ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ

Берейдах.

Странное зрелище на пути в Берейдах. — Лагерь индо-персидских богомольцев. — Поведение Фейссула относительно богомольцев. — Абу-Боттейн, его лихоимство и бегство. — Караван в Берейдахе. — Моганна. — Его характер и политика. — Его вымогательства. — Наши новые квартиры. — Трудность идти далее. — Визит, сделанный Моганне. — Его замок. — Архитектура замка. — Кхава Моганны. — Неджед и ваггабиды. — Наше затруднение. — Встреча с Айу-Эйзой. — Его семейство, его прошлое и приключения. — Его положение при Риаддском правительстве. — Его характер. — Он предлагает проводить нас в Риадд. — День в Берейдахе. — Посещение персидского лагеря. — Рынок. — Центральная площадь. — Мечеть. — Отсутствие надписей. — Соль. — Характер города и населения. — Дома. — Разговор в Берейдахе. — Прогулка в садах. — Арабские гидравлические машины. — Военные действия. — Неджедский лагерь — Стычка с онейзахскими людьми. — Победа одержанная жителями Берейдаха. — Вечер. — Арабские и персидские голоса. — Ночь и утро. — Соседние деревни. — Влияние ваггабитского управления на торговлю, земледелие и скотоводство. — Всеобщая реакция. — Перемена, произведенная Саудскою династией в центральной Аравии. — Сравнение между ваггабитами и османлисами. — Посещение предместий Онейзаха. — Мохаммед-Али-эм-Ширази. — Его корреспонденция с Фейссулом. — Его побуждения для путешествия в Риадд. — Он делает соглашение с Абу-Эйзой. — Его история и характер. — Габбаш и кофейная ступка. — Мы оставляем Берейдах.

Утро было ясное, но прохладное, когда мы выбрались из лабиринта ителевых кустов и песчаных косогоров и с полным спокойствием и безопасностью вошли в переулки, пересекающие пояс садов, окружающих город. Но приближение к [166] Берейдаху сопровождалось для нас неожиданным и неприятным сюрпризом, хотя он был и не столь поразителен как тот, который испугал нас во время прибытия в Хайэль. Едва мы миновали колодезь возле угла садовой стены, как увидели человека, которого одежда и наружность показывали в нем погонщика мулов с севера. Он купал мулов в пруде, находившемся возле этого места. Мы с Бэрэкатом уставились на него с изумлением, едва веря своим глазам, потому что до самого того дня, как мы оставили Газу, для того чтобы отправиться в юговосточную пустыню, нам не случалось видеть ни людей в таком платье, ни этих животных. Каким же образом они очутились здесь? Но в присутствии их сомневаться было нельзя, и когда погонщик мулов поднял голову, чтобы посмотреть на проезжих, он тоже изумился и очевидно увидал в нас нечто, заставшее его врасплох. Но загадка скоро разъяснилась. В нескольких шагах дальше наш путь вышел на большую равнину, лежащую под самыми городскими стенами к северу. Это пространство было покрыто палатками и наполнено людьми в чужеземной одежде, перемешанными с арабами из города и из пустыни, женщинами, и детьми. Толпа была занята разговорами, ссорами, покупкою, продажей, ходьбою взад и вперед: повсюду корзины, наполненные финиками и овощами, глиняными блюдами с яйцами, маслом, молоком, сывороткой, мясо висевшее на кольях, связки дров и пр. и пр. стояли рядами; всадники на лошадях и верблюдах разъезжали между группами людей, сидевших вокруг костров или прислонившихся к своим тюкам. Среди всего этого разнообразия позолоченный шар возвышался над большим белым шатром такого устройства, какого я не видал с тех пор как в последний раз оставил Индию около одинадцати лет перед тем; вокруг были сгруппированы многочисленные палатки меньших размеров и вовсе не арабского образца. Эго была оживленная сцена, в особенности в ясное утро; она требовала некоторого объяснения по поводу своего экзотического, не арабского характера.

Эти палатки принадлежали большому каравану персидских богомольцев, возвращавшихся из Медины в Мешид-Али по кказимской дороге. Главною личностью каравана была Тадж-Джахан, вдова Асаф-Доулаха, — имя знакомое англо-бенгальским читателям, и палатка увенчанная позолоченным шаром принадлежала ей. В ее свите находились несколько индийцев из Лукнова и Дели, ее родственники и слуги и к ее носилкам принадлежали [167] мулы и их погонщик, появление которых так изумило нас. Остальные люди каравана были частью персияне в собственном смысле, уроженцы Шираза, Испагани и других иранских городов, частью — и таких было гораздо больше — принадлежали к смешанной расе, составляющей шиитское население Мешид-Али, Кербелаха и Багдада. Разумеется все они были последователи шиитской секты, хотя очень различны по национальному происхождению. Вместе с ними находилась особа, принадлежащая к первой, т. е. чисто персидской категории, едва ли менее важная чем сам Бегума, именно, Мохамед-Али-эш-Ширази, уроженец Шираза, как показывает самое название его, и представитель персидского правительства в Мешид-Али. Приказом из Тегерана ему теперь было дано незавидное поручение быть распорядителем и главою в этом трудном и не совсем безопасном путешествии на богомолье. С ним и его свитой мы в скором времени познакомимся очень коротко. Вся численность каравана простиралась до двух сот человек и даже более.

Они собрались в Неджедском городе Риадде, куда некоторые из них прибыли из Мешид-Али, другие из Абу-Шара (который на картах часто неправильно называется Бушайром), откуда они переплыли через персидский залив в порт Оджеир и затем дошли до Гофгуфа и Риадда. Здесь Фейссул взял с них огромную сумму, которую ваггабитское правоверие вымогает с шиитских еретиков в качестве дани за право посетить священный город и могилу пророка, назначил им проводника и руководителя в лице некоего Абд-эль-Азиз-Абу-Боттейна, неджедца из неджедцев, который должен был их провожать и грабить во имя Бога и истинной веры во весь остальной путь до Мекки и обратно.

В одной из предыдущих глав я упомянул о переговорах Телала с персидским правительством насчет того, чтобы этот ежегодный караван проходил через его владения, причем я говорил о некотором успехе его в их переговорах, а также о великодушном поведении Телала относительно тех немногих путешественников, которых счастливая судьба направила по северной дороге через Хайэдь. Но путь через центральный Неджед прямее и по этой причине он предпочитается персиянами, под условием сносного обеспечения. И так, для избежания издержек и трудов сравнительно длинного пути, хотя разница между двумя дорогами не превышает шести иди восьми дней, они [168] согласились уплачивать определенную сумму ваггабитскому самодержцу и положиться на его честь относительно безопасного пути и необходимой помощи.

Фейссул, будучи весьма рад направить этот прибавочный серебряный поток под свою мельницу, отказался от ханжества и национальной ненависти, которые не раз побуждали его предшественников отклонять самые выгодные предложения, когда они делались еретиками. Действительно, «по зрелом соображении» он, вероятно, снабдил бы самого чорта паспортом, верблюдом и проводником. Однакоже он считал себя по совести обязанным заставить неверных платить круглую сумму за отрицательно-хорошее обращение, которое он соглашался им оказывать, и соответственно этому принял свои меры.

Ваггабитская казна требовала сорок золотых туманов с каждого персидского богомольца за его прохождение через Риад, еще сорок за безопасный пропуск через остальную часть государства, всего восемьдесят туманов зрлотом. С своей стороны Фейссул должен был давать из своих людей проводника снабженного неограниченною властью во всем, что касается специального распоряжения походом, и мы можем предположить, что слуга властителя не мог не подражать доброму его примеру в обирании еретиков по мере своих сил и способностей. Каждый местный правитель по пути естественно следовал намеку свыше и старался не пропускать «врагов божиих» (это единственный эпитет, даваемый ваггабитами всем, за исключением самих себя), не ограбив их в большей или меньшей степени. Таким образом в общем итоге законные и необходимые пошлины, взимаемые с каждого персидского шиита во время прохождения его через центральную Аравию, под ваггабитским руководством и покровительством, простирались, по моему вычислению, до суммы около ста пятидесяти золотых туманов, равняющейся почти шестидесяти фунтам стерлингов, — не малый расход для персиянина и немаловажная прибыль для араба.

Но кроме этого могут встретиться мнимые случайности, которые помогают стричь шерсть этих овец еще короче, а иногда даже и совсем снимать с них шкуру. Так именно и было с несчастными персиянами в самое время нашей с ними встречи. Их проводник Абу-Боттейн взял с них все, на что он имел полное право по обычаю, в виде платежа вперед, а неутешную Таджь-Джегань обложил особенно тяжкою данью, скорее [169] в размере ее предполагаемого богатства, чем на основании какого нибудь определенного прецедента. Но он сделал еще более этого. Посредством угроз и притеснений всякого рода, включая сюда и побои, нанесенные по его приказанию самому персидскому уполномоченному Мохаммеду-Али, в его собственной палатке, он вынудил у вверенных его попечению богомольцев бесчисленное множество добавочных платежей, так что наполнил свои вьюки туманами и нагрузил своих верблюдов награбленною добычей. На возвратном пути, со своими обиженными proteges, из Медины, куда Абу-Боттейн проводил их для окончания их богомолья и довершения своей собственной прибыли, он стал бояться как бы они не пожаловались на него в Берейдахе, лежавшем на их пути, тем более, что Мохаммед, третий сын Фейссула, был теперь там, и как бы ему не пришлось отдать свое награбленное богатство, — правда не шиитским его владельцам, чего можно было не опасаться при ваггабитском правосудии, а в Риаддское казначейство. Сам он мог подвергнуться большим неприятностям за утайку того, что в глазах Фейссула должно было послужить на общую пользу «верных». Его опасения, вероятно, не были лишены основания, однакоже в случае крайности несколько подарков во время поднесенных Моганне, правителю Берейдаха, Мохаммеду и его отцу, наверно уладили бы дело. Но на эту жертву жадная скупость Абу-Боттейна не могла согласиться, и, он решился на самое худшее, что мог придумать для себя, именно, предупредить расследование бегством. Таким образом, когда богомольцы прибыли в Эйун, в то самое селение, где мы ужинали с Фолейхом, Абу-Боттейн скрылся со всеми деньгами и вещами и искал убежища в мятежном городе Онейзахе, предоставив Таджь-Джегану, Мохаммеду Али и прочим искать самим выхода из Аравии.

