ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ

Две дороги от Берейдаха до Риадда. — Мы выбираем более длинную. — Верблюды и дромадеры. — Ночное путешествие. — Роведдах. — Деревенское гостеприимство. — Нагорье. — Дорога через Нефуд. — Уазилль. — Его жители. — Зулфахская долина. — Ночь в Зульфахе. — Газели. — Ссолибахская девушка и Наиб. — Джебель-Тоуэйк, его пространство, отличительный характер, направление его потоков, климат. — Деревня Гхатт. — Седейрское гостеприимство, разговор, тон общества. — Аккабах. — Тоуэйк, как плоскость. — Буря. — Меджма. — Абд-эль-Мехссин и его замок. — Табак. — Дорога по плато. — Поток. — Джеладжиль и Рауддах. — Меттейрские бедуины. — Тауэйм. — Город, его характеристика и жители. — Насекомые и пресмыкающиеся в Центральной Аравии. — Хафр. — Томейр. — Приключение в деревне. — Ссолибахский мальчик. — Сад. — Дорога возле Тенийят. — Атталах. — Ссадикк. — Лесистая страна. — Зайцы. — Хулах. — Хореймелах. — Замок. — Ибрагим Баша. — От Хореймелаха до Седуса. — Граница Аредда. — Нагорье. — Уади Ханифах. — Развалины Эйянаха. — Рауддах. — Опять Уади Ханифах. — Малкка. — Развалины Ддерейяха. — Сады Абд-эр-Рахмана. — Дорога в Риадд.

Наш караван собрался под самыми стенами у восточных ворот, несколько к северу от сторожевой башни и недалеко от палаток Мохаммеда, сына Фейссула. Пришел Наиб с тремя своими товарищами; Бэрэкат, Абу-Эйза и я — вот еще три человека; Хуссейн-эль-Бассри, веселый молодой человек из города, [204] по имени которого он назывался, и двое мекканцев, которые обескураженные неудачею в Берейдахе, решились испытать сомнительную щедрость Фейссула, довершали число путешественников, составлявшее десять человек. Так как на первых станциях нашего пути мы могли встретиться с партиями онейзахских хищников, то Моганна, после многих раздумываний, снабдил Наиба конвоем из трех или четырех человек с ружьями которые должны были проводить нас до границ Кказима.

Пред нами лежали две дороги. Кратчайшая из них и, по этой причине, более посещаемая, вела на юговосток, через Уолхм и Уади Ханифах, к Риадду. Но этот путь проходил через округ, часто посещавшийся в то время онейзахскими и союзными с ними войсками, и потому наши спутники, большею частью люди неособенно храбрые, боялись итти по этому пути. Другая дорога более извилистая, но за то и более удаленная от театра военных действий, вела на северовосток к Зульфаху и оттуда в провинцию Седейр, которую она пересекала в юго-восточном или южном направлении, и таким образом достигала до Аредда. Наш военный совет решил избрать последний путь и мы не сожалели об этом. Такой длинный путь давал нам возможность видеть многое, что едва ли мы могли бы посетить при других обстоятельствах. Бэрэкат и я сидели на двух превосходных дромадерах завода Абу-Эйзы; Наиб ехал на красивой серой верблюдице с прекрасным седлом, малиновым с золотом. Мекканцы сидели вдвоем на одном длинноспинном черном животном, остальные тоже ехали на верблюдах и дромадерах, так как по той дороге невозможно было ехать на лошадях, по крайней мере в это время года.

Здесь кстати познакомить читателей, раз на всегда, с тем фактом, что распространенное у нас понятие о дромадере как о животном двугорбом и о верблюде как о животном одногорбом, или наоборот (так как я забыл которому из них приписываются два горба в иллюстриванных изданиях), есть чистая ошибка. В Аравии и верблюд и дромадер — животные одного рода и вида, за исключением того, что дромадер есть верблюд высшей школы, а верблюд — дромадер низшей школы; словом, между ними существует то же различие, какое между скаковою и обыкновенною извозчичьею лошадью: обе они — лошади, но только одна породистая, а другая — нет. Дромадер — это, в своем роде, скаковая лошадь, тонкая, изящная (сравнительно), с [205] тонкою шерстью, легкою поступью, свободным ходом и гораздо более способная выносить жажду, чем косматый, аляповатый, тяжелоногий, неуклюжий и тряский верблюд. Но тот и другой имеют один горб, находящийся непосредственно за плечами и служащий точною опоры для седла или вьюка. Двугорбый верблюд действительно существует, но он не есть ни верблюд, ни дромадер Аравии, а принадлежит к персидской породе и называется у арабов «бакхти», т. е. бактрийским верблюдом. Может быть подобный экземпляр существует в Зоологическом саду, и желающие могут его там видеть, но пусть они не профанируют названия «дромадер», применяя его к этому неуклюжему, горному персидскому животному с грубою шерстью. Чтобы видеть настоящих живых дромадеров, для этого мои читатели должны, я боюсь, отправиться в Аравию, так как эти животные не часто встречаются в других местах, даже в Сирии. И всякий, кто желает посмотреть на эти экземпляры во всей их красоте, тот должен продлить свое путешествие до Омана, наиболее отдаленного угла полуострова и служащего для дромадеров тем же, чем служат Неджед для лошадей, Кашмир для овец и Тибет, кажется, для бульдогов.

Ночь уже наступила, но луна, находившаяся теперь во второй своей четверти, сияла ярко и обещала светить еще семь или восемь часов. Канопус сиял во всем своем блеске, Орион скоро должен был взойти. Мы двинулись ровным шагом и поехали по песчаным холмах, опоясывающим Берейдах, то вверх, то вниз, то по буграм, то по равнине. По временам мы видели массу темной листвы, показывавшую место нахождения какой-нибудь деревни, но мы не останавливались ни у одной из них. Ночной воздух скоро сделался холодным; и наше общество сначала было не очень весело. Наиб простился с Моганной в крайне дурном расположении духа; его слуги были угрюмы, подделываясь под тон своего господина. Двое мекканцев не могли решить спора: кому из них ехать на единственном их верблюде и кому идти пешком, и частыми переменами этих двух способов напоминала мне басню о фермере и его сыне, ехавших на одном осле на рынок, не напоминая, впрочем, терпения этих последних. Абу-Эйза делал напрасные попытки оживить общество, хотя и он тоже не вполне отделался от неприятного воспоминания об исчезновения своею слуги и своей кофейной ступки. Неджедцы держались в стороне, смотря на нас как на шайку [206] негодяев, которых им гораздо было бы приятнее ограбить, чем конвоировать. Наконец, Бэрэкат и я чувствовали себя не совсем спокойными насчет того, что ожидало нас в Риадде, так неутешительны были слышанные нами в Кказиме рассказы о ваггабитской столице, ее правителях и народе.

Как бы то ни было, но теперь мы находились в пути и ехали с молчаливой поспешностью. Наконец, луна понизилась, покраснела и опустилась в косвенном направлении, и мы стали надеяться на отдых и сон, в которых все мы очень нуждались. Однакоже Абу-Эйза, предпочитавший привал в соседстве обитаемых мест пустынному бивуаку, не обратил внимания на наши убеждения и заставил нас, несмотря на усталось, ехать далее, и за час до рассвета, как раз в то время, когда ночь достигает свой наибольшей темноты, мы внезапно очутились у водяных канав и покрытого маисом поля, за которым выглядывали из темноты высокие стены. Это был Ровейдах, небольшая, но хорошо снабженая орошением деревня, а находившиеся пред нами сады составляли частную собственность Моганны, который развел и устроил их во время своего управления провинцией. Здесь мы должны были остановиться и испытать гостеприимство жителей.

Полусонные, мы, подобно пьяным, пробирались в темноте и наконец с грехом пополам выпутались из водяного лабиринта и очутились перед высокими воротами деревни. Войдя через них, мы увидели с одной стороны нечто в роде замка, а с другой — открытое пространство, где мы, без всяких дальнейших вопросов, слезли с своих верблюдов и бросились на землю спать. Надеюсь, что Абу-Эйза смотрел за багажем, потому что нам решительно было не до того.

Два часа утреннего сна после продолжительного точного путешествия равняются шести часам во всякое другое время. Восходящее солнце пробудило нас и мы начали протирать глаза и осматривать местность. Мы спали у небольшого водоема; как раз возле нас находились низкие дома и стены дворов, по другую сторону стоял замок, оказавшийся жилищем местного начальника или, лучше, главного откупщика, но по обширности и высоте годный для какого-нибудь барона феодальных времен. Мы умыли руки, лица и ноги и направились прямо ж приемной комнате жилища начальника с уверенностью найти там утренний кофе. Наиб сел, с надлежащею торжественностью, возле хозяина дома, между тем как мы, совершенно помраченные [207] величием персидского посла, отправляющегося к Фейссуду, скромно заняли свои места ниже. Многие из жителей селения пришли поглядеть на чужеземцев и напиться кофе по поводу их прибытия. Свиданье окончилось приглашением всех на завтрак в саду, принадлежащем Моганне, потому что здешний начальник был также деревенским управляющим берейдахского губернатора.

