ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ

ГЛАВА V.

Путешествие от Хайеля до Берейдаха.

More bleak to view, the hills at length recede
  And, less luxuriant, smoother vales extend;
Immense horizon-bounded plains succeed,
  Far as the eye discerns, without an end.

Byron.

Новая станция нашего путешествия. — Сравнительная маловажность бедуинов в Средней Аравии. — Наши спутники. — Их характеры. — Торговля лошадьми от Шомера до Ковейта. — Пределы Джебел-Аджа. — Эйн-Тедджаджа. — Долина между Аджей и Сольмой. — Нападение Харбских бедуинов. — Джебел-Сольма. — Могила Хатима-элль-Таи-Фрейд. — Его правитель и судебная палата. — Описание деревни. — Солабахский лагерь. — Верхний Кказим. — Отличительные черты его территории. — Арабская поэзия. — Неджед. — Растительность. — Источники. — Водяной бассейн северной Аравии. — Ккефа, ее вид. — Ккозейбах Коуарах, его местоположение. — Вагабитская граница; каменный круг Эйуна. — Топографические черты нижнего Кказима. — Его культура. — Пальмовые рощи, хлопчатник и любопытное наркотическое растение. — Характер жителей. — Их сношения с Хеджазом. — Последствия этих сношений. — Кабульские дервиши. — Эйун. — Ужин Фолейха. — Дорога в Берейдах. — Гхат. — Фальшивая тревога. — Берейдах издали. — Предместье Доуэйр. — Дача Мюбарека. — Семейная жизнь.

Еще одна станция нашего пути. Станции: от Газы до Маэна, от Маэна до Джоуфа, от Джоуфа до Хайеля были пройдены, правда, не без трудов и неудобств, но, сравнительно, с незначительными личными опасностями за исключением тех, которые происходили от самой природы, а не от человека. Путешествия по каменистой пустыне северной границы или по [138] песчаному Нефуду в самое жаркое летнее время нельзя назвать совершенно безопасным. Уже одна жажда в этих безводных пустынях не хуже копья или пули может погубить и губит слишком отважного путешественника и даже многих бедуинов. Но если природа была так неприязненна, то по крайней мере на человека мы до сих пор не имели причины особенно пожаловаться: за исключением только одного случая, бедуины при всей своей дикости и грубости, обходились с нами хорошо, а горожане вообще оказывались более дружелюбными и вежливыми к нам, чем мы ожидали. Находясь в установившихся пределах управления Эбн-Рашида и среди его подданных, мы относительно жизни и собственности пользовались своею долею общей безопасности, которою пользуются там жители и путешественники; между тем как успехи сопровождали нас до сих пор. «Судите о дне по его вечеру», говорят арабы и хотя эта пословица, подобно всем другим, не всегда оказывается вполне верной как относительно солнечного света, так и облаков, но по временам она имеет свое достоинство. Поэтому, несмотря на неблагоприятные предсказания и мрачные предчувствия, сообщенные нам нашими друзьями относительно внутреннего Неджеда и его жителей, мы надеялись, что столь удачное прошедшее предвещает в будущем не совсем печальную перспективу.

Со стороны физических и материальных трудностей, подобных тем, какие мы встречали прежде, нам предстояло теперь гораздо менее опасностей. Сильные летние жары уже прошли; наступило более прохладное время года; кроме того наш путь лежал теперь по возвышенной плоскости центральной Аравии, на северный край которой мы уже взобрались при входе в Джебел-Шомер. Нам не предстояло также между Хайелем и Риаддом идти по необработанной или песчаной полосе, которую можно было бы сравнить с Джоуфским нефудом; напротив того, мы должны были ожидать пастбищ, возделанных полей, деревень и жилищ, прохладного горного воздуха и достаточного количества, если не изобилия, воды. Нашими спутниками были теперь не дикари и бедуины, а горожане и поселяне, члены организованного общества и, следовательно, в известной степени цивилизованные существа.

Обменявшись с нашими хайельскими друзьями обычными знаками прощания, мы продолжали свой путь по равнине, которую я описал уже как место наших утренних прогулок; но вместо [139] того чтобы направиться по юго-западной дороге к Кефару, которого рощи и кровли домов поднимались перед нами в виде смешанной массы, мы повернули к востоку и в течение около получаса огибали внешнюю стену Хайеля, в некотором от нее расстоянии, затем уклонясь на юго-восточную дорогу пошли по каменистому грунту, перемежающемуся по местам колодцами, с сгруппированными у каждого из них садами и несколькими домами по соседству. Наконец мы дошли до узкого извилистого прохода между утесами Джебель-Аджи, которого среднее отверстие окружает Хайель со всех сторон, и здесь бросили последний взгляд назад, на этот город, который в течение нескольких недель был нашим домом или приятным подобием домашнего приюта.

До сих пор нашими единственными спутниками были Мюбарек и Дагеш. Мы обогнали остальных, которым более, чем нам было хлопот со своим багажом и снаряжением в дорогу. Однакоже нельзя было долго путешествовать таким образом врозь; и потому после нескольких часов извилистого пути но горным ущельям мы около полудня остановились в ожидании наших замедливших спутников.

Скоро они подошли пестрою толпою. Это были: десять человек, или около того, из Кказима; некоторые из самого Берейдаха, другие — из соседних городов; двое, выдававшие себя большею с настойчивостью, чем истиною, за уроженцев Мекки; три бедуина, из которых двое принадлежали к шомерскому роду, а третий был из северного племени анезахов; далее — беглый негр; он вел четырех лошадей, которых следовало провести через всю ширину Аравии, поместить на корабль в Коуэйшь у Персидского залива и продать в Индии; два купца, один — из Зульфака в провинции Седейр, другой из Зобейера близ Бассраха; наконец-две женщины, жены каких-то принадлежавших к каравану лиц с несколькими маленькими детьми. Вся численность каравана, со включением нас, составляла партию в двадцать семь или двадцать восемь человек. Большая часть ехала на верблюдах, не многие на лошадях, в сопровождении нескольких вьючных животных.

«Чем больше народа, тем веселее», говорит пословица. Так было и в самом деле относительно большинства нашего каравана, за исключением самозванных уроженцев Мекки — Мохаммеда и Ибрагим, брюзгливых личностей, постоянно [140] жаловавшихся, ссорившихся и злословивших исподтишка. По их уверенью, они были хлебные торговцы, разорившиеся во время большого наводнения, которое унесло или попортило третью часть священного города осенью 1861 года, и с тех пор по их словам они переходили с места на место, от одного вождя к другому, в надежде собрать от щедрости правоверных сумму, необходимую для уплаты их долгов при возвращении своем в родной город. Но их уверение изобиловало разными невероятностями, и когда их обличали, как это случалось иногда, в неправдоподобии его, то у них была наготове другая совершенно не похожая на эту историю, может быть одинаково ложная, о разбое и убийстве. В общем итоге выходило, что это попрашайки и обманщики, и насколько мы могли заключить из обстоятельств, о которых не стоит распространяться, Мохаммед был повар из Каира, Ибрагим — обанкрутивавшийся лавочник, уроженец Газы или ее окрестностей. Впрочем они были настолько знакомы с Меккой, что могли рассказать многое об этом городе, и я узнал от них много любопытных подробностей относительно путешествия туда на богомолье и сопровождающих это путешествие обстоятельств.

Общество этих двух достойных личностей доставляло нам сомнительное удовольствие нетолько во всю дорогу до Берейдаха, но и до самого Риадда, где Ибрагим отличился тем, что, при отправлении своем оттуда, украл один из наших вьюков.

