ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ

ГЛАВА VIII.

Риадд.

                 As when а scout
Through dark and secret ways with peril gone
All night, at lost by break of cheerful dawn
Obtains the brow of some high-climbing hill,
Which to his eye discovers unawares
The goodly prospect of some foreign land
First seen, or some renowned metropolis.

Milton.

Вид Риадда и его окрестностей. — Свидание. — Кладбище. — Вход в город. — Рыночная площадь. — Остановка во дворце. — Абд-эль-Азиз, его должность и характер. — Внутренность дворца. — Его архитектура, величина и устройство. — Кхава. — Обед. — Прием наиба. — Его неудовольствие. — Наша квартира во дворце Джедуви. — Действие, произведенное вашим прибытием, на Фейссула. — Его удаление из города. — Риаддские шпионы. — Абд-эль-Халид Пешавюри. — Его история, характер и разговор. — Аббуд Меддейи. — Холера в Неджеде. — Учреждение «ревнителей». — Их система. — Власть. — Ее результаты в Риадде, в Неджедии и в провинциях. — Настоящее положение «ревнителей». — Реакции. — Аббуд и разговор с ним. — Предложение Абд-эль-Азиза. — Наш отказ. — Свидание Абу-Эйзы с Фейссулом. — Наши затруднения. — Подкуп правительства. — Наша новая квартира близ жилища наиба. — Кофе. — Его качества и торговля им. — Наша жизнь в Риадде. — Посещение рынка. — Смешанное население. — Очерки. — Четыре отдела города. — Большой сквер и Джамия. — Стены города. — Сады. — Климат. — Овцы, скот, дичь. — Негритянское население и почему оно многочисленно здесь. — Эманципация негров. — Кходдейрийяхи. — Их общественное положение. — Население Неджеда. — Бену-Римимы. — Их отличительный характер. — Упадок торговли. — Земледелие. — Воинственный порыв. — Размышлении. — Неджедский язык. — Две главные арабские партии. — Их происхождение и различие. — Заметка.

Пред нами раскидывалась дикая открытая долина и на переднем плане ее непосредственно под кремнистым склоном, на [238] вершине которого мы стояли, лежала столица — большой четырехугольный город, увенчанный башнями и крепкими оборонительными стенами, масса крыш и террас, над которыми мрачно высилась громада замка Фейссула. Возле стоял едвали менее выдающийся дворец старшего сына Фейссула, Абдаллаха, построенный им самим. Из за лабиринта серых кровель выглядывали также, там и сям, и другие здания замечательного вида, но мы еще не знали их назначения и того, кому они принадлежат. Вокруг, на три мили по окрестной равнине, в особенности к западу и югу, волновалось море пальмовых деревьев над зелеными полями и обильно орошенными садами. Певучий гул водяных колес доходит до места, где мм остановились, на расстоянии четверти мили или более от ближайших городских стен. На противоположной стороне, к югу, долина примыкала к большим и еще более плодоносным равнинам Йеманаха, густо покрытым рощами и селениями, среди которых можно было явственно отличить большой город Манфухах, по величине почти неуступающий самому Риадду. Далее, на заднем плане, тянулся ряд синих холмов зубчатой сьерры Йеманаха, которые тринадцать веков тому назад Амру-эби-Кельтум — Шомерит сравнивал с обнаженными для битвы мечами; за ними скрывалась необозримая пустыня юга или Дана. На западе замыкается и суживается в своих верхних извилинах к Ддерейиаху, между тем как на югозападе низкие валы Афладжа отделяют ее от Уади Доуазира. Вдали, прямо на восток, длинная синяя линия обозначает отдаленнейшие высоты Тоуэйка и заслоняет от взора низменность Хассы и берега Персидского залива. Во всех посещенных мною многочисленных странах мне редко случалось видеть ландшафт, который бы равнялся этому по красоте и историческому значению, который был бы одинаково интересен для глаз и для ума. Но если кто либо из моих читателей приближался к Дамаску со стороны Анти-Ливана и обозревал Гуттах с высот Маззеха, то он может составить себе приблизительное понятие о виде риаддской долины с севера. Только она шире и разнообразнее, и здесь круг зрения обнимает более обширные равнины и более выдающиеся горы, между тем как смешение тропического бесплодия и роскошной зелени густого населения и полос пустыни представляет нечто такое, что можно найти только в Аравии и в сравнении с чем Сирия кажется бледною, а Италия однообразною. [239]

Легкий утренний туман, первый который мы увидали после многих дней, висел над городом, свидетельствуя об обильной влаге его садов. Но жаркое солнце скоро рассеяло это тонкое и мимолетное покрывало, между тем как ощутительное усиление жары показывало, что эта область нетолько лежит в более южной широте, чем те, которые мы проходили до сих пор, но и подвержена жгучим ветрам соседней пустыни, лежащей за Йеманахом, и подобной огромной печи и доходящей до самых берегов Индийского Океана.

Бэрэкат и я остановили своих дромадеров на несколько минут на возвышенности, чтобы полюбоваться этою великолепною панорамой и забыть беспокойство, неизбежное при первом приближении к самому логовищу льва. Абу-Эйза, хотя привыкший к этой сцене, то же охотно остановился вместе с нами, объясняя нам и называя по именам главные пункты ландшафта, и показывая, где лежит дальнейшая дорога, ведущая к месту его жительства, в Хассу. Затем мы спустились по склону и вошли вдоль стен первых внешних плантаций, опоясывающих город. Здесь не один из встречавшихся с нами людей приветствовал нашего проводника дружеским тоном старого знакомства, но в особенности один мальчик, которого Абу-Эйза призрел несколько лет перед тем, круглый сирота из этих мест, о воспитании и средствах к жизни которого он с великодушием, не столь редким в Аравии, как в других странах, заботился до тех пор, когда юноша сделался способным сам пробивать себе путь в свете. При нашем приближении, он наливал воду в бурдюк из колодца возле дороги. Он подбежал, чтобы поцаловать руку Абу-Эйзы и, с очевидною искренностью восторга при виде его, засвидетельствовать, что благодарность есть добродетель, столько же свойственная Аравии, как и Европе, хотя невежество и предрассудки и заставляют некоторых иностранцев утверждать противное. Мы с небольшою группою собеседников, которые шли возле нас, смеясь и разговаривая вдоволь, вошли в боковую тропинку, между конюшнями Фейссула с одной стороны и обширным садом, принадлежащим Абд-эль-Латтифу, городскому ккадди, с другой. Вскоре затем мы вышли на большое кладбище, которое расположено вдоль северовосточной стены и заключает в себе население многих минувших лет, скромные могилы без камней и памятников, без надписей и обозначения даты. В числе покойников лежит Тюрки, отец нынешнего [240] монарха и возле него похоронены умерщвленные его соперники, Мешари и Эбн-Тенейян, со многими другими значительными в свое время лицами, которых могилы теперь ничем не отличаются от могил самых ничтожных и бедных соотечественников их.

Кладбище испещрено множеством тропинок, ведущих к разным городским воротам; мы направились по той из них, которая оканчивается у северо-восточного входа широкого и высокого портика, с тяжелыми четырехугольными башнями по сторонам. В проходе сидело много стражей, вооруженных саблями. Абу-Эйза ответил на их оклик и ввел нас в город. Здесь мы очутились в первый раз на широкой улице, ведущей прямо к дворцу; по обеим сторонам ее были большие дома, обыкновенно двухэтажные, колодцы для омовений, мечети разных размеров и несколько фруктовых деревьев, посаженных там и сям внутри дворов. Пройдя двести или более шагов, мы дошли до места, где справа от нас находился дворец Абд-Аллаха, новое и почти симметрическое здание, четырехугольной формы с воротами, украшенными хорошею резьбою, и имеющее три яруса окон один над другим. У дверей или на скамьях вне дома в прохладной тени сидели группы негров и слуг; мы смотрели на них и они на нас в свою очередь. Несколько далее, слева, мы прошли мимо дворца Джелуви, брата Фейссула, находившегося в это время в отсутствии по делам; он уехал по направлению к Кхелаат-Биша. Наконец мы добрались до большого открытого сквера, правая сторона которого, именно северная, состоит из лавок и товарных складов, а левая вся занята массивным жилищем неджедского властителя; против нас, к западу, ширину сквера пересекал длинный крытый проход, подымавшийся высоко на неуклюжих колоннах и соединявший дворец с большою мечетью, которая таким образом имеет непосредственное сообщение с внутренностью замка и дает старому Фейссулу возможность проходить из своих комнат, когда ему вздумается, особым невидимым путем к своему официальному месту к мечети при пятничных молитвах, не подвергаясь любопытству толпы и, может быть, опасностям со стороны измены. Судьба его отца и двоюродного деда, бывших его предместниками на престоле и пронзенных кинжалами убийц во время публичного богослужения, сделала Фейссула очень боязливым в этом отношении и притом не единственно во время молитвы. За [241] этою колоннадой идут другие лавки и склады, которые оканчивают этот сквер, или, вернее, параллелограмм, имеющий около двухсот шагов в длину и более ста в ширину. Среди этой площади и под тенью стен замка, падающею на далекое расстояние, сидели около пятидесяти или шестидесяти женщин, торговавших хлебом, финиками, молоком, овощами или дровами; вокруг видны были толпы праздношатающихся, верблюды, дромадеры, сложенные тюки и другие обычные аксессуары арабского рынка.

Но теперь мы не останавливались посмотреть на эту сцену, да и мало обращали внимания на все это; все наши мысли были заняты: первым свиданием нашим с Фейссулом и ожидавшим нас критическим положением. В таком настроении мы шли вдоль длинной стены, которая тянется от центральной башни и похожа более на стену крепости, чем мирного жилища, пока не приблизились к низким и узким воротам, единственному входу во дворец. Эти ворота, с массивными створчатыми, окованными железом дверями, глубоко вдавшиеся внутрь между бастионами, несмотря на то, что они были уже открыты в такой час дня, давая доступ в темный проход, можно было бы легко принять за предверие тюрьмы. Множество караульных, черных и белых, которые, все вооруженные саблями и почти битком наполняя проход, представляли не очень заманчивое зрелище для людей, находящихся вне замка, в особенности для иностранцев. Большие глиняные скамьи вдоль соседних стен служили удобным местом ожидания для посетителей, и здесь мы сели отдохнуть в некотором отдалении от ворот дворца, между тем как Абу-Эйза тотчас же вошел туда, чтобы уведомить о нашем прибытии и о приближении наиба.

Было еще довольно рано: часов восемь утра или несколько более. Прохожих было много, потому что соседний рынок был уже открыт, и каждый ходил туда и сюда по своим ежедневным делам. Однакоже никто не приступал к нам с расспросами, хотя многие пристально смотрели на нас. Мы были несколько удивлены этим необыкновенным отсутствием фамильярности, еще не зная вполне его причины. Спустя полчаса эта ледяная кора растаяла.

Первый, кто подошел к нам с приветствием, был высокий сухой мужчина с бледножелтым цветом лица и умным, но отчасти недобрым и скрытным, выражением в чертах. Он был [242] очень хорошо одет, хотя, разумеется, без всякого следа шелка в своем наряде; вид какой то сознательной важности умерял его изысканную вежливость. Это был Абд-эль-Азиз, которого за неимением более подходящего титула, я буду называть министром иностранных дел, так как это есть приблизительный перевод его официального звания — «Визирь-эль-Кхариджийях». В круг его должности входит все, что не касается непосредственно внутренней администрации, политической, финансовой или военной. Таким образом он распоряжается приемом послов от иностранных дворов и отправлением таковых из Риадда; к его ведению принадлежит пересылка правительственных бумаг и все подробности менее важных дел относительно соседей и союзников, в особенности в тех случаях, когда дело идет о бедуинских племенах Неджеда; он ведет военные списки городов и провинций; наконец, он ведет исполнительный надзор над пошлинами с вывозимых и ввозимых товаров, — должность выгодная, особенно в руках человека неособенно славящегося щекотливостью совести, или презрением к прибыли. Его личные качества — те же, которые отличают большинство риаддских фамилий и обыкновенны в Ааредде. Сдержанный и спокойный вид, мягкая речь, вежливая, хотя важная манера и под этою внешнею оболочкой ненависть, зависть, хищность и бессовестность, делающие короткие с ним отношения опасными, его вражду смертельною, а дружбу подозрительною. Таков особенный отпечаток ааредского племени, головы и сердца ваггабитского правительства; пример этому мы видели на Моганне в Берейдахе, а Риадд есть страна людей, подобных Моганне. Вообще подкладка и основной цвет их характера есть зависть и злоба; хищность и бессовестность, хотя в них редко оказывается недостаток, суть прибавочные украшения; гордость — качество всеобщее, суетность — редкое. Прибавьте к этому большую храбрость, выносливость, настойчивость в стремлении к цели, непреклонную волю в соединении с самою изворотливою хитростью, страсти, умеющие выжидать своего времени, и отвагу, долго откладываемую до благоприятного момента для нанесения одного и только одного решительного удара, — и вы легко поймете, почему владычество этих людей столь далеко распространилось и внушает такую глубокую ненависть, почему этому владычеству, то твердому в спокойном гнете, то ознаменованному потоками крови и опустошением, покоряются и вместе проклинают его. [243]

Абд-эль-Азиз торжественно подошел к нам в сопровождении нескольких дворцовых служителей и сел возле нас. Затем он начал обычные расспросы: откуда мы и зачем, с улыбками, вежливостью и видом приветливого радушия. Выслушав наши ответы, разумеется те же самые, какие мы давали в других местах, он пригласил нас войти во дворец — напиться кофе и воспользоваться гостеприимством его величества, обещая нам в тот же день сообщить более непосредственные вести от самого монарха. И так, мы пошли за ним в ворота и, пройдя длинное и темное продолжение их, вступили в нечто вроде внутреннего проулка или открытого корридора. С одной стороны его находились комнаты, занятые государем, его собственная комната для аудиенций, его частная муссалла, т. е. молельня (буквально: «место молитвы»), и за ними комнаты его многочисленного гарема и его незамужней дочери, старой девы, по крайней мере пятидесяти лет, которая исправляет у своего отца должность секретаря для переписки но важным делам и с которою, именно по этой причине, Фейссул никогда не желал расстаться, несмотря на то, что многие настойчиво добивались ее руки. Эта часть дворца обширна и высока, будучи выстроена в три этажа и имела пятьдесят или шестьдесят футов вышины от земли до парапета крыши. В этих самых комнатах Мешари, узурпатор, был убит Абд-Аллахом, отцом Телала. Против этого строения, с правой стороны упомянутого прохода, находится четыреугольный непокрытый двор, окруженный скамейками, где Фейссул дает иногда полупубличные аудиенции. От него особая дверь, охраняемая сильною стражей и такая же узкая как первая, ведет в описанные выше аппартаменты, составляющие, так сказать, отдельный дворец во дворце. Однако же они имеют и другой пункт сообщения с остальными частями здания, именно крытый ход, перекинутый со второго этажа через корридор, в котором мы теперь стояли. Третий путь сообщения представляет длинная галлерея над колоннадой, ведущая в мечеть на протяжении около ста ярдов.