Это был прекрасный сад; фиговые, апельсинные и персиковые деревья, обложенные камнем водяные канавки и водоемы, расположенные среди кустарников с большим вкусом и с большею симметрией, чем какие обыкновенно встречаются в устройстве арабских садов. Под группою тенистых пальм были разосланы ковры, и, в ожидании более существенной закуски, нам предложены были дыни всех видов и величин. Наиб достал чайник со всеми принадлежностями, который годился бы для какой-нибудь английской гостиной, и прекрасную персидскую трубку или наргилах, обложенную серебром и покрытую изящными украшениями. Теперь к нему и к его спутникам возвратилось хорошее расположение духа. Они, по природе своей, были настоящие медведи, но теперь перспектива хорошего завтрака произвела удивительное действие на их умы и они сделались привлекательными, насколько могли. Абу-Эйза слишком привык к подобным личностям и к разным путевым приключениям для того, чтобы легко поддаваться восторгу или унынию, и его наружность выражала спокойное добродушие, хотя по временам он позволял себе исподтишка очень саркастические замечания насчет неблаговоспитанности персиян.

Но ему нужно было устроить одну побочную сделку, вследствие чего он имел многие и долгие разговоры с Наибом и избегал всяких серьезных поводов к ссоре с ним. Абу-Боттейн, бывший агент Фейссула по конвоированию богомольцев, находился в холодных отношениях к Абу-Эйзе и даже нанес ему положительное оскорбление. Теперь бегство Абу-Боттейна в Онейзах оставило его должность вакантною; эта должность была прибыльна и совершенно соответствовала привычкам Абу-Эйзы и его давнишнему знакомству с шиитами. Они, с своей стороны, испытали его терпимость и честность и питали большое уважение к нему. Наиб надеялся получить в Риадде полное удовлетворение за прошлое и ручательство на лучшие порядки в будущем. Но он был лицом совершенно незнакомым при ваггабитском дворе. Поэтому между ним и Абу-Эйзой был заключен договор. [208] Абу-Эйза должен был облегчить ему доступ к Фейссулу (дело не легкое) и расположить министров и всех прочих в его пользу; между тем как Наиб обязывался требовать от ваггабитского самодержца, — как непременного условия для доброго согласия в последствии, — чтобы Абу-Эйза был отныне единственным проводником и полномочным руководителем персидских богомольцев в Неджеде. Таков был план, подвергнувшийся продолжительным обсуждениям и затем окончательно принятый. Все необходимые дальнейшие шаги к его выполнению были с точностью рассчитаны и решены. Мы увидим их результат прежде, чем выедем из Риадда.

Утро подвинулось уже далеко к полудни, прежде чем баран, жертва нашего пира, был убит, сварен и подан с рисом, яйцами и другими приправами, свойственными этому времени года. Затем последовал веселый обед, и после короткого отдыха мы навьючили свой багаж на верблюдов, поблагодарили хозяина и отправились в путь в направлении к северовостоку.

Дорога наша все еще лежала в Кказиме. Мы еще раз вступили на его возвышенности и переходили их до самого заката солнца. Вид был прекрасен по своей обширности и разнообразию подъемов и спусков по холмам, покрытым травою; вокруг были рассеяны небольшие группы деревьев, и еслибы этот ландшафт имел какую-нибудь реку, это желанное сокровище в Аравии, то можно было бы почти вообразить себя в стране, прилегающей к нижнему Рейну. Разумеется, здесь было меньше зелени; мое сравнение касается только общего очерка ландшафта. Никакой реки нет ближе к Кказиму, чем Шатт, находящийся в нескольких стах милях от него, и наши глаза были слишком давно знакомы с обманчивыми озерами миража, чтобы соединить с ними хотя мимолетную мысль о чем-либо ином кроме засухи и зноя.

Мы ехали до наступления темноты и добрались до холмов, имевших характер отличный от твердой почвы, бывшей у нас под ногами до этих пор. Здесь начинался нефуд, направление которого от югозапада к северовостоку и затем к северу идет между Кказимом, Вошэмом и Седейром. Я уже сказал кое-что об этих песчаных заливах, описывая тот из них, через который мы перебрались за три месяца перед этим, между Джоуфом и Шомером. К счастью нефуд, находившийся теперь перед нами, был уже прежнего, но в других отношениях был похож на него, или даже еще хуже. Но октябрь все-таки не то, что июль [209] даже в Аравии, и на этот раз мы имели проводника лучше бедуина Джеди. На краю этой пустынной полосы мы сделали небольшую остановку, чтобы наскоро поужинать и напиться — арабам кофе, а персиянам чаю. Но путешествие по этим пескам в дневную жару одинаково убийственно для людей и животных, и потому Абу-Эйза решил, что большую часть нефуда мы должны пройти в ночные часы. Итак, мы снова сели на верблюдов и пустились в дальнейший путь.

Всю ночь — томительную ночь — мы пробирались по песчаным волнам, в которых верблюды часто погружались по колено, а всадники были принуждены слезать с них и помогать им выбраться. Не существовало никаких признаков дороги, никаких знаков для направления нашего пути; звезды были единственными нашими проводниками и указателями; но Абу-Эйза переходил через этот нефуд не один раз и знал линию марша наизусть. Когда справа от нас появилась первая бледная полоса рассвета, мы находились близ вершины песчаной горы. Мы остановились, набрали кучи гхадды и других кустарников, чтобы развести пылающие костры, возле которых иные сели, другие, в том числе и я, легли спать, до тех пор, пока лучи восходящего солнца коснулись желтых вершин окружающих нас холмов, и мы снова пустились в путь.

Теперь, при полном дневном свете, выказался истинный характер страны, по которой мы шли. Вид ее был похож на вид нефуда к северу от Джебедь-Шомера, но волнообразные изгибы были выше и глубже, а самый песок легче и подвижнее. В большей части мест не могли пустить корня ни куст, ни былинка, в других пробивалась кое-какая скудная растительность, но нигде не было видно ни малейшего человеческого следа. Верблюды подвигались медленно; персияне, не привыкшие к подобным сценам, были унылы и безмолвны: все были утомлены, что не удивительно. Наконец, незадолго до полудня и как раз в то время, когда солнечный жар сделался невыносимым, мы дошли до края огромной, подобной кратеру котловины, имеющей наверно три или четыре мили в окружности, где песчаные волны со всех сторон отодвигались на задний план и оставляли яму в семьсот или восемьсот футов глубины, на дне которой мы могли отличить белое сияние известкового утеса и небольшую группу домов, деревьев и садов, так причудливо заброшенных в самое сердце пустыни. [210]

Это была маленькая деревня и оазис Вэзит, т. е. «промежуточная», названная так, потому что она составляет центральный пункт между тремя провинциями: Кказимом, Седейром и Восгэмом, не принадлежа ни к одной из них. Она редко посещается путниками, как мы узнали от жителей, людей простых и полудиких, вследствие незначительных их сношений с внешним миром и незнакомых даже с обыкновенными формами исламитской молитвы, хотя они живут среди ваггабитских владений. Они расспрашивали нас о текущих новостях в Онейзахе и о других событиях дня, подобно тому, как например ланканширский крестьянин стал бы расспрашивать насчет мексиканской войны или кохинхинской экспедиции, вещах очень отдаленных и известных только по смутным слухам. Абу-Эйза говорил нам, что в своих странствованиях он встречал и другие подобные островки растительности и человеческой жизни, но еще более отрезанные от общественных сношений, забывших о мире и забытых миром в свою очередь. Наконец, существуют также, в особенности в южной пустыне, оазисы, не заселенные никем, кроме птиц и газелей.

Длинный извилистый спуск привел нас ко дну долины, где при нашем приближении мужчины и мальчишки вышли поглядеть на персиян и, требуя с них двойную цену за плоды и верблюжье молоко, доказали, что они не так глупы, как кажутся. Что касается до нас, то мы, в качестве арабов, даром пользовались их гостеприимством, по необходимости скудным. Это возбудило зависть в Наибе, и он начал порицать арабов, как «неверных», за то, что они не отнеслись с приличною щедростью к подобным им богомольцам, возвращавшимся из «дома Божия».

Нелегко было выбраться из этой ямы; никакой тропинки, по которой можно было бы подняться в надлежащем направлении, не оказывалось, и каждый из нас старался направить своего верблюда туда, где песок представлял более удобный склон и повидимому был тверже. Верблюды и люди скатывались назад по покатости, так что некоторые из людей нашего каравана плакали от досады, между тем как другие, более счастливые, смеялись над горем своих товарищей. Абу-Эйза бегал от одного к другому, стараясь направить их на надлежащий путь и держать их вместе, — и наконец, мы достигли до верхнего северного края котловины. [211]

Пред нами, в красном свете послеполуденного солнца, лежало пространство, качавшееся огненным морем, возмущенным бурей. Идя по этому морю, мы за час до заката солнца напали на нечто вроде тропинки или борозды. Вслед затем, на нашем пути открылся весьма длинный спуск, на крайней глубине которого мы увидели значительный и коммерческий город Вульфах. За ним подобно стенам поднимались крутизны Джебель-Ттоуэйка, о которых мы так часто слышали и которые теперь находились у нас под рукою. Нет надобности говорить, с какою радостью мы увидели в первый раз этот странный горный хребет, сердце центрального узла Аравии, за которым всякое путешествие можно было почти считать обратным.

