ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ

Джоуф.

Вид Джуф с севера. — Встреча с Гхафилом и Дафи. — Дом Гхафила; Кхова. — Общественные формальности. — Приготовление кофе. — Финики. — Общее описание Джоуфа. — Его дома, боевые башни, сады и пальмовые рощи. — Климат. — Население. — Другие деревни. — Характер жителей. — Торговля и прогресс. — Наши новые жилища. — Будничная жизнь. — Ужин в Джоуфе, — Взведенное против нас обвинение. — Посещение замка. — Его архитектура. — Маридская башня. — Хамуд; его шомерская свита. — Отправление правосудия. — Мечеть. — Джоуфское общество. — Прибытие Ассамской депутации; мы соглашаемся сопровождать ее до Гайсля. — Наш новый проводник. — Отъезд из Джоуфа. — Дорога к тогу. — Би’ер шекик.

Широкая и глубокая долина, спускающаяся уступами все ниже и ниже, пока дно ее не скрывается окончательно из глаз среди далеко раскидывающихся террас красноватых утесов, повсюду окаймленных у подошвы пальмовыми рощами и группами фруктовых деревьев, которые темнозелеными пятнами покрывали все извилины долины; большая коричневая масса беспорядочно нагроможденных каменных построек на вершине, центрального холма; далее — высокая и одинокая башня, властвующая над противоположным берегом долины, и затем ниже круглые башенки и плоские крыши домою, наполовину скрытых среди садовой зелени: — все это затоплено падающим вертикально потоком света и зноя, — таков был первоначальный вид Джоуфа, когда мы теперь приближались к нему с запада. Это было приятное зрелище, в особенности для наших глаз, утомленных печальным видом пустыни, которая [33] окружала нас почти без исключений, день за днем, с тех самых нор, как мы бросили последний взгляд на Газу и Палестину, до первого вступления нашего в населенную Аравию. «Как в рай вечности, никто не может войти сюда, не перейдя прежде через адский мост», говорит один арабский поэт, описывая какую-то подобную местность в алжирских странах.

Ободренные этим зрелищем, мы понукали наших измученных животных и уже спускались по каменистому склону долины, когда два всадника, хорошо одетые и в полном вооружении, по здешнему образцу, выехали из города к нам навстречу и приветствовали нас громким и радушным «маркаба», т. е. «добро пожаловать». Без дальнейших предисловий, они прибавили: «Слезайте и кушайте». Подавая сами пример первого, они легко соскочили с своих быстроногих коней и отвязали большой кожаный мешок, наполненный превосходными финиками, и бурдюк с водой, взятою из источника. Затем разложив на скате это кстати подоспевшее угощение и прибавив: «мы были уверены, что вы мучитесь голодом и жаждой, и потому явились с запасом», пригласили нас еще раз сесть и начинать.

Действительно мы мучились голодом и жаждой; финики были джоуфские, т. е. самые лучшие, какие только можно найти в Северной Аравии, вода была свежая, холодная и прозрачная, — качества не маловажные после аммиакальных колодцев Магу и Оцейзита, так что мы сочли решительно излишним церемониться и без отлагательства принялись наслаждаться настоящими благами, предоставляя будущее с его заботами провидению и ходу событий. Между тем я воспользовался этим случаем, чтобы подробнее рассмотреть внешний вид наших благодетелей.

Старший из всадников имел, повидимому, около сорока лет от роду; это был высокий, хорошо сложенный смуглый мущина со взглядом, внушавшим некоторое недоверие и вместе с тем показывавшим ум и высокомерие. Он был прекрасно одет для араба: в красном кафтане с длинными рукавами, висевшими поверх его белой рубашки, в шелковом платке с красными и желтыми полосами, повязанном вокруг его головы; при бедре у него висела сабля с серебряною рукояткой. Словом, весь его вид показывал человека с некоторым достатком и значением. Это был Гхафил-ел-Хабуб, глава наиболее значительной и беспокойной фамилии в Джоуфе Бейт-Хабубов, которые недавно были правителями города, но теперь, подобно остальным своим [34] согражданам, покорные подданные Хамуда, вице-правителя Телала князя Джебел Шомера.

