Неджеде табак есть табак оманский. Это весьма крепкий табак. Я не раз изумлялся его необыкновенному наркотическому действию, испытывая его в кофейнях Бахрейна и кхивах Ссохара.

Однакоже я не согласился с этим аргументом; притом мне еще не случалось пробовать того рода табаку, о котором говорил Абд-эль-Керим. Итак, я возразил, что, не подвергая точность приводимых им фактов ни малейшему сомнению, на них все таки следует смотреть как на исключения, как на несчастные случайности; вообще же те испорченные жалкие существа, которых мы, дамаскинцы, в менее просвещенных странах севера видим, с глубоким сожалением, ежедневно предающимися употреблению «позорного» зелья, не обнаруживают никаких заметных признаков опьянения и не подвергаются трагическим катастрофам, по крайней мере по внешнему виду.

Но мой наставник смело утверждал, что опьянение есть правило, а неопьянепие — исключение. — «Совершенно таким же образом, — прибавил он, — на некоторых людей вино не производит действия, однакоже их пример никоим образом не исключает этого напитка из безусловного запрещения, основанного на его природных и обыкновенных свойствах». На это я счел благоразумным не делать никакого возражения, опасаясь слишком расширить главную посылку своего силлогизма, что могло бы внушить подозрение, будто бы защищаю также и вино, — двойное преступление! [295]

Однакоже Абд-эль-Керим, подобно большинству софистов, в глубине души чувствовал, что первый из доводов несовсем убедителен, и выставил второй, основанный на предании, по которому Магомет, — не помню когда и по какому случаю, — объявил своим последователям, что употребление в пищу всего жирного или опаленного огнем противно закону. Может быть это единственная причина, почему в Неджеде повсюду употребляется вареное мясо, с полным исключением жареного каким бы то ни было способом, если только здесь не играет практической роли просто невежество в кулинарном искусстве. Как бы то ни было, запрещение существует хотя бы только для того, чтобы показать, что оно простирается и на курение табака. Арабское слово «шареба», означающее и питье, и куренье, и применяемое к обоим, достаточно выражает это запрещение.

В опроверженье такого аргумента я указал на столь обыкновенное в Неджеде и столь любимое пророком курение благовоний; но напрасно, потому что слово «шареба» неприменимо к нему. Затем я искал спасения в «меллахе» или хлебе, который печется или, лучше, жжется в горячем пепле, чему мы видели часто примеры во время своего путешествия и что в таком же обыкновении и в Неджеде. Это было действительно сильное возражение и Абд-аль-Ииерим возвратился снова к опьяняющим свойствам зелья.

Этим кончалась в тот день моя беседа с Абд-эль-Керимом. Я описал ее как обращик многих других, которые мне случалось вести в разные времена. Действительно, греховность табакокурения была часто темою разговоров в Неджеде и подтверждалась видимыми и страшными карами. Так напр., один человек, поведение которого считали безупречным и правоверие бесспорным, умер и был похоронен в Седусе, маленьком пограничном городке, через который мы проезжали незадолго перед тем. Над ним были прочтены молитвы и его опустили в могилу, как всякого доброго мусульманина, положив его на бок и обратив его лицо к храму Мекки. Случилось, что один сосед, участвовавший в погребальной церемонии, уронил, не заметив этого, свой кошелек с деньгами в могилу, где он и лежал, засыпанный землею, вместе с мертвецом. Возвратясь домой, хозяин кошелька заметил свою потерю; он искал кошелька везде, но напрасно и наконец догадался, что кошелек, вероятно, попал в преждевременную могилу. Что тут делать? Нарушение [296] покоя умершего есть действие, которого столько же гнушаются магометане, как и христиане. Но, quid non mortalia pectora cogis, Ami sacra fames? Он обратился за советом к деревенскому ккадди, который уверил его, что в подобном случае вырытие тела не есть преступление, но благоразумно советовал ему дождаться ночи, во избежание скандала и толков. Ночь наступила, владелец кошелька принялся за дело и скоро освободил его из холодных объятий смерти. Но каковы были его изумление и ужас, когда он увидел, что покойник лежит отвернувши лицо от Мекки, в направлении, совершенно противном тому, в каком он был положен недавно! Наскоро засыпав могилу, он снова пошел к ккадди сообщить об этом чуде. Оба они пришли к тому заключению, что, должно быть, покойник не был правоверным или совершил другой какой нибудь не менее важный грех. Назначен был официальный обыск в его бывшем жилище, для открытия следов или признаков его злых деяний. Перешарили все углы и, наконец, в трещине стены нашли тщательно спрятанную там маленькую трубку, которой почерневшее отверстие и дьявольский запах слишком ясно свидетельствовали о чистом ее употреблении и обнаруживали гнусное лицемерие ее владельца. Преступление было очевидно, видимое наказание его объяснено и не оставалось сомнения в том, что любитель «позорного» дыма уже попал в неугасимое пламя, «и по делом!» Другой подобный грешник сгнил, на голову третьего обрушился утес и т. д. Ханжество и его сказки одинаковы в каждом климате и в каждом языке mutato homine — fabula narratar.