Добрые жители Эйуна проводили растерявшихся богомольцев в Берейдах. Но «беда не приходит одна» и персиянам пришлось олицетворить зловещую поговорку: «из огня в полымя». В Берейдахе они попали в когти кровного ваггабита, и находились во власти самого злато и жестокого из всех неджедских правителей, Моганны-эль-Анизй.

Это был тот самый Моганна, которого Абд-Алла, сын Фейссула, несколько лет тому назад назначил вице-правителем Берейдах и Кказима, после истребления Алейянской фамилии. Моганна во всех отношениях соответствовал желаниям своего [170] господина и следовал по его стопам. Этот хитрый и злой человек употреблял все возможные средства для того, чтобы сокрушить дух Кказима, истощить его рессурсы и потушить последние искры свободы. Все ваггабитские предписания против шелка, табаку, украшений и проч. были строго применяемы к делу, в окончательный подрыв торговле. Самые богатые купцы и самые деятельные торговцы, вследствие системы, которой еще более поразительный пример мы скоро увидим на Хассе, были внезапно схватываемы в своих конторах и лавках, чтобы волей-неволей повесить ружье за плечами, опоясаться саблей, употребление которой они почти позабыли, и отправляться в беспрестанные ваггабитские экспедиции против врагов Бога и веры, т. е. большею частью против своих же собственных еще независимых земляков, так что наконец все они лишились своей торговли, а многие — своей жизни. Между тем Моганна удовлетворял своей собственной хищности еще более чем мстительности своего владыки, штрафами, вымогательствами и большею частию вынужденными контрибуциями при каждом случае и под всякими предлогами. Будучи уверен, что некоторое частное лихоимство будет извинено столь полезному слуге правительства, он накопил в свою пользу такое богатство, каким никогда не обладал в Кказиме ни один неограниченный его владыка. Но справедливо боясь подвергнуть доблестное дело опасности — утратить в его лице своего поборника, он никогда сам не отправлялся в военные экспедиции, для которых он жертвовал не важными жизнями кказимских «политеистов», как их до сих пор называют их завоеватели, и оставался дома, чтобы сидеть над своими денежными мешками, между тем как другие собирали для него деньги на месте опасности.

В руках этого человека находилась теперь Таджь-Джеган и ее спутники. Еще до нашего прибытия он держал их уже целые две недели под стенами Берейдаха, употребляя против них в дело все пружины вымогательства и ожидая от Фейссула дальнейших указаний насчет того, как поступить с этими «врагами Бога».

Пройдя несколько далее, к востоку, мы оставили шумный лагерь в стороне и повернули, чтобы войти в городские ворота. Здесь, как и вообще в больших арабских городах старого времени, укреплениями окружены только дома, а все сады лежат вне их. Иногда они защищены, — как напр. в Онейзахе, — [171] вторым внешним поясом стен и башен, иногда же, как в Берейдахе лишены всякой стенной ограды. Самый город составлен исключительно из улиц, домов и рынков и вследствие этого имеет более правильный вид, чем новая, похожая на сельскую планировка Джоуфа и даже Хайэля. Мы прошли несколько улиц довольно широких, не кривых, и затем поставили наших верблюдов на колени на небольшом сквере, или на публичной площади, где я сел возле них на багаже, с хлыстом в руке, подобно обыкновенному арабскому путешественнику, а Бэрэкат и Мюбарек пошли искать квартиры.

Очень долгими показались мне полчаса, в продолжение которых я стоял таким образом в качестве сторожа, пока мои товарищи не возвратились со своих поисков. Улицы были наполнены народом, и неприятная толпа черни каждаю минуту собиралась вокруг меня и моих верблюдов, со всею пытливостью, свойственною праздному и простому народному люду в каждой стране. В таком положении мне не всегда было легко сохранять спокойствие и степенную сдержанность, свойственную хорошо воспитанным арабам в подобных случаях. Наконец мои товарищи возвратились с известием, что они нашли то, чего искали. Несколько пинков подняли верблюдов на ноги и мы отправились к своей новой квартире.

Она находилась в расстоянии едвали более пяти минут ходьбы от северных ворот и почти в таком же расстоянии от большой рыночной площади с другой стороны. И так, положение дома было удобно для нас. Он заключал в себе две большие комнаты и три поменьше и при нем находился обширный двор, окруженный высокими стенами. Извилистая лестница с неправильными ступенями и дурно освещенная, подобно всем лестницам в Неджеде, вела на плоскую крышу, обведенную парапетом в шесть футов высоты и разделенную на две части поперечною стеною. Эта крыша представляла довольно удобное место для занятий утром и вечером, — в те часы, когда боковые стены давали достаточную тень для сидевших возле них лиц, — и кроме того превосходную спальню для ночи. Все здание было старое, имевшее уже двести лет или более, прочное и с некоторыми претензиями на симетрию в своих частях; двери были из массивного и вырезанного ителевого дерева; печь в одной из комнат внизу свидетельствовала, что там находится кухня. Другая, довольно большая продольная [172] комната была кхава или гостиная, маленькие комнаты были заняты принадлежащими к дому женщинами, которые теперь, с остальными членами семейства, перебрались в соседнее помещение.

Хозяин, по имени Ахмед, явился приветствовать нас с ключами в руке. Это был человек веселого нрава, но хитрый и склонный упорно торговаться с иностранцами. Однакоже мои товарищи, неуступавшие ему в хитрости, скоро сбавили запрашиваемую им цену до разумных пределов, и я думаю, что лондонский житель не найдет плату в восемьнадцать пенсов (45 к.) в месяц чрезмерною, в особенности за помещение с вышеописанными удобствами. Все экстренные расходы по починке и устройству помещений, в случае надобности, падали на счет хозяина, который также обязан был снабдить нас водою, хотя потом, единственно по своей добровольной щедрости, мы наградили загоревшую от солнца нимеру, которая ежедневно приносила нам коду из колодца, за ее труды.

Мы устроились со своими вещами в этом помещении и разделили дружный завтрак с хозяином дома и Мюбареком, после чего этот последний простился с нами и воротился домой в Доуэйрах.

Уходя, он обещал снабдить нас верблюдами и проводить в Риадд. Но он не имел действительного намерения исполнить это обещание, — оно с его стороны было только скромною уклончивостью от невежливости положительного ответа: «я не хочу» или «не могу». Такое же явление показаться нежелающим часто служит у арабов источником невинных обманов, если могут быть названы обманами фразы, подобные европейским: «нет дома» или «несовсем здоров». Кому предстоит иметь дело с восточными жителями, тот должен быть готов к этим обманам и принимать их добродушно. Мы были уже не новички в стране и тотчас же догадались, что исполнение данного слова Мюбареком столько же невероятно, как и то, что мы понадеемся на него. Поэтому мы обратились к другим, и едва поселившись в своей квартире, начали искать повсюду средств оставить ее. Но никто не предлагал ни себя, ни своих верблюдов, и мы не могли ясно понять откуда происходит эта неохота. Наконец мы решились обратиться к самому Моганне, с характером которого мы до сих пор были очень мало знакомы, так как наши осторожные соседи и товарищи не доверяли нашим неиспытанным ушам всех [173] подробностей, которые уже известны моим читателям; мы узнали юс только мало по малу и из разных источников.

С этою целью мы собрали сведения насчет удобнейшего времени для посещения правителя и узнали, что он принимает в утренние часы, до завтрака, именно около восхода солнца или немного позднее. И так, на третье утро после нашего прибытия, мы отправились в его дворец, с намерением просить его дружеской услуги относительно приискания нам проводников и попутчиков в Ааредд. Моганна жил в старом замке, расположенном в северовосточном квартале города. Замок занимает большое пространство, которому несовсем соответствует высота его стен, и в сущности более похож на массивное собрание пристроек, чем на дворец, представляя мало симметрии и порядка. Некоторые части его выстроены давно, четыреста или пятьсот лет тому назад, — по приблизительному вычислению — потому что арабская архитектура не представляет хроники течения веков в линиях и изгибах, как это мы видим в архитектуре норманской или готической. Это — строение массивное, неуклюжее и внушительное единственно по своим размерам; в нем нет главных элементов архитектурной красоты и развития: арок, капителей, колонн, фризов, шпилей, или же они существуют только в самой первобытной и зачаточной форме, из которой никакие последующие степени не вывели их к совершенству и грации. Здесь материалы строения суть единственные свидетели относительной древности его. В ранний период — камень тесаный или в грубом виде; позднее, как здесь — камень с глиной; в вагабитском периоде времени — одна глина: вот главные признаки для обозначения столетия, в которое было построено здание. К первому из этих периодов принадлежит замок в Джоуфе и башня Марид; к второму многие кказимские строения, напр. в Берейдахе и Эйуне; к третьему — Ддерейийях и Риадд. Первые должны быть отнесены к времени от глубочайшей древности до Геджры, вторые к времени от Геджры до периода двух сот лет перед тем. Но на востоке и юге Неджеда являются новые архитектурные элементы, новые стили, новые успехи, требующие объяснения в своем месте. В замке Моганны, находящемся теперь перед нами, часть принадлежит к более недавнему и изменчивому периоду, но целое было соединено скорее случайно, чем по предпринятому плану; некоторые стены из камня, другие из глины; одна часть [174] отштукатуренная, другая голая. Центральное здание крепко и способно выдержать арабскую осаду, но не превышает тридцати пяти футов в высоту и не имеет башни; сторожевая башня или лучше труба (последнее название наиболее характеристично изображает вид ее) стоит в некотором расстоянии возле городской стены. Высокие внешние ворота ведут во внутренность первой ограды, — на четыреугольный двор, наполненный лавками и помещениями для верблюдовожатых и дворцовых служителей; маленький и прочно выстроенный проход ведет в то отделение, где живет сам правитель.

Когда мы пришли, Моганны не было дома: он вышел на рассвете в персидский лагерь, где ему предстояло вынудить от Таджь-Джеганы сумму около шестисот фунт. стерл. на английскую монету сверх суммы около тысячи фунтов, взятой уже с нее и с сопровождавших ее спутников. Это дело занимало все его мысли и почти все его время, так как ведение войны он предоставил главным образом младшему сыну Фейссула Мохамеду, в лагере которого нам еще предстоит побывать. Однакоже подождав некоторое время у двери вместе с разными другими ожидавшими Моганну посетителями, мы увидели этого достойного неджедца. Он приближался, занятый разговором со своими спутниками. Небрежно отвечая на поклоны ожидавших его людей, он вошел в кхава, и мы последовали за ним с толпой.