Его товарищ по имени Дафи, был повидимому моложе его годами и тоньше; он был не так богато одет, хотя имел при себе, подобно Гхафилу, саблю с серебряною рукояткой, по обычаю всех арабов хорошего происхождения и обладающих хорошими средствами. Его фамилия была также Хабуб, по его черты показывали более мягкий и откровенный характер, чем характер главы фамилии, его дальнего кузена.

После закуски мы некоторое время продолжали разговор, состоявший из вопросов и ответов. Мы прежде слышали, что правитель Хамуд живет в самом городе, мы просили Гхафила посетить прежде всего эту важную особу тотчас по прибытии в город. Но Гхафил имел много причин — о которых я сообщу потом моим читателям — не желать этого посещения. Он отвечал, что мы его собственные гости и что поэтому он имеет право первый принять нас; что касается Хамуда, то мы посетим его несколько позже и притом вместе с ним, Гхафилом; что для надобных церемоний будет довольно времени через день или два, а до тех пор сам он служит достаточным ручательством благорасположения правителя.

Но Дафи противопоставил приглашению Гхафила собственное притязание быть нашим хозяином, говоря, что его дом находится ближе, что и он тоже лично выехал к нам навстречу, а потому имеет такое же право, как Гхафил, принять нас в качестве своих гостей. Однакоже он принужден был уступить авторитету своего родственника. Затем мы все медленно поехали вместе; и когда готовы были уже спуститься на самое дно долины и стали въезжать в густую тень пальмовых рощ, Дафи проговорил несколько извинений по поводу того, что он позволяет нам таким образом проехать мимо его жилища, не воспользовавшись его гостеприимством, и, пригласив нас к себе на следующий день, повернул в сторону и поехал между высокими стенами садов, но на прощанье он бросил сперва на Гхафила, а потом на нас многозначительный взгляд, смысл которого мы тогда еще не поняли вполне.

Между тем мы поехали далее в обществе своего нового хозяина, который продолжал осыпать нас приветствиями и изъявлениями готовности оказать нам всевозможные услуги. Оставив несколько вправе холм, где находились замок и башня, мы [35] миновали рощу за рощей, сад за садом и наконец, проехав через высокие ворота, очутились перед группою домов, расположенных вокруг открытой площадки, где скамьи из утоптанной земли и камня окружали стены и служили чем-то вроде передней комнаты для посетителей, еще не допущенных во внутренность жилища, и таким образом свидетельствовали о важности соседнего дома, а следовательно и его хозяина.

Здесь Гхафил остановился перед порталом, на столько высоким, что через него мог пройти верблюд вместе с своим всадником, и между тем как мы скромно спешились, чтобы ожидать дальнейших приказаний, он вошел в дом один узнать, все ли было готово к нашему приему, и затем тотчас вернулся, приглашая нас войти.

Мы прошли через другой вход и очутились на маленьком дворе, три стороны которого были заняты разными помещениями, а четвертая состояла из конюшен и стойл для верблюдов. Впереди поднималась высокая стена с несколькими проделанными в ней маленькими окнами (разумеется, без стекол, по причине жаркого климата) под самою крышей и большою дверью посередине. Эта дверь вела в Кгава или Ггава, как они называют, т. е. в кофейную комнату или в приемную, если угодно. Так как женщины никогда не удостаивают ее своим посещением, то я не считаю приличным величать ее названием гостиной. Описание одной такой комнаты будет, с большой вероятностью, подходить ко всем Кгава в Аравии; она составляет необходимую принадлежность каждого порядочного дома на всем полуострове от одного конца до другого и повсюду представляет очень мало изменений, за исключением больших или меньших размеров лучшей или худшей мебели, смотря по средствам хозяина. Поэтому я позволю себе некоторые подробности в описании жилища Гхафила; оно может служить образчиком для целых тысяч других.