Действительно, мы теперь перебрались через нефуд и у ног наших лежала большая долина, составляющая главную линию сообщения между Неджедом и севером и доходящая до Тигра и Багдада. Солнце салилось, когда мы достигли наибольшей отмели песчаного океана и оставили его громадные ряды волн, нагроможденные за нами друг над другом. Бэрэкат и я, благодаря крепким мускулам наших дромадеров, далеко опередили наших спутников, и охотно позволяли своим животным уклоняться в сторону от тропинки и щипать ттемам, шероховатую душистую траву, обыкновенную в Неджеде и часто упоминаемую арабскими поэтами, между тем как сами смотрели то на красный хребет позади, то на длинную долину, раскидывавшуюся на право и на лево, на север и на юг с ломанными очертаниями Зульфахских стен, находившихся против нас на расстоянии одной мили или более, то на обрывистый, хотя низкий выступ Ттоуэйка, замыкавшего горизонт.

Ночь быстро приближалась, когда мы вступили в середину разбросанных плантаций Вульфаха. Мы скоро прошли их, среди расспросов со стороны теллян, возвращавшихся с своей дневной работы, и лая собак, протестовавших против нашего вторжения в их владения в такой поздний час. В самом городе мы были удивлены, встречая более женщин, чем мужчин. Причиною этого было отсутствие значительной части мужского населения, отправившейся на войну против Онейтиза.

Мы направились ко дверцу правителя, родом Неджедца, который, по слухам, накопил в этой должности большое богатство, такт. как этот город нетолько воинствен, но и богат. Он есть сборный пункт и склад товаров, отправляемых к северу [212] из Седейра, Ааредда, Восгэма и прилегающих к ним местностей; и жители этого города, сами по себе, довольно значительные купцы и очень смелые путешественники: их часто можно видеть в Зобейре, Коуэйте и Басерахе. Сверх того Зульфах есть ключ Неджеда с этой стороны и важный военный пункт, преграждающий вход в долину и имеющий прямое сообщение с Уади Ханифахом, через который он сообщается с самою столицей.

Когда мы дошли до ворот дворца, о нас надлежащим образом было доложено правителю, но его высочество в этот вечер находился в негостеприимном настроении духа и неблаговолил даже позволить нам приютиться на дворе. Поэтому мы разбили свой лагерь на открытом воздухе у внешней стены дворца, возле ворог. Несколько ниже поставила свои палатки партия солибахов; они только что пришли с охоты где-то на севере, чтобы продать свою дичь в Зульфахе.

Между тем правитель города почти раскаялся в своей невежливости и великодушно решился дать нам если не квартиру то по крайней мере пищу. Руководясь этою благою мыслию, он послал своих слуг к солибахам, чтобы купить у них хорошего оленя, который и был передан слугам Наиба, а эти последние занялись приготовлением его к ужину. Солибахи утверждали, что этот зверь принадлежит к особой породе оленей, — которые, никогда не пьют воды и которых мясо считается превосходным на вкус. Действительно, подаренный нам экземпляр представлял превосходное кушанье, тем более, что оно было приправлено необыкновенным обилием того наилучшего из соусов, который называется голодом.

Наиб был слишком утомлен, чтобы встать рано в следующее утро, и мы все оставались в своем лагере час или более после восхода солнца. Я с Бэрэкатом бродил среди солибахских шатров, где вполне развитые формы, сравнительно белый цвет лица и большие глаза, очень не похожие на узкие зрительные щелочки большинства бедуинов, и особенный склад в чертах способствовали к утверждению во мне веры в сказание о северном, вероятно сирийском, происхождении этих номадов. Женщины были без покрывал и выступали вперед также как мущины и даже больше. Одна очень хорошенькая девушка из этого племени сыграла в это утро шутку слишком характеристичную для того, чтобы не упомянуть о ней. Жертвою этой шутки был [213] Наиб, который уже встал и пил свой ранний чай. Девушка в сопровождении двух своих родственниц вздумала прохаживаться взад и вперед возле группы персиян и наконец ее взгляды ранили сердце Мохаммеда-А л и. Он вступил с нею в продолжительный и нежный разговор и кончил предложением брака. Семейство девушки с хорошо разыгранною радостью дало, повидимому, свое согласие, и потому, когда мы наконец взлезли на своих дромадеров, чтобы продолжать путь, эта нимфа с одним старым своим родственником, может быть ее отцом, тоже поехали на тощих верблюдах возле Наиба, который, кидая на нее невыразимо нежные взгляды, делал своей будущей жене самые великолепные предложения. Она принимала их с приличною стыдливостью и с полчаса потешалась в волю над своим селадоном. Но когда мы остановились на некоторое время у окраины городских садов, чтобы позавтракать, то она под тем предлогом. что забыла что-то ценное в солибахском лагере, отправилась со своим родственником туда, как будто за оставленною вещью, обещая скоро вернуться. Разочарованный воздыхатель ждал в томительной надежде и заставил нас ожидать в томительном нетерпении. Но ни невеста, ни ее спутник не возвратились и Наибу оставалось только утешаться мыслию о полудюжине жен, которые ожидали его возвращения в Мешид-Али. Он медленно и грустно взобрался на своего дромадера и прибавил новую главу к большому сборнику анекдотов, которые он любил рассказывать о лживости прекрасного пола.

Мы во всю длину прошли город, многие улицы которого недавно были разрушены зимними потоками, извивающимися по временам с бешеною яростью по этой долине. Пред нами к юго-востоку простиралась длинная ложбина; справа был Нефуд, слева Джебель-Ттоуэйк и провинция Седейр. Горный воздух веял прохладой и в этот день путешествие было гораздо приятнее, чем в предыдущий. Мы продолжали свое шествие по долине за полдень и увидели перед собою мыс или «кхошейм» (буквально: «маленький нос», — общее название, даваемое здесь выдающимся утесам), резко выступающий среди рытвины, которую он разделяет. Мы не пошли ни по той, ни по другой ветви ее, а повернули в сторону, в узкое ущелье, поднимающееся вверх, под острым углом к северовостоку, и таким образом очутились среди высот самого Джебель-Ттоуэйка.

Эти горы собственно и составляют Неджед. Это есть большая, [214] плоская, торная цепь или скорее плато, общая форма которого имеет вид огромного полумесяца. Если мне позволительно представлять здесь свои догадки относительно высоты этого главного плато, основанные частию на растительности, климате и тому подобных местных чертах, частию на приблизительном вычислении высоты подъема и следующего затем спуска к другой или морской стороне, то я сказал бы, что высота плато колеблется от одной до двух тысяч футов над окружающим его уровнем полуострова и таким образом составляет около трех тысяч или немного более футов над поверхностью моря. Наиболее высокие части его находятся в седейрском округе, где нам скоро придется проходить; а центр и югозападная ветвь их несомненно ниже. Джебель-Ттоуэйк есть средний горный узел Аравии, так сказать Кавказ ее, и остается до сих пор, — как часто бывал и в прежние времена, — исходным пунктом всего или почти всего полуострова в политическом и национальном отношении. К нему одному прилагается в строгом топографическом смысле название «Неджед», хотя оно иногда, и даже часто, дается самими арабами всем внутренним провинциям, находящимся ныне под ваггабитским управлением, вследствие чего Йеманах, Харик, Афладж, Доуэзир и Кказим получили название Неджеда, но более в административном, чем в географическом смысле.

Что касается названия «Ттоуэйк», то оно есть уменьшительная форма слова «ттоук», гирлянда, шнур, и следовательно, значит — маленькая гирлянда, шнурок. Эти горы принадлежат большею частию к меловой формации, хотя к востоку и югу попадаются иногда гранитные пики, перемешанные с известковыми утесами или сгруппированные отдельно. Края этих гор почти всегда обрывисты и поднимаются отвесно до высоты пяти или шести сот футов над прилегающей к ним равниной; затем следует плоскость различной ширины и почти ровная повсюду; далее идет другая ступень в триста или в четыреста футов, за которою следует вторая, более возвышенная плоскость; по временам третье, еще более высокое плато возвышается над вторым, но вершина остается неизменно плоскою, за исключением немногих гранитных гребней на дальнем краю Седейра и к Йеманаху. Эти возвышенности большею частью покрыты на верхней своей плоскости прекрасным и достаточным пастбищем, сохраняющимся круглый год, но чем значительнее возвышенность, тем слабее плодородие и тем суше почва. Деревья, стоящие отдельно или [215] маленькими группами, здесь обыкновенны; это не итель, растущая к долинах, а сидр (по неджедскому наречию, седейр, от чего произошло имя большой провинции) или маркх с его широко раскидывающимися, подобными дубовым, ветвями и перепутанный колючий ттальх. Здесь попадается также в небольшом количестве и вода, по крайней мере осенью, хотя я видел несколько мест, которые повидимому имеют воду и весною; мы нашли только один и единственный источник, сохраняющийся круглый год.

Все плато изборождено лабиринтом долин, широких, узких, длинных и извилистых, или коротких, но почти всегда окаймленных крутыми и по временам обрывистыми краями, имеющими такой вид, будто они искусственно вырублены из известковой горы. В этих бесчисленных ложбинах сосредоточено плодородие и население Неджеда; сады и дома, обработанные поля и деревни, скрытые в глубине от глаз путешественника, едущего по сухим плоскостям, до тех пор пока он, спустившись, но очутится внезапно перед массою изумрудной зелени. Можно подумать, что здесь соединены, не сливаясь в одно, две разных страны и два разных климата. Почва этих долин легкая и состоит из смеси мергеля, песку и мелких голышей, смытых водою с возвышенностей, так как повсюду обрывистые края этих последних изборождены следами потоков, которые, скопляясь вверху, низвергаются оттуда зимою и часто превращают находящуюся внизу рытвину в бурную реку на два или на три дня, до тех пор пока временный запас воды не истощится. Тогда пруды и лужи остаются наполненными водою на весенние месяцы, между тем как большая часть воды уходит в землю и образует на лето не оскудевающий запас для колодцев, или еще раз прорывается живыми ключами среди низменных земель Хассы и Ккаттифа, в направлении к морскому берегу и за окраинами самого Джебель-Ттоуэйка. Однакоже ни один из этих зимних потоков не находит беспрепятственного пути к морю; некоторые немедленно исчезают, находясь еще в пределах горного лабиринта, бассейн которого лежит на восточной, а не на западной стороне; между тем как немногие другие направляются, но словам туземцев, прямо через Ттоуэйк к нефуду, на запад, или к Дана, на восток и юг, и там быстро пропадают в глубоких песках, в которых даже Рейн или Евфрат едвали могли бы избегнуть этой участи.