После кратких вопросов и ответов мы ничего не добились более от Моганны. У него было много других вещей, о которых ему следовало подумать, а простота нашей одежды не показывала в нас довольно важных и богатых особ для того, чтобы быть для него приятелями или добычей. По обыкновению был подан кофе, и вслед затем правитель встал, чтобы уйти и позаботиться о «главном», и оставил нас вместе с другими гостями рассуждать о свойстве его занятий и о новостях дня. В эту минуту мы досадовали на невнимание со стороны особы, от которой мы ожидали помощи; но в действительности это невнимание было счастливою для нас случайностью. Еслибы Моганна обратил против нас свою коварность и свою хищность, что он непременно сделал бы при обыкновенных обстоятельствах, мы едвали бы добрались до Риадда. Теперь нам не оставалось ничего более, как воротиться домой, куда теперь нас провожали несколько почтенных горожан, и по тону их разговора мы скоро поняли, что Моганна своим невниманием оказал нам величайшую милость. [175]

Однакоже главное затруднение оставалось неразрешенным, и все наши расспросы о попутчиках оказались совершенно бесплодными. Мы продолжали расспрашивать еще три дня повсюду, бродили по улицам и у ворот, обращались к горожанам и к бедуинам, — все было напрасно. Наконец мы начали понимать действительное положение вещей и сущность препятствий, преграждавших нам путь.

Центральные провинции Неджеда, настоящая ваггабитская страна, представляют для остальной Аравии нечто в роде львиного логовища, в которое решаются войти немногие и откуда удается выйти еще более немногим. «Это Неджед; входящий сюда уже не выходит отсюда» сказал один престарелый житель, у которого мы просили совета; и эти слова действительно оправдываются весьма часто. Неджедские горы, бывшие некогда крепостями разбойников и убийц, в настоящее время служат стольже и даже еще более страшною твердынею фанатиков, которые считают всех, кроме себя самих, неверными или еретиками и смотрят на умерщвление неверного и еретика как на долг или, покрайней мере, как на заслугу. В добавление к этой общей причине, заставляющей ожидать в Неджеде чего-либо хуже холодного приема, войны и кровопролития, насилие и тирания усилили первоначальную антипатию окружающего населения до степени специального и решительного озлобления за обиды, так что, наконец, Неджед сделался для всех, кроме своих собственных природных сынов, вдвойне опасным и ненавистным. Вследствие этого, нетолько иностранцы, но даже и арабы какого бы племени и вероисповедания они ни были, магометане или нет, жители Шомера или Мекки, от Джоуфа до Йемена, не рискуют вступить на равнины Тоуэйка или путешествовать по Уади Ханифаху без какой нибудь сильной причины в соединении с особенно благоприятными или действительно крайними обстоятельствами.

Но в это время некоторые другие добавочные трудности усложняли вопрос и делали наши поиски все более и более тщетными. Война была в разгаре, и сопровождавшие ее опустошения, направленные номинально против одного Онейзаха, в действительности обнимали целую провинцию, которая вся, открыто или в глубине души, приняла сторону осажденного города. Даже самый Берейдах, несмотря на ваггабитское войско, стоявшее под его стенами, едва мог быть удерживаем от возмущения. Все сердца и языки были против Фейесула и в пользу Замила, [176] радуясь его успехам, соболезнуя его неудачам. Все это разумеется не было тайною для неджедского правителя и его сообщников; не могли они также не знать и о депутациях, посылаемых то в Мекку, то в Джебель-Шомер с просьбою о помощи, и не только Замилом и онейзахским гарнизоном, но и жителями Расса, Хенакийяха и даже Берейдаха. Поэтому уроженцы Кказима, которых неджедские ваггабиты и без того не считали святыми, сделавшись теперь в их глазах язвою между жителями страны, как худшие из неверных и подстрекатели неверных, и с своей стороны они менее чем когда-либо были расположены переходить восточную границу провинции. Этого мало. Как бы мы не были осмотрительны относительно себя самих и своих поступков, но мы все-таки были иноземцы, прибывшие из страны, которую ваггабиты заклеймили, как рассадник идолопоклонства и многобожия, притом подданные враждебного и неверного правительства. Считаться шпионами оттоманской порты было немногим лучше, чем считаться шпионами какого-нибудь европейского или вообще христианского правительства; и хотя мы могли положительно надеяться избегнуть этого последнего обвинения, но нам очень легко было подвергнуться первому. Словом, едвали менее появление столь неблаговидных личностей в стране святых было опасно для наших проводников, чем для нас самих; их могла постигнуть участь павлина, который согласно магометанскому преданию отворил калитку рая, чтобы впустить туда дьявола, и за то в значительной степени разделил наложенное на дьявола наказание.

В общем результате мы были теперь совершенно в западне и не видели средств выбраться оттуда. Запертые со всех сторон препятствиями, свойство и силу которых мы научились понимать, мы не знали куда обратиться. Пятидневные бесполезные поиски в городе и в лагере убедили нас, что искать проводника на восток было для нас все равно, что «искать яйца Анкка, т. е. восточного Феникса», по арабской поговорке. Но мы тем не менее решились достигнуть своей цели, и для нас было, большим утешением заметить, что после всей нашей беготни никто повидимому не питал против нас ни малейшего подозрения или недоброжелательства, и даже не обратил на нас того исключительного и подробного внимания, которое мы привлекали до сих пор всюду, где искали приюта, и в гораздо большей степени, чем это [177] было удобно для нас. Причиною этому была война, занимавшая мысли всех и каждого.

Наконец выход открылся именно там, где мы меньше всего ожидали его, как это нередко случается, и таким образом дал нам возможность посетить нетолько Неджед, но и более отдаленные страны к востоку. Действительно это было поворотною точкой всего нашего путешествия, и случайная, повидимому, встреча облегчила, изменила и удлинила остальную часть нашего пути от Берейдаха до Неджеда, от Неджеда до Омана, от Омана до Багдада.

На шестой день после нашего прибытия, именно 22 сентября, когда, около полудня я сидел один, в довольно меланхоличном настроении духа, в нашей кхава и старался убить время чтением несравненного Дивана Эбн-эль-Фаридда, любимого моего спутника в путешествиях, Бэрэкат по моей просьбе ушел из дома на поиски, без большой надежды на успех. Да и я не осмеливался ожидать, что он вернется умнее, чем был до сих пор. Вдруг, после двух часов отсутствия, он явился с веселым лицем, что служило признаком хороших вестей.

Вести были действительно хорошие, как нельзя лучше. Бэрэкат сказал, что, после долгого бесполезного шатания по улицам и рынку, он вздумал посетить персидский лагерь. Там, бродя между палатками, он заметил, в некотором отдалении от толпы, небольшую группу богомольцев, сидевших возле своего багажа на песке. Клубы дыма, выходившие из середины кружка, показывали присутствие огня, который в это время дня не мог быть разведен ни для чего другого, как только для сварения кофе. При всей несомненной цивилизованности Бэрэката, он все-таки и по крови и по духу был араб, а для араба видеть приготовление кофе и не добыть себе доли в этом угощении было делом неслыханного воздержания; и так, он подошел к группе и, разумеется, был приглашен сесть и пить. Группа состояла из двух богатых персиян, сопровождаемых тремя или четырьмя личностями из того разряда людей, — полуслуг полутоварищей, — которые часто пристают к путешественникам в Багдаде и его окрестностях; кроме того тут находился один мулат арабо-негритянского происхождения со своим господином; этот последний был предводителем этой партии, и он то угощал теперь общество ароматным напитком.

Все внимание Бэрэката тотчас же было поглощено этою [178] личностью. Замечательно красивое лице, но своему типу очевидно непринадлежавшее Аравийскому полуострову, длинные волосы, вьющиеся по плечам, верхнее платье из тонкой шелковой материи, несколько запачканое в дороге, цветной платок сирийского изделия на голове, манера и взгляд, показывавшие гораздо высшее образование, чем какое обыкновенно встречается у людей его класса и занятий, т. е. у верблюдовожатых, — это были особенности, которые уже сами по себе могли привлечь внимание и подать повод к догадкам. Но так как они соединялись еще с приветствиями, выраженными в формах и тоне Дамаска и Алеппо, и с готовым потоком той изобильной и преувеличенной вежливости, которою славятся сирийские подданные турецкой империи, то Бэрэкат не мог более сомневаться, что он видит перед собою соотечественника и притом имеющего некоторое значение.

Так и было на самом деле. Абу-Эйза, — под каковым именем он был известен в этих странах, хотя в собственной стране он носит другое название, — был уроженец Алеппо и сын немаловажной особы в этом прекрасном городе. Его воспитание и обстоятельства его ранней юности сделали его одинаково обходительным с горожанами и с пастухами, с оседлыми жителями и с бедуинами, с арабами и с европейцами. Но происхождению он был бедуин, потому что его отец принадлежал к племени Меджадимах, которое есть отрасль племени Беогу — Кхалид; но по привычкам, образу мыслей и манерам он был настоящий сын Алеппо, где он провел большую часть своего детства и своей юности. Когда ему было около двадцати пяти лет от роду, он оказался замешанным в большой заговор против турецкого правительства, который в 1852 г. разразился восстанием в Алеппо. Подобно многим другим он был принужден предупредить последствия быстрым бегством и продолжительным пребыванием вдали от стен своего родного города. После скитаний и приключений в течении года или более, Абу-Эйза рискнул снова явиться среди своих городских земляков, но имущество его и его семейства было разграблено или конфисковано, и теперь он оказался разоренным человеком. Его отец умер вскоре после восстания.