Анезахский бедуин Гаши был личностью другого рода, более забавною. Несмотря на свою молодость, он уже побродил по всем странам между Анатолией и Иеменом, успел посетить многие города и познакомиться с бесчисленным множеством вождей и племен; между ними, как я увидел к моему великому беспокойству, находились и те, с которыми я лично был в очень близких отношениях во время пребывания моего в Сирии. Действительно, это было большое счастье, что я ни разу не встретился с Гаши в шатрах Фариса-эбн-Годдейба или Хайл-эбн-Дшандула между Себяа или Соалимахом; еслибы он узнал меня, это поставило бы нас в более неловкое положение, чем то, в какое мы были поставлены в Хайеле, когда мы были узнаны нашим приятелем из Дамаска.

Зобейрский купец и его товарищ были вежливые, умные и разговорчивые люди, которые рассказали нам много любопытного; сообщенные ими факты и наблюдения будут вплетены, где [141] представится к тому случай, в многоцветную ткань моего рассказа.

Из числа уроженцев самого Кказимы один, по имени Фолейх, житель большого селения Эйун, богато одетый и ехавший на красивой лошади, был всеми признан за самую важную особу из всего каравана. Он принадлежал к одной из старинных и благородных фамилий своей провинции и был землевладельцем, богатство которого превосходило обыкновенный уровень. Когда мы приедем в Эйун, то мы будем у него ужинать.

Другие члены каравана не представляли ничего достойного особенного замечания. Это были спокойные люди, с деловым видом погруженные в собственные маленькие дела по торговле и земледелью, или заняты мимолетными соседями путешествия — будничные личности, которых скоро можно узнать и столь же скоро забыть. Однакоже я должен сделать исключение в пользу негра Гхорры. Это был истый африканец, человек сумасшедший, который убежал от своего господина в Медине, искал и добился некоторого покровительства со стороны Телала в Хайеле и теперь, законно или нет, пользовался свободой. Один богатый шомерский ремесленник поручил ему четырех прекрасных лошадей, и Гхорра, будучи в восторге от недавно приобретенного им звания свободного человека и жокея, плясал, смеялся, пел и забавлял выкидываньем такого множества разных штук и рассказыванием таких нелепиц, что часто возбуждал гнев более серьезных арабов. Мы расстались с ним в Берейдахе, но снова встретили его в Риадде, куда он прибыл раньше нас только несколькими днями; но эти немногие дни он употребил с пользою: он успел в этот короткий промежуток приобрести репутацию величайшего лгуна, какой только когда-нибудь появлялся в Неджедской долине, — немаловажное отличие в своем роде.

Замечу мимоходом, что более половины вывоза арабских лошадей в Бомбэй происходит через приморский порт Коуэйт, в особенности с тех пор, как значение этого маленького деятельного города возрасло в последние годы. Лошади эти обыкновенно доставляются из северной Аравии или из Сирийской пустыни и принадлежат к чисто арабской, хотя не Неджедской породе. В чем состоит различие между обыкновенными арабскими и Неджедскими лошадьми, в какой степени эти последние превосходят первых, где их можно найти и в чем состоит [142] их судьба, — ответ на эти пункты я отложу до тех пор, когда мы увидим этих благородных животных и самом сердце Неджеда. Но и обыкновенные арабские лошади, шомерской или анезахской породы, имеют благородную кровь и часто весьма совершенны во всех своих статьях, и таковы были те, которых Гхорра вел теперь в Коуэйт.

Собравшись таким образом, мы шли вместе, то среди гранитных скал, то пересекая покрытые травою равнины и к закату солнца остановились у подошвы высокого утеса на крайней южной оконечности Джебел-Аджи или, по новому названию, Джебел-Шомера. Здесь гора простиралась далеко направо и налево, против же нас открывалась обширная равнина, имеющая двадцать полных миль в поперечнике и ограниченная к югу длинною синеватою цепью Джебель-Сольмы, линия которого идет параллельно тем высотам, от которых нам, предстояло теперь идти, и принадлежит к той же самой формации и к той же массе скал, известной под общим именем гор Таи или Шомера. Впрочем Сольма по своей высоте и длине не равняется Аджи, потому что этот последний хребет пересекает около двух третей Аравии одною непрерывною линией и по временам достигает высоты в 1400 футов, или около того, над поверхностью равнины, между тем как Сольма повидимому не поднимается выше семи или восьми сот футов.

Здесь, т. е. где мы остановились теперь для вечерней закуски у подножие Аджи, находился источник светлой воды, который туземцы не без основания назвали «изобильно изливающимся фонтаном». Полная луна взошла на востоке над обширною равниной, подобной открытому морю; мы зажгли свои огни и приготовили ужин. Он был незатейлив: пресный хлеб и затем кофе. Единственным нашим лакомством были сушеные финики, припасенные нами в Хайеле; никакая другая провизия не может вынести жара дневного пути в этом климате. Правда, был уже сентябрь, по сентябрь в Аравии не похож на этот месяц в Англии, хотя в этих нагорных странах температура была холоднее, чем можно было бы ожидать, принимая в соображение единственно градус южной широты, под которым они находятся.

Кончив ужин и выкурив по трубке табаку, мы тотчас же сели на своих верблюдов и ехали медленным шагом, при великолепном лунном сиянии, почти до тех пор, как оно почти [143] смешалось с лучами рассвета. Линия нашего пути пересевала длину равнины под прямым углом, и, подвигаясь при обманчивом свете лунных лучей, мы скоро перестали явственно видеть горы, лежавшие впереди и позади нас, и казалось находились среди обширного беловатого озера, где куски темной зелени, образуемые древовидными и тому подобными кустарниками, лежали вокруг, подобно островам на воде. Почва здесь состоит из легкой земли с песком, что продолжается по всему Верхнему Кказиму; она не бесплодна, но скудно снабжена водой; она дает порядочные пастбища для стад, но редко представляет орошение достаточное для поселения. Наконец совершенно измученные усталостью и, но арабскому выражению, опьяневшие от дремоты, мы слезли с своих верблюдов и проспали несколько коротких прохладных часов поздней ночи и раннего утра.

Все время следующего дня до четырех часов по полудни было употреблено на переход через остальную часть большой равнины. Здесь мы встретили опасность, совершенно неожиданную для меня и для моего товарища, но предвиденную более опытными людьми из Кказима. Они все время ждали ее и именно боязнь, как бы не случилось чего-либо подобного, побудила их усилить свой ночной марш и ускорить шаги своих животных на следующий день.

Протяжение этой долины, отделяющей Сольму от Аджи, гораздо значительнее в длину, чем в ширину, и к западу она доходит до окрестностей Медины, примыкая таким образом к ущельям Ходжата и большой дороге богомольцев несколько повыше города, где лежит прах Магомета. Часть этой дороги Хаджиев иногда посещается, и всегда была посещаема более, чем всякая другая, шайками хищных бедуинов преимущественно из харбского племени, которые часто останавливают здесь целые караваны, несмотря на их турецкий конвой и, не довольствуясь добычей, захваченной в Хеджазе, часто бродят по той самой долине, по которой мы шли теперь. Только неусыпная бдительность и энергия Телала мешает их вторжениям сделаться постоянными и прервать правильное сообщение между его областями и Неджедом.