Кгава была обширная продолговатая зала около двадцати футов в вышину, пятидесяти в длину и шестнадцати или около того в ширину. Стены ее были аляповато расписаны узорами из коричневой и белой краски и по местам уходили в небольшие треугольные углубления, предназначенные для книг, — хотя у Гхафила их было не много, — для ламп и для других подобных предметов. Потолок был деревянный, плоский, пол усыпан мелким чистым песком и покрыт вокруг стен длинными узкими коврами, на которых в приличных промежутках были [36] разложены подушки из полинялых шелковых наволочках. И более бедных домах место ковра обыкновенно заступает войлок. В одном углу, именно в наиболее отдаленном от двери, стоял небольшой камин или, точнее, печь из большой четырехугольной глыбы гранита или другого какого нибудь твердого камня, около двадцати дюймов длины с каждой стороны. Внутри ее продолблена впадина, открытая сверху и сообщающаяся внизу с небольшою горизонтальною трубкой, черед которую проходит воздух, вдуваемый посредством меха, к зажженным углям, разложенным на решетке, которая находится посреди печного конуса. Таким образом топливо скоро накаляется добела и вода в кофейнике, поставленном на отверстие трубы, тотчас закипает. Устройство кофейных печей одинаково повсюду в Джоуфе и Джабел-Шолире; но в самом Неджеде, да и во всех других, более отдаленных из посещенных мною областей Аравии к югу и востоку, печь заменяется открытою жаровней в нижнем этаже (hollowed in the ground door) с каменным бордюром и таганом для топки и так далее, подобно тому, что можно видеть еще и теперь в Испании. Это различие в устройстве печей в Аравии объясняется большим изобилием дровяного леса на юге ее, вследствие чего жители могут больше употреблять дров, между тем, как в Джоуфе и Джабел-Шомере леса очень мало и единственное находящееся под рукою топливо есть плохой древесный уголь, привозимый часто издалека и употребляемый с большою экономией.

Этот угол кофейной комнаты есть вместе с тем почетный пункт, откуда помог и кофе постепенно расходятся вокруг комнаты. Здесь восседает сям хозяин дома или отводится место гостям, которым он в особенности желает оказать уважение.

На широком краю печи или жаровни стоит пышный ряд кофейников, различных по величине и форме. В Джоуфе фигура их похожа на дамасскую; но в Неджеде и в восточных областях их форма более вычурна, они очень высоки и тонки, украшены разными кружками и изящными выпуклыми фигурками и имеют носики в виде клюва и высокие крышки в виде башенок. Число этих сосудов иногда непомерно велико. Я видал на одном камине по двенадцати кофейников сряду, хотя для приготовления кофе много-много нужно иметь три. В Джоуфе полным комплектом считается пять кофейников; на юге это число должно быть удвоено. Численность кофейников имеет целью показать богатство и щедрость хозяина их, внушая мысль, что его часто [37] посещают гости и что поэтому ему приходится издерживать на них большое количество кофе.

За этою печью сидит, по крайней мере в богатых домах, черный невольник, которого зовут обыкновенно, в знак бесцеремонности или привязанности, уменьшительным именем; в доме Гхафила его звали Соуйлим — уменьшительное из Селим. Его дело — варить и наливать кофе; там, где в доме нет раба, сам хозяин или один из его сыновей исполняет эту обязанность гостеприимства, довольно скучную, как мы это скоро увидим.

Мы входим. Переступая через порог, следует сказать: «Бисмиллах», т. е. «во имя Бога»; если вы не соблюдете такого обычая, то это будет сочтено дурным предзнаменованием как да входящего, так и для тех, кто находится в комнате. Затем посетитель молча идет вперед; дойдя до середины комнаты, он говорит всем присутствующим, но глядя исключительно на хозяина дома, обычное: «Эс-селямю’-алейкум», т. е. «мир да будет с вами», или, буквально, «над вами». Все другие, находящиеся в комнате, сидят на своих местах неподвижно и не говорят ни слова. Но, выслушав требуемое этикетом приветствие, хозяин дома встает, и если он истый уаггаби (Последователь Абдем-Вагаба, реформатора магометанства около 1760 г. Его доктрина господствует в особенности у бедуинов и эта секта распространена в большей части аравийских стран.), или, по крайней мере, желает казаться таковым, то отвечает полною традиционною формулой: «У’алейкюм-с-саламю, в’рахмат’ Уллаги в’баракатю», т. е. «и с вами (или над вами) да будет мир и милосердие Бога и благословение его». Но если он держится противуположных уаггабизму верований, то скажет: «Мархаба» или «Алан в’салан», т. е. «добро пожаловать» или «достойный и приятный», или что-либо подобное, потому что таких фраз имеется бесчисленное, но изящное разнообразие. Все присутствующие следуют поданному таким образом примеру; они встают и приветствуют. Затем гость подходит к хозяину дома, который тоже сделал шаг или два вперед, и кладет свою ладонь в ладонь хозяина, но не пожимая и не тряся его руки, — что показалось бы неприличным, — и в то же время повторяет еще раз свое приветствие, за которым следует ряд вежливых вопросов: «Как ваше здоровье? Как вы поживаете?» и так далее, — все это говорится тоном большого участия и должно быть сказано три или четыре раза, [38] пока тому или другому не заблагоразсудится сказать: «Эл-хамдю л’илла», т. е. «слава Богу» или же «все хорошо», и это служит, сигналом к прекращению церемонных расспросов.