Со всех других сторон всякое сообщение извне тщательно исключено. Здесь я должен прибавить, что все окна снабжены крепкими решетками, двери прочны и имеют надежные замки и засовы, между тем как снаружи более низкая часть стен окружена гласисом, который увеличивает их толстоту и дает им вид правильного укрепления. Наконец подвальный этаж не [244] имеет никаких окон, ни больших, ни малых, которые выходили бы на внешнюю сторону дворца.

С другой стороны прохода первая попавшаяся нам дверь вела в кхава, через сени, где посетители снимают свои башмаки и сабли. Самая кхава достаточно обширна, имея около сорока футов в длину и почти столько же в ширину, но низка и плохо освещена. Далее, другая дверь ведет в тюрьму. Я был в двух из ее комнат или кельях, они велики, не имеют недостатка в воздухе и снабжены всем, что требуется для комфорта их обитателей. Хабс-эд-Дем, буквально: «темница крови», т. е. тюрьма для важнейших государственных преступников, находится внизу, под землею, и вероятно представляет худшие помещения, но я счел неблагоразумным просить доступа туда. Как раз за тюрьмой, против уже упомянутого мною двора, длинная лестница ведет на открытом воздухе в верхний этаж, где находится столовая для гостей, способная вместить сорок человек за один раз и отличающаяся приятною прохладой. Непосредственно за нею существует в самой стене маленькая комнатка, сообщающаяся с потайным проходом в гарем; из нее Фейссул, будучи невидим, может подслушивать через тонкую перегородку неосторожные слова гостей, не подозревающих его присутствия. Затем находятся комнаты, занимаемый свитою и слугами.

Далее в проход вдается главный корпус дворца с разветвлениями в обе стороны. Правая ветвь ведет в большую кухню, затем в муссаллу или молельню для жителей дворца, за исключением Фейссула и его гарема, и затем оканчивается на втором обширном дворе, на одной стороне которого находятся арсенал и пороховой магазин, а на другой — мастерские разного рода, в том числе лавка часового мастера, — все это непосредственно для Фейссула. У самой кухни расположены комнаты Абд-эль-Хамида, балкхского уроженца, личности подозрительной. Он, повидимому, глубоко погружен в изучение религиозных предметов, на самом же деле занят делами совершенно другого свойства. Но о нем я буду говорить после. В этой же части дворца живет наш друг Абд-эль-Азиз, министр иностранных дел; но я никогда не бывал в его гостиной, довольствуясь тем, что узнал для сведения место, где он живет, и ведущую к нему дверь.

Левая ветвь прохода ведет к большим и красивым комнатам, занимаемым Махбубом, первым министром ваггабитской монархии. Как раз напротив него живет Меттовва или [245] дворцовый мулла, а рядом с ним другой ученый неджедец; оба они заняты исследованиями прежнего нечестия и политеизма всех сект, за исключением своей собственной. Далее — обширное помещение Джоугара, государственного казначея (его имя, значущее в буквальном переводе «драгоценность», менее всего подходит к нему), а напротив — длинный ряд комнат, в которых живет некто Нассир, нечто вроде камергера, но которые также находятся в распоряжении Сауда, второго сына Фейссула, когда он приезжает навестить отца в Риадд. Наконец, в том же отделении дворца живет Абу-Шемс, начальник артиллерии. Кроме этих знатных особ здесь помещается толпа из шестидесяти или семидесяти служителей, большею частию негров. Все и каждый из них, от высшего до низшего, имеют отдельные помещения для своих многочисленных жен, и каждое хозяйство совершенно отделено от остальных, из этого читатели могут судить как велика должна быть вся масса дворцового здания. Наконец, на левой стороне находится длинный двор или площадь, соответствующая двору на правой, и здесь тоже есть потайные ворота, устроенные на случай осады, измены или других крайних обстоятельств. Весь этот улей жилищ окружен высокими стенами и круглыми башнями для обороны; две трети окружности имеют еще добавочную защиту в виде глубокого рва, по без воды.

Если мои читатели видели Тюльери, то я скажу им, что все пространство, занимаемое дворцом Фейссула, равняется двум третям этого здания; и по вышине своей этот дворец немногим ниже Тюльери, если исключить пирамидальные крыши этого последнего. Но в ваггабитском Лувре очень мало претензий на архитектурные украшения. И вне, и внутри всякие другие соображения были принесены в жертву силе и безопасности; и внешний вид Ньюгэта имеет большое сходство с дворцом Фейссула по общему производимому им впечатлению. Однакоже, этот последний хорошо меблирован и комфортабелен, в особенности в отделениях, назначенных для фамилии самого Фейссула, для Махбуба и Джоугара; верхние комнаты прекрасно освещены, но этого нельзя сказать о нижнем этаже, для которых газовое освещение было бы не лишним, еслибы оно было введено здесь.

Мне следовало бы сказать, что часть дворца, назначенная собственно для Фейссула с его многочисленными женами, есть сама по себе четырехугольное здание с внутренним двором; но туда [246] я никогда не был допущен; это семейное помещение недоступно глазу посторонних. Зала для специальных приемов, единственная комната, куда может быть введен посторонний человек, велика и удобна; она имеет около пятидесяти футов длины, двадцать или более ширины, при высоте, соответствующей этим размерам.

На первом дворе и на том левом дворе, где живет доблестный Абу-Шемс, несколько заржавевших пушек внушают арабским душам благоговейный трепет. Я насчитал более двадцати полевых орудий, из которых полдюжины еще годны к употреблению; мне говорили, что во дворце есть еще другие орудия, но я их не видел. В Хассе и Ккаттифе тоже находится около тридцати пушек; так что артиллерия Фейссула состоит из шестидесяти орудий или около того, из них, согласно моему осмотру, четвертая часть годна для употребления, остальные же неизвестно для чего сохраняются его величеством.

Таков дворец, насколько я познакомился с его подробностями в последствии. Но теперь покамест мы ограничились коротким посещением кхавы. Главный приготовитель кофе был добродушный малый, но не негр и даже не уроженец Ааредда, а из Харикка. Много гостей сидело вокруг и хотя происходил общий разговор, но все очевидно были под влиянием какой-то принужденности. Дело в том, что в этом городе, вообще, а в особенности во дворце, никто, желающий сохранить в целости свою кожу, не может давать волю своему языку; и вследствие этого все имеют вид школьников, когда их учитель дома. Однакоже кофе был превосходен; в этом отношении Риадд и его кхавы не имеют соперников. Наслаждаясь этим ароматным напитком, мы ожидали дальнейших приказаний от Абд-эль-Азиза или от кого нибудь другого из придворных.

Но прибытие наиба и его свиты было слишком серьозным обстоятельством, для того чтобы теперь кто нибудь много занимался нами. Наступил полдень, а мы все еще сидели в кхаве, между тем как наши верблюды с багажем терпеливо ждали нас на солнце. Наконец явился негр, который пригласил нас от имени Фейссула обедать в гостиной наверху. Там мы ели рис и баранину с приправою фиников и, встав из за стола, были приглашены смуглым ганимедом помолиться Богу о долгом царствовании Фейссула.

Между тем Абу-Эйза вместе с другими всадниками, [247] посланными из дворца, поехал встретить наиба и проводить его в приготовленное для него помещение. Персиянин был сильно изумлен, не увидев в числе встретивших его никого из владетельной фамилии, даже ни одного человека знатного или высокопоставленного по должности, но еще более изумился он, когда вместо того, чтобы получить немедленный доступ к Фейссулу и горячий его привет, он спокойно был проведен в ту же гостиную, где принимали нас, и угощен обедом не лучше того, который был подан нам; после чего ему очень холодным тоном сказали, что он может помолиться за Фейссула и удалиться в свою квартиру в ожидании того, когда королю будет угодно назначить день и час, чтобы почтить его своею аудиенциею.

Мне никогда не случалось видеть никого в таком сильном раздражении, в каком находился наш персиянин но этому случаю. Довольно громко, для того чтобы его могла слышать целая половина дворца, он на ломаном арабском языке, разразился бранью против арабов, бедуинов, ваггабитов, Неджеда, города, страны и всего. Аареддские люди, слышавшие и на половину понимавшие его, имели очень серьозный вид, но были слишком вежливы для того, чтобы сказать что нибудь в ответ. Может быть тут присутствовал и Фейссул, невидимый в своем убежище, и подслушивал разговор. Абу-Эйза хорошо знал, что в этом случае антипатия была взаимна, и что если наиб считал ваггабитов и их властителя варварами, недостойными, по европейскому выражению, чистить его сапоги, то они в свою очередь смотрели на него, как на презренного чужеземца и неправоверного, и таким образом отвращение с той и с другой стороны было одинаково. Он не мог не чувствовать крайнего неудобства такого положения дел и старался утешить негодующего ширазца извинениями и объяснениями, хотя и не совсем правдивыми, но благовидными, вроде тех, которые характеризует итальянская поговорка «se non vero, ben trovato».

Все это происходило в нашем присутствии, потому что персияне явились как раз к концу нашего обеда. Мне стоило большого труда удерживаться от смеха над обеими сторонами, но я употреблял все силы для сохранения серьезного вида из уважения к окружавшим нас неджедцам и сообразовался с поведением Абу-Эйзы.

Между тем мы намекнули ему вполголоса, что нам и нашим животным тоже не мешало бы иметь помещение, и что если мы [248] пообедали, то наши дромадеры еще не накормлены. Наш проводник был хорошо знаком со всеми входами и выходами дворца; он скоро нашел Абд-Эль-Азиза и устроил для нас это дело. Мало того, министр иностранных дел удостоил придти лично и, ласково улыбаясь, уведомил нас, что наше временное жилище приготовлено и что Абу-Эйза тотчас проводить нас туда. За тем мы просили узнать, если возможно, о воле короля относительно нашего пребывания и наших занятий в городе, так как при первой аудиенции мы надлежащим образом, с самым точным соблюдением ваггабитской фразеологии заявили, что мы прибыли в Риадд; «желая милости Божьей и затем Фейссула, и что мы просим у Бога и затем у Фейссула позволения заниматься в городе врачебною практикой под покровительством Бога и затем Фейссула». Здесь выражение каждого желания, каждого намерения, каждой просьбы должно начинаться божеством. Мало того; следующее затем упоминовение о твари не может быть соединено с именем создателя союзом «и», иначе это значило бы равнять их друг с другом и совершать таким образом богохульство и мыслью, и словом. Вследствие этого употребляется разделительная частица «томма», т. е. «и затем» или «в некотором расстоянии», которая должна следовать за «у», т. е. «и», под опасением наказания по закону. «Несчастен тот человек, который посещает Неджед, не освоившись предварительно с тонкостями грамматики, сказал Бэрэкат, при таких учителях ошибка могла бы стоить головы ученику».

Но возвратимся к нашему рассказу. Абд-эль-Азиз, как истинный политик, отвечал на наш второй вопрос неопределенным уверением в благорасположении и покровительстве.

Между тем наиб и его свита отправились в сильном раздражении на свою квартиру, а Абу-Эйза пинками поднял наших дромадеров и погнал перед нами к новому нашему жилищу.

Оно находилась в отделении дворца Джеллуви, теперь не занятого вследствие отсутствия этого князя по одному частию военному, частию финансовому делу. Обширная кхава с двумя прилегающими к ней комнатами и одною комнатою наверху, были отведены собственно для нас. Мы поместили своих дромадеров на дворе, а сами поселились в кхаве.

Но теперь время рассказать какие меры принимались за кулисами, в самом дворце относительно нас и какое действие произвели события этого утра на Фейссула и на двор. Мы скоро узнали [249] подробности столь же смешные, как и характеризующие страну и ее правителей, хорошо рассчитанные на то, чтобы дать полное понятие о их слабости, между тем как другие обстоятельства показывали нам меру их силы.