Наш караван, испитая страх встречи с этими партиями хищников, ускорил здесь свои шаги и факты оправдали эту предосторожность. Около трех часов пополудни мы увидели, несколько к западу от нас, партию таких бедуинов, [144] приближавшуюся со стороны Медины. Так как они находились еще далеко и наполовину были скрыты от наших глаз кустарниками и малорослыми акациями равнины, то мы не могли в точности определить их числа; но их было очевидно довольно для того, чтобы внушить нам желание быть подальше от них. Мы имели с собою около пятнадцати фитильных ружей и несколько пик и сабель. Бедуины уже заметили нас и продолжали приближаться, хотя в беспорядке и окольными путями, как они делают обыкновенно, когда сомневаются на счет силы своего противника. Они имели несовсем приятное для нас превосходство сил.

Четырнадцать вооруженных горожан могли помериться с двойным числом бедуинов, и во всяком случае нам было лучше всего смело встретить опасность. Эйунский вождь Фолейх с двумя из своих земляков и Гаши тщательно насыпали пороху на затравки своих ружей и затем, полным галопом, поскакали навстречу приближавшемуся неприятелю, размахивая своим оружием и имея крайне свирепый вид. Под прикрытием этого маневра остальные люди нашего каравана начали готовить свое оружие и тут произошла забавная сцена. Один потерял свой фитиль и искал его в своей попоне; другой, торопясь опустить пулю в ружье, вбил ее до середины дула и не мог ни двинуть ее дальше ни вытащить оттуда назад; у третьего заржавел замок и не действовал; женщины начали жалобно визжать. Двое жителей Мекки, ехавшие, из экономии, на одном верблюде, — обстоятельство бывшее поводом многих ссор между ними, — старались поднять его в самый быстрый галоп, оставить других на произвол судьбы, между тем как их верблюд, превосходя их мужеством, презирал подобные трусливые меры и выказывал настойчивое желание остаться с своими товарищами и разделить их участь. Это была настоящая арабская сцена: много суетни и мало толку. Еслибы угрожающая демонстрация четырех воинов, прикрывавших наш арьергард, оказалась недостаточною, то все мы могли бы очутиться в очень дурном положении, и это чувство заставляло каждого из нас поворачивать глаза назад, на путь отступления. Но харбские разбойники, устрашенные смелым видом Фолейха и его товарищей, сами начали далее отступать, причем с обеих сторон было сделано ради формы несколько выстрелов, и наконец они совершенно исчезли вдали, в глубине долины. [145]

Наши храбрые бойцы возвратились теперь, гордясь своим успехом, и мы продолжали свой путь вместе, идя возле последней отрасли Сольмы у того самого места, где, по преданию, похоронен Хаттим Ттаи, известный полумифический и полуисторический образец арабского гостеприимства и преувеличенного великодушия. Здесь мы перебрались через несколько низких холмов, образующих нечто вроде отпрысков Сольмского хребта и ограничивающих равнину. Последние лучи заходящего солнца золотили пальмы Фейда, находившегося несколько в стороне от нас, в песчаной ложбине.

Это древнее селение или городок расположено на одной из тех полос, которые ведут, диагональю, от Коуфы или Метид-Али в Медину, и принадлежит теперь к владениям Телала. Местный его начальник или правитель выбирается из местных уроженцев; такова система Телала, который только в редких случаях и по особенным причинам назначает правителем в отдаленной местности кого-нибудь из уроженцев столицы или центральной области. Впрочем все правила допускают исключения, и иногда бывает необходимо прибегать непосредственно в центральной власти. Поэтому даже в Аравии бывают чрезвычайные коммисары, и теперь нам как раз случилось встретиться с одним из них. Между жителями Фейда произошли ссоры; местный правитель оказался неспособным восстановить мир и порядок, и из Хайеля только что был прислан уполномоченный от короля, для расследования дела. В тот самый час, как мы вошли в селение, несколько времени спустя после заката солнца, группа жителей, столпившаяся на открытом пространстве у стен, свидетельствовала о присутствии присланного Телалом коммиссара, чинившего суд и расправу.

В стране, где каждый человек есть свой собственный адвокат, и где состав присяжных проще и малочисленнее, чем в английских судах, уголовные дела решаются, сравнительно, скоро. Главная особа в селении — деревенский кади, личность имеющаяся даже в самых маленьких арабских общинах, и двое или трое из важнейших жителей обыкновенно заступают место присяжных, хотя их вердикт имеет скорее нравственную, чем строго-юридическую силу. Должность правительственного прокурора сосредоточена в судье, а роль защитника — в самой обвиненной стороне. Впрочем, иногда обвинение ведется истцом, если предмет его не имеет отношения к верховной власти, как напр., [146] в случаях обыкновенного убийства и т. под. Нам удалось присутствовать в суде, когда был произнесен приговор над одним из феидских преступников, и вслед затем быть свидетелями его исполнения. Наказание было совершенно похоже на то, которому подвергаются многие мальчики в Англии со стороны своего оскорбленного учителя: здесь наказуемый кричал гораздо громче, чем можно было ожидать в виду легкости наказания.

Но справедливость требует сказать, что в уголовных процессах, да и вообще в более серьезных делах, арабское правосудие вовсе не так просто и торопливо. Вызываются свидетели и приводятся к присяге; судебное следствие продолжается того дней, допускается апелляция от низшей инстанции к высшей до самого монарха, и после произнесения окончательного приговора исполнение его откладывается не менее как на двадцать четыре часа, а иногда на целые недели и месяцы, и дело часто оканчивается полным прощением или смягчением законной кары. С другой стороны, самые неограниченные правители Аравии не могут нарушать те ограничения, которые налагаются чувством ответственности и гуманности на слишком быстрый ход подобных судебных следствий, или приговорить подданного к смерти во время мира исключительно собственною своею властью, не прибегая к легальному процессу. В этом отношении мы снова видим большое сходство между кровными арабами и европейцами.

Мы остановились у ворот селения. Но Мюбарек рассудил и, вероятно, не без уважительного основания, что у людей, все мысли которых заняты раздорами и судебными следствиями, мы не найдем порядочного ужина, если будем искать его в хижинах самого Фейда. В нескольких минутах расстояния от деревни стояло несколько шатров солибахских бедуинов, и туда мы направили своих верблюдов, сошли с них, и после короткой церемонии представления имели удовольствие видеть легкий столб дыма, подымавшийся за шатком, — в этих странах верный признак кухонных операций. Наш ужин был не первостепенного качества, так как соллибахские бедуины бедны, но он изобиловал количеством и потому был очень пригоден для подобных нам путешественников, после перехода, продолжавшегося два дня и две ночи почти без отдыха и без остановки.

Селение Фейд может служить довольно хорошим образчиком деревень Северного и Верхнего Казима, потому что все они имеют между собою близкое сходство в своих главных [147] чертах, несмотря на разнообразие их в объеме. Представьте себе небольшой песчаный холм около шестидесяти или семидесяти футов высоты среди обширной пыльной долины; часть этой возвышенности и прилегающей к ней долины покрыта низкими землянками, перемешанными с группами перистых ителей. Прилегающие к ним земли разделены кирпичными стенами на сады, где растут тыквы и дыни, овощи и кукуруза, возле искусственного орошения, выходящего из стен, и множество пальмовых деревьев, которые теперь были обременены краснокоричневыми плодами, и небольшое число персиковых и абрикосовых деревьев. Внешние стены низки и служат более для ограждения садов, чем жилищ. Здесь нет ни башень, ни рвов, ни даже, — по крайней мере, во многих деревнях, — никакого центрального замка или заметной резиденции правителя: дом его имеет туже одноэтажную конструкцию, как и дома его соседей; только он несколько обширнее. Некоторые из этих местечек выстроены очень недавно, со времени присоединения Шомера, которое дало этой части провинции спокойствие и благосостояние, неизвестные при прежних ее вагабитских правителях.