Однакоже, несмотря на то, что вода на поверхности земли [216] составляет редкость и накопляется только временами, подземный запас ее постоянен и обилен, и отсюда происходит большое плодородие этих долин. Притом ее не трудно добыть, так как глубина колодцев во всем Неджеде редко превосходят двенадцать или пятнадцать футов от верхнего края колодца до воды, а часто составляет менее того, в особенности в южной половине, Ааредда и Йеманаха. В своем топографическом описании Кказима я забыл сказать, что вода этой провинции имеет вообще едва ощутительный солоноватый, но не неприятный вкус, по крайней мере для тех, которые привыкли пить воду из норфолькских колодцев. Но в Неджеде едвали где нибудь вода отзывается солью; зато в ней заметны следы железа. Это явление легко объясняется относительными условиями почвы двух стран. Каменная соль чистейшего качества обыкновенна в Кказиме; мы видели, что она дешева и в изобилии продается в Берейдахе; и во всей провинции земля имеет солоноватый вкус. Напротив того, в Неджеде, особенно у восточных террас этого плато, железная руда находится в таком количестве, что привлекает внимание даже арабов. Близ Солея я видел целый ряд решительно железистых холмиков и мне говорили, что таковые есть и в других местах. Отсюда происходят железистые примеси воды, когда она пробивает себе дорогу под землею.

Климат северной части Джебель-Ттоуэйка, как на плато, так и в долине, совпадающей с провинциею Седейром, принадлежит к числу самых здоровых климатов в свете; в Аравии ему не уступит только климат Джебель-Шомера. Вышеназванные области очень похожи одна на другую сухостью атмосферы и жители Седейра, также как и Шомера, замечательны своим румяным цветом лица и хорошо развитым телосложением. Но по мере нашего приближения к центру горного полукруга, где весь его уровень понижается, между тем как южная широта приближает его к преобладающим влияниям тропического пояса, — воздух становится более влажным и расслабляющим, и менее здоровый климат отражается на бледножолтых лицах и жидком телосложении жителей.

Я сказал, что у самого раздвоения долины наш проводник, резким поворотом, повел нас к северо-востоку, где мы вошли в ущелье Джебель-Ттоуэйка и таким образом очутились в пределах провинции Седейра. После непродолжительного шествия нашего по этому ущелью, дерев я и зелень, сгруппированные с [217] левой его стороны, показали нам, что мы приближаемся к человеческому жилищу. Здесь приютилась деревня Гхатт, — название общее многим местностям центральной Аравии и иногда видоизменяющееся в Гхоуттах, Гховейттах и т. д.; все эти слова соединяют идею «впадины» с идеею о соседнем плодородии. В ту последнюю часть послеполуденного времени, которую арабы называют асср, мы вошли в прохладную тень и направились прямо к дому начальника. Подобно остальным домам деревни, он стоял на краю долины, как раз под белым утесом и таким образом по возможности был защищен от потоков, низвергающихся в дождливое время в середину ущелья. Действительно, следы воды были слишком очевидны в долине и некоторые дома, выстроенные на слишком низком месте, были уже разрушены. Даже в это самое сухое время года колодцы были переполнены водою, так что избытком ее наполнялся большой резервуар и из него во все стороны текли, под тенью фиговых, пальмовых и гранатовых деревьев, ручейки, которые можно было почти принять за натуральные. Дома, подобно садам, были помещены рядами, возвышавшимися в виде полок, один над другим, у подъема горы. Перед жилищем начальника находилось открытое пространство и возле него настоящая ваггабитская мечеть, — большая и без украшений, простой дом собраний, непрофанированный коврами и минаретами, этими позднейшими выдумками, неизвестными во времена Магомета. Теперь мы находились в Неджеде,

Жители Неджеда вообще и Седейра в особенности обладают одним хорошим качеством, очень утешительным для людей, оставляющих свой дом, чтобы посетить их страну, именно гостеприимством. Их прославляют за это качество в Аравии и вне ее, стихами и прозой, и они действительно заслуживают свою репутацию. Начальник деревни Гхатт, уроженец провинции, был человек молодой, веселый и отличавшийся изысканною вежливостью. Мы все были приглашены в его дом, о наших верблюдах позаботились, и мы скоро уселись в обширной и высокой кхава, где пестрые лучи солнца, косвенно пробиваясь сквозь решетчатые окна, освещали красивую группу, сидевшую в верхней или более почетной части комнаты. Там, возле хозяина и его семейства, одетых в чистые рубашки и черные плащи, имеющих на голове новые цветные повязки и вооруженных саблями с серебряными рукоятками, сидел Наиб, представлявший очень [218] красивую фигуру в своем персидском платье и высокой шапке. Абу-Эйза, переменивший свою запачканную дорожную одежду на лучший костюм, занял место возле персидского посла; слуги Наиба поместились с одной стороны, а я с Бэрэкатом с другой. Тут слышалось много разных «йяла» и «мархаба» (добро пожаловать почтенные гости и проч.) и много также украшенных именем Аллаха фраз, без которых не может обойтись ваггабитский разговор. Разумеется, никакое куренье не дозволялось; даже Наиб не дерзнул прибегнуть к своему кальяну. Абу-Эйза, перед вступлением в деревню, глотнул последнюю прощальную затяжку из своей «носогрейки» и поведывал мне сделать тоже, заметив, что «эти собаки сочтут нас неверными, если мы станем курить в их присутствии», — и теперь казался столько же непричастным табаку, как какая нибудь мисс. Кофе подавался в изобилии и был очень хорош. Разговор здесь, и отсюда вплоть до Риадда, в городах и селах, у высших и низших, главным образом вращался около двух неистощимых тем, из которых одну составляли превосходные качества и добродетели Фейссула, с его несомненным торжеством над неверными онейзахцами; а другую — преступность и испорченность Замиля и его сообщников и несомненное их поражение и гибель. Затем следовали фразы: «Аллахю йенсор эль-Муслимин»; т. е. «да даст Бог победу мусульманам»; «Аллахю йенсор Фейссул», — «да даст Бог победу Фейссулу»; «Уэлладди йюзеллимю Муслимин ала’-л кеффар», — «да предаст Бог неверных во власть мусульман» — и так далее, до того, что мы с Абу-Эйзой начали говорить друг другу «куффаруна б’ис Муслимин», т. е., что «они сведут нас с ума своими мусульманами», и пожелали им поражения с такою же искренностью, с какою они желали его своим противникам. О Фейссуле никто не осмеливался говорить иначе, как сдержанным тоном почтения, подобающим какому нибудь полубогу в минуту апофеозы; как о существе, повиновение которому служит верным признаком добродетели, а сопротивление есть самое непростительное нечестие.

Эти люди в глубине своей души считали Египет, Персию, Багдад, Дамаск и весь свет, кроме Неджеда, немногим лучше, как притонами воров и гнездом ереси и неверия. Однакоже едва они, из ответов на обычные при первом представлении расспросы, узнавали, что их гость принадлежит в какой нибудь из вышеупомянутых местностей, как тотчас же начинали [219] расхваливать этот город, эту страну и ее жителей, — как будто эта страна и эти жители составляли для них во всю их жизнь предмет восторженного удивления, — и превозносить ученость, благочестие и добрую славу тех, с которыми они наиболее расходятся во мнениях и против которых они готовы обнажить лечь Ислама в каждую минуту. И это они делают с таким спокойствием, так непринужденно и натурально, что трудно не верить глубокой искренности их слов. Равным образом гость, если только он обладает обыкновенным благоразумием, не имеет повода бояться ни малейшего неодобрительного намека на свои личные привычки и поступки. «Эддиф ма аккам мелик», т. е. «пока гость в доме — он хозяин его», — это обыкновенная фраза у неджедцев, выражающая всегдашнее уважение, с которым они относятся ко всякому, кого они когда либо принимали под своею кровлей. Когда чужеземец идет здесь по улицам, то никто не таращит на него глаза, а тем более не останавливается, чтобы поглазеть на него; даже мальчишки не собираются, чтобы посмеяться над ним, и он не слышит на своем пути никакого шопота или замечания. Может быть нигде в другом месте иностранцы не пользуются таким спокойствием, как здесь. Я должен прибавить, что наше полусирийское платье не менее странно в Неджеде, как кафтан литовского еврея или костюм казака на улицах Норвича или Дерби. Персияне имели еще более иноземный вид. Впрочем, мои читатели должны иметь в виду, что в этом отношении Седейр превосходит другие провинции Ттоуэйка. Сверх того, я говорю только об отношениях между хозяевами и гостями, взаимно признаваемыми в этих качествах, но чужеземцам случайным и непризнанным официально оказывается гораздо менее вежливости, а иногда не оказывается и никакой.