Когда Фейссул получил известие, что у дверей его стоит толпа чужеземцев: персидский «charge d’affaires» со своими жалобами, мекканцы со своим наглым попрошайством и сирийцы с своими медицинскими претензиями, — он чуть не сошел, с ума. Старый, слепой, суеверный и робкий, ханжа и тиран, он как ни ломал себе голову, но все его догадки насчет этой пестрой толпы, вторгнувшейся почти без предуведомления в самую его столицу, мало того, расположившейся лагерем у дверей его дворца, — служили только к тому, чтобы увеличить его тревогу, подозрительность и отвращение. Священный центр неджедского правоверия был осквернен разом тройною гнусностью персиян, мекканцев и сирийцев-шиитов, суннитов и христиан, — еретиков, политеистов и неверных; — и этого конечно было довольно для того, чтобы низвести огонь с небес и вызвать землетрясение. Холера была самым меньшим злом, которого можно было ожидать от этих чужеземцев; но предстояло нечто похуже; от мекканцев, правда, можно било отделаться легко; какая нибудь скудная подачка вероятно избавила бы столицу от их нечистого присутствия. Но наиб, с Тегераном и персидским шахом в арьергарде, — это было совсем другое дело, а Фейссул слишком хорошо знал, что жалобы, которые будут теперь представлены на его рассмотрение, в высшей степени справедливы и что за все притеснения со стороны Абу-Боттейна и Моганны ответственность в сущности и в окончательном результате падает на него. Сверх того его предок Абд-эль-Азиз-эбн-Сауд пал именно от персидского кинжала, а кто может поручиться в том, что наиб или кто нибудь из его свиты не имеет при себе подобного оружия, приготовленного для главы правоверных? Что касается двух сирийцев, то тут дело еще хуже. Они, по всей вероятности, христиане, может быть убийцы и наверное колдуны. От них можно ожидать, по меньшей мере, чародейства, дурного глаза, а может быть и ядовитых заклинаний. В общем итоге все они вместе и каждый из них в отдельности — шпионы; в этом, по крайней мере, не может быть никакого сомнения.

Не знаю разделял ли Абд-эль-Азиз и вообще двор Фейссула его опасения. Едва ди. Однакоже все они имели благоразумие [250] подпевать в тон своему господину и объявили, что опасность, действительна и близка. Какие же меры следует принять для ее предотвращения? каким образом покончить со всеми врагами за один раз? Единодушное заключение состояло в следующем: так как благоразумие есть лучшая часть храбрости, то священнейшая особа его величества должна немедленно бежать из столицы и от зловещего соседства такого множества неверных и колдунов, шпионов и убийц и скрываться в каком нибудь надежном убежище, между тем как в его отсутствие будут приняты меры для того, чтобы выпытать намерения и наблюдать за поступками этих в высшей степени подозрительных чужеземцев и предупредить их вероломные козни.

Согласно такому решению, едва наиб удалился в назначенное для него помещение, а мы в свое, мекканцы же были помещены в другой угол, недалеко от нас, — Фейссул, в сопровождении Махбуба, Абд-эль-Азиза и нескольких других лиц пробрался в величайшей тайне через Баб-эль-Сирр, оставил замок, прошел как можно тише через город и спрятался в тайниках уединенного сада, принадлежащего ваггабиту Абд-эр-Рахману. Вокруг сада были расставлены часовые, и тогда возродилась надежда, что, вследствие удаленности места, силы чистого правоверия его владельца, густоты листвы и сабель негров, Фейссул может еще избежать заразы политеизма и опасностей умерщвления, колдовства и дурного глаза. Между тем такими мерами была обеспечена отсрочка и выигрывалось время для лучшего открытия тайны нечестивых и для разрушения их козней.

Однакоже нельзя было терять времени и великая машина ваггабитского правительства, его система шпионства, лучше которой не мог бы устроить никакой Тиверий, была пущена в ход. Между тем ничего неподозревавшие заговорщики и колдуны простодушно занимались раскладкою своего багажа и наслаждались наркотическим дымом, которого они не могли, чисто из приличия, вдыхать до сих пор. Но, предварительно, они плотно заперли двери и окна, чтобы запах «постыдного» зелья не распространился по улице. Вдруг послышался скромный стук в дверь. Быстро трубки отложены в сторону; Бэрэкат идет к сеням спросить кто там и дает время табачному дыму рассеяться, медля с минуту, прежде чем отворить дверь.

В комнату проскользнула фигура, какой мы не ожидали видеть в Риадде. Пред нами стоял Абд-эль-Хамид, повидимому, [251] придворный ученый. Он был одет в афганистанское платье, на голове носил белый изящный тюрбан и имел черты несомненного уроженца северо-западных границ Пенджаба. Лучшего шпиона нельзя было придумать. Это был именно такой человек, который вероятнее, чем всякий другой, мог заставить нас забыт осторожность. Независимо от того, что он был иностранец, как и мы сами, и поэтому мог привлечь к себе нашу симпатию и откровенность, он обладал грациозными манерами и тою мнимою искренностью, личину которой его соотечественники умеют так искусно принимать на себя в случае нужды, чему примеры может быть и некоторым из моих читателей случалось видеть на востоке. Будучи мастером в искусстве притворяться до такой степени, что он втерся в доверие даже у ваггабитов, которые считали его не тем, чем он был на самом деле, — Абд-эль-Хамид мог надеяться провести нас, несмотря на всю нашу осторожность.

Абд-эль-Хамид, по его собственным словам, был сын губернатора в Балкхе, правоверный суннит. Отправившись из своей родной страны на богомолье в Мекку, с богатством, слугами и пр., подобно какому нибудь сказочному принцу, он, по его словам, потерпел бедственное крушение у какой-то неизвестной скалы в Персидском заливе, и, что еще хуже, пираты отняли у него все, чего не поглотила морская пучина. Без денег, без слуг, без товарищей он прибыл к ваггабитским границам. Молва о великодушии Фейссула привлекла его в Риадд, где он надеялся получить необходимую помощь для окончания своего благочестивого путешествия и возвращения к своим родителям. Но раз очутившись в этом темном раю благочестия и учености, он прозрел для чистого света и неиспорченной веры ваггабитов и с тех пор решился отказаться от родины и всех ее удовольствий, чтобы провести остаток дней своих в изучении неподдельного ислама и в исполнении его предписаний, среди чистых душ, чуждых табака и политеизма.

Щедрость Фейссула снабдила его приличным количеством книг и жен, и теперь он назидал дворец и город своими молитвами и степенным видом. Время его было разделено между мечетью и гаремом, его губы постоянно произносили похвалы Богу и Фейссулу, его разговор неизменно вертелся около благочестия и женщин. Нельзя было сомневаться в искренности его обращения на путь истинный, и подвиг ревностного прозелита, [252] пожертвовавшего родовыми чертогами и властию, повсюду был оценен и превозносим похвалами. Может показаться слишком жестоким пятнать это чистое золото и помрачать эту столь справедливо приобретенную репутацию. Но мы теперь находимся далеко от Риадда, и Абд-эль-Хамиду не повредит то обстоятельство, что в Англии появится другой более верный текст его истории, Уроженец не Балкха, а Нешавура, не суннит, а шиит из шиитов, не губернаторский сын, а плебей и притом самой дурной нравственности, он в какой-то рыночной ссоре заколол человека и предупредил правосудие бегством. Скитаясь на чужбине, откуда ему благоразумие не позволяло в течение нескольких лет возвратиться, он избрал Риадд, как удобное убежище до тех пор, пока буря на родине не пронесется мимо, и воспользовался неджедским легковерием, чтобы носить усвоенную им теперь личину. Но будучи в душе настоящим шиитом, он, произнося благословения калифам и их живым подобиям, которые окружали его, в тоже время внутренно проклинал их всех и забавлялся легковерием людей, которых в сердце своем считал глупцами и неверными. Притом стол, квартира, хорошее платье и изрядное количество жен были вещи превосходные, и при подобных утешениях время изгнания проходило довольно приятно в ожидании той минуты, когда обстоятельства позволят ему безопасно возвратиться на родину.

Все это мы узнали впоследствии от наиба, который, будучи сам уроженцем одноплеменной страны, и в ранней юности часто путешествовавший в верхней долине Инда, оказался слишком проницательным для нашего пешавурца и сообщил мне индустанскую редакцию его истории. Получив такое сведение, я тоже пустил в ход свои умственные способности и выпытал от Абд-эль-Хамида (я забыл его настоящее имя и употребляю то, которое он присвоил себе) достаточное подтверждение того, что узнал от ширазца.

Наш пешавурец сел и, после нескольких незначительных замечаний, обратился ко мне за советом насчет какой то своей болезни. Но не это было целью его посещения и он скоро оставил этот предмет, начал перекрестный допрос, бросая неожиданные намеки, подобно крючкам уды, в надежде выловить истину со дна колодца. Между тем к нам вошли два мекканца и были в свою очередь подвергнуты той же системе допроса, но не надолго, так как главная цель их, именно [253] попрошайничество, скоро была понята. Итак Абдь-эль-Хамид снова обратился к нам; пробовал заговорить со мною по индустански, по персидски и даже пустил в ход несколько слов на ломаном английском языке, но все было напрасно. Внутренно убедившись, что его попытки далеко не повели к удовлетворительному результату, он встал довольно торопливо и ушел, чтобы дать отчет пославшим его лицам.

Впоследствии я узнал, что его донесение было весьма неблагоприятно для нас. Не то чтобы он искренно вообразил, что наше прибытие имеет какую нибудь опасную для Фейссула цель, или что мы в самом деле колдуны. Но он боялся соперников относительно благоволения и милостей при дворе, и чувство его походило на чувство купца, который видит конкуренцию в появившейся против него лавке, и потому он благоразумно желать, чтобы мы удалились как можно скорее, для чего он не скупился ни на предостережения, ни на клевету.

Не много времени спустя после того, как оставил нас пешавурец, явился агент совершенно другого рода, но еще более опасный, с видом, обличавшим важное значение его личности, с искусственною мягкостью манеры, с потупленными глазами, постоянно но незаметно подсматривавшими за всем. Эго был «меддейях» или «ревнитель», один из членов тайного совета и внутренней организации риаддского правительства.

В виду того, что, может быть, мои читатели имеют недостаточное понятие об этих должностных лицах, я сделаю здесь небольшое отступление, чтобы описать происхождение, характер и успехи института ревнителей и лиц, из которых он состоит. Это более, чем все сказанное до сих пор, пробьет свет на ваггабитскую организацию, в которой они суть главные двигатели и правители.

Это учреждение, по крайней мере в его нынешней форме, явилось недавно: именно, в настоящее царствование, и обязано своим происхождением недавним событиям. В 1854 или 1855 году (точная хронология в этих странах совершенно невозможна) повсеместная холера, пройдя по более важным и густо населенным странам и царствам Востока, направилась в центральную Аравию, о которой до тех пор этот бич повидимому забывал среди более безотлагательных занятий. Двинувшись через пустыню с запада, она упала на Неджед подобно громовому удару и начала свои обычные опустошения с успехом, для ослабления [254] которого не существовало никаких предупредительных или врачебных мер. Она не коснулась только верхнего горного округа; нижние же провинции: Йеманах, Харикк, Вошем и Довазир страшно потерпели и к числу наиболее пострадавших принадлежала и провинция Ааредд. Столица, расположенная во влажной долине и тесно выстроенная, была опустошена; говорят, что в несколько недель погибла целая треть ее жителей; в числе жертв было несколько членов царствующей фамилии и много людей из аристократических семейств.

За несколько лет перед тем, в Риадд начало проникать ослабление религиозной и сенаторской обособленности. Благоденствие и, еще более предыдущего, египетское управление страною, — сопровождавшееся частыми сношениями с людьми и правительством Каира, которые продолжались и во все время царствования Аббас-Баши, и невполне прекратилась в царствование Саида, — все это способствовало к упомянутому упадку правоверия. Обычаи, которые, быв до тех пор известными только из полемических трактатов и обличительных филиппик, внушали справедливый ужас, теперь стали казаться менее гнусными, при ближайшем с ними знакомстве, — до того заразительно действует пример. «Позорное» зелье распространяло свой дым в кхавах столицы и правоверные головы были осквернены нечестивыми тканями из шелка и золота. Никакой здравомыслящий ум не мог сомневаться более в источнике холеры, преступление было явно, и наказание было не более, как правосудием. Разумеется, лучшим и единственным средством против эпидемии была немедленная реформа, действительное возвращение к чистоте и нетерпимости лучших дней.

Фейссул созвал собрание из всех главных личностей города. Он обратился к ним с речью, воспроизведением которой и не буду утомлять терпение моих читателей, хотя мое собственное было не раз испытано частым ее повторением. Она состояла главным образом в произвольном и неразумном толковании путей Провидения, к несчастию обыкновенном повсюду, но неизвинительном нигде. Вывод был тот, что все поступали дурно, весьма дурно; что великие соблазны были совершены, или допущены; что чистое золото несомненно потускнело, что серебро смешалось с ржавчиной и что единственная надежда состоит в строгом изыскании и обсуждении средств с надлежащим наказанием и преобразованием. «Что касается до меня», прибавил [255] монарх, «то я стар и дряхл и не могу один без помощи привести в исполнение меры, соответствующие важности этого случая». Итак обязанности своей собственной совести он возложил на них и сделал их таким образом ответственными за дальнейшее существование холеры и за все, что может произойти в случае, если его своевременное предостережение не будет принято во внимание.