Тогда гость, после маленького вежливого спора, садится на почетном месте у очага, сделав в виде извинения поклон черному невольнику с одной стороны и своему ближайшему соседу с другой. Для его почтенной особы, разумеется, приготовлены лучшие подушки и наиболее новые ковры. Башмаки, или, лучше, туфли — так как на самом деле только их и носят в Аравии — сбрасываются на песок перед самым вступлением на ковер и остаются там на полу как раз возле. Но палка или посох, — неразлучный товарищ каждого истого араба, бедуина или горожанина, бедного или богатого, благородного или простого, — остается у него в руке и он играет им в промежутках разговора, подобно тому, как наши прабабушки играли веерами в дни своих побед.

Соуйлим немедленно начинает свои приготовления для кофе. Действие открывается тем, что он минут пять раздувает мехом и мешает угли, пока они не разгорятся в достаточной степени. Потом он ставит самый большой из кофейников, — огромную, до двух третей наполненную чистою водою машину, — у самого отверстия над углями, чтобы вода постепенно согревалась во время производства других необходимых операций. Далее, он берет грязную, завязанную узлом, тряпку из находящейся под рукою ниши в стене и, развязав ее, высыпает оттуда три или четыре горсти нежареного кофе, кладет его на плетенку из трав и тщательно выбирает из него попорченные зерна и другие посторонние вещества, попадающие часто в зерна кофе при покупке его в большом количестве. Затем, после продолжительной очистки и встряхиванья, он высыпает очищенные зерна в большую железную ложку и помещает ее над отверстием печи, в то же время раздувая мех и потихоньку мешая зерна, до тех пор, пока они затрещат, покраснеют и станут несколько дымиться, но заботливо отнимая их от жара задолго до того момента, как они делаются черными или превращаются в уголь по ошибочному способу приготовления кофе в Турции и в Европе; после чего кладет их на плетенку, чтобы они несколько остыли. Потом ставить теплую воду в большом кофейнике на отверстие печи, чтобы она кипела в надлежащую минуту, сжимает своими голыми ногами большую каменную ступку с узким отверстием посредине, [39] как раз такой ширины, чтобы пропустить черный каменный пестик длиною в один фут и шириною в полтора дюйма, который он берет в руку. Вслед затем, всыпавши в ступу на половину изжаренные кофейные зерна, он начинает толочь их, ударяя с удивительною ловкостью прямо в ото узкое отверстие, ни разу не промахнувшись, и толчет до тех пор, пока не истолчет их мелко, но не в порошок. Затем он всыпает эти зерна, превращенные в нечто вроде крупного красноватого песка, совершенно непохожего на угольную пыль, которая слывет в иных странах за кофе и из которой давно уже выжжен и вымолот весь настоящий аромат. После всех этих операций, произведенных с такою необыкновенною серьезностью и обдуманною отчетливостью, точно от них зависит благополучие всего Джоуфа, он берет кофейник меньших размеров, наполняет его более чем до половины горячей водой из большого кофейника, высыпает туда истолченный кофе, ставит его на огонь кипеть и повременам, когда вода поднимается, мешает его палочкой, чтобы задержать кипение и не допустить, чтобы вода перелилась через край. Чересчур сильное и продолжительное кипение не допускается; напротив, оно должно быть по возможности слабо. Между тем он берет из другой тряпки несколько ароматичных семян, называемых хейль, индийского растения, научное имя которого мне, к сожалению, совершенно неизвестно, или же несколько шафрана, и слегка потолокши эти снадобья, высыпает их в кипящий слегка кофе, для запаха; эта прибавочная приправа, без которой часто обходятся в других восточных странах, считается необходимою в Аравии. Сахар сочли бы здесь совершенно неслыханною профанацией. Наконец, он пропускает жидкость через фибры внутренней пальмовой коры, приложенной для этой цели к горлышку, кофейника, приготовляет поднос из тонкой разноцветной плетенки и кофейные чашечки. Все эти приготовления занимают добрые полчаса времени.