Возвращаюсь к Абд-Эль-Кериму и тому, что произошло между нами по случаю его полного выздоровления, — события, которым мои благосклонные читатели надеюсь интересуются. Этот случай превосходно характеризует личность Абд-Эль-Керима и народ. В три недели или около того болезненные симптомы, беспокоившие его прежде, исчезли, так что он почувствовал и объявил себя совершенно здоровым. При начале лечения мы условились насчет платы по выздоровлении и теперь, когда время для нее наступило, я слегка напомнил ему об его обещании. Первый намек не имел никаких последствий; я сделал второй, третий все с большею и с большею настойчивостью, — но все было напрасно. Между тем многие из наиболее почтенных жителей города, среди населения которого мы успели занять приличное место, с своей стороны тоже побуждали экс-ревнителя выполнить [297] свое обязательство. Вся сумма гонорария не превышала одинадцати шиллингов на английские деньги, но упрямство Абд-эль-Керима было столь же сильно, как и скаредно. Будучи пристыжен, но все таки не желая платить, он придумал остроумное, но почти невероятное средство выпутаться из затруднения.

Я сидел один в своей кхава в позднее послеполуденное время, когда сильный стук в дверь заставил меня отложить в сторону свои заметки и отодвинуть дверную задвижку. Вошли трое или четверо из моих городских приятелей, с веселыми лицами людей, имеющих рассказать нечто весьма забавное и едва уселись, тотчас же начали свой рассказ о том, чему они только что были свидетелями. Они явились ко мне из большой мечети или джамиа, где присутствовали при ежедневной послеполуденной проповеди. Описывая Хайель, я уже упоминал об этом роде проповедей, в Неджеде они в сущности такие же; только церемония продолжительней, собрание многочисленнее и проповедь два раза из трех имеет своим предметом какую-нибудь особенность секты. В настоящем случае, когда чтец, меттовва, окончил свое дело, на сцену выступил Абд-эль-Керим, чтобы изложить толкования, без которых здесь не обходится ни одна служба. Темою для своей речи наш приятель избрал недействительность земных созданных средств и обязанность возлагать свои упования единственно на создателя. Переходя затем к практическому применению, он начал порицать тех, которые веруют в медицину и врачей, а не в одного Бога, и объявил, что подобная вера — вопервых ересь, а вовторых чистое заблуждение, так как единственная причина болезни, жизни и смерти есть воля Божия; врачи и врачебная наука от начала до конца не имеют здесь никакого значения. Отсюда он вывел второе, очень логическое следствие, что такие бесполезные вещи и такие бесполезные существа никоим образом не могут заслуживать вознаграждения ни в деньгах, ни в благодарности со стороны истинно верующего. Мало того, — прибавил он, — еслибы, даже какой нибудь больной человек повидимому действительно почувствовал облегчение вследствие медицинских средств и, употребляя их, выздоровел, то подобное выздоровление было бы просто случайностию, а вовсе не следствием этой причины; а следовательно врач не имеет права претендовать решительно ни на что, так как исцеление произошло не от него, а единственно от божества Ла Илах илла Аллаха, и пр. [298]

Вероятно, в другую минуту и из других уст эти уроки богословско-практической мудрости прошли бы без всяких комментарий, кроме одобрительного молчания. Но, к несчастию, Абд-эль-Керим и я были значительными личностями. Каждый сосед знал всю историю его болезни, лечения и выздоровления наизусть. Результат был тот, что его речь, хотя совершенно правоверная сама в себе, была приписана личным, не совсем чистым чувствам; каждый подозревал, что проповедник заботился скорее о том, чтобы затянуть покрепче снурки своего кошелька, чем распутать узел богословского вопроса. Слушатели кивали друг другу и подмигивали и выйдя из мечети делали комментарии и смеялись, насколько это было совместно с неджедским приличием. Мои друзья от души забавлялись этого историею и, в заключение, обещали привести на другой день во что бы то ни стало Абд-ал-Керима в наш дом и мы сговорились на счет того, что тогда будет нам нужно сказать и сделать.

Он сдержал свое обещание и на следующий день около полудня Абд-эль-Керим явился с видом смущения, окруженный многими спутниками, в числе которых были и наши вчерашние посетители. После обмена вежливостей, когда разговор достиг желаемого пункта, я сказал: «Абд-эль-Керим, не может быть ни какого сомнения в том, что здоровье и выздоровление происходят только от Бога, а доктору принадлежит малая благодарность. Таким же образом — ни более ни менее — я надеюсь, что Бог даст мне столько-то (я назвал условленную сумму) через твое посредство и когда я получу эту сумму, то тебе тоже будет принадлежать малая благодарность». — Все рассмеялись и накинулись на бедного экс-ревнителя, так что он совершенно устыдился самого себя. Он оставил нас с обещанием скорой уплаты и до захождении солнца его младший брат принес желаемые деньги, во избежание дальнейших сарказмов. Но с этих пор Абд-эль-Керим не переступал уже нашего порога.