Городские старейшины удалились, долго совещались между собой и, возвратясь, предложили следующий план, который и был утвержден Фейссулом. Надлежало из числа самых образцовых и ревностных жителей выбрать двадцать два человека и назвать их «меддейях», т. е. «людьми рвения», или «ревнителями». Это наиболее близкое к буквальному переводу слово я буду употреблять с этих пор, во избежание арабского неблагозвучие. Кандидаты на эту должность в требуемом числе были скоро найдены и собраны. Фейссул облек их неограниченною властью для искоренения всего противного ваггабитскому учению и образу жизни и доброй нравственности вообще, сперва в столице, а потом и во всей империи. Ни один римский ценсор, в свои, наиболее цветущие дни, не обладал большею степенью власти и не был менее их стеснен какими либо ограничениями. Эти ревнители нетолько могли доносить на провинившихся лиц, но имели право сами подвергать их наказанию, — бить и штрафовать их по произволу, причем не было постановлено никаких пределов относительно суммы денежной пени или числа ударов. Обширен был также и список преступлений, подлежащих юрисдикции этих рьяных ценсоров. Курение, нюхание и жевание табаку (последний способ употребления табаку был введен матросами Коуэйта и других морских портов Персидского залива); ношение шелка и золота, разговоры или огонь в доме после ночных молитв, пение или игра на каком отбудь музыкальном инструменте, мало того, даже всякие уличные игры детей, — таковы были главные статьи запретительного списка и предметы благочестивой строгости и кары. Сверх того, клятва всяким именем, кроме имени Всемогущего, всякое обращение или даже восклицание, направленное не к Богу, — короче, все в словах или поступках, в разговоре или поведении, что могло бы показаться уклонением от строгого правоверия по букве корана и по ваггабитскому толкованию его, должны были иметь своим последствием донос или даже наказание на месте. Наконец, надзор ревнителей простирался на все, что могло бы [256] внушить подозрение в беспорядочном поведении, например, хождение по улицам ночью, частое посещение дома какого нибудь соседа, особенно в часы, когда можно предполагать живущих в нем мущин отсутсвующими, словом, без соблюдения законов приличия; все такие проступки принимаются к сведению и ведут к исправительным мерам. Легко представить себе, до чего может дойдти столь обширная власть, если она находится в руках пристрастных или мстительных исполнителей. Однакоже, врожденное упорство и сопротивление арабского характера несколько уменьшили дурные последствия, которых можно бы ожидать от этой слишком абсолютной и почти неопределенной власти, хотя мне рассказывали о многих случаях в высшей степени жестокого применения ее и злоупотребления ею.

Ревнители обязаны носить очень простую одежду, лишенную всяких украшений и претензий на щегольство; им не позволяется даже иметь при себе саблю, — это знак светской или военной власти. Но у каждого из них в руке длинная палка, имеющая двоякую цель: служить знаком официального положения и орудием наказания. Эта палка в соединении с опущенными глазами, медленною походкой, сдержанным тоном голоса и головным убором, надвинутым в виде клобука на лоб, но без повязки, и постоянная важность манеры, дают возможность легко отличать их среди обыкновенной толпы. Разумеется, в их разговоре благочестивые тексты и восклицания, сопровождаемые поднятием указательного пальца каждые полминуты и к делу и не к делу, встречаются чаще, чем у прочих правоверных. Расхаживая во улицам или неожиданно входя в дома, чтобы посмотреть все ли там в порядке, они не колеблясь наказывают виновного, кто бы он ни был, тотчас же, без всякой предварительной формальности следствия или суда, ударами; и если при этом их палки оказываются недостаточными, то они требуют помощи присутствующих или рабов, которые кладут виновного ничком на землю и вместе с ревнителем обработывают его на славу. Подобная процедура принята для тех, которые, по нерадению, не присутствовали при общественной молитве. Участковый ревнитель, в сопровождении толпы добропорядочных граждан, тоже вооруженных здоровыми палками, направляется к указанному жилищу и требует доступа туда, в котором никто не смеет ему отказать. Затем следуют слова и удары, или лучше, мало слов и много ударов, пока виновный не получит надлежащего поощрения к набожности [257] посредством самых убедительных доводов a posteriori. В случае отсутствия виновного в минуту такого посещения, а иногда и после наказания, берется, в виде поручительства за хорошее его поведение в будущем, какая нибудь из его вещей: сабля, плащ, головной убор и т. п., и не возвращается до тех пор, пока он не загладит прежнего нерадения многими днями пунктуального посещения месджида и постоянством своим не докажет искренности своего раскаяния. Но если какой нибудь дерзновенный преступник попытается воспротивиться силе силой, то он может быть уверен в самом жестоком наказании, а если поднимет руку против особы ревнителя, то за этот святотатственный поступок он подвергается смертной казни. Впрочем, в тех преступлениях, за которые полагается изувечение или вообще уголовное наказание, например в случае открытой и формальной ереси или неверия, дело поступает на суд самого Фейссула, который наказывает виновного с крайнею строгостью.

Снабженная такими полномочиями и поддержанная всем авторитетом правительства, новая метла, как это можно себе вообразить, подметала начисто, и ревнители в начале существования этого учреждения рубили и сучья, и корни неверия. Ни звание, ни происхождение не спасали от наказания; частная и политическая вражда нашла теперь в этом орудия средство расправляться по произволу. Джелуви, брат Фейссула, был наказан палками у дверей собственного дворца монарха за выпущенную им струйку табачного дыма; и его царственный родственник не мог или не желал вступиться, чтобы снасти пятидесятилетнего старика от бесславной кары, которая едва выносима и в пятнадцатилетнем возрасте. Соуэйлим, первый министр и предшественник Махбуба, под тем же предлогом, но в сущности, как утверждает всеобщая молва, по наущению какого то соискателя его должности был однажды, на возвратном пути из дворца к себе домой, схвачен, повален на землю и подвергнут такому продолжительному и жестокому сечению, что умер на следующее утро. Если так наказывали первых особ государства, то чего могли ожидать преступники из плебеев? Многие сделались жертвами, у многих были исполосованы спины, у многих были изувечены и поломаны члены. Табак исчез, лоскуты шолковых тканей были разбросаны но улицам или гнили в навозных кучах; мечети били полны, лавки пусты. В несколько недель все [258] преобразилось; внешний образцовый вид столицы мог бы привести в восторг даже любого из ваггабитов.

Подобный меры были приняты по всему Неджеду. Усердные ревнители, вооруженные палками и коранами и дыша мщением против всякого «прямого и косвенного отступничества», посещали разные города и деревни с самыми счастливыми результатами; Ааредд, Седейр, Вошем, Йеманах и соседние им страны скоро были преобразованы и переделаны по риаддскому образцу.

Но усердие к возрождению правоверия не остановилось на этом. «Неверные» Кказима и Хассы вместе с отступниками Харика должны были теперь узнать, что Фейссул не потерпит более в их среде преступлений, порицаемых истинно верующими, и что они в свою очередь должны, по крайней мере по внешности, сообразоваться с предписанными правоверием правилами благочиния, каковы бы ни были их собственные чувства и образ мыслей. Организовались миссии под начальством ревнителей и устроена была экспедиция против соблазнов, господствовавших в преступных провинциях. Но несмотря на практические аргументы, сопровождавшие проповедь, правоверию было суждено не достигнуть здесь полного успеха. Меры эти встретили здесь сильный отпор, и в некоторых местах, например в Берейдахе (что в Кказиме) и Зеккэрэхе (что в Хассе) удары были возвращены с процентами, и в одной (сколько я знаю) кказимской деревне жар усердия ревнителя был охлажден погружением его в соседний пруд. Засим последовал компромисс: было позволено носить одежду, в которой шелк не составлял более трети и много много половины материяла, хотя это позволение было дано со вздохом; продавцы табака должны были отныне довольствоваться секретною продажею и секретным употреблением этого запрещенного зелья, и под этими условием могли делать что им угодно, лишь бы они не производили скандала на улицах и рынках. Принудительное присутствие при богослужении редко было навязываемо, и перекличка имен по списку, обычная в мечетях Неджеда, была в других местах благоразумно отменена. Однакоже известная степень внешнего ваггабитского благочиния была достигнута, и Фейссул со своим советом благоволил удовольствоваться, покамест, этим результатом в надежде на лучшие времена.

Даже в Неджеде и в самом Риадде натянутая струна наконец несколько ослабла, и непопулярность нового учреждения [259] не могла остаться совершенно незамеченною. Однакоже оно оставалось в действии, хотя холера, вероятно испуганная ужасным взрывом правоверной строгости, бежала из страны. Теория нового ценсорства не изменилась, только практическое применение ее получило более мягкую форму, между тем как самое учреждение тщательно поддерживалось, в качестве оплота против будущих небесных кар и земных грехов, а также в качестве сильной административной машины, или палки, на случай, когда в ней окажется надобность. Рабы теперь имели меньше дела, чем прежде, посещения домов случались реже, наказанию иногда предшествовало увещание и спинные хребты виновных не так часто подвергались перелому. Но число ревнителей пополнялось постоянно при каждой вакансии; назначение каждого нового кандидата зависело от их выбора и соглашения с Фейссулом. Дважды в неделю они имели официальное право на особую аудиенцию у короля; назначенными для этого днями были понедельник и четверг в час восхода солнца, или несколько ранее. Это не маловажная благосклонность со стороны монарха, который дает публичные аудиенции много-много один раз в месяц а которой в частной своей жизни почти недоступен ни для кого, исключая своего первого министра, своих рабов негров и своего гарема. В сущности ревнители составляют его настоящий государственный совет, и никакой вопрос о мире или войне, союзе или трактате, не обходится без внушения или изменения с их стороны. Они представляют собою то, что во всех отношениях можно назвать высшею консервативною партией, среди неизбежного стремления всякого организованного общества к прогрессу, — стремления, от которого не изъяты даже ваггабиты. Но об этом предмете и о ревнителях мы будем еще говорить после.

Я почти мог бы предоставить самим читателям судить в каком свете представляется массе народа подобное учреждение и его члени. Окруженные всевозможным внешним почетом и ненавистью к их должности и характеру, они повсюду встречают явные знаки уважения и затаенное недоверие и злобу. Собрался ли кружок приятелей для непринужденной беседы — пусть только войдет ревнитель и их голоса смолкнут; когда же разговор возобновится, то он примет такое направление, в котором даже ангелы Ислама не найдут ничего предосудительного. Идет ли веселая толпа товарищей слишком развязно по [260] улице — при встрече с ревнителем все они придают своему шагу степенный вид и с мгновенно явившеюся скромностью потупляют глаза. Зажжена ли тайная лампа в неурочный час — при стуке в ставень, который может быть произведен ревнителем, — свет гаснет и все погружается в безмолвие и тьму. Распространился слишком далеко грешный дым запрещенной трубки, что всего хуже, — при роковом стуке в наружную дверь содержание нечестивого снаряда поспешно вытряхивается в очаг и затем трубка прячется под ковер, между тем как каждый спешит выполоскать рот и вымыть усы и с помощью гвоздики или душистых трав придать им снова правоверный запах. Словом, школьник, пойманный строгим гувернером в какой нибудь недозволенной шалости, или набожные дамы, которых застали за чтением нового французского романа, или член общества трезвости, застигнутый врасплох с опорожненной на половину бутылкой и стаканом на столе, не имеют более смущенного, глупого и встревоженного вида, чем неджедцы при внезапном появлении ревнителя.

Меня часто забавляла фигура, какую представлял Абу-Эйза при подобных затруднительных обстоятельствах. Он знал ревнителей хорошо и они хорошо знали его; но высокое покровительство двора, богатство и влияние с одной стороны и официальное значение, которого нельзя оскорблять безнаказанно, с другой были причиною известной степени взаимных уступок по неволе, имевших весьма комичный вид. В самый разгар религиозного возрождения Абу-Эйза благоразумно держался вне места действия, и если какое нибудь необходимое дело приводило его в Риадд, то он разбивал свою палатку за стенами города, где он ел, пил и курил с веселыми товарищами и проклинал ревнителей: в город же входил не иначе как украдкой и то только для посещения дворца. Теперь, когда первый пыл, как это всегда бывает, несколько охладел, он рискнул жить в городе и заботился только о том, чтобы быть подальше по пятницам, т. е. в дни общественных молитв. Однакоже, когда он бывал в столице, то его шолковая одежда исчезала, парадный головной платок откладывался в сторону и уступал место старому лоскуту из бумажной ткани, и он тщательно избегал некоторых наиболее благочестивых кварталов города и соседства великой ваггабитской фамилии. Что касается до того, чтобы посещать кого-либо из принадлежащих к ней лиц, то он скорее сделал [261] бы визит чорту. Но когда неизбежная необходимость или случаи заставляли его сталкиваться с ними, то он употреблял все усилия для того, чтобы иметь весьма степенный вид и услащал свой разговор приличною фразеологией. С своей стороны они снисходительно смотрели на слабости прилично, хотя и не совершенно, замаскированные, и делали вид будто бы не замечают того, что не могло быть вполне скрыто. Однакоже за глаза одна сторона бранила другую. Абу-Эйза называл их собаками, лицемерами и проч., а у ревнителей зудели пальцы от похвального желания «очистить его кожу», по техническому в Неджеде выражению, означающему заслуженное наказание иноверцев и преступников. По теперь время возвратиться к нашему новому знакомому, подавшему повод к этому длинному отступлению.