Между тем мы ведем живой разговор с нашим хозяином и его друзьями. Но наш шераратский проводник Сюлейман, как истый бедуин, чувствует себя слишком неловко среди горожан для того, чтобы решиться занять одно из почетных мест, несмотря на неоднократные приглашения, и скорчился на песчаном полу у входа. Тут присутствуют многие из родственников Гхафила; их сабли, украшенные серебром, показывают знатность их рода. Другие тоже пришли приветствовать нас, потому что [40] наше появление, о котором заранее разгласили люди, встретившие нас при въезде в город, составляет нечто вроде события в Джоуфе. Одежда некоторых из них показывает бедность; другие одеты лучше, но все они очень вежливы и приличны. Нам задают множество вопросов о нашей родине и о нашем городе, т. е. о Сирии и Дамаске, согласно принятому нами инкогнито, которое для нас в высшей степени важно сохранить; затем следуют расспросы о нашем путешествии, о роде наших занятий, о том, что мы привезли с собой, о наших лекарствах, вещах, товарах и проч. С первой же минуты нам легко заметить, что у нас будет множество пациентов и покупателей. В это время года в Джоуфе является очень мало или вовсе не является странствующих купцов, так как надо быть вполне или почти сумасшедшим, для того чтобы углубиться в обширную пустыню во время июньских и июльских жаров, и испытавший такое путешествие раз, не рискнет в другой. Поэтому нам нечего было опасаться конкурентов и рынок находился почти безусловно в нашем распоряжении.

Не прошло и четверти часа в этих разговорах, во время которых черный невольник еще жарил и толок свой кофе, — как появился высокий тонкий мальчуган, старший сын Гхафила, с большим круглым блюдом тоже из травяной плетенки и с грациозным жестом бросил его возле нас на песчаный пол. Затем он достает большую деревянную миску с финиками, в которой среди кучи этих плодов стоит чашка с растопленным маслом, ставит все это на круглой циновке и говорит; «Семму», буквально: «Произнесите имя», т. е. Божие, что значит; «приступайте». Затем хозяин дома оставляет свое место у очага и садится на песке против нас; мы подвигаемся поближе к блюду и четверо или пятеро других, после некоторой почтительной нерешимости, присоединяются к нашему кружку. Каждый берет финик или два из этой почти сплоченной массы, опускает их в масло, наедается вдоволь и затем встает и умывает руки.

Между тем кофе готов и Соуйлим начинает свой круговой обход, держа кофейную чашку в одной руке и поднос с остальными чашками в другой. Этикет требует, чтобы первую чашку он выпил сам, для наглядного удостоверения в том, что «в кофейнике нет смерти»; затем он подает кофе гостям, начиная с тех, которые сидят на почетных местах возле очага, хозяин дома получает свою чашку после всех. Отказаться от [41] кофе значило бы нанести положительное и непростительное оскорбление; но не приходится много выпить за один раз, потому что кофейные чашки или финджаны не превосходят своим объемом скорлупу большого яйца и наполняются не более, как до половины. Это считается существенным признаком хорошего воспитания: полная чашка заключает в себе смысл совершенно противоположный тому, который она имеет в Европе. Я не могу объяснить этого взгляда ничем другим, как только редкостью блюдечек или поддонников, «зарфт», (см. Lane’s, «Modern Egyptians»), в Аравии, хотя они находятся во всеобщем употреблении в Египте и Сирии: при отсутствии их было бы неудобно держать горячую чашку, еслибы она была наполнена до верху. Как бы то ни было, но на всем полуострове, как у бедуинов, так и у горожан, распространена поговорка: «наполни чашку для твоего врага». Самый напиток необыкновенно ароматичен и освежителен, обладая истинно тоническими качествами, совершенно непохожий на черную гущу, которую поглощают другие жители востока, или на водянистую жидкость из жженого кофе, приготовляемую во Франции. Подавая вам чашку, раб или свободный человек всегда говорит при этом: «Семм’», т. е. «произнеси имя Божие» и прежде чем взять ее, вы непременно должны ответить: «бисмилла».