Более симпатичный обращик людей из ученого или полуученого класса я нашол в третьем из наших значительных пациентов, Абд-эр-Рахмане, дворцовом меттовве или мулле. В прежние годы он был подвержен припадкам сильной нервной головной боли и теперь находился в сильном пароксизме этой болезни, которая не позволяет ему выходить из комнаты и делает его неспособным отправлять свои духовные обязанности. Джоугар, почувствовавший улучшение своего здоровья, уже [299] успел к этому времени установить хорошую репутацию своего доктора во дворце и по его совету меттовва послал за мною, поручив своему послу звать меня как можно скорее.

Его комнаты, находящиеся как раз напротив помещения Махбуба, были обширны и хорошо меблированы, и заключали в себе, кроме других предметов, печатных и рукописных томов по разным предметам, — очень хорошая библиотека для Аравии. Несмотря на свои страдания, он в описании своей болезни соблюдал изящную до педантства граматическую правильность речи, и когда через два или три дня он вследствие поданной мною помощи почувствовал облегчение, то он оказался очень интересною личностью, несравненно более любезною и откровенною, чем Абд-эль-Керим. В его комнатах я узнал многое относительно истории Мосейлемаха, Ваггабизма, религиозного состояния Неджеда в старые времена и о многих подобных предметах. Сюда, как в общий центр, сходились многие из молодых людей, занимавшихся законоведением и геологией, о которых я уже говорил, и в моем присутствии рассуждали о вопросах нравственности и догматики на свой лад, так как Абд-эр-Рахман был не только учен, но и приятно сообщителен; он хорошо говорил и собирал вокруг себя этих тощих юношей, из которых большинство считают его своим наставником и руководителем.

В одно утро я сидел возле него на «белаке», т. е. на грубо сотканном неджедском ковре; многие из обитателей дворца присутствовали при разнообразном разговоре. Как-то речь зашла о Дамаске или «Шаме», причем все, по долгу вежливости, стали расхваливать этот город, который считали моей родиной и упомянули об известном предании относительно посещения его Магометом. Пророк — да будет благословенно имя его! — намеревался войти в Сирийскую столицу, и уже почти сошел со своего верблюда, у южных ворот; но как раз в тот момент, когда одна из его благословенных ног ступила на землю, а другая готова была последовать за нею, возле него внезапно явился архангел Гавриил и сказал ему, что Бог предоставил ему на выбор рай земной или рай небесный, и следовательно если Магомет настаивает на своем желании войти в Дамаск, то он может сделать это под условием отречения от садов и гурий неба. Услыхав такое предостережение, пророк изменил свое намерение, предпочтя вечное блаженство рощам и водам Бэрэды, [300] снова взобрался на седло и воротился назад. Однакоже, к смущению всех скептиков и неверных, неизгладимый отпечаток той ноги пророка, которая уже коснулась скалистой почвы, остался там и я сам имел счастие видеть его в красивой маленькой мечети, построенной в память этого видения и сделанного Магометом выбора, близь городских ворот на хоуранской дороге. Правда, некоторые возражают, что след пяти пальцев принадлежат не Магомету, а Гавриилу, который в человеческом образе, но с ангельскою легкостью коснулся земли только одною ногою. Я не берусь решать этот важный спор, пусть мои читатели решат его сами.

Как бы то ни было, но магометане свято верят этому преданию, и оно теперь рассказывалось в тысячный раз, в виде комплимента нам, предполагаемым «шамцам», т. е. дамаскинцам. Но при разговоре присутствовал Абд-эль-Хамид, пешавурец, уже описанный выше, который не мог выносить этих похвал молча. Кроме ревности и недоброжелательности, которые он питал к нам и которые сами по себе были бы достаточны для возбуждения его гнева, он был уроженец прекрасных стран Кашмира и вырос среди рощ, которые гораздо прекраснее садов Дамаска, и у рек, в сравнении с которыми Бэрэда просто канава. Наконец он в душе был истый шиит и похвалы городу, наиболее суннитскому из всех, древней столице Бени-Омиейяха, доныне служащей центром вражды и антагонизма против его секты, были полынью и желчью для его сердца. Итак он вскричал с запальчивостию: «Какой вздор вы мелете! Земной рай! земной рай! И все это из за нескольких чахлых деревьев и небольшого количества грязной воды! Как! разве вы не знаете, что пророк и его товарищи были ничто иное, как бедуины, привыкшие во всю свою жизнь видеть голое бесплодие Хеджаза и пустыни? И когда они в первый раз очутились перед группою садов и потоками Дамаска, то тотчас же заключили, что эта местность есть рай, и дали ей такое название! Если бы они увидели мою родину, то, наверное, изменили бы свое мнение!»