Седейрское гостеприимство изящно и щедро. После кофе и непродолжительной беседы в кхава, мы поднялись в верхний этаж, где нашли большую комнату с открытой верандой, приготовленную нарочно для нашего приема, и плоды, как-то: дыни и персики, нагроможденные на больших блюдах, для препровождения времени в ожидании ужина. Здесь нам предоставлялось быть совершенно как дома, мы могли даже курить, не боясь общественного скандала, так как общество не касалось этой комнаты, предоставленной исключительно для нашего пользования. Наш хозяин и его родственники приходили и уходили, будучи постоянно готовы поговорить или оказать нам какую нибудь услугу, и из [220] разговоров с ними мы собрали много важных сведений относительно состояния и управления Неджеда в собственном смысле.

Здесь люди Моганны оставили нас и возвратились домой. Подобным нам путешественникам не угрожала никакая опасность в пути «на глазах у Фейссула»; сверх того, мы могли наверное рассчитывать, что от деревни до деревни, от одного города до другого, нас будут провожать туземцы, не ради безопасности, а для оказания почета. Едва ли нужно говорить, что почет относился главным образом к Наибу и Абу-Эйзе, так как мы сами в этой части своего пути привлекали сравнительно мало внимания, — чего и следовало желать, — хотя повсюду встречали вежливый и дружеский прием.

Рано утром следующего дня, когда каждый из нас сел на своего верблюда или дромадера, мы нашли начальника деревни с несколькими молодыми людьми из его родственников уже верхом на лошадях для конвоирования нас в пути. Мы около получаса ехали вверх но ущелью, под тенью лесных деревьев (в числе которых были, к моему удивлению, платаны), перемешанных с пальмами. Сквозь листву их проглядывал белый утес, сияя в утреннем свете. Наконец мы добрались до «аккабаха», т. е. подъема на гору.

Мы находились теперь у обрывистого конца горной рассеянны, против узкой извилистой тропинки, похожей на развернутую ленту из белого атласа. Эта тропинка вела на несколько сот футов вверх к нагорной площади, извиваясь среди скал и масс известняка и мергеля, смешанных с песчанником. Небольшое количество воды, едва сочившейся у подошвы горы, показывало линию, по которой направлялся поток после дождя. Здесь произошел вежливый спор; начальник настаивал на том, чтобы провожать нас далее, а Абу-Эйза (так как персияне молчали точно немые), убеждал его возвратиться домой. После многих красивых фраз с обеих сторон, наш недавний хозяин пожелал нам всем вообще и каждому в отдельности скорого пути и поехал назад, между тем как несколько человек из его родственников продолжали провожать нас.

Скоро мы достигли большого плато, которое я уже описал прежде. Со времени нашего прохода через Гхоур, известной пустыни между Газой и Майном, здесь в первый раз мы увидели облачное небо и возмущенную атмосферу. Но мои читатели вспомнят, что теперь было уже 7-е ноября, и не удивятся осенней [221] буре. Небо, совершенно ясное до сих нор, внезапно, можно сказать мгновенно, помрачилось и бешеный порыв ветра ринулся вниз, между тем как облака пыли затмили воздух, так что мы едва могли видеть дорогу. Вслед затем упало несколько дождевых капель, но ветер был слишком силен для того, чтобы позволить идти большому дождю. В полчаса или около того вся эта буря пронеслась мимо; но последовавший затем ветер был восхитительно прохладен и достоин Аппенин.

Около полудня мы остановились на покрытой кустарником равнине, чтобы развести огонь и сварить кофе. Затем мы продолжали свой путь на восток, все еще несколько в северном направлении. По временам нам попадались на встречу путешественники и поселяне; но европеец нашел бы эти дороги весьма пустынными сравнительно с дорогами своей страны. Тем более я удивляюсь совершенному повиновению и строгой дисциплине, внушенным здесь центральным правительством, так как в этих провинциях даже случайные разбои очень редки, а о придорожных грабителях нет и помину. Наконец, около того же вечернего часа, в который мы накануне прибыли в Гхатт, мы увидели теперь Меджмаа, бывшую столицу провинции, остающуюся и до сих пор довольно важным городом, с населением в числе от десяти до двенадцати тысяч душ, судя по внешним признакам и слухам.

Правитель города Абд-эль-Махссин-эс-Седейри оказал нам великолепный прием. Его дворец, бывший некогда центром Седейра, обширен и высок, и он приготовил для нас помещение в верхнем этаже, с балконов которого открывался прекрасный вид на горные степи к северу и к востоку, с зелеными массами садов и рощ, лежавшими внизу, под нашими ногами. Здесь мы отдыхали в этот вечер при условиях, подобных вчерашним, за исключением более роскошного угощения. Мохаммед-Ади, при свете персидской лампы, писал свой дневник. Он имел обыкновение подробно записывать день за днем все приключения и составил очень занимательную книгу для легкого чтения, которая, еслибы она была переведена и издана, могла бы отодвинуть мою на второй план. Она была написана по персидски, но Наиб по временам читал мне ее, переводя на дурной арабский или на хороший индустанский язык.

Запас табаку у Наиба начал истощаться и он не знал откуда добыть нового в стране, где это растение известно под [222] именем «эль-мукзги», т. е. «позорного», или еще под худшим названием, которое выражает, что табак есть непосредственное произведение злого духа. Впрочем, это название указывает на такой способ производства, который огненная сухость его сатанинской природы делает едва вероятным. Тем не менее, таково убеждение ваггабитов, которые упорно утверждают, что табачные ростки произошли от оригинального дьявольского орошения и происходящее отсюда название табака не может быть употреблено без оскорбления благовоспитанного слуха. Итак, кому могло бы придти в голову — я не говорю употреблять, — но и продавать, или даже иметь у себя это гнусное снадобье! Но во всем свете, а следовательно и в Неджете, никакой закон не избавлен от нарушения, никакие таможенные постановления не устраняют контрабанды. В этой надежде, основанной на слабости человеческой природы, слуга наиба Хусейн, с деньгами в руках, отправился на поиски по лавкам города Меджмаа и возбудил громадный скандал публичными расспрашиваниями о «гнусном» зельи, но его первые попытки не увенчались никаким успехом. Наконец он обратился к Абу-Эйзе, знакомство которого с этою страной научило его уловкам, превышавшим способности тупоголового багдадца. Нашему другу часто случалось бывать именно в таком положении, в каком находился теперь Наиб, но он лучше умел отличать действительное от кажущегося и имел более сведений насчет того, под какими покровами частная практика, не нарушая видимого приличия, уклоняется от общественных предписаний. Действительно, в Неджеде число курящих табак вовсе немалочисленно и к нему принадлежат многие лица высокого происхождения и строгие исполнители внешних обрядов веры. Снабженный надлежащею суммою, Абу-Эйза отправился на более спокойные, но вместе и более действительные поиски, и скоро возвратился с ящиком, содержавшим добрых два фунта сатанинского зелья, которые он и отдал Наибу, удержав из них часть для себя и для нас.

На следующее утро мы встали рано, так как ночной воздух был свеж и немногих часов сна для нас оказалось достаточно. Все пространство впадины, на которой стоит Меджмаа, почти равняется поверхности первого плато, за которым следовало второе, еще более возвышенное, образующее часть пояса Ттоуэйка. Мы направились по возвышен ости, как кратчайшей дороге, вместо того чтобы держаться низины. С обеих сторон [223] открывался обширный ландшафт; напротив нас, в некотором отдалении к востоку, подымалась третья, еще более высокая, стена, заслонявшая дальнюю перспективу.

После восхода солнца мы встретили приятное явление, подобного которому, я думаю, более нет в центральной Аравии, именно довольно большой источник проточной воды, образующий широкий и довольно глубокий поток, с берегами, поросшими травой и с лягушками, квакающими в ней. Мы вытаращили глаза от удивления; это был первый поток подобного рода, который мы видели с тех пор, как оставили долину Джоуфа. Но он идет только на четыре или на пять часов расстояния к Джеладжилу, где теряется среди подгородных плантаций.

Пройдя между городами Джеладжилом и Роуддахом, мы наконец вошли в местность между высотами самого высокого плато. Они возвышались там и сям, подобно громадным башням с плоскими кровлями с обеих сторон, оставляя, впрочем, в промежутках большие отверстия и весьма обширные пастбищные равнины. Переходя через одну из таких равнин, мы встретили многочисленную партию бедуинов меттейрского племени, бывших некогда властителями и тиранами северовосточного Неджеда, а теперь подобно другим номадам покорных подданных ваггабитского управления. Они, сравнительно, богаты стадами и занимают своими кочевьями обширную территорию. Через несколько глав мы встретим колонию их по другую сторону Персидского залива. Это была единственная значительная партия бедуинов, виденная нами на пути от Хайеля до Риадда; и вообще я не видал другой подобной во всем Неджеде, в Хассе и Омане.