Чашки, наполненные во второй раз, подаются уже в обратном порядке, т. е. сперва хозяину, а потом гостям. В особенных случаях, напр., в первый прием, красная жидкость подается три или даже четыре раза; но все эти чашки, вместе взятые, не составляют и четверти того, что в Европе выпивается за один раз за завтраком.

Гхафилу было очень желательно, чтобы мы открыли лавку и аптечку в его доме, — и не без причины, потому что его домашний запас кофе приходил к концу, и он надеялся, под покровом гостеприимства, выгодно купить у нас товары. Но мой товарищ и я очень желали найти средство побыть друг с другом наедине: нам нужно было о многом поговорить и посоветоваться, и притом о таких вещах, которых не следовало слышать посторонним. Сверх того я должен был вести свой дневник, а для этого и для других подобных вещей мы не имели ни одной свободной от пытливого наблюдения минуты с 16 до 30 июня, т. е. с того момента, как мы оставили Манн; до описываемой поры. Мы не могли также, оставаясь в качестве простых гостей, под чужою кровлей, приобрести независимое положение, столь желательное для [42] изучения страны и ее жителей. Поэтому мы отклонили неоднократно повторенное хозяином предложение и, под разными благовидными предлогами, настаивали на необходимости жить в отдельном от него помещении.

Наконец Гхафил принужден была, согласиться с нами и обещал, поместить нас на следующий день в удобном центральном жилище. Остальное послеполуденное время мы посвятили отдыху, а около времени захождения солнца хозяин пригласил нас, прогуляться в его садах при вечерней прохладе. Я воспользуюсь этим случаем, чтоб провести моих читателей через Джоуф, так как общий взгляд не только представит много нового для большинства, но лучше всего поможет им понять мой последующий рассказ.

Эта провинция есть род оазиса; она представляет, собою большую овальную ложбину в шестьдесят или семьдесят миль длины и в десять или двенадцать миль ширины, лежащую между северною пустыней, которая отделяет ее от Сирии и Евфрата, и южным Нефудом, или песчаною пустыней, которая охватывает, ее с одной стороны, тогда как другою она примыкает к горам центрального плато Аравии, в том месте, где начинается его подъем в Джебел-Шомере. Вследствие своей сравнительной близости к последнему, она, как до своим произведениям, так и по климату, принадлежит не столько к северной, сколько к центральной Аравии, которой она служит преддверием. Еслибы можно было начертить равносторонний треугольник, имеющий своим основанием линию от Дамаска до Багдада, то вершина его как раз пришлась бы к Джоуфу, который таким образом находится почти в одинаковом расстоянии, к юговостоку и к югозападу, от двух этих местностей; проводя далее эти поперечные линии, мы дойдем в противоположных направлениях почти на одинаковом пространстве до Медины с одной стороны и до Зульфы, большого коммерческого преддверия восточного Неджеда, с другой. Джебел-Шомер лежит почти как раз на юге и гораздо ближе, чем всякое другое из вышеупомянутых мест. Благодаря частию такому центральному положению, частию своей впадистой форме, провинция носит название Джоуфа, или «брюха». Кишка, слово столь знакомое оксфордским жителям, представляет подобную же и не более вежливую номенклатуру.

Главный или, лучше, единственный город этой провинции, так как все остальные поселения не более, как деревушки, [43] носит название всей области. Он составлен из восьми деревень, некогда отдельных, но с течением времени слившихся в одно целое, и прежними их именами называются «сукки» или «кварталы» одного и того же города. Главный из этих сукков, где мы квартировали, принадлежит фамилии Хабуб. Он заключает в себе центральный, упомянутый выше, замок и около четырех сот домов. Другие кварталы, одни более, другие менее обширные, раскинуты по долине и соединены между собою большими садами. Вся длина города с непосредственно прилегающими к нему нивами, составляет четыре мили, а средняя ширина — не более полумили.

Величина домов разнообразна, смотря по состоянию их владельцев; люди бедные довольствуются тесными, хотя всегда отдельными помещениями. Я сомневаюсь, чтобы в целой Аравии можно было найти хотя два даже бедные семейства, живущие в одном помещении. Жилище Гхафила, уже описанное мною, может дать истинное понятие о лучших домах. При нем находится: внешний двор для развьючения верблюдов и т. п., внутренний двор, большая приемная комната и несколько других комнат поменьше, куда ведет особая дверь и где живут члены семейства.