Все вытаращили глаза и разинули рты; кругом раздались восклицания: «Астахфир Уллах» (да простит мне Бог) и «Ла Илах илла Аллах», между тем как Абд-эль-Халмид, раскрасневшись от волнения и не заботясь о последствиях, пылал гневом и презрением и бормотал кабульские проклятия. Если бы он не был любимцем Фейссула, то подобная вспышка обошлась [301] бы ему дорого. Но Абд-эль-Рахман благоразумно поспешил переменить разговор и этот взрыв афганской запальчивости не вызвал даже никаких дальнейших замечаний.

Я не стану утомлять читателей, не принадлежащих к медицинской профессии, подробностями относительно моей врачебной практики, здесь более обширной и к счастию более успешной чем где нибудь. Некоторые из моих пациентов были жители города, другие — иноземцы, приехавшие в Риадд по делам, и богатые и бедные; нам сделано было много приглашений на обеды и визитов, которые мы отдали в свою очередь. Иногда мы сидели, облокотись на подушки, в какой нибудь устланной хорошими коврами кхаве перед пышною грудой кофейных чашек, из которых две были в употреблении, а остальные десять красовались для виду; иногда — в низких темных комнатах нижнего этажа в жилищах бедняков; иногда в каком нибудь саду на милю или более от города, по приглашению дружбы или призыву обязанности. Дни проходили быстро; и некоторые лондонские медики могли бы позавидовать обширности нашей практики и популярности, на которую они имели бы более права, чем мы.

Однако же я не могу пройти молчанием Абд-эль-Латтифа, правнука знаменитого Ваггабита и ккадди столицы, человека замечательно красивого и красноречивого, манеры которого носили заметный отпечаток египетской цивилизации. В детском возрасте он вместе с другими членами своего семейства был увезен победоносным Башею в Египет и там воспитан. Каирское общество и сношения с людьми более образованными и менее исключительными, чем жители Неджеда и Ддерейяха, научили его легкости и разнообразию разговора, удивительным в риаддском ккадди, и сделали его способным при случае придавать своей речи свободный тон, чуждый избитых терминов и однообразия разговора, свойственных руководимой им секте. Но этот либеральный оттенок есть не более как внешняя полировка; может быть он говорит как египтянин, по сердце его и мозг все таки остаются неджедскими. Я не думаю, что в центральных горах Аравии существует какой либо другой человек опаснее Абд-эль-Латтифа или более искренно ненавидящий прогресс, которого он был свидетелем и в котором он участвовал в известной степени. Он представляет собою воплощенную антипатию зла к добру, по крайней мере равняющуюся антипатии последнего к первому. [302]

С ним мы виделись не редко, хотя, зная с кем имею дело, я держался от него подальше, несмотря на его большие любезности. Едвали нужно говорить, что его дом был дворец, что его сады были самые обширные, что он имел целую толпу рабов. После короля он был бесспорно первою особою в столице и даже в империи; мало того, во многих отношениях он был могущественнее самого Фейссула. Я не раз пил у него кофе; вследствие какой то неуловимой интонации моего голоса он считал меня не дамаскинцем, а египтянином, и охотно говаривал со мною о Ккасср-эль-Эйни и Джамба-эль-Азгаре. Но он знал также, что я христианин, и при случае показывал, каковы были его действительные чувства ко мне в этом качестве.

Я часто присутствовал при его публичных поучениях и беседах в изящной мечети возле его дома, в третьем квартале, или в большой джамиа города. В этих случаях он был окружен многочисленными и усердными слушателями, независимо от избранного кружка его учеников; и я должен отдать ему заслуженную справедливость, что он говорит ясно и красноречиво, а также обладает степенью учености, соответствующею его положению.

Абд-эль-Латтиф — не единственный представитель своей фамилии; он — старший из нескольких братьев; но все они значительно ниже его по способностям. Младший из них Мохаммед — весьма оригинальная личность. Он в то время только что возвратился из Египта, где он в течение двух лет фигурировал в числе медицинских студентов Ккасср-эль-Эйни, и олицетворил в своей особе арабскую поговорку: «пошол ослом, а вернулся болваном». Скудоумный, эгоистичный, скупой до крайней скаредности не смотря на свой двадцатилетний возраст, исполненный чужеземных каирских пороков, привитых к туземному риаддскому стволу, говоря смешанным наречием подобно человеку, который в своих странствованиях «потерял свой собственный язык и не приобрел никакого другого», он был в высшей степени забавен, когда рассказывал о своих египетских приключениях и делал замечания на счет племени фараонов, как он невежливо называл жителей большой дельты. Он посещал предварительные лекции в медицинской школе, но плохо понимал их; наконец настало время слушать курс анатомии и видеть таинства «мертвой комнаты». Тут, по его словам, его правоверие не могло переварить действия, столь противных [303] истинному Исламу, и он оставил школу и столицу с отвращением. Так он рассказывал сам, но я сильно подозреваю, что безнадежная тупость, а может быть и дурное поведение, играли большую роль в изгнании его, прикрываемом более благовидными причинами. Действительно, он был одним из наиболее совершенных скотов, каких только я имел несчастие видеть, и я был почтен его особенною ненавистью и особенными его клеветами.