Аббуд прибегнул к другому более действительному способу шпионства, чем Абд-эль-Хамид. Притворяясь, что он считает нас магометанами и притом учеными, он тотчас же завел речь о религиозных предметах, об истинном духе Ислама, об его чистоте и искажениях, и делал много вопросов о нынешнем учении и обычаях Дамаска и севера, очевидно с целию поймать нас на словах. Но к счастию он нашел в нас достойных себе противников, так как на каждый приводимый им текст из корана, мы отвечали двумя, и доказали свое близкое знакомство с «большим» и «меньшим» политеизмом чужеземных народов и иноверных магометан, с толкованиями Бейддова и повествованиями Хадита, так что наш гость, возымевши наконец доверие к нам, пустился на всех парусах в море рассуждений и сделался таким образом весьма интересным и назидательным для людей, которые так сильно хотели познакомиться с учением секты из уст одного из наиболее усердных его проповедников и даже из уст ревнителя. Короче, он кончил тем, что почти подружился с нами, и его сожаления на счет того, что другие жители Дамаска до сих пор блуждают во тьме, умерились нескрываемою им надеждой, что он бросил по крайней мере луч света в окружающий нас мрак.

Наши посетители приходили и уходили; Абу-Эйза тоже, как и следовало ожидать, зашел к нам под вечер, чтобы взглянуть все ли у нас благополучно и хорошо ли мы помещены. Местность нам не очень нравилась, потому что мы жили слишком близко от дворца, в доме, который в сущности [262] принадлежал к дворцу; сверх того наши комнаты были слитком обширны, и уже вследствие этого мы не могли устроить их хоть с каким нибудь удобством; мебели и средств у нас было слишком мало для этого. Итак, мы просили Абу-Эйзу поискать для нас другой квартиры, которая соответствовала бы нашим скромным обстоятельствам и характеру нашей профессии. Действительно, многие уже обращались к нам за врачебною помощью, и никакое другое занятие не могло бы быть нам более с руки в этом городе. Абу-Эйза обещал сдержать свое слово.

На другой день после полудня, когда мы бродили но рынку, мы встретили министра Абд-эль-Азиза, возвратившегося в это утро в столицу. С улыбающимся лицом и с великою благосклонностью он отвел нас в сторону и сообщил нам, что Фейссул не считает Риадд подходящим полем для нашей медицинской деятельности, что нам лучше бы немедленно отправиться в Гофгуф, куда проведет нас Абу-Эйза; что Фейссул снабдит каждого из нас верблюдом, новым прибором платья и деньгами.

Построить золотой мост (хотя предлагаемая сумма была мала) для бегущего неприятеля — есть мера благоразумная, как в Македонии, так и к Неджеде; и Фейссул думал, что он не может найти лучшего способа оградить свою безопасность от колдовства и злого действия, как сделав нас своими друзьями, но удаляя нас от себя на приличное расстояние. Ми, в своем простодушии, еще не знали причины этого маневра и приписывали его другим менее важным побуждениям. Поэтому, вместо изъявления согласия, мы возразили Абд-эль-Азизу, что наше пребывание в городе будет одинаково выгодно и для тел граждан, и для нашего кошелька; между тем как внезапный отъезд может быть дурно истолкован и повредит нам даже в Гофгуфе. Он обещал снова посоветоваться по этому предмету с Фейссулом, но дал нам попять, что существует мало надежды на какое нибудь изменение королевской воли. Разумеется, наша настойчивость в желании остаться в Риадде не могла иметь другого результата, кроме усиления подозрений в старом деспоте; но мы не знали этого.

Между тем тайный совет, собравшийся у Фейссула в саду, пришел к подобному же решению насчет персиян, которых Фейссул решил отпустить как можно скорее, с любезностями и незначительными подарками, но не допуская их к личной [263] аудиенции и не дав им существенного удовлетворения по их жалобе. Для этого он имел много причин, но из них опасение быть умерщвленным сильнее всего действовало на его нечистую совесть.

Однакоже, по свойственному арабам благоразумию, он не желал слишком ускорять ход дела и послал за Абу-Эйизой, который немедленно явился в сад, где скрывался монарх. О том, что происходило при этом свидании, мы узнали в последствии из разных источников. Фейссул принял Абу-Эйзу с видом лажной строгости и упрекал его в том, что он привел к дверям дворца толпу таких нехороших людей. Наш проводник представлял всевозможные доводы в свое оправдание, в чем поддерживал его и первый министр, Махбуб, надежный друг Абу-Эйзы или по крайней мере его подарков. Что касается персиян, то, по зрелом соображении, было решено дать им нечто вроде удовлетворения; но Фейссула все еще нельзя было убедить принять их лично, и потому переговорить с наибом поручено было Махбубу, который должен был выслушать его и доложить о слышанном Фейссулу. Затем следовала наша очередь. Здесь монарх оказался крайне несговорчивым и Махбуб повидимому разделял его беспокойство. Фейссул почти готов был выслать нас не в Хассу, а обратно по той же дороге, по которой мы прибыли. Такое решение было бы бедственно для нас: мы скорее отправились бы на тот свет, чем дотащились бы до Кказима или Шомера. Наконец старый король смягчился и разрешил нам идти в Хассу, для чего снова предложил великодушную помощь, о которой нам уже говорил Абд-эль-Азиз; но, как Фейссул, так и его советники были решительно против нашего дальнейшего пребывания в Риадде.

Когда наиб услыхал об этом, решении, то снова пришел в бешенство и наговорил много весьма не дипломатичных вещей относительно короля и его министров. Ему было непонятно, каким образом бедуин, — как он упорно продолжал называть Фейссула, — мог трактовать с такою надменною холодностью его величество шаха персидского, представляемого его послом. Но этому нельзя было помочь, и наиб, разгладив свой наморщенный лоб, проглотил несколько опиума, покурил наршлак и уселся писать длинный список обид и убытков, для прочтения его Махбубу при предстоящем свидании с ним.

Мы находились в неловком положении и не знали как [264] поправить его. Мы вполне решались не оставлять Риадда до тех пор, пока не удовлетворим своего любопытства насчет его правительства, народа и всего, что в нем находится; но как продлить наше пребывание в этом городе? Упорно стоять на своем и оставаться там на свой страх, после два раза повторенного приказания выезжать, было бы чистым сумасшествием; о том, чтобы скрываться или принять какое либо инкогнито — нечего было и думать. Абу-Эйза был огорчен не менее нас. Наши приятельские с ним отношения, начавшиеся в Берейдахе, превратились, вследствие частных сношений и в особенности совместного путешествия от Кказима до Риадда, в настоящую дружбу; и хотя он невполне понимал, почему мы так сильно желаем подольше пробыть в ваггабитской столице, но сочувствовал нашей досаде по поводу столь глупого, но вместе столь серьезного препятствия нашим желаниям. Наконец, после многих обдумываний и совещаний, он предложил нам испытать средство, с действительностию которого ознакомил его продолжительный опыт. Фейссул, при всем своем упрямстве и несмотря на свою боязнь, вероятно руководится в подобных делах советами своих министров. Еслибы склонить Махбуба и Абд-эль-Азиза на нашу сторону, то можно было бы с уверенностью рассчитывать на отмену королевского повеления. Абу-Эйзе хорошо было известно, что двор Файссула не отличался безусловною неподкупностью; однакоже и здесь прямое предложение чеканенной монеты имело бы неловкий вид. При разрешении этой дилеммы было признано, что два фунта душистого дерева «уд», в особенности любимого арабами, будут приятною умилостивительною жертвой и сделают нашу скромную просьбу более действительною. Абу-Эйза обещал купить этот подарок на свой счет и устроить, чтобы он был принят. Мы, разумеется, не противились. Ночь уже наступала, но Абу-Эйза был не такой человек, чтобы откладывать дело, когда время было так дорого. Знакомство с жителями города помогло ему скоро найти желаемые благовония; он вернулся показать их нам и потом снова отправился, чтобы от нашего имени оставить их у дверей Махбуба и Абд-эль-Азиза. Поздно ночью он возвратился и просил нас ожидать следующего дня с полною надеждою на более благоприятные вести.

Его ожидания не были обмануты. Перед полуднем его потребовали в загородное убежище Фейссуда и там сказали ему, [265] что так как город серьезно нуждается в докторе, то нам может быть дозволено остаться в этом качестве и свободно практиковать под покровительством самого Фейссула, не страшась противодействия и помехи.

Я сказал выше, что дворец Джелуви казался Бэрэкату и мне не подходящим для нашей медицинской практики и сверх того слишком близким от дворца Фейссула. Поэтому Абу-Эйза обещал приискать для нас более удобную квартиру. На следующее утро, до нашего свидания с Абд-эль-Азизом, наш проводник, придя к нам, сказал, что для нас готово очень удобное даровое помещение. Он устроил это дело с помощью какого то из своих приятелей при дворе, помимо Фейссула и его министров. Мы тотчас же отправились посмотреть предлагаемую квартиру.

Выйдя из дворца Джелуви, мы дошли по большой улице до рыночной площади, пересекли ее по диагонале, вступили в лабиринт узких боковых улиц и минут через восемь очутились перед высоким крытым пассажем. За ним шла широкая улица, по обеим сторонам которой было много небольших домиков и в конце большой двух этажный дом. Этот красивый дом был занят теперь наибом Мехамедом-Али и его свитой; его хозяин, человек из хорошей фамилии, возбудивший против себя неудовольствие «ревнителей», во избежание палочной экзекуции или чего либо еще похуже, был принужден удалиться, подобно многим другим лицам в сходных обстоятельствах, в Хассу, где мы потом и встречали его. Его дом был временно конфискован правительством, и теперь, по приказанию Фейссула, был отведен под помещение наиба и его спутников. Несколько далее стояло более скромное жилище, принадлежащее, подобно многим другим домам города, ко дворцу и отдававшееся в наем. Этот домик во всех отношениях соответствовал нашему образу жизни, и если его прежние жильцы, наши предшественники, потерпели некоторые неудобства, будучи принуждены очистить его для нас, то они вполне примирились с этим обстоятельством, получив от наших добровольных щедрот шесть джидидаров (мы после объясним этот термин), т. е. около двух шиллингов на английскую монету. Из этого читатели могут вывести заключение, что ценность денег в Риадде и отношение ее к наемной плате за квартиру не далеки от тех, какие были в Лондоне во времена Эдуарда II. [266]

Здесь мы имели три комнаты. Первая из них была приемная или кхава с переднею и камином; она была продолговата и темна, подобно большинству кхав в Риадде, где южный климат и жары делают устройство комнат как можно менее доступными лучам солнца более необходимым, чем в Хайеле, или даже в Кказиме и Седейре. За кхавой находился внутренний двор, среди которого красивый и душистый кустарник из породы железняка свидетельствовал о сельских наклонностях неджедских горожан, которые имеют обычай разводить у своих домов одно или два растения, что придает им несколько деревенский вид. На этом же дворе стояла кухня, отдельно от остальных частей жилища. Подругой стороне двора мы имели обширную комнату, которую я превратил в свои кабинет для работы и консультаций. Крыша этой комнаты была плоская, также как и крыша кхавы; обе крыши были окружены парапетом, на одну из них вела деревяная, а на другую каменная лестница. Еще одна небольшая комната служила у последних жильцов кладовою, она была заперта ими и до нее мы не касались.

Здесь мы были недалеко от рыночной площади, однакоже в приличном расстоянии от дворца, и именно в том квартале, где живет меньше ревнителей и нет ни одной из старинных ваггабитских фамилий. Действительно, эта часть города отличается наименьшим против других ханжеством и служит прибежищем прогрессивной партии, которая существует даже в Риадде. Наконец, мы здесь были ближайшими соседями наиба, которого хитрость, соединенная с простоватостью, говорливость и ломаный арабский язык, делали его забавным, а иногда поучительным собеседником, — словом мы считали себя счастливыми в этом втором помещении и видели в выборе его хорошее предзнаменование для своих занятий в Риадде. Мы весело начали приводить все в порядок и устроили свое хозяйство приличным образом.

Мука, рис, кофе нам регулярно отпускались, или лучше, должны были отпускаться из дворца, в котором мы считались гостями. Но, находя что мы неособенно нуждаемся в этой щедрости Фейссула и что некоторый вид независимости нам не повредит, мы не слишком заботились о требовании и получении этих даровых продуктов, и часто покупали их сами. Мы строго настаивали только да получение положенной порции кофе, потому что он был превосходен, а мы пили его без меры. Абу-Эйза, [267] проводивший две трети своего досуга под нашею кровлей, снабдил нас кофейными чашками и всем необходимым для кофе; приобрести новую ступку, подобную той, которую украл Хаббаш в Берейдахе, было первою нашего заботой по прибытии в Риадд. Наш проводник был отчаянный любитель кофе, таковы же были и мы с Бэрэкатом; сверх того мы приняли за правило угощать каждого приходившего к нам этим напитком, так что с самого раннего утра до позднего вечера наш огонь горел не угасая и наши чашки не имели времени высохнуть.

С позволения читателя я должен сделать здесь небольшое отступление, чтоб поговорить о кофе. В качестве человека, долго жившего на востоке, я возмущаюсь невежеством, до сих пор господствующим на западе, относительно этого столь важного продукта; а как доктор (по крайней мере в Аравии), не могу с безмолвным равнодушием видеть, каким жестоким испытаниям подвергается нервная система моих ближних, как несвоевременно высыхают их слизистые перепонки, что слишком часто случается к западу от Босфора.