Пройдя меттейский лагерь, мы скоро увидели стены Тоуэйма, большого города, имеющего от двенадцати до пятнадцати тысяч, жителей, согласно употребительному здесь способу вычисления, которому я следую за неимением лучшего. Относительно орошения этот город расположен не так выгодно, как Меджмаа, и имеет более холодный климат, будучи поставлен высоко на равнине, не первого, а второго плато, и окружен неправильными массами третьего наиболее возвышенного хребта, находящего от него в некотором незначительном расстоянии. Градоправитель, имя которого я не помню, оказался человеком далеко не общительным. Абу-Эйза и я несколько времени ездили но узким улицам города, ища кого выбудь из подчиненных должностных лиц, кто доложил бы его превосходительству о нашем прибытии, и не находя [224] никого. И когда, наконец, мы достигли своей цели, гостеприимство все таки медлило своим появлением; дверь дворца оставалась запертою и губернатору очевидно не хотелось впустить нас во внутренность своего жилища; боялся ли он показать нам его скудость или же изобилие — этого я не знаю. Наконец он поместил нас в жилищах своих служителей: Наиба со свитой в одном, нас в другом, мекканцев в третьем. Наш вице-хозяин был грубый веселый воин и обходился с нами хорошо. Но переулок, где стоял его дом, был узок и тесен; воздух там был удушлив, и потому мы с Бэрэкатом, выпив кофе и съевши несколько продолговатых желтых фиников неджедской породы, пошли посмотреть город.

Дома здесь выстроены компактно, большею частью в два, иногда в три этажа. Нижние комнаты имеют часто, пятнадцать или шестнадцать футов вышины, верхние — десять или двенадцать, а самая кровля часто окружена глухою стенкой в шесть или более футов, так что все здание достигает высоты довольно значительной. Но в домах видно мало или вовсе не видно никаких притязаний на украшения и едвали наблюдается какая нибудь симметрия между ними, кроме случайной. Улицы узки и крины; большею частью это ничто иное как переулки и комитет для вентиляции города был бы здесь не лишним. Разумеется, что в здешнем сухом климате улицы редко бывают вымощены, да в этом нет и надобности, за исключением весьма немногих случаев.

Базарная площадь Тоуэйна необыкновенно велика; это сквер очень почтенных размеров, расположенный, в виде редкого исключения, не в центре города, а возле внутренней стороны городских стен. Здесь находится много лавок и товарных складов и большая мечеть; но отсутствие минаретов и куполов лишает религиозные сооружения в Неджеде того внешнего величие, какое они имеют в других странах. Тоуэймский месджид (буквально: «место коленопреклонения») походил более на большую станцию железной дороги, чем на что либо другое, отличаясь от таковой тем, что он не имеет комнаты для отдыха, если прибавочное строение, предназначенное для умовений холодною водою, не заслуживает подобного названия. Городские ворота довольно крепки; они охраняются днем и запираются ночью; стены представляют довольно хорошую защиту и окружены глубоким внешним рвом, но без воды.

С приближением заката солнца мы вышли за город [225] посмотреть на поля и рощи. Почва здесь хороша, но воды мало, однако же финики превосходны. Сидя на небольшом пригорке над дорогою, мы имели много случаев для разговора с многочисленными прохожими, шедшими из города и в город, так как со всех сторон его густо толпятся деревни; для Аравии это очень населенная страна. При наступлении ночи воротились домой на ужин, присланный нам из дворца правителя; этот ужин был не очень хорош и не очень плох; хлеб был из кислого теста — какой мы с этих пор походили до самого Персидского залива — большое улучшение сравнительно с пресными лепешками Шомера, и Кказима, хотя и в Кказиме прохождение персидских богомольцев ведет к установлению лучшего способа хлебопечения. Затем мы покурили на крыше под открытым небом и, наконец, легли спать, но в комнате, так как было слишком свежо для ночлега на открытом воздухе. Аравия счастлива тем, что здесь не известны ни комары, ни москиты, ни блохи, очень обыкновенные в южной Европе и в Сирии. Удивительно также отсутствие мух, больших и малых, домашних и лошадиных. Я не знаю никакой другой страны, столь совершенно свободной от этого в высшей степени обыкновенного и часто докучливого маленького создания. Змеи в Неджеде не менее редки, чем в Ирландии или Мальте. В одном изящном романе, изданном Ламартином под заглавием: «Дневник Фат-Аллах-Сейиира», о змеях говорится, как о пресмыкающихся, весьма обыкновенных в Центральной Аравии, мало того, герой Ламартина открывает — страшно подумать! — целый лес, наполненный змеиными кожами всех цветов и величин. Счастливы путешественники, обладающие столь богатым и изобретательным воображением! Несколько удавов производят недурной эффект по крайней мере в рассказе. Но меня не посещали подобные видения, «nol vidi, ne credo che si sia».

На следующий день, рано утром, мы простились со своим необщительным хозяином, который однакоже удостоил сойти к воротам своего дворца, чтобы видеть наше отправление. В недальнем расстоянии от Тоуэйма мы прошли другую большую деревню с зубчатыми стенами и стоявшее на противоположной стороне дороги четырехугольное здание, очень похожее на средневековый замок; это был Хафр. Далее, через два-три часа мы дошли до Томейра, разбросанного городка, изобилующего более развалинами, чем домами; как раз возле него стояла высокая белая [226] скала, увенчанная живописными остатками старого передового укрепления или форта, командующего над местностью. Здесь наш караван остановился, чтобы позавтракать в тени развалин. Бэрэкат и я решились попытать счастья в самой деревне; у отворенных ворот ее не видно было никаких сторожей; мы вошли беспрепятственно и блуждали по безмолвным переулкам и грудам мусора, напрасно ища молока и фиников в этом мертвом городе. Наконец мы встретили одного сухощавого горожанина, у которого спросили нельзя ли найти что нибудь съестное даром или за деньги. Он извинился, что у него нет ничего подобного, по прибавил, что «в таком то доме можно наверное найти что нибудь хорошее», и затем отправился с нами на поиски. Мы действительно нашли один большой дом, но дверь его была заперта. Мы начали стучаться, но без пользы: никого не было дома. Наш проводник подал нам более смелый пример, и мы все пролезли через пролом в земляной стене и очутились среди пустых комнат и пустого двора. «Все в поле, за исключением женщин», — сказал наш проводник, — и мы расстались с ним, не достигнув лучшего успеха, чем прежде. Потеряв надежду на деревенский коммисариат, мы взобрались на одну башню внешних стен и стали смотреть кругом. В некотором расстоянии мы увидели прекрасную пальмовую рощу, где не могло быть недостатка в финиках, и туда мы направились через пахатные ноля. Но дойдя до рощи, мы увидели, что наш рай окружен высокими стенами, и не могли отыскать никакого входа туда. Между тем как мы стояли таким образом вне, подобно демону Мильтона у Эдема, не будучи подобно ему способными «одним высоким скачком перепрыгнуть через ограду», к нам подошел в припрыжку красивый ссолибахский мальчик, весь в лохмотьях. «Не можешь ли ты сказать нам, как войти туда?» спросили мы, указывая на сад. «Не спеть ли вам песню?» спросил он вместо ответа. «Нам нужны не песни твои, а финики: как добраться до них?» возразили мы. «Может быть вы желаете, чтобы я поплясал?» ответил юный плут, оскалив зубы, и начал выделывать на арабской польки, не обращая внимания на наше нетерпение. Наконец он удостоил показать нам дорогу, но такую, которая годилась только для подобного ему мальчишки, обворовывающего чужие сады; она вела прямо через стену, на которую он влез с практикованною ловкостью, помогая и нам взобраться туда. Мы последовали его примеру, хотя, может быть, с более чистыми [227] намерениями и очутились среди деревьев, тени и воды. Тогда «нежный отрок» закричал и на зов его явился какой то молодой мужчина. Мы несколько боялись сердитого приема, слишком заслуженного нашим очень двусмысленным вторжением; но садовник был добрее многих людей своей касты, он весьма вежливо приветствовал нас и предложил нам свои услуги. Узнав, что мы из Дамаска, он выказал решительно дружеское к нам расположение, повел нас по тенистой аллее к небольшой хижине или сторожке, где представил нас своему двоюродному брату, который заявил, что и он бывал в «Шаме», т. е. в Дамаске. Но название «Шам» имеет в Неджеде столь же широкое применение, как название «Неджед» в Шаме; и мы скоро узнали, что наш новый знакомец на самом деле никогда не переступал за пределы Аравии. Он заходил только по северной дороге богомольцев к Табуку и его окрестностям; но это было довольно для того, чтобы сделать его героем своей деревни, и он считался большим авторитетом относительно Дамаска, хотя не подходил к его воротам ближе двухнедельного расстояния. Мы подружились и нам предложен был очень сносный завтрак из творогу и фиников с чистою холодною водою, какой так желали наши сердца. Юный ссолибах сам собирал плоды для себя. Затем мы предложили купить запас фиников на дорогу, вследствие чего садовник повел нас к одному дому, где были навалены кучами финики четырех родов: красные и желтые, круглые и продолговатые, и просил нас выбирать из них какие угодно. Мы наполнили большую скатерть, принесенную нами для этой цели, превосходными румяными финиками, за которые дали ему какую то мелкую монету и затем воротились на этот раз уже через садовую калитку, к накатным полям и, пройдя мимо ветхих стен деревни, дошли до своих товарищей, которых начато уже беспокоить наше отсутствие.