Еслибы я не боялся злоупотребить терпением моих читателей, то мог бы рассказать кое что о бедуинском вожде Тоуиле из рода Оттейбахов, который был одним из моих пациентов и который воспользовался своим выздоровлением для того, чтобы бежать из Риадда, не заплатив мне; о богатом Абд-эр-Риззакке и его красивом жилище в настоящем вкусе древнего неджедского вождя; о веселом абиссинце Фаде, которого живые откровенные манеры резко отличали его от арабских его соседей; о молодом Хамуде, раненном в онейзахской войне, и лечившемся у меня вместе с другими пациентами, которые разнообразили наше пребывание в Риадде, то доставляя материал для нашей записной книжки, то наполняя наш кошелек.

Однакоже никто из выздоровевших не оказался благодарнее нашего старого знакомого, главного казначея Джоугара. С негритянскою покорностью, он, забыв свое высокое положение, каждый день утром и вечером приходил лечиться в наше скромное жилище, хотя движение при его болезни сопровождалось большим страданием. В три недели он настолько понравился, что мог без серьезного неудобства предпринять путешествие к берегу. Его радость по этому случаю была безгранична и его подарок, очень значительный для Неджеда — он постирался до сорока шиллингов на английские деньги, — с множеством искренних похвал, свидетельствовал о его благодарности. Теперь наше положение при дворе было превосходно и сам Абд-Аллах, вероятный наследник и деятельный администратор королевства, был расположен решительно в нашу пользу. Но Махбуб, первый министр, смотрел на нас холодно до сих пор, и только выздоровлению его отца мы были обязаны тем, что он стал наконец оказывать нам покровительство и был некоторое время в близких к нам отношениях. Наши посещения дворца делались все более и более частыми и мы могли говорить о [304] неджедских властителях, князьях и министрах, как тринадцатилетние девочки говорят о куклах.

Фейссул, владетель страны, фигурировал в этом рассказе уже достаточно для того, чтобы избавить читателей от дальнейших подробностей относительно его истории и личности. Довольно сказать, что Фейссул с летами совершенно ослеп, между тем как усиливающаяся тучность, — редкое явление в арабской физиологии, — делала его все более и более неспособным к деятельности. Боязливость и, частый спутник его, суеверие тоже усиливается в нем с каждым днем, так что в последние три года он почти совершенно предоставил управление делами своему сыну Абдаллаху, разделяя свой досуг между молельнею и гаремом. Он никогда не показывается в публике, исключая утренних посещений, по пятницам, могилы своего отца, или тех случаев, когда, какое нибудь необыкновенное событие заставляет его показаться народу только на несколько минут. Вне стен дворца верховная власть находится в руках Абд-Аллаха, между тем как внутри — Махбуб и несколько негров-рабов, имеющие привилегию доступа к особе старого деспота, управляют им по своей воле. Кроме их, единственные человеческие существа, имеющие к нему свободный доступ, суть ханжи-ревнители, нравственному и даже вещественному влиянию которых он не способен противиться; он не смеет отвергнуть никаких мер, которые им вздумается навязать ему, как бы ни были они вредны для интересов государства. Скупость — этот «хороший порок стариков» — оказывает на Фейссула влияние, которому она слишком часто подчиняет даже лучших людей в его возрасте, между тем как притворство и вероломство, усовершенствованные продолжительною практикой, сделались его второю натурой. Короче, можно опасаться, что все его хорошие качества если не совсем, то почти исчезли, между тем как его сердце, голова, ум и воля одинаково впадают в сумасбродство, свойственное семидесятилетнему тирану.

Что касается до его старшего сына Абд-Аллаха, то мы уже о нем говорили. Однакоже не мешает прибавить, что его мать принадлежит к фамилии Саудов. Мать второго сына, названного по имени родоначальника фамилии Саудов, принадлежит к роду Бену-Кхалид. Этот сын, имея более сходства с матерью, чем с отцом, оправдывает известную арабскую поговорку. Между тем как Абд-Аллах подобно своему отцу низок [305] ростом, имеет большую голову и толстую шею, и похож на быка, Сауд высок, строен, красив и его физиономия носит сильный отпечаток выражения беспечности, свойственного бедуинам. Откровенный и великодушный, любитель пышности и верховой езды, он пользуется большою любовью «либеральной» партии, которая называет его «Абу-гала», что значит буквально «отец привета», от слова йа-гала, т. е. «привет», с которым он принимает всякого, кто приближается к нему. Абд-Аллах же стоит во главе правоверной партии, которая смотрит на него как на свою главную опору и надежду в будущем.