Итак, да будет известно, что кофе имеет много видов и не каждый вид его имеет высокие качества, слишком безразборчиво приписываемые целому роду. Лучший кофе, что бы ни говорили другие, есть кофе йеменский, обыкновенно называемый «моко», по главному месту его вывоза. Мне было бы прискорбно подвергнуться иску за клевету и диффамацию со стороны наших оптовых и мелочных торговцев, но я должен сказать, что если бы на красующихся в лондонских лавках бесчисленных ярлыках перед обозначением этого порта Красного моря стояла частица не, то эти ярлыки были бы более правдивы, чем теперь. Очень мало (так мало, что не стоит и принимать этого в расчет) мокского или йеменского кофе идет на запад от Константинополя. Аравия, Сирия и Египет уничтожают две трети его, а остальная часть поглощается почти исключительно турками и армянами. Притом на долю этих последних достается не самый лучший и неподдельный сорт его. Прежде, чем дойдет мокский кофе до гаваней Александрии, Яффы, Бейрута и проч., он несколько раз просевается на своем пути зерно за зерном, и все твердые, круглые, полупрозрачные, зелено-коричневые зерна, единственные, которые действительно стоют того, чтобы их жарить и молоть, тщательно выбираются опытными руками из общей массы и только, или почти только, менее благородный [268] остаток, состоящий из плоских тусклых беловатых зерен, грузится на корабли. Этот процесс отбирания лучших зерен производится с таким постоянством, что в качестве мокского. т. е. йеменского, кофе можно видеть такую же правильную постепенность, как в градусах на географической карте, даже в пределах самой Аравии, по мере нашего приближения к Уади, Неджрану и окрестностям Мекки, первым станциям разветвляющегося рынка, или удаления оттуда. Я сам несколько раз был свидетелем этого просевания; операция производится с крайнею серьезностью и мелочною точностью, и напоминает ту тщательность, которая приписывается американским искателям алмазов, когда они рассматривают песок потоков, чтобы найти в нем это мелкое, но драгоценное сокровище.

Кофе, назначенный для заграничного употребления, вывозится из своей родной страны тремя главными путями: через Красное море, через внутренний Хеджат и через Кказим. Конец первого пути — Египет, второго — Сирия и третьего — Неджед и Шомер. Вследствие этого Египет и Сирия лучше всех стран, находящихся вне пределов Аравии, снабжены этим специальным продуктом, хотя с вышеописанными ограничениями; затем Константинополь и север получает его через Александрию и приморские порты Сирии уже в уменьшенных размерах. Но эта последняя станция транспортировки редко доставляет настоящий мокский кофе, за исключением случаев какой нибудь особенной сделки, или услуги в видах личной дружбы, или выгоды. Там же, где дело идет об обыкновенной покупке и продаже, подмен лучшего сорта худшим, или подмесь, почти равняющаяся подмену, часто пускается в ход в разных складах берега, так что выходящий из них в Европу и на запад кофе с мокским клеймом, часто не более походит на настоящий плод йеменского растения, чем вино, подделанное каким нибудь третьестепенным виноторговцев в Лондоне, — на чистый сок виноградников Опорто.

Второй вид кофе, предпочитаемый некоторыми йеменскому, но, по моему скромному мнению, уступающий ему в качестве, есть кофе абиссинский. Зерна его крупнее, имеют несколько другой вид и менее возбуждающий запах. Однакоже это превосходный вид, и когда сделается возможным пользоваться естественным плодородием богатой почвы, на которой он произрастает, то он, вероятно, сделается предметом обширной обработки и [269] торговли. Этими двумя видами оканчивается список сортов настоящего кофе, по крайней мере, по европейскому понятию и вкусу, затем следуют плохие виды его.

Здесь на первом плане стоит индийский кофе и часть оманского, похожего на него во всех отношениях. Этим видом довольствуются почта все потребители кофе, начиная от окрестностей Ддафара до Бассраха и от Бассраха до Багдада и Моссула. Арабы, персияне, турки, курды не имеют другого. Для того, кто не привык к йеменскому кофе, индийский может казаться сносным, даже приятным. Но без всякого пристрастия я должен сказать, что человек, только что прибывший из Неджеда или Кказима, едва ли может его пить. Уродливая и неправильная форма зерен, их черноватый цвет, а главное — отсутствие полупрозрачности, свойственной йеменскому кофе, делает различие между этими двумя видами заметным даже для глаз, не только для вкуса.

Может быть, время и труд сделает индийский кофе почти соперником йеменского, или, по крайней мере, абиссинского. Но до сих пор этого нет, хотя трудно сказать каким особенным причинам, заключающимся в почве, климате и обработке, следует приписать дурное качество этого кофе.

Американский кофе восточные жители считают самым худшим, и плохое качество этого продукта в Новом Свете сравнительно с кофе Старого Света замечательно не менее того, какое видно относительно риса, чая и проч. и имеет подобный же характер.

О батавском кофе я не говорю, потому что никогда не пробовал его. Мне случалось слыхать как его хвалили, но только европейцы, жители же востока никогда при мне не упоминали о нем, может быть они смешивали его с индийским.

Говоря о пребывания нашем в Джоуфре, я с достаточною подробностью описал способ приготовления кофе для питья; этот же способ принят в Неджеде и в других странах Аравии. Только в Неджеде еще в большем ходу обычай приправлять его шафраном, гвоздикой и т. п.; это легко объяснить отсутствием возбуждения, представляемого табаком в других местах. Второе следствие некурения у арабов состоит в усиленной крепости их кофе в Неджеде и в изумительно частом употреблении его, к чему мы должны прибавить еще большую вместимость «финджанов», т. е. кофейных чашек. Из этого [270] мы видим, что, отказав себе в удовольствии одного какого либо рода возбуждении, прибегают к другому.

Что касается до нас, то, будучи помещены вышеописанным образом и имея в перспективе целый месяц, или более, спокойного пребывания в Риадде, мы устроили свое домашнее хозяйство и установили некоторый род разделения труда. Абу-Эйза должен был заведывать, так сказать, нашими внешними сношениями, приносить известия от двора, располагать вельмож в нашу пользу и доставлять нам повсюду первостепенную медицинскую репутацию. Бэрэкат должен был вести хозяйство, покупать ежедневные необходимые припасы, заниматься, в случае нужды, стряпней, словом, делать все, кроме приготовления кофе, которое Абу-Эйза взял на себя. Я должен был играть роль великого ученого эскулапа, приготовлять лекарства, лечить болезни и иметь самый мудрый вид, какой только возможно.

Мы не могли пожаловаться на недостаток занятий. Но, прежде чем я представлю читателям пеструю толпу, осаждавшую наши двери, и распутаю нити странных интриг, которые проникали этот период нашей бродячей жизни — подобно скрытой интриге какого нибудь романа, и окончились, тоже как в романе, бурной катастрофой, — сделаем утреннюю прогулку по городу, чтобы получить общее понятие о Риадде и его жителях.

Время — около восхода солнца; маленькие люди, подобные нам, встали и движутся, а великие люди, каковы король и его двор, легли спать. Как! спать? Именно; потому что, в своей ваггабитской набожности, они, встав при свете звезд, чтобы предупредить общественную молитву частным молитвословием и чтениями из корана до полного удовлетворения своих сердец, и затем отбыв продолжительные церемонии утреннего богослужения, которое тянул без конца какой нибудь «меттовва», т. е. ревнитель, вернулись домой, чтобы снова поспать часа два, пока солнце, поднявшись до значительной высоты, не разбудит их для экстраординарных молитв — Дохха и затем для дневных забот. Люди менее важные, или менее набожные, подобно нам, ходят уже по своим делам, наслаждаясь прохладным воздухом, так как первые лучи солнца умеряются легким туманом, обыкновенным во время зимней половины года.

Мы желаем купить фиников, луку и масла; в Ааредде все эти продукты — первый сорт. Финики здесь разных видов; лучшие из них — красные, но длинные жолтые финики без [271] косточек в особенности дешевы и имеют хороший вкус. Что касается до ааредского луку, то я нигде не видал подобного, как по величине, так и по качеству. Жаль, что ангелы Ислама не одобряют его, как я; поэтому хорошие ваггабиты могут есть лук только с предосторожностью, именно должны выполаскивать после него рот и вымывать руки, в особенности перед временем молитвы, чтобы запах этого растения не принудил духов-хранителей удалиться и оставить богомольцев без поддержки в их грешных молитвах. К счастию мыла и поташу здесь вдоволь и кроме того есть много нехороших ваггабитов, к числу которых принадлежим и мы. Масло здесь беловатое и продается в форме маленьких круглых лепешек, подобно тому как и в Кказиме; для моих читателей в Индии нет надобности прибавлять, что масло постоянно держится в воде, чтобы оно не растаяло.

Мы обвертываем концы своих головных повязок, как истые арабы, вокруг своих подбородков, надеваем чорные степенные бурнусы, каждый из нас берет длинную палку и мы идем по узким улицам похоронным шагом, разговаривая вполголоса. Те, которых мы встречаем, кланяются нам, или мы кланяемся им. Надо заметить, что меньшее число людей должно всегда первое кланяться большему, едущий — первый кланяться идущему, идущий — стоящему, стоящий — сидящему и т. д., но никогда мужчина не должен кланяться женщине. Различие лет и даже звания не принимается в расчет относительно первенства в приветствии. Если мы встречаем наших знакомых или пациентов, или людей принадлежащих к школе вольнодумцев, — то на наше приветствие мы получаем надлежащий ответ. Но если, к несчастию, они принадлежат к строгой и высокоправоверной партии, то единственным ответом на наш поклон служит безмолвный взгляд из подлобья и полунахмуренный лоб. Мы улыбаемся и проходим мимо.

Наконец мы дошли до рынка. Он наполнен женщинами и поселянами, продающими именно то, что мы желаем купить, кроме того, мясо, дрова, молоко и проч. Вокруг толпятся покупатели. Мы выбираем соблазнившую нас корзинку с финиками и начинаем торговаться с некрасивою филлидой, сидящею возле своего сельского продукта. Мы находим цену слишком высокою. «Клянусь Тем, кто покровительствует Фейссулу, — отвечает она, — продавать по этой цене, значит продавать себе [272] в убыток». Мы настаиваем. «Клянусь Тем, кто дарует Фейссулу долгую жизнь, я не могу сделать уступки», возражает она. Мы не в состоянии ничего сделать при таких клятвах и соглашаемся, или проходим мимо, смотря по обстоятельствам.

Половина лавок, именно лавки с москательными товарами, домашней посудой, башмачные мастерские, кузницы, уже открыты и наполнены публикой, потому что столица сильно централизованной империи всегда наполнена провинциалами, являющимися туда волей или неволей по разным своим делам. Но вокруг мясных лавок видна самая большая толпа людей и стая собак. Моим читателям без сомнения известно, что собаки суть единственные привелигированные очистители улиц на востоке. Неджедцы едят много мяса, чему нельзя удивляться, принимая в расчет его дешевизну (прекрасный жирный баран стоит здесь, самое большее, пят шиллингов (Шиллинг — 30 коп. сер.), а иногда и меньше) и аппетит горных жителей. Я желаю, чтобы полицейские правила города предписывали более опрятности относительно этих многочисленных мясных лавок; весь выбрасываемый негодный товар валяется на земле в каких нибудь двух ярдах расстояния от них. Но собаки и сухой воздух много способствует уменьшению происходящих от этого неудобств, что я уже имел случай заметить прежде, в Хайеде и Берейдахе; это замечание касается и всей центральной Аравии.

Но прежде чем мы будем продолжать свою прогулку, посмотрим несколько поближе на личностей, собравшихся теперь на площадке, осеняемой высокими стенами замка и ограничиваемой массивною колоннадой тайной галлереи Фейссула и лавками и домами, довершающими этот неправильный четырехугольник. Несколько горожан приличной наружности уже находятся на лицо; по внешнему виду они мало отличаются от жителей Шомера и Кказима, за исключением того, что они проще одеты, несколько ниже ростом и смуглее. Может быть отсутствие длинных кудрей, столь обыкновенных в упомянутых двух областях, составляет наиболее заметную черту различие. Но здесь есть также много иноземцев, из коих некоторые едва ли менее нас чужды этой стране. Вот эта тонкая смуглая фигура, одетая в кафтан шафранного цвета, скроенный уже, чем неджедская рубашка, с кривым кинжалом у пояса и короткою желтою [273] тростью в руке — уроженец окрестностей Омана, страны, с которою ваггабиты имеют теперь нередкие, хотя не всегда дружественные сношения. Вот этот, в пестром верхнем платье в большом синем тюрбане, окаймленном красно-желтою бахрамою и возвышающимся над физиономией, черты которой не похожи на черты жителей центральной Аравии, а напоминают отчасти персидский или индийский тип, — есть житель Бахрейна. Торговля, а может быть необходимость платить дань, привлекла его сюда против воли, потому что подобно оманиту, с которым он повидимому находится в коротких сношениях, он думает только о том, как бы купить нужные ему вещи подешевле и затем поспешно уходит. Слуг нашего друга наиба, с их нахальною багдадскою наружностью, и морщинистых брюзгливых мекканцев легко отличить в толпе. Но вот приближается процессия; это важная особа из Медины, презирающая всех и презираемая всеми вокруг. Этот вельможа с многочисленными богато одетыми слугами, шуршащий своими толковыми вышитыми одеждами, приехал в Риадд по делу великой важности: может быть для тщетного заступничества за своих друзей в Онеизахе, может быть для составления, в ваггабитских интересах, какой нибудь коварной интриги с целью низвергнуть нынешнего правителя Медины. Как бы то ни было, но все хмурятся на него и он хмурится на всех, — и я не знаю с чьей стороны более презрения и злобы.