Торговля дала ему средство вознаградить свои потери, и щедрость одного богатого приятеля-еврея и могла ему. Он начал свое торговое поприще в качестве прикащика, странствующего между Алеппо и Багдадом; кроме того вел некоторую торговлю [179] от себя, и иногда простирал свои путешествия и дела до Бассраха. Накопив, наконец, значительную сумму денег, он решился попытать счастья в индейской торговле лошадьми, которая ведется путем Персидского залива. Эта мысль возникла не единственно вследствие надежды на прибыль: она произошла частью из естественного в меджадимахце желания посетить колыбель своего племени в Хассе, частью из особенной страсти к лошадям, которая часто остается на всю жизнь в человеке, привыкшем с детских лет к седлу. Для выполнения своего плана, Абу-Эйза сел на корабль в Бассрахе и отправился в Коуэйт, а оттуда сухим путем через провинцию Хассу. Здесь он купил надлежащее число лошадей для индийского рынка и с ними поплыл в Бахрейн, на корабле, отправлявшемся в Бомбей.

Но его надежды на богатство и прибыль погибли в зародыше вследствие случайностей, которых редко избегает этот род спекуляции. Я слышал однажды, что один благоразумный норфолькский уроженец, получив предложение участвовать в подобной торговле, отвечал: «лошади едят и дохнут, а я не хочу иметь дела с вещами, которые едят и дохнут». Лошади Абу-Эйзы стали дохнуть вследствие какой то эпидемии, постигшей животный груз корабля, и, прежде чем он вышел на берег, в Аполло-Боогдер более половины его товара было выброшено на жертву акулам Индийского океана. Лошади оставшиеся в живых были выведены на берег в плачевном состоянии и помещены в стойле. Но они явились в неблагоприятную минуту: корм был дорог, цены на лошадей были низки, и продажа кончилась огромным убытком. Абу Эйза возвратился в Бахрейн без лошадей и почти без денег, и, стыдясь или боясь появиться снова в Багдаде и Алеппо в таком положении, счел более благоразумным остаться в Хассе, подобно тем английским джентельменам, которые живут на континенте вследствие того, что их счеты длиннее их кошельков.

В Хассе он нашел радушный прием и готовых помочь ему друзей. Это неудивительно, если принять в расчет его личные хорошие качества, тонкий такт, приятный разговор, светлую голову, за исключением тех случаев, когда дело шло о деньгах, и теплое сердце; — теплей этого сердца мне редко случалось встречать. После немногих месяцев, проведенных в Гофгуфе, он обладал уже суммою, достаточною для того, чтобы накупить значительный запас тонких и высокоценимых плащей или аби, [180] составляющих главное мануфактурное произведение этого города, и с этим капиталом еще раз попытал счастие в торговле. Но здесь снова ожидало его разочарование. Один его кузен следил за ним до Газы, и этому родственнику Абу-Эйза вверил свои товары, для продажи их в Бассрахе. Но когда этот бессовестный агент увидел себя обладателем большой суммы, вырученной за товары Абу-Эйзы, то он заблагорассудил положить ее в свой карман, и ушел с этими деньгами, чтобы тратить свое бесчестно приобретенное богатство в Каррачи и Бамбэе, откуда он уже не возвращался.

Наш злополучный герой был в третий раз доведен до крайней нужды и некоторое время оставался в весьма затруднительных обстоятельствах. Наконец ему удалось накопить маленькую сумму; он купил на нее саблю и несколько персидских ковров и отправился с ними в Риадд. Прибыв туда, он представил свои покупки, в виде подарков, первому министру Фейссула Махбубу и самому Фейссулу. Сделав этот предварительный шаг, он просил у Фейссула патента, на скромную должность проводника в ежегодном путешествии персидских богомольцев через Неджед. Просьба его была уважена и он вступил на новое, более сродное ему поприще жизни.

В то время как мы с ним познакомились, он уже три года отправлял эту должность. Его вежливость, непринужденные манеры и строгая честность доставили ему благосклонный прием у богомольцев, привыкших к жадной хищности и грубому обращению ваггабитских проводников. При таких качествах он скоро увидел на своем попечении большую партию богомольцев и достиг некоторой степени богатства, превышавшей все, что он имел при первом своем прибытии в Гофгуф. Между тем его частые путешествия взад и вперед через самое сердце Аравии дали ему возможность увеличить свое уже многочисленное знакомство знакомством с вождями центральных местностей, горожанами и бедуинами, которым его расточительная щедрость делала его в особенности приятным. Его кофе варился постоянно, кисет с табаком был всегда открыт, его ужин был в распоряжении каждого соседа. Он повидимому, — и это я могу сказать по собственному опыту, — спешил растратить на своих приятелей все, что он приобрел, а это была не малая сумма.

Когда Абу-Эйза не был занят в качестве проводника богомольцев, то он обыкновенно жил в Гофгуфе, столице Хассы. [181] На этом пункте он находился в удобном расстоянии от своих ваггабитских хозяев, которых чопорную исключительность он не любил и осмеивал, между тем как они с своей стороны могли бы скандализироваться его табакокурением, и его вольнодумною шолковою одеждой, если бы он слишком часто попадался им на глаза. Окончив свое дело с караваном, он затем шел своим путем. Между тем как персиянам предстояло направляться в соседство Мешид-Али северовосточною дорогой, цель Абу-Эйзы находилась в Гофгуфе, где его жена, абиссинянка, и его сын ожидали его дома. Отсюда ему предстояло следовать по юговосточному пути через Неджед как раз в том месте, где и мы хотели проникнуть в него. Это обстоятельство способствовало к тому, чтобы он сделался нашим проводником в случае, если бы мы предложили ему эту должность.

Другие обстоятельства тоже располагали его принять нас в свое общество. Едва он взглянул на Бэрэката, как они взаимно узнали друг в друге земляка и Абу-Эйза, издавна знакомый со всеми классами и видами сирийцев между Газой и Алеппо, тотчас заметил, что его новый знакомый есть нечто поважнее и получше того, за что он себя выдавал. Итак он принял его с особенною вежливостью и тщательно осведомился откуда и куда мы направляем свой путь. Бэрэкат, будучи в восторге от того, что после затруднений, повидимому преградивших нам всякий дальнейший путь, теперь открывается для нас выход, поспешил спросить его, не возьмется ли он проводить нас до Риадда. Абу-Эйза отвечал, что ему как раз предстоит расстаться со своими друзьями персиянами, по отправлении которых у него остается довольно верблюдов и что с этой стороны он не находит препятствия принять наше предложение. Относительно ваггабитов и их нежелания впускать иностранцев в свои пределы, он утверждал, что они хорошо его знают и что в его обществе нам нечего бояться их пытливой подозрительности. Затем Бэрэкат спросил о наемной цене верблюдов и Абу-Эйза назвал весьма низкую плату, именно половину того, что мы заплатили от Хайель до Назима, хотя предстоявший нам путь был на целую треть больше расстояния между этими двумя местностями. Не оставалось никакого сомнения в том, что он не менее нас желал этой сделки. Он прибавил, что через два, или много-много через три дня он будет готов отправиться в путь.

Лучше этих известий нельзя было вообразить, и Бэрэкат [182] поспешил сообщись их мне; но прощаясь со своим новым знакомым, он, собственною властью, пригласил Абу-Эйзу отужинал с нами в тот же вечер, в надежде сделать заключенное обязательство более надёжным и воспользоваться случаем для ближайшего знакомства с обеих сторон.

Мы занялись приготовлениями к ужину и купили, что редко случалось с нами, хорошую часть говядины, которую Бэрэкат приготовил скорее на сирийский, чем на арабский манер. В масле и финиках на великолепном блюде не было недостатка, и так как Берейдахские женщины научились от персиян искусству печь кислый хлеб, то и эта роскошь тоже украшала наш стол. Решительно наш ужин был превосходен для Казима. Разумеется два персиянина, спутники Абу-Эйзы, были тоже приглашены, так как пригласить кого нибудь из общества и оставить других было бы сочтено верхом скаредности. Наш хозяин Ахмед обязательно снабдил нас кухонною посудой и блюдами и в награду за это мы пригласили его к своему столу. Наконец кружок наших гостей довершали двое почтенных горожан, которые часто удостаивали нас своего посещения. Наша гостиная была довольно обширною для всех, и мы были в щедром настроении духа.

К вечеру Абу-Эйза явился. Он вошел с непринужденным и спокойным видом джентльмена, и тотчас же без малейшего затруднения принял участие в разговоре. Я терялся в догадках насчет его личности. По манере своей он не был ни горожанин, ни бедуин, ни магометанин, ни христианин: она заключала в себе все, но не принадлежала исключительно ни к чему. Лицо мужественное, по запечатленное тою полуженственною нежностью выражения, которую мы можем видеть, напр., на портретах Нельсона, Родни и некоторых других замечательных людей восемнадцатого столетия; речь умная, но обличающая значительное невежество относительно многих пунктов школьного воспитания, небрежная щеголеватость в одежде и манерах; наречие, которое напоминало мне то о Сирии, то о Неджеде, то о пустыне, — все это сбивало меня с толку насчет действительного происхождения и характера нашего предполагаемого проводника. Мои читатели, заранее познакомленные с тем, что я узнал только в последствии и постепенно, могут легче понять из пестрой истории Абу-Эйзы причины этой сложности в его чертах. Но в нем было также много индивидуального и вытекавшего столько же из врожденных склонностей, как и из [183] обстоятельств и даже вопреки им. Бродячая жизнь, без сомнения, дурная школа для честности в делах и для щекотливой нравственности в поведении. Однако же Абу-Эйза обладал обоими этими качествами в такой степени, что был предметом восторженного удивления многих, насмешки некоторых и внимания всех. Никто не слыхал от него ни одной из тех грубых шуток и двусмысленностей, которые так обыкновенны даже у лучших арабов в часы досуга; и его жизнь отличалась не менее примерною безукоризненностью, чем его язык. Его имя никогда не было запятнано ни одним подозрением в легкости нравов; дома или в путешествиях он был всегда верным мужем и, несмотря на свое богатство, имел только одну жену. Будучи столько же известен безупречною честностью в денежных сделках, он никогда не оспоривал и не откладывал уплаты долга, и его товарищи в торговле единогласно свидетельствовали о его пунктуальной верности своему слову. Именно эта правдивость характера нередко заставляла его питать слишком безусловное доверие к агентам, которым он поручал свои дела или свои деньги. В этом отношении опыт прошедшего, повидимому, тоже не открывал ему глаз для будущего, а если и открывал, то уже тогда, когда было слишком поздно. Измена старого друга не внушала ему недоверия к новому, хотя столько же недостойному веры. Короткое знакомство, продолжавшееся в течение многих месяцев, обильных событиями, дало нам полную возможность наблюдать особенности поведения и характера Абу-Эйзы. Я надеюсь, что мои читатели извинят это подробное описание внешних и внутренних качеств человека, участие которого в нашем путешествии имело отныне такое важное для нас значение.