Разумеется, эти два брата, почти одинакового возраста, друг с другом на ножах и не могут даже говорить мирно друг с другом. Чтобы предупредить частые между ними столкновения, Фейссул назначил Сауда правителем Йеманаха и Харикка, назначив для его главной резиденции Салемийях и таким образом отдалив его от Риадда, где живет Абд-Аллах в качестве особого губернатора города. Сауд своею доступностью и великодушием снискал любовь своих непосредственных подданных и всех противников ригоризма, господствующего в других провинциях. Вследствие этого существует всеобщее убеждение, что смерть Фейссула послужит сигналом к кровопролитной и равносильной с обеих сторон войне между этими Ромулом и Ремом, или, если угодно, доном Энрико и доном Педро Неджеда. Насколько два деспота и два зла допускают выбор, мои добрые пожелания клонятся в пользу Сауда. Однакоже Фейссул, из правоверия, а может быть и симпатии, покровительствует старшему брату и старается держать второго на заднем плане. Только однажды, по случаю каких то беспорядков в Уади Доуэзире, он назначил Сауда начальником отправляемой туда военной экспедиции. Но он скоро раскаялся, что дал этим Сауду случай к парадному появлению в публике, когда Сауд после короткой, но блистательной кампании, возвратился в Риадд в сопровождении двух сот пикинеров богато одетых в красивые малиновые кафтаны с золотым шитьем, с посеребренными саблями на лихих конях, покрытых, богатыми чапраками, словом, в блеске неизвестном даже во времена первого Абд-Аллаха и одинаково неприятном как для ханжества отца, так и для зависти брата. Сауду велено было немедленно отправиться снова в Салемийях, откуда мы скоро увидим его [306] возвратившимся, и тогда я расскажу, что произошло при свидании этого семейного трио: Сауда, Абд-Аллаха и Фейссула.

Третий сын, Мохаммед, родившийся от неджедской уроженки, очень похожий на отца, на вид кажущийся старшим братом, находился в это время под Онейзахом, где мы оставили его. Четвертый и последний сын, Абд-эр-Рахман, неуклюжий мальчик, живет еще в гареме своего отца. На мой взгляд ему было от десяти до двенадцати лет; Лафатер открыл бы в его чертах мало хороших задатков для будущего. Я уже упоминал о старой деве, единственной незамужней сестре Фейссула, служащей ему домашним секретарем. Она, надеюсь, очень красива, но я не имел счастия заглянуть под черное покрывало, в которое она окутана и сидит похожая более на кучу платья, чем на принцессу. Такова королевская фамилия Неджеда.

Прежде чем мы вернемся к нашему повествованию и расскажем о том, что происходило между нами и этою фамилией, не мешает сделать краткий обзор нынешнего положения этого государства, которое представляет два элемента весьма различных и часто резко противоположных один другому. Первый состоит из настоящих ревностных ваггабитов, людей, которые, по словам старого Оливера, «прилагают совесть к своему делу»; второй — из тех, которые суть ваггабиты только по подданству и по неволе.

Первый элемент преобладает в шести провинциях: Ааредде, Вошеме, Седейре, Афладже, Доуэзоре и Йеманахе. Здесь тоже есть недобровольные ваггабиты, но они представляют решительное меньшинство, состоящее главным образом из старых знатных фамилии, которых правительство лишило их владений и их свиты. Остальные жители искренно привержены к династии Саудов и к их системе, хотя причина и степень их приверженности вовсе неодинакова. Самая сильная приверженность существует в Ааредде, где религиозная симпатия скреплена национальными узами. Сауды — уроженцы этой страны и издавна чтимые вожди ее, так что здесь правительство пользуется необыкновенною популярностью, или, говоря точнее, поддерживается народом. Сверх того беспокойный воинственный нрав в соединении с бедностью страна делают характер и последствия господствующей системы в особенности приятными для ааредских горцев. Однакоже даже здесь существует реакционная партия, здесь есть люди, которым желательно бы видеть побольше [307] табаку и поменьше молитв. Но даже и она не желают именно перемены династии, хотя в случае смерти Фейссула они предпочли бы Сауда Абд-Аллаху. Но говоря вообще, в Ааредде на одного из таких людей приходится семь приверженцев Абд-Аллаха. С политической и моральной точки зрения эта провинция имеет и всегда имела наибольшее значение.

В Йеманахе народное чувство отличается не многим, хотя принимает несколько смягченную форму. Здесь тоже преобладает глубочайшее наследственное уважение к царствующей фамилии, хотя доброжелатели Сауда здесь многочисленнее доброжелателей Абд-Аллаха, в чем Йеманах представляет контраст с Аареддом. Личное присутствие Сауда и менее глубокий фанатизм в южной провинция объясняют это различие. Но все-таки и Ааред и Йеманах — настоящие ваггабитские провинции.