Оставив Томейр, мы поднялись на самую высокую террасу центрального Ттоуэйха и перешли ее обнаженный верхний вал или плоскость. Вид со всех сторон был великолепен; он вызвал восторг даже у наиба, мало расположенного хвалить что нибудь в Неджеде. Только к востоку высокие горные цепи ограничивали перспективу, на юге же, западе и севере плато и равнина расстилались внизу на необозримое пространство. Этот округ, насколько я могу положиться на свои наблюдения, занимает самый возвышенный пункт внутренней Аравии, находящийся около [228] пятнадцати или двадцати миль от Томейра. Ущелье, по которому шла наша дорога, называется «Тенийят-Атталах», т. е. «бесплодный», хотя часто его обозначают общим названием — «Эт-Тенийях», т. е. «ущелье» по преимуществу. Восточная гора есть «Джебел-Атталах», воспеваемый в арабских песнях.

Наша дорога, весьма каменистая, вела три или четыре часа вдоль хребта; только к вечеру мы начали спускаться по очень крутой и скользкой тропинке, покрытой мергелем и серым камнем, и мало по малу сошли до более низкого уровня, того самого, по которому мы шли накануне. Все мы были крайне утомлены; верблюды после столь продолжительного марша ступали тяжело, и наиб изливал свое дурное расположение духа в бешеной перебранке со своими людьми. Поводом ее была граната, которую он съел один, не предложив им участия в ней. Я упоминаю об этом в виде примера многих подобных ссор, нарушавших мир в среде шиитских богомольцев. Но справедливость требует сказать, что Мохаммед-Али скоро пришел в себя и искренно стыдился своего неприличного поведения.

Как бы то ни было, но мы были принуждены ускорить свой путь, если желали дойти во время до Ссадикка, где предполагали ночевать. Наконец мы увидели его среди неровной почвы, как только прошли через группу небольших холмов, где лежавшие газели вскакивали при нашем приближении и убегали прочь; но вечер был уже поздний, и мы дошли до стен города не прежде наступления темноты. Мы остановились на чистой песчаной площадке возле колодца, обставленной вокруг высокими пальмами. Здесь мы сошли со своих верблюдов, между тем как Абу-Эйза один отправился в город, чтобы уведомить правителя о нашем прибытии. Несмотря на поздний час, правитель любезно пригласил нас всех, больших и малых, в свою резиденцию. Но досмерти уставший наиб отказался встать со своих ковров, на которые он растянулся: песок был мягок и ночной воздух не очень холоден. Поэтому правитель прислал нам на место запас мяса, творогу, меду, дынь и хлеба, достаточный дли ужина, к которому арабы прибавили кофе, а персияне чай. Около полуночи мы усердно поужинали при свете костров, вокруг которых расположились бивуаком.

Абу-Эйза знал, хотя и не хотел сказать, что марш следующего дня будет почти столь же длинен, как и предыдущий. Несмотря на все возражения со стороны измученных путников, [229] он поднял нас на рассвете, и мы оставили Ссадикк, не заглянув по внутренность городской ограды. Не успели мы отойти далеко от города, как брат правителя в красивом красном кафтане со свитою из нескольких вооруженных саблями человек нагнал нас, прося возвратиться и почтить его дом приняв там угощение ранним обедом. Но по недостатку времени мы не могли принять этого приглашения; мы отказались с благодарностью, и он, выкурив украдкой трубку со мною и Бэрэкатом, воротился назад.

Дорога извивалась теперь между кустарниками, где было множество зайцев и куропаток. За седлом у наиба висела хорошая английская двустволка, привезенная из Индии, но хотя он много толковал о своем ружье и своих охотничьих подвигах, мы никак не могли убедить его воспользоваться этим оружием в этом и в других случаях, из чего читатели вероятно выведут то же самое заключение, которое вывели мы, именно, что он не был особенно искусным стрелком. По временам заяц перебегал нам дорогу и давал повод к запальчивому спору между суннитами и шиитами нашего каравана насчет того, позволительно ли есть заячье мясо. Сунниты, по крайней мере ханбалитской секты, к которой принадлежат все неджедцы, как ваггабиты, так и другие, считают для себя запрещенным только свиное мясо; но запретительный список шиитов заключает в себе почти столько же или не менее статей, как и у евреев, со включением сюда и зайца. Спор был жаркий, и ничто не мешало окончить его осязательным фактом, за исключением существенной статьи известного рецепта: «сперва поймай своего зайца». Но неуменье наиба выполнить это предписание оставило вопрос на степени теории, к великому сожалению моему и Бэрэката, которое от души разделяли и наши неджедские товарищи.

Выйдя из лабиринта скал и кустарников, мы около полудня вступили на открытую равнину, имея с правой стороны большой и деятельный город Хулах. Размеры и окружность его увенчанных башнями стен напомнили мне Конуэйекий замок, только они выстроены все из разного кирпича с небольшим количеством нетесанного камня. Говорят, это самый цветущий город в Седейре; может быть его процветанию способствует сравнительная близость его к Шаккре и Уозгэмской дороге. Жители его не только деятельные торговцы, но и трудолюбивые земледельцы, и окрестности его обработаны и покрыты плантациями на значительное расстояние. [230]

Мы оставили за собою много других селений и деревень менее значительных, вблизи и вдали, и после нескольких часов очень хорошей дороги по изгибам плато, то поднимающейся, то спускающейся но его беловатым окраинам, добрались к закату солнца до города Хореймелаха, где нам надлежало провести вечер.

Этот город — место рождения известного Мохаммеда-эбн-Абд-эль-Вагабба, основателя секты, господство которой простирается почти на половину Аравии, — есть преддверие или ключ к центральной твердыне Неджеда, охраняемой подобным же образом Шаккрой с запада, Кхарфахом с юга и ущельем Уади Солей с востока; — эти четыре пункта занимают входы в знаменитую долину, известную некогда под именем Уади Могейлемаха, а ныне Уади Ханифаха, в глубоком лабиринте которой лежит столица и самое сердце Неджеда. Хореймелах расположен почти на пограничной черте между Аареддом и Седейром, но принадлежит к последнему. Он замыкает собою воронкообразный конец ущелья, по которому мы шли половину дня, и окружен открытым пространством только достаточным для кольца плантаций, обычной принадлежности неджедского города. Его внешние укрепления замечательно сильны, как это и прилично подобной позиции, и население составляет около двенадцати тысяч человек. При нервом вступлении сюда, меня более всего удивил вид большого замка, стоящего на возвышенности внутри города и показывающего в своей симметрической постройке необыкновенную в этих странах степень архитектурного и оборонительного искусства. Но мое удивление уменьшилось, когда я узнал, что эта крепость есть создание Ибрагима-Баши, воздвигнутое во времена египетского господства в Неджеде, последовавшего за падением Ддереийяха. Плодовитый ум Ибрагима, несмотря на его молодость, задумал уже систему, которая в позднейшие годы покрыла Сирию и север памятниками его изумительной энергии и совершенного уменья повсюду выбирать для своих стратегических сооружений пункты, наиболее пригодные для обеспечения завоевания и для защиты от вторжений неприятеля. Хореймелахский замок был первою из укрепленных позиций Ибрагима, виденных мною в Неджеде; дальше мы встречали и другие крепости, и мне говорили, что подобные укрепления его существуют до сих пор в Уосгхеме и на окраинах Кказима, по мой маршрут не позволял мне посетить их. [231]

Правителем здесь был Беттах, уроженец города и ревностный ваггабит, всею душею преданный интересам саудской фамилии. Он имел хорошее родство и не был лишен того рода воспитания, который свойствен его стране и секте. Он принял нас очень вежливо и безотлагательно ввел нас в свое обширное жилище внутри замка. Но вечер был тепел, почти душен, и после нескольких обычных церемоний в кхова мы единодушно высказались в пользу открытого воздуха. Поэтому на большой плоской крыше второго этажа разостланы были ковры и разложены были подушки, и мы поднялись туда по каменной плохо освещенной лестнице, на которой легко было сломить шею в ночное время. С одной стороны крыши возвышался третий этаж, а парапет, к которому мы прислонились своими усталыми спинами, висел над центральным городским рынком.

Наша вечерняя беседа длилась до позднего часа звездной ночи. Наиб и его спутники ушли спать, между тем как Абу-Эйза и мы остались слушать увлекательные речи Беттаха и вызывали у него рассказ за рассказом. Подобно большинству неджедцев он соединял врожденное красноречие с грамматическою правильностью языка; и Бэрэкат здесь, так же как часто и в других местах во время нашего путешествия, был принужден согласиться, что ни в Захлехе, ни в Дамаске, даже у людей наиболее образованных и щепетильных, арабское наречие не может сравниться с неджедским произношением.

На следующее утро мы снова пустились в путь, в сопровождении людей Беттаха, которым было поручено конвоировать нас до границ провинции. Эти границы были недалеко; задолго до полудня мы вступили на белую мергелевую равнину, расширение ущелья, по которому ми шли, и увидели перед собою небольшой город Седус, северную границу Ааредда и место многих сражений во время египетской войны. Здесь мы оставили низину с ее широкою, но представляющею большой крюк, дорогою — для прямого пути через гору, (на которую подъем был до того крут, что верблюды взбирались с большим трудом), и поднялись на плоскость значительной высоты, покрытую однакоже травою и деревьями. Горизонт все еще был ограничен с востока Ттоуэйкком, юг и запад представляли сравнительно открытый ландшафт. Переход этого дня был продолжителен; мы безмолвно и деятельно понукали своих верблюдов и поздно за полдень остановились у прекрасной рощи, развели костры и закусили такою [232] пищей, какую время и средства дозволяют приготовлять обыкновенным арабским путешественникам. Когда мы двинулись далее, вечер уже наступал, но еще до захождения солнца мы успели дойти до южной окраины высот и шли вдоль ее с полчаса, по узкой тропинке, над глубинами Уади Ханифаха. Затем последовал длинный и трудный спуск в долину, где, у подножие пропасти свесившаяся скала прикрывала большой глубокий пруд чистой воды, из которого мы с радостью напились, так как день был жаркий и мы не встречали ни колодца, ни источника с тех пор, как оставили Седус.