На следующее утро, 10-го сентября, мы все встали еще при лунном свете, за два или, за три часа до рассвета, и направились по дороге к юговостоку. Вся страна, по которой нам предстояло идти впродолжение четырех следующих дней, имела такой однообразный характер, что нескольких слов будет здесь достаточно для описания ландшафта этой части нашего пути.

Верхний Казим есть возвышенная плоскость или степь и составляет часть длинного нагорного пояса, диагонально пересекающего северную половину полуострова. Одна оконечность достигает окрестностей Зобейра и Шатт-Эль-Аараба, другая доходит до окрестностей Медины. Поверхность его вообще покрыта травою в весеннее и летнее, и кустарниками во всякое время года и таким образом представляет превосходное пастбище для овец и верблюдов. Над нею веет свежий восточный ветер, столь прославленный арабскою балладою, под именем «Себа Неджин» или «Зефира пустыни». Сентиментальные барды призывают его, прося принести им вести любви и приятные воспоминания. Это не удивительно, потому что большинство этих стихотворцев составляют уроженцы бесплодного Хеджаза или знойного Тегамаха, или даже жители Египта и Сирии; и так как их знакомство с Аравией ограничивается почти исключительно тем, что они видели на унылой [148] дороге ликских богомольцев, то они, естественно, в своих воспоминаниях, часто и с любовью останавливаются на всех, какие им случалось видеть, уголках более прохладных и плодородных стран Средней Аравии, которые они обозначают общим именем Неджеда, и которых свежий, живительный климат, учтивое мужское и бойкое женское население произвели на них приятное впечатление.

Но когда, как это нередко случается, приятный запах ароматических тминоподобных растений, находящихся здесь в изобилии, смешивается с легким утренним ветром, и усиливает его бальзамическое действие, тогда действительно можно извинить восторги какого-нибудь арабского Овидия или Теокрита, и сочувствовать его тоске по Неджеду и всем похвалам, которые он расточает при воспоминании о нем.

«Между тем как верблюды быстро несли нас между Менифахом и Денаром, я сказал своему товарищу: наслаждайся, пока можешь, прелестями неджедских лугов; после этого вечера ты уже не увидишь таких лугов и таких прелестей. Да будет благословение неба над ароматными ветрами Неджеда, над его лугами и рощами, блестящими от весенних дождей, и над дорогими друзьями, которых ты приобрел во время короткого пребывания в Неджеде. Ты не можешь пожаловаться на проведенные здесь дни. Месяцы проходили, и мы не замечали, ни наступления новых лун, ни их исчезновения».

В этой тираде поэт выражает свои сожаления об оставляемом им Неджеде. Другой, находясь далеко от отечества предмета его действительной или воображаемой любви, выражает свои томления следующим образом:

«О, ветер Неджеда! когда ты свежим дуновением веешь из Неджеда, твое веянье прибавляет любовь к моей любви, печаль к моей печали. Когда в ясное, блистающее утро раздавалось воркование горлицы из ее лиственной клетки над переплетенными чащами тимьяна, я плакал, как ребенок, и не мог сдерживаться более; мое сердце обличало самому себе долго скрываемую тайну. Говорят, что когда возлюбленная находится около нас, тогда любовь надоедает, и что расстояние приносит забвение. Я испытал присутствие и отсутствие, и ничто не помогло мне; я понял только, что для меня лучше, если жилище возлюбленной близко, а не далеко от меня, и что близость [149] жилища возлюбленной доставляет мало утешения, если возлюбленная не отвечает любовью на любовь».

Надеюсь, что этого довольно для того, чтобы дать симпатизирующему читателю понятие о тех чувствах, которые во мне и в двух или трех моих товарищах, обладавших более тонкою душенною организациею, чем остальные, возбуждали грусть при произнесении этих отрывков арабской поэзии, когда неджедский ветер веял над нами в нагорьях Неджеда. Теперь возвратимся к прозаическим и более реальным чертам этой страны.

По временам равнина на пространстве целых миль спускается в мелкий, неправильной формы, бассейн, где льются потоки и накопляется вода в дождливое время года, оставляя лужи, которые не высыхают вполне даже осенью. Здесь наносная почва покрыта более сильною растительностью кустарников, перемешанных иногда с деревьями, большею частию тальком и небаа, изредка сидром. Тальх — большое дерево с кругловатыми и малочисленными листьями и маленькими сухими ягодами; ветви его широко раскинуты и местами имеют шипы. Дерево небаа — более похоже на кустарник, хотя его скученные стволы часто достигают значительной высоты: листья его очень малы, имеют овальную форму и ярко-зеленый цвет. Сидр-это маленькая, но изящная акация. Эти деревья, в особенности тальх, встречаются также, но только реже, и на возвышенных местностях. Но итель, род лиственницы, которою изобилует Аравия и молочайное растение гхадда предпочитают песчаные склоны и впадины.

По этому плато от времени до времени, пересекая его под острым углом, идут длинные и широкие долины, с легкою полуизвестковою, полупесчаною почвой. В этих естественных впадинах всегда есть вода, правда, не на поверхности, но везде, где есть колодцы. Эти колодцы обыкновенно находятся в соседстве какого-нибудь песчаного холмика, повидимому, предназначенного для того, чтобы служить указанием места, где люди могут копать землю для отыскания источника плодородия.

У самых колодцев расположены селения Верхнего Казима. Если полученные мною сведения верны, то этих селений там сорок, с различным числом жителей, от пятисот до трех тысяч человек; все население страны можно определить приблизительною цифрою от двадцати пяти до тридцати тысяч душ, — сумма незначительная, сравнительно с пространством провинции. На своем пути мы прошли восемь селений и останавливались в [150] четырех; одним из них было Кефа, которое, говорят, самое большое в области. Каждая деревня окружена соответственным протяжением пальмовых рощ, садов и полей, которые нередко тянутся по долине, подобно длинной зеленой полосе по желтому ковру, вдоль ряда колодцев, обозначающих направление какого-нибудь подземного водяного потока. Мне говорили, что один новый колодец, выходящий к востоку, часто уменьшает запас воды в западном источнике; этот факт показывает общий склон континента в этом последнем направлении.

Из моих наблюдений я заключаю, что истока вод или возвышеннейшей линии всего пояса земли, лежащего между Джоуфом к северу и степью, которую мы переходили теперь поперек, следует искать на пространстве около шестидесяти миль прямо на восток от Хайеля; таким образом она расположена на долготе, соответствующей наиболее возвышенной части Джебел-Тоуэйкка, «Крученой горы», степи которой образуют большое центральное плато Неджеда склоняющееся к югу. Если это так, то спина главной горной цепи Аравии идет от N.N.W. к SS.Е. между 46° и 46° долготы по Гринвичскому меридиану и 20° и 24° северной широты; наибольшая вышина этого хребта находится позади Джеладжиля, в провинции Седейр, откуда он постепенно понижается и, наконец, исчезает, в песчаной пустыне юга.

С обеих сторон этой горной цепи тоже к югу, Аравия спускается склоном к берегам Персидского залива, Красного моря и Индийского океана, хотя с некоторыми по местам перерывами, возникающими от боковых цепей Аджи, Сольмы, Тоуэйкка и Доуазира, и случайными аномалиями, представляемыми линиею морского берега и его утесистым хребтом, подымающимся до большой высоты в северном Хеджазе, Джебель-Аасире, некоторых пунктах Иемена и Хадрамоута, и еще более в Омане.