В Харикке, старый раздор, ожесточенные войны и неприятные воспоминания оставили свои следы, и там можно найти много фамилий недовольных не только ваггабизмом вообще, но и фамилиею эбн-Сауда в особенности. Это недовольство было еще сильнее несколько лет тому назад; теперь же Сауд своими частыми посещениями Хуттаха и особенным вежливым вниманием к жителям этого города повидимому приобрел любовь большинства их; и когда возникнет неизбежная распря между двумя братьями, то в Харикке едва ли поднимется хоть одна сабля или хоть один кинжал в защиту Абд-Аллаха.

Афладж, бесплодный и дикий, сходен с Аареддом по своим жителям, только здесь религиозные мотивы составляют более крепкий узел привязанности, чем мотивы политические.

Это в особенности следует сказать об Уаду Доуэзире, где энтузиазм превращается в положительный фанатизм самого худшего вида, где любовь к грабежу составляет вспомогательное средство еще в большей степени, чем даже в Ааредде. Наиболее презираемы и наиболее презренные из всего арабского племени, если история, поэзия, сатира (и мой собственный опыт, в добавок) говорят правду, — жители Уади Доуэзира или, по настоящему, Даль-Аамара занимают высшую ступень в ваггабитском и низшую в национальном смысле. Быв целые века ничем, они теперь, к несчастью своих соседей, играют роль, вследствие своего слияния с великою ваггабитскою корпорацией и олицетворяют собою известную народную поговорку: «ворона подала в хоромы». Нет надобности говорить, что где только [308] добыча имеется в виду, там можно всегда рассчитывать на их оборванные шайки, будет ли то в пользу Сауда, или же Абд-Аллаха.

Вошем — провинция совсем другого рода. Здесь преобладает коммерческий или, по крайней мере, купеческий дух. Но их спокойное невоинственное настроение не позволяет им быть чем-нибудь иным, как только хорошими подданными правительства, от существования которого главным образом зависит их существенная выгода, так как оно утрояет и учетверяет число караванов богомольцев на дороге в Мекку и наполняет склады находящихся у этого пути городов и деревень, в особенности Шаккры, всякими товарами, идущими с запада в Неджед. Во время войны эта провинция пополняет более коммиссариат, чем ряды войска; однакоже ее жители хорошие ваггабиты, если они с одной стороны доставляют мало «ревнителей», то с другой у них мало и недовольных.

Седейр, по пространству самая большая из этих провинций, пользуется наилучшею репутацией. Здесь неджедское великодушие, храбрость, настойчивость и долготерпение оживлены отчасти тем предприимчивым духом, который составляет отличительную черту населения Шомера; по физическим же качествам жителя Седейра имеют решительное преимущество над всеми своими соседями. Это есть место старых городов, почти самых древних арабских преданий, старинных фамилий, старых почтенных воспоминании. Седейр — это аристократ Неджеда. Большинство жителей — настоящие ваггабиты, искренно преданные учениям этой секты, в особенности в южных полосах нагорья; в северных округах их сношения с Коуэйтом, Зобейром и Джабель-Шомером отчасти поколебали их мнения. С другой стороны, здесь политическая привязанность к эбн-Саудам менее сильна, чем в других местах Неджеда; многие из вождей с сожалением вспоминают о своей прежней независимости и население сильно желает туземного правительства. Не очень сильный переворот мог бы отторгнуть их от риаддской династии, но не от ваггабитских доктрин.

Бедуины этих шести провинций, сравнительно, малочисленны и рассеяны по огромному плато и его долинам. Все они вообще и в частности — искренние любители гражданской и религиозной анархии. Их легко приобрести или потерять, смотря по силе или слабости управляющей руки; это суть создания минуты и готовое [309] орудие для нападений или для восстания смут, беспорядках в руках первого попавшегося коновода.

Таков Неджед в собственном смысле с Харикком и Доуэзиром. Затем следуют три большие провинции, подвластные Неджеду по единственной, по достаточной причине: именно, потому что они не в состояния освободиться от него сами. Я говорю о Хассе, Ккаттифе и Кказиме.

О жителях Кказима мы уже говорили довольно для того, чтобы объяснить их тенденции; онейзахская война может служить здесь достаточным примером. Они охотно присоединились бы — и, может быть, присоединятся когда-нибудь к первому какому бы то ни было государству, которое окажет им свое покровительство во имя Хеджаза или Каира, Оттоманской империи или Египта. Большинство жителей здесь магометане, по вовсе не ваггабиты.

Присоединение Хассы и Ккаттифа к Неджеду еще более шатко и принудительно, чем присоединение Кказима. Аасир — постоянный союзник, хотя не данник Неджеда.