Наш ужин был очень весел и разговор не ослабевал ни на минуту. Еще до наступления темноты Абу-Эйза и персияне простились с нами, чтобы вернуться к своим верблюдам и вьюкам, между тем как берейдахские горожане поздравляли нас с приобретением такого хорошего проводника и товарища. Все знали его и без всякого колебания свидетельствовали о его честности и способности, хотя все одинаково признавались в незнании относительно его действительного происхождения и о том, как он жил и чем занимался до своего появления в Аравии.

Успокоившись на счет главного вопроса нашего путешествия, [184] Бэрэкат и я имели досуг посмотреть город и обратить внимание на то что лежит внутри и вне его стен. Может быть, мои читатели не сочтут напрасною тратою времени сопутствовать нам в утреннем посещении лагеря и рынка, деревенских садов и колодцев. Такие посещения мы делали часто, и они не были лишены для нас интереса и удовольствия.

Как ни жарко в Казиме, но утренние часы по крайней мере в это время года (в последних числах сентября) были там очаровательны. Солнце восходит в чистом и безоблачном небе над беспредельною равниной, между тем как ранний ветер прохладен и свежителен, — преимущество, которым постоянно пользуется Аравия и которого слишком часто лишены Египет и Индия. В эти часы мы часто бродили по улицам, по которым в первый раз вошли в город, и рано выходили за его черту в персидский лагерь, где все уже кипело жизнью и движением. Вот расставленные на песке корзинки с яйцами и финиками, фланкированные грудами хлеба и круглыми лепешечками из белого масла, возле навалены связки дров, стоит множество ведер с козьим и верблюжьим молоком, и среди всего этого сидят рядами деревенские женщины, торгуясь с персиянами, или смуглыми слугами Таджь-Джеганы, которые, объясняясь на ломаном арабском языке, стараются понизить цены и обыкновенно окончивают тем, что дают вдвое против того что, следует. Задорные широколицые верблюдовожатые из Багдада и бледножолтые юноши из Мешид-Али, все Хуссейны или Али, — так ограничена шиитская номенклатура, — праздно стоят повсюду, сквернословят, оскорбляют тех, кого смеют и пресмыкаются перед высшими как рабы. Персидские джентльмены с большими крючковатыми носами, в высоких шапках и в искусно скроенных одеждах ярких цветов, бродят, рассуждая о делаемых им притеснениях, или ссорясь друг с другом, чтобы убить время. Персианин не подражает арабской сдержанности; он тотчас же обнаруживает свое дурное расположение духа и не стыдится высказывать его при ком бы то ни было; он не считает терпение, как считает араб, существенною чертою вежливости и достоинства. Здесь не мало горожан из Берейдаха, шумно разговаривающих и ведущих меновой торг, а также бедуинов, с хлыстом в руках. Если вы спросите кого-нибудь из этих последних — что привело его сюда, то вы можете заранее быть [185] уверены, что в его ответе будет заключаться слово «верблюд». По лагерю ходят продавцы, выкрикивая разные предметы персидского платья, кухонные горшки и разные персидские украшения, или унося их в город в надежде выручить за них большую цену. Вследствие вымоготельств Моганны и ежедневно возрастающих расходов столь продолжительного пребывания в Берейдахе, кошельки персиян быстро истощались, и они начали продавать все, кроме безусловно необходимого, чтобы купить горшок молока или связку топлива. Поэтому их вид представлял комичную смесь щегольства и лохмотьев, наглости богача и тревожной скупости нищего; словом, это были господа в очень стесненных обстоятельствах, и таковыми они казались.

Мы с Бэрэкатом сделали свои утренние хозяйственные покупки на этой ярмарке, и так как солнце уже целый час или более стояло над горизонтом, то пошли на городской рынок, который раньше едвали открывался. Зайдя но пути домой и оставим там связку купленных нами съестных припасов, мы направились по большой улице Берейдаха. Скоро мы добрались до высокой перекинутой через улицу арки; эти ворота разделяют рынок от остальной части квартала. Войдя туда, мы увидали прежде всего ряд мясных лавок, по обеим сторонам обвешанных бараньим и верблюжьим мясом и содержимых с большою неопрятностью. Еслибы не чистый воздух и не здоровый климат, то чума наверное была бы здесь местною болезнью; но в Аравии эта неопрятность повидимому не сопровождается особенным вредом. Мы поспешили далее и затем миновали ряд лавок с платьем и бельем, наполненных отчасти местными изделиями, но большею частию ввозными; напр. багдадскими плащами и шапками, сирийскими гирлами и египетскими туфлями. Здесь рынки росположены по общему на востоке правилу: все однородные лавки и склады должны быть собраны в одном месте. Преимущества этой системы, в общем результате, превышают ее неудобства, покрайней мере в маленьких городах, подобных здешним. В больших городах и столицах Европы более обширное пространство местности требует, очевидно, другого распорядка. Но что такое Берейдах в сравнении даже с второстепенным европейским городом? Однако же относительно толпы он не уступит никакому городу: улицы в это время дня набиты так, что можно задохнуться; неприятность увеличивается тем, что по временам появляется [186] неуклюжий косолапый верблюд, качаясь подобно неискусно управляемой лодке от стороны в сторону, с длинною перекладиной на спине, угрожая головам попадающихся ему на пути людей двумя огромными связками дров, из которых каждая величиною не уступает ему самому, и гоня перед собою мущин, женщин и детей, между тем как его погонщик, сидя высоко на его спине, смотрит на такие пустяки с самым невозмутимым равнодушием, пока он беспрепятственно очищает свой путь. По временам является целая вереница этих животных, которые соединены друг с другом веревками: голова заднего привязана к крупу переднего; — очень неудобные прохожие, когда они встречаются на каком-нибудь узком повороте.

Мы выпутались из подобных затруднений и очутилась среди кожевенных и башмачных лавок, затем среди медников и кузнецов, соединенный стук которых мог бы воскресить мертвого и убить живого, наконец вышли на центральную городскую площадь; оно недурна и не очень неправильна, если принять в расчет, что она находится в Казиме. Одна из ее сторон почти на половину занята большою мечетью, зданием, построенным около двух сот лет назад, судя по ее стилю и виду, но на ней нигде нет обозначения времени ее постройки и вообще никакой надписи. Насколько я знаю, это есть общее правило для зданий Центральной и Восточной Аравии; на карнизах их колонн не видно ни куфических, ни гимиаратских, ни арабских письмен. Отсутствие их огорчало меня, и я не мог понять причины этого отсутствия памятников, в особенности принимая в расчет обилие надписей в Хоране и Ссафе, Пальмире и Вавилоне. Правда, здесь часто встречаются надписи намаранные красками на стенах и над воротами, но они очевидно сделаны только несколько лет назад. Отсутствие вырезанных на камне надписей происходит не от недостатка искусства, потому что архитектурная резьба, хотя и грубая, обыкновенна в Неджеде, а во всем Омане это, а равно и другие орнаментальные искусства достигли вовсе не ничтожной степени успеха.

Минарет этой мечети очень высок; — это служит одним из многих доказательств, что минарет выстроен задолго до первого вагабитского владычества, так как неджедская секта не одобряет высоких минаретов по той вполне достаточной [187] причине, что они нс существовали во время Магомета (настоящие консерваторы!). Вагабиты довольствуются небольшою угловою башенкой, едва возвышающеюся над кровлей остальной части строения. Трещина, извивающаяся на одной стороне минарета свидетельствует о землетрясении, которое, говорят», произошло здесь лет тридцать тому назад. Вероятно это было то же землетрясение, следы которого мы впоследствии нашли в Хассе. Арка и своды здесь неизвестны; поэтому столбы, поддерживающие крышу мечети стоят близко один от другого и весьма многочисленны. Они сделаны из камня.

Другая сторона площади образуется открытою галлереей, напомнившей мне галлерею в Болонье. Под ее тенью сидели группы горожан, толкуя о новостях или делах. Центральное пространство было занято верблюдами и тюками с разными товарами, значительную часть которых составляли йеменский кофе, хина и шафран. Однако же в период нашего прибытия торговля находилась в необыкновенном застое вследствие войны, для которой была взята значительная часть населения, и которая сделала дороги не безопасными для торговцев и путешественников.

От этого сквера идут в разные стороны несколько улиц; на каждой из них есть рынок для того или другого товара и каждый из этих рынков оканчивается порталом, отделяющим его от обыкновенных жилищ. Рынок с овощами и плодами очень обширен и на нем торговлею занимаются почти исключительно женщины, так же как и в лавках с москотильными товарами и пряностями. Прекрасный пол в Берейдахе по-видимому нисколько не уступает мущинам в уменьи торговать и в скопидомстве. «Скупость столько же прилична женщине, как щедрость мущине», говорят один арабский поэт, бессознательно сходясь во мнении с Ланче из Чероны в его списке «условий», которые должна соединять в себе его будущая жена.

Ископаемая горная соль из западного Катима, замечательной чистоты и белизны, здесь обыкновенный предмет продажи, и огромные куски ее, часто представляющие прекрасную кристаллизацию, лежали грудами у дверей лавок. Иногда мы видели какого-нибудь персианина, испытывающего свое искусство в покупке или мене, но эти пилигримы вообще с большою робостью входили в город, где они пользовались не особенно хорошею [188] репутацией. Бедуины здесь попадаются гораздо реже, чем на улицах Хайеля; их можно встретить только случайно и, так сказать, в виде исключения. Но за то хорошо одетые и имеющие важный вид горожане находятся в изобилии; в руках у них жолтые трости из сидра или лотоса, их платки свободно накинуты на голову без повязки из белой или черной верблюжей шерсти, отличающей жителей северной Аравии. Эта головная повязка (называемая аккал) попадается все реже по мере нашего приближения к центру полуострова, и совершенно исчезает на востоке.