Мы продолжали свой путь, проходя ежедневно около двенадцати или четырнадцати часов и делая по пяти миль и более в час, — обыкновенная скорость шага верхового верблюда. Нам уже нечего было бояться бедуинов, и немногие из них, которых мы могли встретить, принадлежали к племенам подвластным Телалу. Здесь я кстати замечу, что к концу того же 1862 г. сам Телал выступил против хищников рода Харб, с членами которого мы встретились в долине Сольмы и, разбивши их, достаточно обеспечил свои владения против их дальнейших набегов. [151]

Прошло только несколько ночей после полнолуния, и мы пользовались лунным светом для раннего выступления в путь. Мы двигались таким образом то по возвышенностям и пастбищам, то по песчаной, имеющей вид реки, долине, пока не наступал день и не появлялось солнце, которое находилось влево от нас. Мы шли вперед, рассеявшись по неправильным полосам, обозначавшим путь, группами по два или по три человека, или все вместе. Казимцы болтали и смеялись, купцы вели между собою беседу, мекканцы ссорились, бедуины, питавшие мало сочувствия к горожанам и не особенно ладившие друг с другом, большею частию ехали поодиночке, в некотором расстоянии один от другого; негр бежал за своими лошадьми, которые вырывались, и уходили в сторону; женщины, закутанные в свои широкие индигового цвета одежды, имели необычайное сходство с тюками, предназначенными для продажи; никто не говорил с ними, и они, естественно, тоже не говорили ни с кем.

Каждое утро асы делали остановку, чтобы сварить кофе; топлива было много и это занятие не требовало большой потери времени. Но от более серьезной стряпни мы воздерживались, потому что теперь наши послеполуденные и ночные привалы делались всегда в селениях, где мы большею частью находили гостеприимство, а при отсутствии его во всяком случае могли купить провизии для своего ужина.

Вид был открыт, но довольно однообразен. Ни высоких гор, ни рек, ни озер, ни потоков, а постоянно повторение вышеописанной характеристики ландшафта. Только по временам мы могли отличить далеко к востоку несколько бледноголубых пиков, крайних отраслей Джебель Тоуэйка, к которому мы теперь медленно приближались. Север, запад и юг представляли открытую равнину. Дул свежий ветер и солнце ярко сияло, птицы щебетали в кустарниках, ящерицы и джербуа стрекотали со всех сторон. Стая курапаток вспорхнула при нашем приближении, длинная линия газелей прыгнула пред нами в сторону, затем остановилась на минуту, пристально посмотрела на нас и прыгнула снова. Верблюды были бодры, и большинство всадников находилось в превосходном расположении духа.

Первый привал после Фейда мы сделали в Кефе и провели там целый день. Это большое разбросанное селение, расположенное в песчаной ложбине и не дурно снабженное водою. Подобно [152] многим другим деревням этой провинции, оно процветает и развивается. Мы застали жителей за работою: они выкапывали и обкладывали камнем большой новый колодезь; ко времени нашего прибытия они только что добрались до первых признаков влаги на глубине около двенадцати футов. Камень здесь известковый, и таков он вообще к центру полуострова; самый Джебель-Тоуэйк главным образом принадлежит к той же известковой формации, в противоположность черным скалам и красноватому граниту Джебель-Шомера.

Следующею нашею станцией был Козейбах, маленькая деревня, изобилующая садами и плодами. Небольшой холм, на восточной отлогости которого стоят дома, в других частях так густо покрыт елями и пальмами, что представляет довольно живописный вид. Колодцев здесь много, и я не сомневаюсь, что если правление Телала будет продолжаться в этих местах без помехи, то Козейбах со временем сделается значительным пунктом.

Третий вечер мы провели в Коуарах. Это большое селение, которое почти может быть названо городом, лежит в лесистой и хорошо снабженной водою лощине, где его рощи составляют прекрасный фон для дальнейшей пересеченной и покрытой кустарниками местности. Вокруг долина обставлена утесами от двадцати до шестидесяти футов высоты и изборождена потоками, но изобилует густыми кустарниками и травами. Здесь последняя жилая станция владений Телала; здесь, как и в большинстве других селений, правитель выбран из местных уроженцев, и порядок и безопасность составляют единственные признаки влияния центрального управления.

14 сентября мы оставили за собою Коуарах. Около полудня, пройдя несколько низких холмов, мы внезапно очутились перед углублением в равнине, и обширность южного Калима бросилась нам в глаза.

Теперь мы в первый раз могли в некоторой степени составит себе понятие о силе вагабита, господствующего над подобною страною. Пред нами до отдаленнейшего горизонта раскидывалась огромная равнина, усыпанная городами и деревнями, башнями и рощами, залитыми ослепительным солнцем и свидетельствующими о жизни, богатстве и деятельности. Средняя ширина этой населенной области — около шестидесяти миль, длина — около ста двадцати или более; она лежит на целые двести футов ниже поверхности нагорья, [153] которое здесь обрывается крутизной, подобною стене. Пятьдесят или более обширных деревень и четыре или пять больших городов составляют торговые и земледельческие центры провинции, и сверх того ее поверхность густо усеяна маленькими деревушками, отдельными колодцами и садиками и испещрена сетью дорог во всех направлениях. Здесь начинается и отсюда тянется до самого Джебель-Тоуэйка ряд высоких сторожевых башен, дающих жителям возможность видеть издали приближение хищников и приготовиться к сопротивлению. Если никакая другая часть Средней Аравии не обладает более давними и установившимися правами на богатство и цивилизацию, то, с другой стороны, ни одна из них не была исходным пунктом и театром столь многих войн или свидетельницею сбора таких многочисленных армий.

Мы остановились на минуту на краю нагорья, чтобы насладиться великолепною развернувшеюся пред нами перспективой. Внизу лежит обширная равнина; в нескольких милях расстояния мы увидали густые пальмовые рощи Эйуна, а также его башни и цитадели, насколько они выглядывали из-за густой листвы.

Далеко справа от нас, т. е. к западу, большой темный лоскут показывал пахотные поля и плантации, опоясывающие город Расс; другие селения и деревушки тоже были рассыпаны по ландшафту. Вдоль окраины, где мы стояли, и в равных от нее расстояниях на равнине поднималась высокая круглая сторожевая башня Казима. Но непосредственно перед нами стоял более замечательный памятник, который привлек внимание и удивление даже наших арабских спутников.

Едва мы спустились с узкой тропинки, извивающейся с уступа на уступ до дна долины, мы увидели перед собою несколько огромных камней, подобных громадным валунам, перпендикулярно возвышавшимся над почвой. Некоторые из них поддерживали подобные же массы, положенные, поперек, на их вершине. Они были расположены в виде дуги, некогда составлявшей, повидимому, часть большой окружности; некоторые другие лежали в недальнем расстоянии на земле в виде обломков. Число тех, которые еще стояли в перпендикулярном положении, было восемь или девять. Два из них, находившиеся около десяти или двенадцати футов расстояния друг от друга и походившие на большие воротные столбы, сохраняли еще свою горизонтальную притолоку: поперек их лежал длинный камень; некоторые были лишены [154] своей верхней поперечины, остальные все сохранили свою вершину, несмотря на разрушительные действия времени и на еще более разрушительные усилии человека. Одна из этих перекладин казалась положенною с таким математическим равновесием, что я, думая, что она держится только балансом, направил прямо под нее своего верблюда и затем поднявши свою палку во всю длину руки, старался столкнуть этот навес, но он не пошатнулся. Относительная высота верблюда, всадника и палки взятых вместе показывала, что упомянутый камень находился на высоте пятнадцати футов над землею.