Подводя итог, мы можем сказать, что ваггабитская империя представляет компактное и хорошо организованное управлений, в котором централизация понята вполне и успешно применяется к делу, и которого главными ветвями и соединительными звеньями служит сила и фанатизм. Здесь не существует никаких конституционных ограничений, ни для короля, ни для его сановников, за исключением тех, которые вынуждаются силою обстоятельств или предписываются Кораном. Говоря метафорически, атмосфера этой империи — чистый деспотизм, нравственный, умственный, религиозный и физический. Она способна к распространению своих границ, а потому опасна для своих соседей, из коих некоторых она поглощает даже теперь и наверное поглотит еще больше, если ей не встретится какой-нибудь помехи. Будучи неспособна к истинному внутреннему прогрессу, враждебна торговле, не благоприятна для ремесл и даже для земледелия и проникнута крайнею нетерпимостью и задором, она не может ни улучшить себя, ни принести пользу другим. Порядок и спокойствие, которые она иногда водворяет в завоеванных ею странах, можно охарактеризовать часто цитируемыми словами римского летописца: Ubi solitudinem faciunt pacem appellant.

В заключение, представлю числовую таблицу, заимствованную [310] частию из официальных реестров Риадда, частию составленную по сведениям, собранным на месте, с обозначением провинции, числа главных городов и деревень, населения и военного контингента ваггабитской империи. Другая таблица заключает в себе нечто подобное относительно бедуинов, живущих в пределах принадлежащей этой империи территории.

Здесь необходимо сделать два замечания. Вопервых, мы можем увидеть в таблице случайную несоразмерность между числом жителей и числом деревень. Она происходит от разной величины и важности этих последних, смотря но различному значению разных провинций в политическом и других отношениях. Так напр., в Уади Доуэзире, где нет значительных городов и обыкновенными центрами населения служат простые деревни, их число почти равняется числу их в Кказиме, где, однакоже, существование больших городов, каковы Онейзах. Берейдах, Хенакийях, Расс и проч., в соединении с повсеместным плодородием страны, доводит число жителей до тройной цифры против Уади Доуэзира.

Вовторых, количество военного контингента представляет не менее поразительную неравномерность. Это также в большой мере зависит от характера областей, значущихся в списке. Так Ккаттиф, несмотря на густоту своего населения, не поставляет решительно ни одного солдата для армии, по причинам, [311] которые будут объяснены ниже, между тем как Ааредд, при незначительно большей цифре жителей, пополняет ряды неджедских бойцов. Разгадка большей части этих аномалий заключается в том, что было сказано в подробном описании нашего путешествия.

Теперь подведу итоги бедуинского населения, сильно уменьшившегося элемента центральной Аравии:

Военная сила бедуинского племени составляет около десятой части всей этой суммы. Это исчисление определяет высшую цифру кочующих воинов под белозеленым знаменем эбн-Сауда в 8,000 человек.

Далее я покажу сумму ежегодной дани, платимой разными провинциями в риаддскую казну за исключением чрезвычайных на логов. Таблица эта составлена по спискам управления Джоугара и деньги в ней обозначены испанскими реалами, которые употребляются здесь и нередко и в других местах на востоке, в качестве единицы монетных итогов. На неджедском биржевом рынке испанский реал может, круглым числом, равняться пяти шиллингам и шести пенсам на английские деньги. [312]

К этому должно прибавить: вопервых, ежегодную сумму подати или дани в 8,000 реалов, или около 2,200 ф. стерл., взимаемой с Бахрейна. Вовторых, подобную же контрибуцию, взимаемую с западных провинций Омана и простирающуюся до 20,000 реалов = 5,500 ф. с. Прибавив все это к первой сумме, получим в итоге 391,000 реалов — 107,000 ф. стерлингов.

Чрезвычайные налоги, штрафы, подарки, военная добыча и т. п. исчисляются почти в равную этой сумму и затем общий годовой доход можно считать не менее как в 160,000 ф. ст., или даже более. А как в Неджеде нет ни постоянного войска, ни флота (за исключением двух или трех жалких судов в Ккаттифе), ни сколько-нибудь значительного придворного штата, то из этого можно заключить, что ваггабитская империя не подвергается опасности иметь национальный долг и может даже считаться богатою для такой страны и при таких обстоятельствах.

К этому я присоединю теперь, в виде прибавления, исчисление подобных же элементов в государстве Телал-эбн-Рашида. Я мог бы сделать это и прежде, но я предпочитаю поставить два государства рядом, чтобы моим читателям было легче заметить многие важные пункты различие в населении и других статьях между территориями Неджеда и Джебель-Шомера: [313]

Затем следуют бедуинские племена, подвластные Телалу:

Военный контингент — около 16,000.

Сумма всего всего населения 430,000; военных сил — 30,000.

Мои читатели, конечно, заметят гораздо большую пропорцию номадов на севере. Относительно доходов Телала я не мог собрать никаких точных сведений; но, судя по состоянию и характеру земледелия и торговли в его владениях, я определил бы эти доходы приблизительно в четвертую часть того, что ежегодно получает Фейссул.

Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875