Как раз возле, я вижу высокую стройную, замечательно красивую фигуру, одетую в довольно щеголеватое хотя и неукрашенное платье. Это Рафиа, член фамилии Седейров, предводитель, одинаково уважаемый за храбрость в войне и за благоразумие в мире. Но теперь он, подобно всем своим родственникам, находится в официальной опале, так как принадлежит к слишком национальной партии и подозревается в недостатке истинной приверженности к аареддской династии. Может быть эти подозрения не лишены некоторого основания; а еслибы было известно при дворе, как это известно Абу-Эйзе и мне, что эти тонкие губы не редко втягивают в себя известный дым американского происхождения, то на него вероятно смотрели бы еще неблагосклоннее, чем теперь. Поземельные споры служат предлогом для его пребывания здесь; но действительная, тайная причина есть желание его родственника Абд-эль-Махсин-эс-Седейра разведать, нет ли для него каких-либо шансов быть восстановленным в своей наследственной власти. [274]

Затем пробирается сквозь толпу, таща свой плащ с бедуинскою беспечностью по земле до того, что нижний край его превращается в неровную бахрому из порванной ткани, — начальник Оттейбахского или Аджманского племени. Эти два племени, из которых некогда одно господствовало в западном, а другое в восточном Неджеде, во время анархии, последовавшей за египетскою войною, первые испытали силу меча Абд-Аллаха, сына Фейссула. Потеряв сотни воинов, которые были убиты, и тысячи верблюдов, которые были отняты, они с притворным смирением должны были покориться. Будучи принуждены теперь подобно призракам бродит в местах, где умерла их свобода, они делают свои печальные посещения в Риадд и по целым месяцам бродят по улицам в ожидании аудиенции у своего «дяди» Фейссула, который дает им вдоволь пить из горькой чаши презрения и порабощения. Правило — vae victis имеет такую же силу в Аравии, как и везде.

Среди всякого сброду здесь есть много посторонних элементов, чуждых Риадду, хотя никогда не оставляющих его вполне. Погонщики верблюдов из Зульфаха, в которых, вследствие их частых сношений с Зобейром и Басрахом, видна смесь ваггабитской важности и неджедской благопристойности с отчаянными манерами, свойственными двусмысленным полушиитским, полуневерным странам; какой нибудь беспутный юноша, который бежал от своего строгого отца, или от ревнителей из Риада искать счастия в среде коуэйтских или ттарутских матросов и возвратился с нравами и привычками, достойными Портсмута; йеманитский разнощик, который пришел сюда через Уади, Неждран и Доуэзир, чтобы спокойно шататься по улицам столицы и смеяться над всем, что он видит; белуджский или кандагарский дервиш, подобный тем, которые сопровождали нас, месяц тому назад до Берейдаха и ожидающий здесь попутчиков, чтобы вместе с ними перебраться через восточную ветвь пустыни к Персидскому заливу; нищие из Доуэзира, еще более брюзгливые, черствые и ограниченные, чем аареддцы, и вдобавок ленивые, подлые и жадные; возле них молодой, тощий, чахоточного вида, книжник, который, будучи, к несчастью, одарен гением, пришел учиться в Риадд, где он живет скудною милостынею дворца. Голова его наполнена истинно-правоверною ученостью, а желудок пуст. Много здесь и других, менее значительных, личностей. [275]

Бэрэкат и я решились продолжать свою прогулку по городу. Риадд разделен на четыре квартала. Первый из них — северо-восточный, к которому принадлежат дворцы царствующей фамилии, дома сановников, богатых граждан и должностных лиц. Здесь строения вообще высоки, улицы довольно прямы и не слишком узки, но почва низменна, и это, может быть, есть самая нездоровая местность из всех. Затем — квартал северо-западный, где живем мы: большая неправильная масса домов разнообразных но величине. Здесь живут всякого сорта люди от худших до лучших: иностранцы и часто очень двусмысленные личности, в которых никогда не бывает недостатка в больших городах, как бы ни были строги господствующие в них правила; также многие лица, не пользующиеся благоволением двора, не следующие учению Абд-эль-Ваггаба; местные вожди, бедуины и уроженцы Зульфаха и окрестностей. Если где нибудь курят или продают табак, то именно здесь, и соответственно этому коран находится здесь в пренебрежении. Однакоже я не желал бы внушить читателю мысли, что все наше соседство заслуживает решительно дурную славу. Даже и здесь несколько доблестных меттова и святых ревнителей блистают как звезды среди мрака, и подают добрый пример населению, или подсматривают за ним; ему без сомнения служит великим назиданием добродетель, следовать которой она не имеет мужества.

Но мы с радостью отвращаем свои взоры от этого печального зрелища, чтобы освежить их обозрением югозападного квартала — избранного убежища формализма и правоверия. В этой части Риадда живут самые ревностные меттова, самые энергичные ревнители, самые безупречные, молящиеся по пяти раз на день неджедцы и весь цвет ваггабитской чистоты. Сверх того здесь живут главные потомки фамилии великого религиозной секты Абд-эль-Ваггаба, избежавшие египетского меча и свободные от всякого пятна чужеземной заразы. Мечети первобытной простоты и весьма обширные, где великий догмат: «правда на нашей стороне, а все другие в заблуждении», ежедневно внушается толпам слушателей, радующихся, что они будут иметь свой собственный рай, недоступный ни для кого другого; молельни меньшего размера или мюссалля, колодцы для омовений и ниши, обращенные к храму Мекки, украшают каждый угол и наполняют все промежутки в домах и в садах. Улицы этого квартала открыты и воздух здесь здоров, так что к невидимому благословению присоединяются [276] осязаемые и видимые преимущества, даруемые привидением. Не думайте, любезный читатель, что я предаюсь праздной иронии собственного изобретения; я только почти слово в слово передаю обычные выражения, употребляемые истинными ваггабитами, когда они описывают этот образцовый квартал образцового города. Квартал этот обширен и густо населен, и процветает в качестве твердыни национальной и религиозной нетерпимости, благочестивой гордости и истинного ваггабитизма.

Наконец юговосточный квартал, называемый «Каазик», тоже велик и населен гуще всякого другого; но в нем живет мало значительных и богатых людей; здесь находят приют вообще низшие классы населения, здесь же помещаются поселяне и другой люд, приходящий из окрестных деревень. Эта часть города обстроена и содержится хуже всех других; почва здесь слишком низменна и воздух нездоров; мне говорили, что холера в 1854-1855 гг. производила здесь страшные опустошения, чему нельзя не поверить.

Между этими кварталами не существует никаких явственных разделений: ни ворот, ни стен, ни разграничений. Однакоже каждый из них, в сущности считается муниципальным целым и каждый имеет свое название; но я забыл как называются первые три. «Кхазик» — имя третьего квартала — значит «наполненный толпой» или «душный». Во втором и четвертом кварталах мы почти не встречаем садов при домах; немного таковых, попадается в первом и больше в третьем; но общее правило в Неджеде, что сады должны находиться большею частью вне городской черты, принято и в Риадде.

Соединительным пунктом или центром, где сходятся и пересекаются друг с другом эти части города, служит базарная площадь с примыкающим к ней дворцом с одной стороны и большою мечетью или «Джамиа» с другой. Слово «джамиа» буквально значит «собрание» или «соединение», так как здесь по пятницам бывает большое стечение народа, для полного официального отправления общественной религиозной службы, несколько сокращенной в других местах. Отсюда самая пятница называется «джема», т. е. днем собрания. Ни в одном неджедском городе нет более одной официальной Джамиа; другие места молитвы называются «мезджидами» или, если они малы, то «мюссалами». В этом ваггабиты более других магометан согласуются с преданием о пророке, который никогда не одобрял [277] размножения джамий, которые обыкновенно многочисленны в Сирии, Египте, Турции и проч. Джамиа в Риадде есть большой параллелограмм, поддерживаемый четырьмя четырехугольными столбами, густо отштукатуренными глиной; здание низко и не имеет никаких претензий на архитектурную красоту. Мы с Бэрэкатом рассчитали пространство между длинными рядами колонн и нашли, что оно может вмещать более двух тысяч человек за один раз; такое же число без затруднения может поместиться внутри открытого двора перед мечетью. А как магометане во время молитвы оставляют значительное пространство между своими рядами, чтобы молящиеся, распростираясь на земле, не ударялись головами в пятки переднего ряда, то из этого читатели могут судить о размерах этого огромного, но не изящного здания. Здесь нет ни одного «мэдинала» или, — как мы вообще называем такие башни, — минарета; место его заступает небольшая платформа, несколько возвышавшаяся над уровнем крыши. Над михрабом, т. е. местом, назначенным для Имама во время молитв, стоит на крыше нечто вроде маленькой комнаты, в которую приходит по пятницам Фейссул через свою крытую галлерею, и невидимо играет роль Имама для собравшихся внизу богомольцев. В мечети нет ни ковров, ни циновок, на том основании, что Магомет и его товарищи сахбахи не употребляли их; зато пол осыпан мелкими камешками, которые без нужды беспокоют голени и колени правоверных.

Кроме этой большой главной мечети есть еще тридцать или более мечетей или месджидов в разных кварталах; некоторые из них обширны, в особенности та, где в качестве Имама обыкновенно священнодействует ккадди Абд-эдь-Латтиф, и та, в которой ежедневно присутствует Абд-Аллах, вероятный наследник. Это последнее здание находится в первом квартале города, а первое — в третьем; оба замечательны величиною и опрятностью, но, подобно всем другим мечетям, совершенно лишены украшений. Во всех мечетях утром и вечером читается список лиц, которые, принадлежа к их приходам, обязаны в них присутствовать; перекличка эта делается для удостоверения, все ли на лицо, и для открытия отсутствующих. Система добровольного посещения молитв имеет мало приверженцев в Риадде.

Весь город окружен стенами от двадцати до тридцати футов вышины; они крепки, хорошо поддерживаются и защищены [278] глубоким рвом и валом. За ними расположены сады, очень похожие на сады Кказима, как по устройству, так и по их произведениям, несмотря на различие географической широты, которое вознаграждается здесь более высоким уровнем почвы. Но к югу, в Йеманахе глаз замечает перемену в растительности, которая принимает там более тропический вид. Впрочем об этом я не буду говорить теперь ничего более.

Поразительную черту этого южного склона центрального плато составляет более значительное обилие воды, чем на северной террасе его, в Седейре. Эта сравнительная влажность почвы, а вследствие того и атмосферы, прежде всего замечается около Хореймелаха, откуда к югу она прогрессивно возрастает; далее к Харикку и Доуэзиру снова уменьшается отчасти, я думаю, вследствие увеличения расстояния от горного округа, отчасти же вследствие соседства Великой Пустыни и ее жгучего зноя.

Я уже упоминал о множестве мясных лавок на рынке. Неджедская порода овец хорошо известна и высоко ценится даже за пределами Аравии. Это естественно, потому что хорошие и обильные пастбища при прекрасном умеренном климате делают Неджед страною превосходно принаровленною к разведению и усовершенствованию этого рода скота. Однакоже многие — в том числе и я — находят неджедские овцы, как предмет пищи, ниже овец Диар-Бекра и границ Курдистана. На Дамасском рынке, куда они попадают иногда, за них дают высокую, но не самую высшую цену. Их шерсть замечательно хороша и почти не уступает кашмирской в мягкости и тонкости. Еслибы Аравия была поставлена в условия более благоприятные для торговли и всего, что сопровождает торговлю, то половина турецкой империи могла бы снабжаться отсюда шерстью и бараниной; пространство пастбищной земли в этой стране почти равняется пространству годной к обработке земли и безнадежной пустыни взятых вместе. Но трудность доставки из центра через границы, значительная уже вследствие естественных причин, еще увеличивается искусственно, т. е. дурным управлением или беспечностью.

Верблюдов здесь множество — это есть «пустыня верблюдов». Здешняя порода их похожа на шомерскую, за исключением масти: в Шомере она большею частью представляет нечто среднее между рыжим и жолтым цветом, а в Неджеде вообще масть верблюдов белая или серая; черная масть — редкость повсюду. Притом неджедский верблюд стройнее и ниже северного и [279] имеет более тонкую шерсть. Верблюды, сравнительно, дешевле баранов; средняя цена верблюда — от двадцати пяти до тридцати шиллингов (от 7 р. 50 к. до 9 руб.), что очень немного для такого сильного животного. Дромадеры начинают попадаться часто, но об них после.

Быки и коровы более обыкновенны в Неджеде, чем в северных провинциях; в Йеманахе их много, и, как я слышал, они не редки и в Уади-Доуэзире. Эти животные здесь мелки, но всегда снабжены горбом, как в Индии, хотя не пользуются таким поклонением. Господствующая масть — буланая. Буйволы не известны в Центральной Аравии.

Дичи крупной и мелкой, крылатой и четвероногой множество во всем этом округе, но за нею редко кто охотится. Перепела, куропатки, ккатта (род куропатки) встречаются повсюду; я слышал также, что здесь есть ккаламы (род дрохв), хотя не видал их; я застрелил одну такую птицу в окрестностях Раджкота. Но дробь неизвестна в Неджеде, а убить птицу на лету — есть подвиг, превышающий искусство большей части арабских стрелков. Сверх того фитильные ружья и пули не годятся для убиванья перепелов и куропаток. В нагорьях Тоуэйкка нет страусов. О сернах, которые многочисленнее здесь, чем где-нибудь, я уже говорил. За ними тоже никто не охотится, кроме разве ссолибахов. Дикие кабаны и свиньи часто попадаются в горах; но мне нет надобности говорить, что они не употребляются ни для чего, кроме украшений. Только из клыков их иногда выделываются табакерки или трубки, — двойная гнусность. Но даже ссолибахские бедуины не трогают мяса этого нечистого животного, в чем они согласны с восточными христианами еще более, чем с самими магометанами; за исключением тех местностей, где европейцы своим примером научили небольшое число людей смотреть на это мясо, как на дозволенную роскошь.