Эти камни, судя но их сходству, грубо высечены из соседнего известняка. Они не представляют никаких дальнейших следов искусства, не имеют никаких выемок или впадин, которые указывали бы, что они служили для жертвоприношений, а тем более не представляют никаких поползновений на фигуру или на украшения. Туземцы приписывают эти камни исполину Дариму, который будто бы поставил их своими собственными руками или, может быть, посредством каких-нибудь чар, потому что он был нетолько исполин, но и чародей. Показывая по направлению к Рассу, наши товарищи утверждали, что там есть другой подобный каменный круг, тоже гигантских размеров, и, наконец, они упоминали о третьем, стоящем на югозападе, т. е. на границе Хеджаза.

Едвали можно сомневаться в том, что эти странные сооружения имели отчасти религиозную цель, и если ученые догадки, открывшие планетный символизм в Стонгенгсе и Карнаке, имеют какое-нибудь действительное основание, то и этот арабский монумент, воздвигнутый в стране, где, как известно, небесные тела были некогда чтимы обитателями, мог иметь такое же значение. Действительно, между каменными памятниками Казима и Уильтшира мало различие, за исключением того, что первый находится в Аравии, а другой, хотя и более совершенный, в Англии.

Полдень был в самом разгаре. Наш караван остановился в тени этих огромных столбов, чтобы отдохнуть от продолжительного перехода. Наши спутники рассказывали мифические басни о Дариме и его подвигах, а затем Фолейх любезно пригласил все общество ужинать в его доме, в соседнем городе Эйуне. Нечего и говорить, что это приглашение было принято с радостью, и наш будущий хозяин, с двумя своими товарищами, тотчас же отправился в город, находившийся еще в двух [155] часах расстояния, чтобы приехать туда раньше нас и приготовить все для нашего привала. Мы же, пройдя несколько дальше, остановились на короткое время и отдохнули в тени обремененной плодами и находившейся по близости пальмовой рощи, возле колодца, где напились свежей воды и ожидали, когда пройдет дневной жар, чтобы продолжать свой путь к Эйуну. Теперь, когда мы отдыхаем и, с позволения садовника, подбираем спелые финики, рассыпанные у берега наполненной водою канавы, здесь будет кстати сказать несколько слов о природе и общем характере окружающей нас местности. Они подготовят нам вход в страну, может быть, не менее новую для читателей, как и для нас самих.

Арабское слово «Кказим» означает песчаную, но плодородную почву. Таков, действительно, преобладающий характер этой провинции. Почва, то красная, то жолтая, обещает мало с первого взгляда. Однакоже, подобно многим вещам, она на самом деле лучше, чем кажется, и везде, где только существует орошение, она дает обильную и разнообразную растительность. К счастью, воду можно здесь найти почти повсюду и притом на очень незначительной глубине: шесть футов, или около того — вот наибольшая глубина, какую я видел в колодцах Казима от камней отверстия до уровня воды; часто глубина их еще гораздо менее значительна. Я видел эти колодцы осенью, когда влажность в этом климате уменьшается до своего минимума, но мне говорили, что зимою колодцы переполняются водою и производят маленькие озера, из которых иные, при леей ограниченности своих размеров, не высыхают и летом и обозначаются даже на картах, хотя и не заслуживают этой чести. Преобладающий вид этой страны — равнина, но с причудливыми изгибами. Песчаные холмы и склоны в пятьдесят или шестьдесят футов высоты здесь не редкость. Эти склоны большею частью покрыты ителью и гхадзой.

Здесь, как и в большей части Аравии, главный предмет культуры — финиковая пальма, Но это дерево имеет много весьма различных между собою видов, и Калим может похвалиться самыми лучшими видами из всех известных где-либо, за исключением только Кхаласса и Хассы. Время созревания совпадает с последнею половиною августа и первою сентября, и таким образом мы имели полную возможность насладиться этим продуктом. Те, которые, подобно большинству европейцев, дома знают [156] финики только по сушеным обращикам этого плода, продаваемым в лавках, едвали в состоянии представить себе, как он вкусен в свежем виде в Средней Аравии. В этом состоянии он не горячит и следовательно, не имеет недостатка, присущего всяким лежалым плодам: его сочность не пресыщает, — короче, он представляет собою столько же простую, сколько и здоровую пищу. Дешевизна фиников в их отечестве изумительна для европейца. Количество лучших фиников из берейдахских садов, достаточное для того, чтобы туго набить ими большой арабский платок величиною около пятнадцати дюймов в квадрате, стоило мне с Бэрэкатом три фартинга (5/8 коп.). Мы повесили платок с финиками на потолочной балке, чтобы предохранить их от муравьев, и из плодов целые три дня капала сгущенная сладость в образовавшуюся от них сахарную лужу на полу, пока мы не съели всех бывших в платке фиников, прибегая к ним за каждым обедом и ужином во все это время.

Итак финиковые деревья составляют главный источник земельного арабского богатства, и часто небольшая группа пальм составляет единственное средство существования для какого-нибудь бедного горожанина или поселянина. Плод служит ему и его домашним частью для пищи, в которой он играет почти такую же роль, как хлеб во Франции или Германии; остальное, часто в больших количествах, вывозится в Иемен и Хеджаз, менее богатые в этом отношении. Истребление финиковых деревьев неприятелем считается великим подвигом во время войны, и насаждение их на новом куске земли считается первым признаком увеличивающегося благосостояния.

Здесь есть также и другие фруктовые деревья разных родов, вообще похожие на шомерские, но более производительные. Хлебные поля, маис, просо, журавлиный горох и т. п. окружают деревни и дают обильную жатву; кроме того здесь ростут дыни и другие овощи. Но размеры хлебопашества и огородничества ограничены необходимостью искусственного орошения.

Другой Казимский продукт, который я приветствовал как старого друга после долгих лет отсутствия из Индии, это — хлопчатник, того же вида, какой обработывается в Гузерате и Кутзе. Жители хорошо знакомы с его употреблением, но количество его слишком скудно для вывоза. При более благоприятных обстоятельствах, он мог бы много способствовать богатству страны, так как здешний климат и почва дают этому растению [157] достаточную силу, и жатва его неменее обильна, чем в Индии, да и качество, повидимому, нисколько не хуже.

Здесь же в первый раз я увидал одно наркотическое растение, очень обыкновенное далее к югу и обладающее любопытными свойствами. Семена его, — в которых ядовитое начало, повидимому, играет главную роль, — будучи истерты и приняты в малой дозе, производят опьяняющее действие: человек пляшет, поет и выделывает множество сумасбродств, пока, наконец, после целого часа возбуждения для себя и забавы для зрителей, не уснет. Проснувшись он решительно не помнит, что он говорил или делал во время припадка. Всыпать щепотку этого порошку в кофе какой-нибудь ничего неподозревающей личности здесь довольно обыкновенная шутка; но я неслыхан, чтобы она сопровождалась когда-нибудь серьезными последствиями, хотя черезчур большая доза этого снадобья, вероятно, сопровождается опасностью. Я сам испытал его действия над двумя субъектами, но дозы были, если и не совершенно гомеопатичны, то все таки достаточно малы для опасного риска. Это действие было забавно, но очень безвредно. Растение, на котором ростут эти ягоды, едва достигает в Казиме высоты шести дюймов над поверхностью земли, но в Омане я видел кустарники его в три или четыре фута вышины и раскидывающиеся далеко в сторону. Ствол оно имеет твердый, желтый под корою; лист — темнозеленый и крылатый с двадцатью листиками с каждой стороны; стебли гладкие и блестящие; цветы желтые, ростущие пучками, пыльники многочисленные. Плод его — сумочка, начиненная зеленоватою ваткой, в которой лежат два или три черных зерна, видом и величиною очень похожие на французские бобы; вкус их сладковат, но как-то особенно отзывается опиумом; запах тяжол и почти нездоров. В Сахаре, в Омане, где это растение находится в изобилии, я собрал несколько обращиков для ботанического исследованья их дома, но они, вместе со многими другими, пропали во время кораблекрушения, которое я потерпел впоследствии.