Весь город имеет вид давнишнего, но приходящего в упадок благоденствия. Мало новых домов, но много домов приходящих в разрушение. Лица большей части встречающихся нам людей серьезные, и говорят они низким тоном. Шелковое платье запрещено господствующею партией, табак можно курить только внутри дома, да и то украдкой. По временам в Берейдахе являются ревностные ваггабитские миссионеры из Риадда для религиозной реформы и проповеди вынужденным слушателям, и неповиновение обычаям неджедской секты замечается и наказывается часто с большою строгостью.

Входя в какой-нибудь дом, по приглашению его владельца, мы находит, что внутреннее его устройство несколько отличается от обыкновенного устройства домов в Джабель-Шомере. Казимские города выстроены теснее и, в соответственной степени, пространство заключающееся внутри их стен, ценится дороже. Поэтому дворы тут менее обширны, комнаты тесны и вторые этажи здесь обыкновенны, между тем как в Хайеле они составляют редкое исключение. Изобилие леса в этой провинции делает уголь излишним, и маленькие жаровни Джоуфа и Шомера здесь исчезли, уступив место печам, углубленным в пол, с поднятым каменным бордюром и железною решеткой на нем, как раз таким, какие были в употреблении у нас до того времени, когда угли и дым от них заставили придумать камины и все новейшие усовершенствования очагов и печей. На железные полосы решетки кладутся гхаддовые и маркховые дрова, и на разведенном пламени варится кофе. Он здесь превосходен, потому что в Казим привозится самый лучший кофе из Йемена.

Довольно о городе; улицы его узки, душны, пыльны; притом день подвигается вперед; но в садах еще прохладно. И так [189] мы устремляемся на удачу, через лабиринт окольных и перекрещивающихся друг с другом путей и попадаем в широкую улицу, которая, подобно какому-нибудь бульвару во Франции идет как раз возле них, внутри городских стен.

Здесь находятся боковые уже полу разрушившиеся, ворота и некому их отворить. Но в стене одной из стоящих по бокам их башен мы видим пролом, и через него мы надеемся выбраться на занимаемую садами внешнюю окраину. Мы влезаем в этот пролом и карабкаясь по груде мусора, бывшего некогда основанием витой лестницы останавливаемая перед окном выходящим прямо в сады. К счастию мы не первые пробуем этот короткий путь; городские мальчики в достаточной степени расширили отверстие и нагромоздили камней на земле с внешней стороны, чтобы сделать выход довольно удобным. Мы следуем этому указанию и в следующую минуту стоим на открытом воздухе вне стены. Ветер свеж и будет таким до полудня. Перед нами пальмовые деревья и темные тени; почва — бархат, зеленый от осенней жатвы маиса и журавлиного гороха; она пересекается лабиринтом водных канавок, из которых некоторые сухи, другие наполнены бегущею водой, потому что колодцы находятся в действии.

Эти колодцы во всей Аравии очень похожи один на другой; разница между ними заключается только в объеме и глубине, но гидравлическое их приспособление повсюду одинаково. Над отверстием колодца на высоких деревянных или каменных столбах по сторонам, утверждена перекладина, а на ней — от трех до шести небольших колес; на эти колеса накручены веревки от такого же числа больших кожанных ведер, из которых каждое почти вдвое превышает ведро обыкновенной английской меры. Ведра опускаются в глубину, и затем вытаскиваются верблюдами или ослами, которые медленно ходят взад и вперед по наклонной плоскости, ведущей от края колодца до ямы, удлиненной на некоторое расстояние. Когда ведра поднимаются до края колодца они наклоняются и изливают воду по широкому каналу в близ лежащий резервуар, от которого идут орошающие сади канавки. Запас воды, получаемый таким способом, разумеется, не постоянен; способ этот уступает даже тому, который употребляется в Египте и Сирии, притом вследствие плохого устройства ведер и часто ветхого их состояния половина воды выливается обратно в колодезь, прежде чем она дойдет до [190] края. Резкий скрип колес, стремление води, когда ведра достигают своей поворотной точки, беспрестанный плеск их излишка, падающего обратно в источник, служат вестниками жизни и влаги, очень приятными в этой сухой и тихой стране, и могут быть слышны далеко среди песчаных холмов, говоря опаленному солнцем путнику, что он приближается к прохладному месту отдохновения.

Мы бродам в тени, прячемся среди высокой кукурузы, что бы спокойно покурить, вдали от пытливых неджедских глаз, и затем далее, до высокого песчаного холма. Любопытство побуждает нас взобраться на него, ходя он крут и скользок. С его вершины мы смотрим на югозапад по направлению к Онейяаху. Вся промежуточная страна усеяна островками возделанной земли среди песков; далеко далеко длинные полосы более густой тени показывают местность, где расположен самый Онейзах. Но полдень приближается, жара усиливается; было бы неблагоразумно оставаться более под полуденным зноем. И так мы возвращаемся к городским стенам и идем на удачу по рву до первых ворот, вступаем через них в город и находим дорогу домой.

Наша сделка с Абу-Эйзой относительно путешествия была причиною частых визитов, со стороны разных лиц из персидского лагеря. Было очень забавно слышать, как эти иностранцы изливались в сатирах против страны арабов и превозносили свою собственную, о которой они неизменно старались дать в высшей степени призматическое понятие. Некоторые из этих джентльменов, — так как они занимали ступень джентльменов на лестнице восточного общества, — знали очень хорошо Арабский язык, благодаря частому пребыванию в Багдаде и в его соседстве, и находили удовольствие в литературных и исторических изысканиях.

Военные операции против Онейзаха, — если можно почтить их этим названием, — представляли мне, экс-офицеру индийской службы, другой предмет для наблюдения и изучения. Чтобы лучше познакомиться с этими операциями, в которых город, говоря вообще, едва принимал участие, я часто посещал неджедский военный лагерь расположенный в то время к югу от городских стен. Здесь стояло неправильно расположенное собрание маленьких черных палаток, часто состоявших из лохмотьев, растянутых для тени на двух или трех кольях [191] по цыганскому образцу; но пространство внутри и вокруг было покрыто копьями и кишело смуглыми неджедцами; их ружья были расставлены впереди и между линиями в виде пирамид, подобно тому, как складывается оружие у нас. Каждое племя, каждая провинция имела свое отдельное место в лагере, и наше собственное наблюдение скоро научило нас отличать место расположения воинов Афладжа, Седейра и Восгема. У последних преобладали ружья, у первых — сабли и кинжалы, между тем как у седейрских воинов пики встречались чаще, чем у какого-либо другого отряда их соратников. При прохождении нашем по линиям приветствия солдат были коротки и угрюмы и не сопровождались никаким дружеским приглашением: мы не были неджедцами, следовательно мы были неверные. Сверх того дурное расположение духа этих бедняков усиливалось и отчасти извинялось причиною очень неприятного свойства, именно, голодом, потому что они принесли с собою очень скудный запас провизии и еще меньше денег для покупки ее, между тем как с другой стороны они жили здесь не на даровых хлебах, а жители Берейдаха вовсе не чувствовали расположения оказывать им любезности. Неджедцы рассчитывали кормиться финиками и ограблением Онейзаха, но их расчет был сделан без хозяина, так как войска Замила до сих пор одерживали над ними верх в открытом поле, и сравнительное положение осаждающих и осажденных находилось в эту минуту почти в обратном отношении.

Однажды, в послеполуденное время мы услыхали крик тревоги, раздавшийся с высокой сторожевой башни города и повторенный далеко на равнине передовыми пикетами: отряд всадников из Онейзаха рискнул проникнуть до самых окрестностей города о грабил городские предместья. Моганна вышел из своей конторы, чтобы приказать жителям идти, куда призывала их слава. Но, увы! улицы и рынок в один момент опустели и все жители убежали не на поле славы, а в свои дома, чтобы спрятаться и запереться, предпочитая «алиби» («alibi» — нахождение в другом месте; юридический термин, он означающий тот случай, когда обвиненный в каком-нибудь преступлении опровергает обвинение ссылкою на то, что во время совершения преступлении он находился в другом месте.) неприятной дилемме: или, отказавшись вооружиться, выказать открытое неповиновение, или же идти на призыв и таким образом сражаться [192] именно против тех, на чьих успехах били основаны самые дорогие надежды их. Однакоже посланным Моганною агентам удалось еще захватить около сорока человек из этих подневольных воинов, и они, будучи пойманы, постарались примириться с своею участью, взяли свои пики и ружья и вышли с геройскою решимостью — не сражаться с неприятелем. К ним присоединился более значительный отряд неджедских солдат, которые, под предводительством разных начальников, вышли из своих шатров совершенно с другими намерениями. Многие из них кроме вышеупомянутого оружия имело при себе короткие йеманахские кинжалы и сабли, если не всегда острые, то тяжелые и находившиеся в решительных руках. Мы с Бэрэкатом взобрались на холмик за укреплениями, откуда хорошо могли видеть равнину и стычку.

Онейзахские воины, которых было почти вдвое меньше, чем их противников, были все на лошадях, рассеянные между садов и домов предместий, не делая личного вреда никому из жителей, но захватывая легкую добычу, которая попадалась им под руки. При приближении своих врагов, они собрались впереди плантаций и выслали вперед около двадцати человек завязать драку. С своей стороны неджедцы остановились и вытянули свою линию. Арабская тактика проста, но не лишена искусства. Кавалерия выдвигается вперед и вызывает сражение; между тем верблюды и их всадники, составляющие главную силу, остаются позади, в резерве. Когда сражение приняло серьезный оборот, что случается всегда как только с той или с другой стороны пролилась кровь, то верблюдов становясь на колени; каждый из них делается чем то вроде укрепления для скрывающихся за ним двух человек с ружьями; кавалерия действует открыто, перестрелка становится серьезною и так дело идет до тех пор, когда фланговые атаки или чрезмерная уверенность с той или с другой стороны не вызовет общего нападения. Некоторые дерутся пешие, другие на конях и верблюдах — и схватка продолжается до поражения какой-либо из двух сторон. Неджедцы отличаются от других арабов тем, что они предпочитают резню добыче; они не дают и сами не просят пощады, и до тех пор, пока им нужно убивать, они не думают грабить. Поэтому когда в сражении главную роль играют неджедцы, то можно ожидать жаркого дела и хотя шесть или семьсот человек убитых могут показаться безделицей [193] для европейцев, привыкших к тысячам, которые погибли под Балаклавой, или десяткам тысяч, которые пали под Сольферино, но это число велико для арабов и бывает только тогда, когда в битве участвуют неджедцы. Обыкновенно же она оканчивается, самое большее, какими-нибудь двумя убитыми и тремя ранеными, подобно битвам итальянских муниципалитетов в средние века и некоторым стычкам короля и республики в первые годы великой английской междоусобной войны, в семнадцатом столетии.