Теперь мы шли по долине в югозападном поправлении. Первые тени ночи начинали сгущаться, когда мы очутились среди развалин Эйанаха. Около полумили или более почва была пересечена обрушившимися стенами и грудами камня, оставшимися от бывших башен и дворцев, среди обезглавленных пальмовых деревьев, рядов ители, обозначающих место, где были сады, сухих колодцев и цистерн, засоренных пылью. Мы не видали ни одной живой души, пробираясь между рядами мусора; показывавшими место, где прежде были улицы, и прошли через базарные ворота, которые еще стояли, но не имели за собою ничего кроме опустошения. Любопытен тот факт, что Ибрагим Баша, пораженный выгодною позицией города и, может быть, желая установить постоянный противовес влиянию Ддерейиаха возобновлением старой вражды, старался вновь застроить и населить эту местность, очистил старые колодцы, выкопал новые, для чего призвал работников и мастеров; но все было напрасно, и он принужден был предоставить страну вечному запустению.

Долина Уади Ханейфах имеет здесь добрую милю ширины и наполнена деревьями и кустарниками, а ее обрывистые бока изрыты бесчисленными логовищами волков и гиен. Здесь много также оленей, мы видели их, а также слышали вой более свирепых животных. Для избежания извилин главной части долины, мы оставили ее вскоре после того, как выбрались из Эйанаха, и пошли по небольшой поперечной ветви ее, ведущей прямо на юг, отчасти рискуя заблудиться к темноте. Наконец весь караван — и персияне, и арабы, и европеец, измученные трудным странствованием среди песков, скал, терновника и ители, начали настоятельно требовать привала. Абу-Эйза, неутомимейший из проводников и едва ли расположенный допускать в других усталость, которой, повидимому, никогда не чувствовал сам, был, после многих [233] убеждений, принужден согласиться да наше справедливое требование. Мы развели огни: практический намек всем нашим зубастым и когтистым соседям — не подходить к нам слишком близко и отправляться спать.

Неутомимый Абу-Эйза, притворно приняв восход месяца за рассвет, разбудил нас за два или за три часа до утра. Поднявшись раз, мы согласились продолжать свой путь и снова вошли в долину Уади Ханифах у маленькой деревни Роуддаха. Это место в первом веке Ислама было сценою большой битвы Кхалид-Эбн-Валида, «Меча Веры», с Мосейлемахом, ложным неджедским пророком, и здесь смертью этого последнего было обеспечено торжество магометанства в Аравии.

Рано утром мы прошли под самыми плантациями Роуддаха по долине, ныне сухой и спокойной, но некогда наполненной лучшею кровью Аравии, и по узкому обставленному высокими стенами ущелью, ведущему к большим твердыням страны. Солнце взошло и осветило дикие, пропасти по обеим сторонам с беспорядочною массой обломков скал и кустарниками внизу; стада куропаток вспархивали у нас из под ног, олени убегали прочь направо и налево по ущельям, порою облако пыли возвещало о приближении толпы поселян или всадников, направлявшихся в разные стороны, и сады, и деревни выглядывали из боковых ущелий, или стояли в углублениях, выдающихся проходов самого Уади. Около полудня мы прибыли в деревушку Малкку.

Имя ее (которое значит «соединение») заимствовано от ее местоположения. Здесь долина разделяется, в виде буквы V, на две ветви: южную, ведущую в Ддерейиах, и юговосточную, идущую через центр провинции к нынешней столице, Риадду. У пункта раздвоения стоит нечто вроде заезжего дома для помещения и отдыха путешественников; возле него находятся большой колодезь и сад, собственность вероятно наследника престола Абдаллаха. Широкие фиговые и лимонные листья висят над дорогой и приглашают к отдыху. Мы провели полуденные часы, отдыхая частью в гостинице, частью в саду; наиб воспользовался удобным случаем выкрасить себе свежею хиной бороду и усы в которых нижняя часть волос своею сединою грозила опровергнуть искусственную юность верхней. Он льстил себя надеждой на скорую аудиенцию у ваггабитского монарха и в виде дополнения к своему дипломатическому значению желал украсить себя всеми личными преимуществами представительной [234] наружности. Обманчивые мечты! напрасные усилия! Но пусть он покамест чернит свои седые волосы и придает шестидесятилетнему возрасту вид тридцатипятилетнего, — это во всяком случае улучшает его вид.

Абу-Эйза замышлял доставить нас в тот же вечер в Риадд. Но нам оставалось еще восемь добрых миль от Малкки до столицы; и когда наиб окончил свои косметические операции, день уже настолько подвинулся вперед, что нам не оставалось надежды дойти до Риадда до наступления ночи. Однако же мы пустились в путь и направились к той ветви долины, которая ведет к Ддерейиаху; но не дойдя до него, мы еще раз оставили Уади и пошли но кратчайшей тропинке, через возвышенности, влево. Затем наш путь был пересечен рядом башен, построенных Ибрагимом-Башою в качестве передовых оборонительных фортов этой важной позиции. Внутри их линии стояли одинокие стены большой четырехугольной казармы; башни были короткие, большие и круглые. Горизонтальные лучи заходящего солнца освещали равнину, и мы дошли до развалин Ддерейиаха, занимающего всю ширину долины книзу. Стены дворца из нежженного кирпича, подобно остальным, подымались под левою или северною окраиной возвышенности, но они были без крыш и без жителей. Несколько ниже обширное пространство, занятое обломками, показывало, где находилась некогда огромная мечеть и возле нее базарная площадь; башня на одинокой возвышенности вероятно была жилищем фамилии Соудов, когда они были еще просто местными вождями, до того времени, как возрастающее величие не перенесло их в императорский дворец. Внешние укрепления большею частью остались почти неповрежденными, с своими башнями и бастионами, красневшими в лучах заходящего солнца. В других местах египетская артиллерия, или время сравняли их с землею. Внутри города многие дома еще стояли, но были необитаемы, и линии улиц от ворот до ворот были явственно видны как на плане. По большим размерам города (он занимает целую половину мили в длину и почти столько же в ширину) и по тесной сжатости домов, я полагаю, что в нем было более сорока тысяч жителей. Вне города лежат сады в полной красоте и роскоши, окружая темнозеленым кольцом серые развалины. Хотя неджедцы, считая дурным предзнаменованием — возобновлять город, разрушенный таким роковым образом, перенесли резиденцию правительства и с лею перевели [235] массу городского населения в Риадд, но они не сочли необходимым оставить богатые плантации и хорошо орошенные поля, принадлежащие к старой столице, и поэтому небольшая колония садовников, живущих в разбросанных хижинах и деревенских домах под стенами, поддерживает еще существование Ддерейиаха.

Между тем как мы с своей возвышенности смотрели на эту сцену, столь обильную воспоминаниями, солнце село и начала наступать темнота. Мы, естественно, предложили остановиться. Но Абу-Эйза не хотел об этом слышать и утверждал, что сад, принадлежащий Абд-эр-Гахмсчиу, внуку первого ваггибита, находится недалеко и более годится для нашего ночлега, чем развалины. На самом деле целые три часа скорого пути отделяли Ддерейиах от упомянутого места; но наш проводник, — как он после признался мне в этом, — не хотел входить в Ддерейиах в обществе персиян и сирийцев, и шиитов и христиан. Вследствие ли какого либо из тех любопытных местных влияний, которые переживают даже смену поколений и дают постоянный характеристический оттенок последующим жителям того же места, или же вследствие постоянного созерцания своего прежнего величия и нынешнего торжества своих врагов, — скудное население Ддерейиаха имеет в своей среде нескольких самых ожесточенных и слепых фанатиков, каких не отыщется даже в Ааредде. Итак, мы пошли далее, все еще придерживаясь возвышенностей и поздно ночью спустились в небольшую ложбину, где среди обширного сада стояла дача Абд-эр-Рахмена.

Мы не пытались войти в дом; да в подобный час почти никто и не пошевельнулся, чтобы принять нас. Но приезд к саду, находившемуся возле, вполне удовлетворял путников, слишком утомленных для того, чтобы желать чего либо кроме сна, и мы скоро заснули, несмотря на лай собак и вой шакалов многочисленных здесь, как и во всем Неджеде.

От этого места до столицы оставалось около четырех миль. В следующее утро наш караван разделился: наиб и его товарищи остались, между тем как Бэрэкат и я с Абу-Эйзой отправились прямо в город, где наш проводник должен был заявить во дворец о приближении персидского сановника, чтобы его можно было встретить на полдороге почестями приличными его знанию. По нашей просьбе мэккэнцы тоже остались в ариергарде; мы не желали компрометировать себя их обществом при первом своем появлении. [236]

Около получаса мы шли и направлялись к югу по безводной и волнообразной почве, не имея возможности обозревать местность на сколько нибудь значительное расстояние. Наконец мы дошла до возвышенности, перебравшись через которую, вдруг увидели как на ладони весь Риадд, главный предмет нашего продолжительного путешествия, столицу Неджеда и половины Аравии, самое сердце этой страны.

Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875