Stramonium datura, или дурман, здесь не редкость, и его свойства хорошо известны не относительно медицины, а относительно отравы и шарлатанства. Но я напрасно искал индийской конопли или хашишевого растения, и, повидимому, здесь никто не имел понятия ни о нем, ни об употреблении его, чему я очень удивился. Кофе здесь не растет; он привозится из Иемена, иногда прямым путем через Уади Неджран, но чаще через Мекку. [158] Египетские и европейские мануфактурные произведения тоже привозят сюда из Мекки и Джиддаха; фосфоризованные трутные коробочки Поллака из Вены, пройдя через священные города Аравии, встречаются здесь в берейдахских и онейзахских лавках. Важную отрасль коммерции составляли здесь некогда торговые сношения с Дамаском, но в последние годы, при вагабитском управлении, они прекратились. Дорога к северу, от Казима до Сирии, идет не на Джебель-Шомерх, но более удобною и более прямою линиею через Кхейбар, а отсюда обыкновенным путем богомольцев.

Из того, что я говорил, можно получить достаточно сведений о характере туземцев; но физическим качествам и росту, они несколько уступают шомерцам и в некоторых отношениях, жителям Верхнего Неджеда, но превосходят тех и других в способностях к торговле и промышленности. Притом они в большой степени обладают веселостью и живостью первых и не малою долею упорства и сплоченности вторых. С этими качествами жители Казима соединяют примесь хитрости и неугомонности своих хеджазских соседей, с которыми имеют некоторое сходство, независимо от известной, хотя с первого взгляда едва заметной, доли эгоизма, отличающего касты Мекки и Медины. Но несмотря на эти неблагоприятные черты, шомерский тип решительно преобладает в Казине, и население вообще представляет хорошие элементы, из которых можно выработать лучшие вещи, чем каких можно ожидать при нынешнем управлении.

Солнце уже склонялось к западу, когда мы оставили свою пальмовую рощу и направились к городу Эйуну, где между тем Фолейх убивал своих ягнят и приготовлял рис для нашего угощения. В виду того, что ему предстояло накормить тридцать голодных гостей, мы должны были дать ему достаточный промежуток времени для приготовлений. Притом численность нашего общества теперь увеличилась четырьмя личностями совершенно нового разряда. Это были странствующие дервиши: двое — уроженцы Кабула, третий — из Бухары и четвертый белудсиец. Для возвращения из Мекки в свои родные места на Восток они избрали путь через Среднюю Аравию, и с этого пункта их тракт некоторое время совпадал с нашим. Белудсиец, судя по его белой бороде и морщинам, был старик лет пятидесяти или шестидесяти, тонкий, высокий и едвали знающий хоть одно слово по-арабски; три его товарища были моложе и крепче, но все носили очевидные признаки продолжительных трудов и усталости от своего [159] долговременного путешествия, сделанного исключительно пешком в таком климате и по таким дорогам. Дервиши из Кабула и Бухары говорили, что они не надеются дойти до своего домашнего очага раньше, чем через два года или около того; да им и нельзя было придти туда раньше этого срока при таком способе путешествия. Все они носили особенный костюм своей профессии и страны: высокую шерстяную шапку, широкий халат, широкие шаравары и наброшенную на плечи бурку. Эти дервиши жили подаянием, выпрашиваемым по пути, и имели очень жалкую и не лишенную благочестия наружность.

Однакоже не многие из нашей партии приветствовали их прибытие, или, вообще, были склонны допустить их в свое общество. Дервиш во внутренней Аравии похож на рыбу вне воды. Вагабиты вообще ненавидят их; да едвали лучше относятся к ним и остальные арабы, так как по своему образу жизни дервиши служат воплощением религиозной системы, на которую смотрят здесь с равнодушием, часто даже с отвращением. Поэтому наши спутники встретили новых пришельцев саркастическими замечаниями и насмешками; но, под конец, арабское добродушие взяло верх, и дервиши были допущены к участию в тех взаимных одолжениях и помощи, какими попутчики могут обмениваться друг с другом в дороге.

Скоро мы были у внешних стен Эйуна, большого города, имеющего, по моему приблизительному вычислению, по крайней мере, десять тысяч жителей. Его центральное положение в самом узле больших северных и западных линий сообщения делает его важным пунктом, и по этой причине он тщательно укреплен (т. е. по местным понятиям), снабжен сторожевыми башнями, очень похожими по форме и по величине на трубы фабрик, и кроме того имеет массивную и обширную цитадель. Подобными же чертами в соответственных размерах отличается также и большинство других городов и деревень этой провинции. Мы остановились у северных ворот и здесь сложили свой багаж. Оставив его под охраною двух людей из нашего каравана, мы пошли с Фолейхом в его жилище.

Мы прошли мимо большого водоема, более чем наполовину наполненного стоячею водою, и несколько минут шли вдоль стены цитадели, повидимому, построенной в давнее время. Наконец, мы достигли боковой, выходившей на улицу, двери и отсюда вошли в большой хороший сад, наполненный великолепнейшими [160] пальмами, какие мне только случалось видеть. Здесь под их тенью стояла четыреугольная беседка, в которой могли поместиться сорок человек; она, для настоящего случая, была устлана циновками и коврами, на которых гости разместились согласно своему званию и состоянию. Между тем Фолейх, успевший уже заменить покрытое пылью дорожное платье чистыми рубашками (здесь в моде носить эту часть костюма в нескольких экземплярах, надевая вторую рубашку на первую и третью на вторую) и великолепным верхним платьем из яркокрасной материи, и имевший в таком виде весьма благообразную наружность, стоял у входа, для приема гостей и наблюдения за торжественною церемонией раздачи кофе, совершаемою младшими членами семейства. В надлежащее время явился ужин: две чудовищные кучи риса и баранины, с рублеными овощами, пряностями и пр., и финики в виде придаточного кушанья. Никогда блюда не очищались с большим проворством, и все гости расточали громкие похвалы и повару и хозяину. Солнце село, и так как нам предстояло ночью отправиться в путь, то мы не могли оставаться долее в городе, ворота которого крепко запирались на ночь. Тогда мы, осыпав Фолейха благодарностями и добрыми пожеланиями, возвратились к своему багажу, а остававшиеся на страже в наше отсутствие пошли, в свою очередь, в гостеприимный дом Фолейха, чтобы воспользоваться остатками угощения. Эти остатки, я думаю, были очень скудные.