Берейдахские всадники отвечали на вызов неприятеля тем, что поскакали вперед одни в одну сторону, другие в другую, но не прямо против неприятелей; между тем как неджедцы, сидевшие большею частию на верблюдах, были принуждены ожидать результатов. Впрочем трое или четверо из них были на лошадях и они управляли атакой. Началась джигитовка, с ружейною пальбою; но онейзахские и берейдахские кказимцы понимают друг друга и заранее решили, что ни одна их пуля или пика не нанесет вреда их землякам. Поэтому они все кружатся по равнине, как ласточки над озером, так что наконец неджедцы теряют терпение и выдвигают всю свою линию. Тогда онейзахские бойцы, видя, что дело принимает серьезный оборот и что неприятель тотчас же преодолеет их превосходством сил, исчезают, один за другим, среди пальмовых рощ, бывших у них в тылу, разыгрывая свою роль до конца, но укрываясь от врага за деревьями гораздо прежде, чем старинные ружья могут достать их своими пулями. Затем стычка оканчивается за неимением неприятеля, и берейдахские герои забавляются маневрами, джигитовкой и криками на своем обратном пути в город. Они вступают туда после четырех часов отсутствия, «к счастию, без всякого урона», как возвестил бы следующий утренний нумер газет, еслибы таковые здесь существовали. По их возвращению, спрятавшиеся жители внезапно появляются снова, и улицы наполнены по-прежнему.

Вечера мы, обыкновенно, проводили очень приятно. После ужина здесь, — как и везде в Аравии на закате солнца, — мы, удалялись на плоскую крышу дома с Абу-Эйзой и другими знакомыми из лагеря или города; курили там и разговаривали по нескольку часов, или слушали призыв к вечерним молитвам, раздававшийся из персидских шатров и звучавший мелодией и полнотою среди резнях голосов арабов. Может быть [194] кто-нибудь из моих читателей находится в приятном заблуждении, что Аравия есть страна песни; но едва ли какая-либо страна земного тара, кроме, разве Китая, имеет менее права похвалиться гармонией. Впрочем, я никогда не имел счастия слышать китайского пения, кажется, не совсем музыкального. Но я слышал пение турок, персиян, всевозможных индийцев и негров, не говоря о сирийцах, армянах, греках и пр., и могу засвидетельствовать, что все они превосходят сынов Ккахттана или Исмаила в этом таланте, как голосом, так и слухом, как в инструментальной, так и в вокальной музыке. Но мои друзья арабы другого о себе мнения; они, напротив, считают себя искусными певцами и часто оглушают слишком вежливого слушателя своими криками, исправляющими должность арий, и терзают его носовыми звуками, в которых предполагается гармония. Хуже всех бедуины и даже энтузиазм французского путешествевника-ориенталефила подвергнулся бы жестокому испытанию, если бы какой-нибудь из этих номадов в жаркий день завыл у него над ухом «Абу-3ейд» — любимую бедуинскую песню. Городские жители не многим лучше, и, во всяком случае, молчание есть величайшая милость, какую только можно просить у арабского певца.

Персияне же вообще обладают хорошими голосами и истинным чувством гармонии. Их музыка, если и не подходит под европейский масштаб, по крайней мере приятна, хотя, подобно большинству азиятских мелодий, несколько меланхолична. Багдадские соседи их и вообще жители всей долины Тигра, от Бассраха до Диар-Бекра, более или менее похожи на них музыкальным слухом и голосом, и багдадский певец часто составляет себе большое состояние в дальних городах. Можно найти также музыкальные звуки в Сирии, особенно между жителями Дамаска, затем у жителей морского берега в Ссейде, Акке и пр. Турки довольно хорошие певцы и их арии вообще веселее и подходят ближе к европейским.

Мы рассуждали о многих предметах, сидя под «небом небес» арабской ночи и прислушиваясь к резким голосам в городе или к отдаленному и более гармоническому призыву персидского муэдзина. Правительство и религия, медицина и торговля, планы и предположения, частию осуществившиеся, частию обреченные на продолжительные неудачи, все это было темою наших разговоров, пока поздний час не заставлял наших [195] собеседников расходиться по домам, а нас — идти спать на прохладную террасу.

Конусообразный зодиакальный свет, который всегда можно отличить и этих прозрачных небесах, но который теперь был в своем полном равноденственном блеске, оставался на небе целых три часа после заката солнца, совершенно явственно отличаясь светом, фигурой, и направлением от последнего мерцания дневного света на горизонте, и новое появление его на востоке задолго до утра только не опытный глаз мог смешать с ранним рассветом. Падучие звезды скользили по небесному своду, но, я думаю, что здесь они являются не чаще, чем в Европе только облака и туманы нашего северного климата мешают иногда видеть их. Всю ночь сторожа на башнях кричали и отвечали в промежутках: «Аллаху Ахбар», слова, бывшие теперь лозунгом их провинции, и город спал внизу, окруженный безмолвными своими рощами и песками. Воспоминания об Индии и Сирии, об Европе и Англии теперь казались принадлежащими какой-то другой планете, или неясными грезами, между тем как Аравия и Кказим стояли во всей определенной осязаемости действительного существования. Теперь эти ощущения находятся в обратном отношении, но в то время, думая о необъятности пустынь и морей, которые мне предстояло перейти, я едва надеялся, что грезы о далекой родине снова превратятся в действительность.

Рано утром нас пробуждал звон ступок и пестиков в соседних жилищах, где каждый занимался приготовлением утреннего кофе, и мы находили Абу-Эйзу уже вставшим и толкущим кофе внизу на дворе, где сверкающий свет разведенного огня смешивался с серым сумраком рассвета. Ни один араб какого бы то ни было сословия не считает приготовления кофе собственными руками ниже своего достоинства; мало того, здешние джентльмены признают более comme il faut’ным приготовлять кофе лично, чем предоставлять эту операцию кому-либо низшему, или рабу.

Во время нашего продолжительного пребывания в Берейдахе мы иногда оставляла город, чтобы посетить деревни Аскху, Мудднеб и другие, для лучшего изучения деревенской жизни в Кказиме. Я уже в достаточной степени описал деревенское жилище, говоря о нашем однодневном отдыхе в предместьи Доуэре, в беседке Мюбарека, и потому мне теперь нет надобности входить в подробности относительно домов поселян, так как [196] эти дома очень однообразны и похожи друг на друга, различаясь только величиною. Самые деревни опрятны и имеют веселый вид и, пользуясь тенью и водою, довольно прохладны для южной широты. Земля принадлежат на правах полной законной собственности, возделывателям ее, а не правительству, как в Турции; притом она редко находится в руках крупных землевладельцев, подобных земиндарам Индии, или богатейшим фермерам Англии. С другой стороны, чрезмерные ваггабитские налоги, если не совершенно останавливают, то, но крайней мере, задерживают развитие земледелия. Десятая часть произведений земли, в виде фиников, хлебного зерна, маиса и т. н., взимается правительством в качестве регулярной подати; кроме того беспрестанно налагаются чрезвычайные сборы, простирающиеся иногда до одной трети ценности жатвы, в особенности по случаю «джиджада» или «священной войны», т. е. всякой войны, так как ваггабиты составляют священную нацию, настоящее «малое, повсюду поносимое стадо» Ислама, истинно правоверное, в чем нет никакого сомнения; и потому и их войны тоже священны, и, следовательно, только еретики и неверные, или те, которые желают считаться таковыми и подвергнуться приличному неверным обращению с ними, могут отказываться от взносов на их благочестивые кампании.

Разведение скота, т. е. овец и верблюдов, здесь не редкость, но оно производится в меньших размерах, чем в Шомере, вследствие большего преобладания обработанной земли над необработанною. Однакоже скот составляет значительную часть сельского богатства и его довольно не только для своего употребления, но и для внешней торговли, хотя здешние овцы ценятся чужеземными покупателями менее, чем горная порода Ттоуэйка. Лошади тоже разводятся и продаются на востоке и на севере; они во всех отношениях похожи на лошадей Джебель-Шомера и не считаются настоящими «неджедскими». Коров и быков нет, или почти нет; буйволов еще менее. Пастухи и табунщики — иногда поселяне, иногда бедуины; но поселяне здесь превосходят бедуинов числом и значением.

Подать, взимаемая здесь правительством с пасущегося скота, составляет около двадцатой части его стоимости, и в этом отношении кказимский пастух находится в лучших условиях, чем земледелец или садовник. Но особый городской налог на мясо делает подать со скота в конце концов стольже тяжелою, как [197] поборы, взимаемые с растительного царства. Деньги тоже обложены сбором в количестве 2%, а, так как сборщик податей не может видеть самого кошелька, то оценка делается по среднему доходу каждого купца и торговца, и они должны платить согласно этому расчету. Сверх того члены торгового сословия, подданные или иностранцы, должны платить со своих товаров, привозимых внутрь границ, ввозную пошлину, составляющую около четырех шиллингов (120 к.) с одного груза. Это тяжелый налог, так как он взимается с товаров обыкновенно более громоздких, чем ценных. Поэтому торговля находится не в лучших условиях, чем земледелие и скотоводство. Ко всем этим правительственным сборам мы должны прибавить случайные подарки, подкупы, местная вымогательства и нередко настоящий грабеж. Засим я предоставляю моим читателям судить — достойны ли выгоды обладания высшею догматическою чистотою той цены, которая уплачивается за них более осязательными благами мира сего. Боюсь, что непринадлежащие к ваггабитской секте арабы ответили бы на этот вопрос отрицательно. Наконец, частые войны и обязанность нетолько платить на них деньги, но и лично принимать в них участие, ускоряет упадок благосостояния провинции.