Мои читатели конечно желают узнать что нибудь о лошадях в Центральной Аравии, тем более, что неджедские лошади относительно арабских лошадей вообще суть то же, что арабские лошади относительно лошадей других стран. Сверх того, разве англичанин признает достойною чтения книгу об Аравии, если в этой книге нет по крайней мере полдюжины страниц о лошадях? С своей стороны и я желаю как можно скорее сесть на своего любимого конька, но принужден покамест умерить нетерпение и свое, и читателя. Мы вместе подождем того [280] счастливого дня, когда нам представится возможность побывать в королевских конюшнях в Риадде, и надосуге осмотреть «creme de la creme» этой породы: тогда все желающие будут иметь свободный доступ в мое общество.

Теперь же от этого случайного упоминовения о лошадях, — благороднейших из всех животных, — перейдем к человеку и прибавим несколько слов относительно общего характера и главных элементов населения самого Риадда и окружающих его областей, потому что прекрасные жилища и сады, дикие и домашние животные, долины и горы не составляют страны. «Эль белед би ахлихи», т. е. «о стране должно судить по ее обитателям», говорит известная арабская пословица; и главная дичь для охоты пытливого ума есть человек. Или, говоря не лишенными изящества словами одного восточного поэта, — стихами, которые могут напомнить некоторым читателям одну из лучших эпиграмм Гейнриха Гейне:

Возле милого мне дома, дома Лейлы, прохожу я,
Эти стены дорогие с упоением цалуя.

Я не к долу обращаюсь с лаской глупой и напрасной;
Нет, и к Лейле, в нем живущей, шлю привет с любовью страстной.

В этом важном предмете мы будем соблюдать надлежащую постепенность и начнем с самой низшей ступени человечества, с черного типа его.

В Аравии мы часто встречали негров, — в Джоуфе, Шомере, Кказиме и Седейре. Но мы видели их только рабами и редко в других домах кроме наиболее богатых, где эти африканцы живут довольные и счастливые, жирные и гладкие, но неизменно в состоянии рабства, а следовательно, не играя никакой роли в политической и даже в гражданской организации арабского общества. Таково их положение и в Неджеде до Ааредда. Но здесь является некоторая перемена. Здесь не только негры-рабы многочисленнее, чем на севере, но существует даже особое свободное население африканского происхождения с неизменным его аккомпаниментом мулатскими помесями, так что оно составляет иногда четверть, а иногда и треть всей суммы жителей. В Риадде негров множество, в Манафухафе и Селемийяхе еще больше, и они кишмя кишат в Харикке, Уади-Доуэзире и их окрестностях. Это происходит от разных причин: первая из [281] них — близость больших невольничьих рынков и на восточном и на западном берегу, подобных Джиддаху в Хеджазе и многочисленным морским портам Омана на другой стороне. Эта близость заключается не только в пространстве, но и в путях сообщения, сношениях и торговле. Вследствие этого первый транспорт невольников идущий в центральную Аравию из Мекки или Гофгуфа, направляется прямо через Ааредд, и многие из них продаются здесь, не идя далее. По этой причине здесь они дешевле: один негр стоит от семи до десяти ф. стер. на английские деньги; в Хайеле же и Джоуфе — от тринадцати до пятнадцати фунт. Притом, климат в Южном Неджеде, имеющий некоторое сходство с африканским, делает эту часть Аравии более пригодною для привычек и телосложения негров, чем возвышенные страны Ттоуэйкка или Шомера, и способствуют к их размножению. Наконец, даже в коренном туземном населении существует некоторая симпатия к черным племенам, происходящая от многообъемлющих исторических и этнологических причин, заслуживающих более обширного разъяснения, чем какое я могу дать в пределах этой книги.

Многочисленность черных невольников в этих провинциях производит другую ступень существования для черного племени, обыкновенную на востоке, хотя не столь совместную с их положением на западе. Я говорю не только об эманципации, но и о социальном равенстве с окружающим их населением, равенстве, установленном не какими либо законами, а частною волею и общественным чувством. Для магометанина вообще и для араба в особенности нет ничего обыкновеннее, как освобождать своих рабов, иногда при жизни своей по случаю успеха в каком нибудь религиозном обете, или особенной оказанной негром услуги, или, что часто бывает, из совершенно добровольного побуждения, иногда же на смертном одре, когда он хочет обеспечить себе хороший прием на том свете каким нибудь великодушным человеколюбивым поступком (на счет своих наследников) в минуту оставления земной юдоли. Другую действующую причину этого легко представить себе в стране, где нравственность слаба, а легальные ограничения в этом отношении еще слабее. Я разумею распространенный здесь конкубинат владельцев со своими рабынями. Мальчики, происходящие от такого сожительства, родятся свободными, по крайней мере в Неджеде, девочки, я думаю, тоже свободны, по крайней мере в глазах закона. [282]

Эти новые обладатели гражданской свободы скоро женятся и выдаются замуж. Хотя эманципированный негр или мулат не вдруг допускается в высшие круги аристократии, и ни один из арабских вождей не отдаст охотно свою дочь замуж за черного, однако же негры здесь далеко не заклеймены тем отчуждением, которое тяготеет над ними среди племен английской крови. Они без труда женят своих сыновей на дочерях арабов среднего и низшего класса и выдают своих дочерей замуж за их сыновей; и таким образом является новое поколение из смешанной расы, называемой здесь «кходдейрийях» или «бену-кходдейр», что значит «зеленые» или «сыновья зеленого». Однако же мои читатели не должны думать, что тело мулата в Аравии действительно так зелено, что напоминает траву. Цвета зеленый, черный и коричневый в обыкновенной арабской речи обыкновенно смешиваются один с другим, хотя, разумеется, различие между ними хорошо известно и определяется в лексиконах и везде, где имеется в виду точность выражения. Эти «зеленые» в свою очередь женятся, размножаются и принимают разные оттенки; травянисто-зеленый, изумрудный, опаловый и т. под., или, точнее: коричневый, медный, оливковый и тот, который американцы называют, кажется, желтым. Подобно своим родителям, они не вдруг принимаются в число благородных, хотя могут достигнуть этого современем. Находясь в Аравии, я сам был почтен коротким знакомством нескольких «зеленых людей», носивших сабли с серебряными рукоятками, богато одетых, именуемых шейхами или эмирами, в которых униженно заискивали арабы чистейшей измаелитской или ккахтанитской крови. Риадд наполнен этими цветными лавочниками, купцами и должностными лицами; и я должен прибавить, что их, общая для всех выскочек, страсть перенимать высший тон и господствующую моду делает их по временам самыми ханжливыми и неприятными ваггабитами в городе; эта наклонность еще более усиливается в них наследственною ограниченностью ума.

Таким образом в центральном Неджеде общество представляет новый элемент, проникающий его от низших до высших ступеней. Другая особенность, не физическая, но нравственная, представляется в характере коренного населения, взятого отдельно от улучшений или искажений со стороны религиозных сект. Уроженцы Ааредда, Афладжа, Йеманаха, Харакка и Доуэзира далеко отличаются от арабов Шомера и Кказима и даже Вошема [283] и Седейра, не единственно в качестве ваггабитов, но и в качестве Неджедцев. Причина этого различие гораздо древнее эпохи великого ваггабита; прежде всего и преимущественно следует ее искать в самой родословной. Коренные арабы ведут свой род от Тамина, — имя, свойственное этим странам, но очень знакомое для арабского слуха и часто упоминаемое в прозе и в стихах. Бену-Тамины во все времена отличались от других арабов строго определенными чертами характера, которые были или предметом преувеличенной похвалы, или едкой сатиры туземных поэтов. Эти характеристические черты, описанные около тысячи лет тому назад, согласны с портретом действительных или мнимых потомков Тамина. «Тебе удивительны люди Ааредда?» сказал мне один житель Хассы в ответ на мои неблагоприятные отзывы о Риадде и его жителях, «но ты конечно не забыл, что они Бенну-Тамины?» Менее оживленные, менее великодушные, менее подвижные, менее склонные к рискованным предприятиям, менее веселые и откровенные, чем большинство арабских племен, они были известны, как люди более настойчивые, более сплоченные, более благоразумные, скупые на слова, не легко воспламеняемые, не вдруг обнаруживающие свои чувства; но твердые в стремлении к цели, страшные в своем мщении, способные питать глубокую и неумолимую ненависть и ненадежные друзья для всех, кроме своих собственных ближайших родственников. Самое выражение их лица, сдержанное, часто нахмуренное, мрачное или, по крайней мере, серьезное представляет странный контраст с открытыми и приятными физиономиями северных племен, показывая в то же время большую способность к управлению, организованию и, в не меньшей степени, к угнетению. Действуя более чем все другие арабы по системе и менее по инстинктивному побуждению, обладая более узким, но вместе и более сосредоточенным складом ума, они в своей сплоченности и настойчивости питают нравственную уверенность в том, что в конце концов восторжествуют над своими разрозненными и непостоянными соседями, и Неджедская империя неизбежно клонится к поглощению или подавлению большей части полуострова может быть не в далеком будущем. Этим же типом запечатлены все их слова и манеры даже в домашней жизни и в торговых сделках.

С этим непривлекательным складом ума и характера соединяются большая простота в одежде и в домашних укращениях, [284] стрижка кудрей и отсутствие пышности в пользовании богатством и имуществом. Все это просто врожденно жителям Ааредда и Йеманаха, независимо от ваггбитского пуртиранизма и строгости его кодекса. Но несмотря на эту двойную строгость, врожденную и легальную, они дозволяют себе иногда роскошь в одежде и в дорогом убранстве комнат, когда сознанье своей абсолютной и господствующей силы внушает им уверенность, что они могут делать его безнаказанно. К счастью число людей, которые могут безопасно пользоваться такими исключительными привилегиями, не велико; вообще же здесь господствует умеренность, доходящая до суровости.

Неджедцы этой провинции главным образом суть земледельцы и пастухи. Вошем и северная часть Седейра в несколько большей степени отличаются коммерческим характером, который в арабе предполагает любовь к путешествиям, а не отвращение к временному удалению из своей родной страны. Но жители Седейра к югу от Тоуэйма, также жители Ааредда, Йеманаха, Афладжа и Доуэзира редко торгуют вне тесного круга своих собственных провинций. Активная роль в торговле Риадда и других больших неджедских центров предоставлена иноземцам. Природный неджедец (за исключением уроженцев Хириска) действительно, имеет иногда свой товарный склад, но он не отправится отыскивать товаров для его наполнения.

Напротив того земледелие и садоводство здесь в большом ходу. Каждый имеет свой маленький клочек земли, из которого он извлекает главные средства к содержанию себя и своего семейства. Сам монарх не изъят от этого закона; значительная часть его доходов доставляется плантациями и пахотными полями. Неджедцы не плохие земледельцы; обильный продукт их пальмовых деревьев и хлебных и маисовых полей свидетельствует если не о теоретических сведениях, то о практическом искусстве их в этом отношении. Плуг здесь очень простой конструкции, но легкая почва и мягкий климат не требуют сильного напряжения и глубоких борозд, производимых более сложными орудиями севера. Грубая пашня вполне заменяет борону с железными зубцами, а большая лопата, часто деревянная, исправляет должность железного заступа. Орошение здесь необходимо повсюду, без него не может быть добыт никакой продукт, стоющий трудов хозяина, и я уже говорил, что было бы полезно ввести больше механического искусства относительно их блоков и [285] ведер. Однакоже, принимая в соображение численность и нужды населения, — сравнительно меньшие чем как были бы на таком же пространстве и при подобных же обстоятельствах в большей части Европы, — можно сказать, что им достаточно того, что они имеют; и неджедец если не особенно деятелен, то далеко не ленив.

Между тем настоящий порядок вещей вызвал или по крайней мере расширил и поощрил другой источник деятельности и занятий. Неджедцы были всегда склонны к ссорам и войне; их характер, описанный выше, показывает это, и девиз: «лучше пусть не будет у тебя, чем у меня» был бы совершенно уместен на гербах многих неджедцев. Но пока их раздоры и набеги, войны и грабежи были ограничены хребтами Ттоуэйка, они не много могли приобрести или потерять: бедный грабил бедного, нищий выпрашивал у нищего. Но теперь при могущественной династии Эбн-Саудов обстоятельства изменились. Война сделалась систематическою, и, вследствие этого, успешною; а что еще лучшее — она направлена не против бедных неджедцев, а против богатого берега Хиссы, против оманских торговцев и добывателей жемчуга, или на грабеж Мекки и Медины, Межид-Хусейна и Зобейра. Война есть лоттерея, а лоттерея привлекательнее плуга или заступа; но война, сопровождаемая такими обстоятельствами и представляющая все возбуждения фанатизма, новизны и хищности, не могла не увлечь общественного мнения, давая в тоже время средства для удовлетворения общественных нужд. Начиная с первых походов Сауд-эбн-Сауда до нашего времени, каждый человек в Ааредде и в других родственных ему провинциях смотрит на меч, как на главное средство столько же частного и домашнего существования, как и общественного дохода и государственного приобретения. Вследствие этого весь поток ваггабитской жизни устремляется по направлению совершенно противоположному торговле и не слишком благоприятному для земледелия.

Но я почти забыл, что все это время мы ходим по улице и по садам. Полдневное солнце горячо, и вероятно мои спутники утомлены и желают возвратиться домой, чтобы спокойно поесть фиников и луку, и запить их тремя чашками кофе, — такого кофе, каким моему читателю едва ли придется наслаждаться на всем пути от Парижа до Стамбула. И так, мы теперь немножко отдохнем, а затем будем продолжать свой прерванный рассказ [286] я среди событий пашей медицинской жизни опишем по мере своих способностей то, что еще пал остается описать для характеристики Риадда и его жителей.

Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875

© текст - ??. 1875
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001