Между стенами города и песчаными холмами возле них, мы выбрали прикрытое место, где и уснули часа четыре до восхода бывшей уже на ущербе луны. Затем наш караван снова пришел в движение. Верблюды ворчали, люди навьючивали их, доктор и его ученик садились на своих животных. Все мы направлялись в Берейдах. Но этот город был далеко, и когда наконец рассвело, нам все еще оставалось пройти длинный путь. Он лежал теперь между холмами и долинами, густо покрытыми вышеописанною растительностью. Несколько времени спустя после восхода солнца, мы целый час шли мимо садов и полей Гхатта, разбросанной деревни, где около дюжины колодцев снабжали долину обильным орошением. На соседних холмах — я не могу назвать их возвышенностями — продолжался ряд сторожевых башен, соответствующий другим, которые стояли далее и принадлежали деревням, появлявшимся в глубине ландшафта. Я слышал, но скоро позабыл названия этих деревень. Невозможность тотчас же записывать подобные подробности была мне весьма [161] неприятна, но делать было нечего: карандаш или памятная книжка тут были неуместны, и я принужден был положиться на память, которая в этом, так же как и в других слишком многих случаях, обманывала меня. Мои заметки, которые я писал при удобных случаях, тоже пропали: одни во время кораблекрушения, другие, написанные на отдельных клочках бумаги, исчезли не знаю каким образом, когда я лежал в бреду тифозной горячки в Абу-Шахре и Басерахе. Мой читатель, будет, конечно, очень строг, если он не признает этого списка несчастий достаточным для извинения неполноты в моем отрывочном рассказе.

Мы подвигались теперь к месту великой борьбы, которая должна была окончательно решить судьбу Онейзака и Кказина и в нашем караване господствовало опасение встречи с шайками хищников. Правда, со стороны бедуинов, здесь и далее, путешественникам опасаться нечего; бедуины немногочисленны и слабы. Но какой-нибудь отряд того или другого из враждебных войск мог воспользоваться свободою военного времени во вред нашим вещам или личностям. Мы только что оставили позади себя последние плантации Гхатта, мысли и языки всех были заняты страхом и надеждой, когда продавец лошадей негр Гхорра придумал шутку, разыгранную слишком хорошо для того, чтобы не обратить на нее внимания. Исчезнув на несколько минут, он потом внезапно подъехал к путникам с испуганным видом и сказал им, что он сию минуту видел отряд людей, вооруженных копьями и ружьями, который направляется прямо на нашу дорогу. Несколько минут черный лгун наслаждался суматохой, треногой, приготовлениями и шумом, которые были произведены этим известием. Мекканцы чуть не упали в обморок, женщины жалобно вопили. Но наконец несколько храбрецов, рискнувшие сделать рекогносцировку в направлении предполагаемого неприятеля, возвратились с утешительным известием, что все это выдумка. Тогда гнев заступил место трусости и Гхора едва избежал строгого наказания за фальшивую тревогу.

Десяти или двенадцатичасовой марш утомил нас, в воздухе была подавляющая духота, обыкновенное явление в Кказиме, где климат, по случаю низменной песчаной почвы и близости южной широты, гораздо более зноен чем в Джебиль-Шомере или на горах Тауэйка. Поэтому мы были очень рады, когда поднявшись на небольшую возвышенность увидали столь желанный город Берейдах, которого овальные укрепления возвышались [162] пред нами среди открытой и возделанной равнины. Это был ландшафт достойный кисти Тернера. Огромная сторожевая башня около ста футов вышины, минарет едва ли меньших размеров, масса стен с бастионами, какой мы до сих пор еще не видали в Аравии, вокруг зеленые рощи и чащи ители, — все это залитое подавляющим блеском полудня представляло поразительное зрелище, далеко превосходившее все, чего я ожидал, и свидетельствовало о многочисленности населения и о богатстве. Мы нетерпеливо желали войти в эти ворота и пройтись по этим улицам. Но нам еще предстояло замедление. На расстоянии около пяти верст от города наш проводник Мюбарек повел нас вправо от большой дороги и вниз по маленьким, по крутым песчаным холмам и отлогостям, и уже около двух часов пополудни мы наконец, полуизжарившись от солнца и усталые как никогда, дошли до садовых ворот его жилища.

Здесь в уютном загородном доме, очень похожем по размерам и постройке на многие крестьянские жилища в южной Италии, жил Мюбарек со своим семейством, братьями и родственниками. Дом был окружен садом, в центре которого находился водоем с прохладной водою из соседнего колодца и окаймленный хлопчатником, маисом и цветущими кустами с финиковыми пальмами в промежутках; у самого водоема была беседка из трельяжа, покрытая ветвями виноградных лоз, приятное убежище для запыленных и измученных зноем путников, которые могли здесь отдохнуть и насладиться свежестью соседнего пруда. Здесь наш хозяин, не подражая дурной привычке друзов в Ливане (которые начинают вопросом, что угодно их гостю, вместо того чтобы предупреждать его желания, щадя его скромность), тотчас же принес циновки и подушки, и когда мы несколько перевели дух, полулежа под тенью беседки, поставил перед нами лакомое блюдо свежих фиников из своего сада. Скоро появились один за другим, чтобы приветствовать нас, члены его семейства, старые и молодые, за исключением женщин, в которых подобная поспешность была бы нарушением этикета. Хотя безусловное затворничество, которое, как известно, в некоторых магометанских странах держит прекрасный пол в физических и нравственных узах, редко наблюдается (если только наблюдается) в Аравии, где женщины принимают большое участие в деловой жизни и домашних заботах, держат лавки, покупают, продают, а иногда даже ходят на войну, но там нет того [163] свободного и непринужденного смешения общества, какое существует в Европе, и женская часть семейства остается если не совсем во мраке, то все таки в некоторой тени. Женщины, молодые или старые (если только они еще не очень стары), никогда не сидят за столом с мужчинами семейства, никогда не участвуют в их увеселительных сборищах, а главное не могут без нарушения приличие бросаться на встречу гостям и посторонним и разговаривать с ними. Однакоже если кто нибудь из чужих остается в доме довольно долго для того, чтобы сделаться в некотором роде членом общества, женщины наконец делаются сообщительны и по временам присоединяются в его присутствии к общей беседе и принимают участие в происходящем. Разумеется в бедных домах мужчины и женщины живут вместе, там нет и не может быть строгого разграничения: теснота помещения много способствует к уравнению его жильцов. Но в более богатых семействах и в домах начальников женщины обязаны занимать отдельное помещение, откуда, впрочем, любопытство или дело чаще вызывает их в комнаты другого пола. Покрывало, хотя вообще и носится, но оно не так строго обязательно как в Сирии или Египте. Оно есть дело обычая, а не веры, и женщины охотно обходятся без него, когда того требует данный случай. В некоторых частях Аравии, напр. в Омане и его провинциях, оно почти не в употреблении. Бедуинские женщины тоже не склонны скрывать свои грязные и поблеклые лица под покрывалом, которое в конце концов послужило бы к их выгоде. Только у строгих вагабитов покрывало и гарем соблюдаются с чем-то похожим на точность, и там арабская свобода соглашается стеснять себя некоторою долею обрядности Ислама.

Мы весело провели послеполуденное время и вечер с Мюбареками большими и малыми, а ночной сон в беседке (так как климат в это время года не требует в Аравии более надежной кровли) сделал нас способными продолжать свой путь в Берейдах. Предместье «Доуэйрах» небольшая группа домов, где находились мы теперь, расположено в пяти верстах или еще менее от города, но мы совсем не могли видеть этого последнего, до того густо покрывала итель промежуточные песчаные возвышенности. Мы намерены были, после очень короткой стоянки в Берейдахе, поспешить оттуда во внутренность Аравии и добраться до столицы Неджеда, где более продолжительное пребывание было очевидно привлекательно. Но человек предполагает, а Бог [164] располагает и нам предстояло по опыту узнать, что несмотря на всевозможные предосторожности и ухищрения, доступ в вагабитскую крепость не так то легок и не может быть получен по первому требованию.

Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875

© текст - ??. 1875
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001