При всем том мои читатели не должны предполагать, что ваггабитское управление совершенно негодно, или что в нем нет ничего хорошего, что могло бы уравновесить или смягчить его разнообразные недостатки. Но как оно ни дурно, ему предшествовало еще худшее, именно: совершенная анархия, распри местных вождей, междоусобные войны горожан и необузданная наглость бедуинов. Неджедский правитель — это разбойник и хищник, но с тем смягчающим обстоятельством, что все награбленное и похищенное он оставляет для себя и не терпит чтобы кто нибудь другой, номад или оседлый житель, грабил особо, в свою пользу. При ваггабитском управлении путник, направляющийся через Кказим, Седейр, Восгем и все другие восемь провинций центральной империи, встретит мало бедуинов, да и тех ему ничего бояться: купец и поселянин, туземец и иностранец находятся в одинаковой безопасности от хищнического набега или придорожного нападения, и с этой стороны торговля и земледелие обеспечены. Никакому местному начальнику, за исключением того случая, когда это будет один из неджедских наместников, не дозволяется нарушать права [198] подданного, ни одному селению не дозволяется грабить сады или уничтожать плодовые деревья соседней деревушки. Привиллегия угнетения, общего и частного, предоставлена исключительно правительству; это есть священная монополия, заповедный лес, в котором никто другой не может охотиться безнаказанно. Поэтому, когда жители Риадда в моем присутствии поздравляли персидского наиба Мохаммеда Али, с благополучным прибытием к ним, в столицу и сравнивали прежние опасности путешествия по неджедским землям с нынешней безопасностию, то этот лукавый ширазец обратился ко мне с многозначительным подмигиваньем и сказал в полголоса на индустанском наречии: «Прежде здесь было пятьдесят разбойников, теперь же только один; но этот один стоит пятидесяти». Это замечание напомнило мне слова римского летописца: «ubi solitudinem faciunt, pacem appellant».

В одну из наших экскурсий по окрестностям мы направились к Онейзаху, но нашли совершенно невозможным проникнуть за стены его и потому удовольствовались тем, что посмотрели издали на этот большой и многолюдный город. Число его домов и величина их, судя по возвышавшимся над другими кровлям, обозначавшим жилище Замила и его семейства, далеко превосходили все, что мы видели в Берейдахе. Стены внешней крепости имеют громадную толстоту, а пояс пальмовых деревьев между ними и городом служит добавочною защитою. Судя по всему, мною виденному, в сооружениях его мало камня; они, кажется, почти исключительной остроены из невыжженного кирпича; но и в этом виде они представляют грозную твердыню для Аравии. Вся страна вокруг города и на северо-восток, к Берейдаху была более или менее опустошаема войною; и наши друзья порицали нас, как за весьма безрассудный поступок, за то, что мы решились зайти так далеко. Действительно, мы были обязаны только счастию тем, что не попали в руки солдат или грабителей; а в подобном случае кказимская дисциплина едвали оградила бы нашу безопасность.

Так прошли целые две недели, наступила третья, а Абу-Эйза еще не был готов к выступлению. Причины такой отсрочки, которые он выставлял сначала, тоже были не вполне удовлетворительны. Наконец истинная причина промедления [199] обнаружилась, и она была такого свойства, что не нуждалась в оправдании и ее следовало принять без ропота.

Мохаммед-Али-эм-Ширази, персидский представитель при Мешид-Али, которому теперь было поручено управление путешествием богомольцев, написал на арабском и на персидском языках в Риадд, извещая о бегстве Абу-Боттейна и о поведении Моганны, и затем о своем намерении лично посетить столицу, где он желал словесно изложить разные жалобы, слишком многочисленные и серьезные для того, чтобы доверить их перу и чернилам. Фейссул был бы в высшей степени рад избавиться от этого свидания, но боялся; отказом его персияне воспользуются как поводом к полному разрыву, результатом которого будет лишение Неджеда его ежегодных поборов с персидских богомольцев. Поэтому он послал Моганне приказание снабдить Мохаммеда-Али конвоем для его путешествия в Риадд, а насчет других персиян сделать распоряжения, которые обеспечили бы им безопасное возвращение на родину.

В промежуток обмена этих писем, правитель Берейдаха вынудил от своих шиитских гостей сумму, простиравшуюся, по самому умеренному вычислению, до 1600 ф. стерл., и засим едвали мог надеяться на дальнейшую поживу. Поэтому ему не было большой выгоды удерживать их дольше, между тем как снабжение их проводником было оставшимся в его власти средством получить добавочную прибыль, взяв с них пошлину, наложенную за подобную услугу. Но он не чувствовал особенного расположения дать Наибу (это был официальный титул Мохаммеда-Али, и отныне мы будем для краткости обозначать его этим титулом) проводников и вьючных животных, потому что едвали можно было дать их иначе, как даром. Посему насчет этого пункта своих инструкций он хранил благоразумное молчание и решился заставить персидского вельможу самому позаботиться о себе.

Наиб очутился теперь отчасти в таком же положении, в каком находились мы, когда искали попутчиков, не находя ни одного, так как даже гарантия приглашения со стороны верховной власти оказалась недостаточною для того, чтобы устранить все сомнения насчет приема, который ожидал Наиба в Риадде; притом кказимцев не обольщала честь посещения ваггабитской столицы. Наконец он обратился за советом и помощью к Абу-Эйзе, с которым он находился в очень хороших [200] отношениях во время прежнего путешествия в его обществе. Абу-Эйза довольно охотно принял бы на себя роль перевозчика и проводника, но у него в то время было мало вьючных животных и прошло много дней, прежде чем он мог собрать число верблюдов, достаточное для этой цели.

Между тем Наиб познакомился с нами. Он был истый персиянин, лет шестидесяти или даже более, в полном цвете физических сил, и еслибы он не имел привычки жевать опиум, то и ум его находился бы в таком же положении. Борода его и усы были выкрашены хиной и черною краской так тщательно, что в некотором расстоянии его можно было бы принять за сорокалетнего мужчину. По арабски он говорил плохо, по турецки несколько лучше, а по индустански замечательно хорошо, потому что он много лет был агентом персидского правительства в Гайдерабаде и в Деккане. Он был очень остроумен, любил шутки в словах и в действиях, обладал хитростью, приобретенною вследствие долговременной деловой практики, хотя его, подобно большинству персиян, не трудно было одурачить; он был разговорчив и весел, но иногда поддавался сильным и в высшей степени неприличным припадкам запальчивости; набожный шиит и почитатель Али и Марди, при имени которых я видел его простертым во всю длину на земле, — словом, это была «характерная личность», а обстоятельства путешествия выказали его во всевозможном свете и со всех точек зрения. Его слуги Али, Хасан и Хаджи Хусейн, нечто в роде главного погонщика мулов, не имели в себе ничего характерного, исключая грубости, беспокойного шиитского фанатизма и бесконечных разглагольствований против арабов и ваггабитов. Все это произносилось на испорченном жаргоне Багдада и Мешида, представлявшем любопытный контраст с безукоризненною чистотою и отчетливою правильностью языка, которым говорили вокруг них другие. Мы теперь вполне познакомились с этими людьми, нашими будущими спутниками до Риадда, и ближайшими нашими соседями в этом городе. Посещения их помогали нам убивать время, которое иначе тянулось бы слишком скучно вследствие долго откладываемого исполнения наших надежд.

Сентябрь окончился, и Моганна выбрал наконец проводника для Таджь-Джеганы и ее товарищей по благочестивому путешествию к берегам Евфрата. Персияне, разумеется, заплатили [201] надлежащую дань за свое освобождение и отправилась по северозападной дороге, имея перед собою около двадцати дней пути при скудной провизии. Однакоже, во время моего пребывания в Багдаде следующею весною, я, к моему удовольствию, узнал, что они наконец прибыли благополучно.

С своей стороны Абу-Эйза, после разных отсрочек, неизбежных при займах, нашел желанных верблюдов и мы приготовились к дороге. Но перед отправлением нашим произошел несчастный случай, который сам по себе достаточно открывал слабую сторону нашего слишком доверчивого проводника. В один вечер, когда Абу-Эйза со своими персидскими друзьями ужинал у нас, слуга его Габбаш, бедный мулат, которого он, оставляя Медину, взял с собою более из сострадания, чем ради какой-нибудь надобности, воспользовался отсутствием своего господина из лагеря, чтобы бежать, захвативши с собою лучший плащ Абу-Эйзы, и, наконец, вещь тоже не маловажную, — большую медную ступу для толчения кофе. Ступа эта была замечательно изящна, из превосходного металла, в действия она издавала очень мелодичный, подобный колокольному звон и вследствие этого ее владелец особенно любил ее и редко оставлял праздною. Было не легко и даже невозможно найти другую такую ступку в Берейдахе; еще хуже было то, что пропажа случилась как раз в то время, как мы имели перед собою десять дней пути, и следовательно, более чем когда-либо нуждались в ароматном напитке. Наиб тоже не имел подобной посуды, так как он, подобно большинству своих земляков, обыкновенно пил чай, а не кофе. Поэтому пропажа вышесказанной ступки была неприятнее всего, и Абу-Эйза поклялся, что он получит ее обратно во что бы то ни стало. Он послал двух или трех приятелей в погоню за беглым Габбашем и его добычей, а затем и сам отправился охотиться за ним. Но после двухдневных бесплодных поисков получено было известие, что вора видели на мединской дороге к Хенакийяху, и он ушел уже так далеко, что не оставалось надежды захватить ни его, ни похищенную им ступку. К счастию я имел с собою небольшой медный снаряд для трения лекарственных ядов; мы тщательно вымыли его и во время своего путешествия в столицу применяли для разного употребления. Это хотя и не вознаградило Абу-Эйзу за понесенную им потерю, но все-таки он нашел мой снаряд полезным. [202]

Когда все было готово к долго ожидаемому отправлению, то мы окончательно назначили для него вечер 3-го октября, приходившийся, кажется, в пятницу. После первого моего с Бэрекатом визита к Моганне, мы более уже не являлись к нему, только при случайных встречах на улице или на рынке приветствовали его издали, и теперь не видели никакой необходимости в особой прощальной аудиенции. Узнав, что эго за человек, мы делали все возможное, чтобы не привлечь к себе взгляда его серых глаз и этим избавились от лишних хлопот и платежа лишних пошлин, да и никто не напоминал ему о нас. Пред восходом звезд мы окончательно простились с нашим хозяином Ахметом и оставили город с своим проводником Абу-Эйзой.

Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875