Но другую и очень характеристичную черту домашней архитектуры в Джоуфе составляет частое прибавление к другим постройкам круглой башни, вышиною от тридцати до сорока и шириною в двенадцать и более футов, с узким входом и отверстиями вверху. Это сооружение иногда примыкает к жилью, а иногда стоит отдельно в соседнем саду, принадлежащем тому же хозяину. Некогда эти башни служили для тех же целей, как «torri» во многих итальянских городах — в Болоньи, Сьенне, Риме и других, хорошо знакомые путешественникам, и показывали состояние общества, сходное с тем, которое некогда было в Италии. Во времена беспрестанно повторявшихся распрей между соперничествующими вождями и партиями туда удалялись эти вожди с своими приверженцами и оттуда делали свои опустошительные вылазки. Эти башни, подобно всем новейшим зданиям в Джоуфе, выстроены из необожженого кирпича; вследствие толстоты кирпичей и прочности их выделки, в соединении с крайней твердостью почвы и весьма сухим климатом, этот материал по крепости и выносливости почти не уступает камню. Действительно, разоруженные стены, будучи оставлены без кровли и без починки, [44] могут, — мне часто случалось убедиться в этом, — подвергаться всем влияниям зимних дождей и весенних ветров целое столетие, почти не обнаруживая признаков своей старости. Со времени занятия этой области войсками Телала, все эти башни, без исключения, сделаны негодными для обороны, а некоторые на половину разрушены. В этом обстоятельстве мы также видим повторение европейских событий в Аравии.

Дома нередко отделены друг от друга садами и плантациями, в особенности жилища вождей и их семейств. Сказанное мною о башнях делает причины этой обособленности достаточно очевидными. Но дома простых людей обыкновенно скучены без симметрии и плана. Столько же неправильны по своей фигуре площади, которые имеет каждый квартал для общественных сходок его жителей.

Сады Джоуфа пользуются большою и справедливою славою в этой части Востока. По обилию и разнообразию своих плодов они превосходят сады Джебел-Шомера и Верхнего Неджеда, и далеко превышают все, что может предложить Хеджаз с своими окрестностями. Это на нашем пути была первая местность, где финиковая пальма составляет главный предмет ухода, и хотя плоды ее хуже фиников Неджеда и Хазы, но они далеко, весьма далеко превосходят все, что могут предложить в этом роде Египет, Африка или долина Тигра от Багдада до Басры. Но пальма здесь не единственное фруктовое дерево. Эти сады изобилуют абрикосовыми, персиковыми и финиковыми деревьями и виноградными лозами и их плоды по своему множеству и вкусу превосходят плоды Дамаска и холмов Сирии и Палестины. В промежутках между деревьями или на полях, за ними, разводятся в обширных размерах овощи, тыквы, дыни и пр. Здесь же путешественник, отправляющийся во внутренность страны, видит в последний раз орошение, необходимое для всякого произрастания и землепашества в этом сухом климате, производимое быстрыми потоками чистой воды, тогда как в Неджеде и соседних с ним странах она с большим трудом добывается из колодцев и цистерн.

Время созревания разных плодов или жатвы здесь наступает, разумеется; раньше, чем в Сирии, не говоря уже о Европе. Джоуфские абрикосы поспевают вполне к концу мая; сбор винограда происходит в июле; персики дозревают в августе, а финики в августе и сентябре. Далее к югу, например к Неджеде, все эти периоды наступают на один месяц, или около того — [45] раньше, а в Омане по крайней мере на два месяца. В этих местах я очень сожалел о невозможности иметь при себе термометр или какой нибудь подобный снаряд для точного определения температуры и состояния атмосферы. Подобная вещь была бы подозрительна для арабов и несовместна с моим инкогнито, словом, имела бы слишком европейский характер; кроме того, при трясской рыси верблюдов и в туго набитом вьюке длинную стеклянную трубку едвали можно бы довести целою до Джоуфа. Но общее определение средней температуры может быть выведено из того, что я сказал сейчас о периодах созревания плодов в этих странах, и из других подобных обстоятельств; и если мы общую меру Джоуфского термометра в тени в полуденное время поставим около 90° или 95° по Фаренгейту, то, я думаю, не будем далеки от истины относительно этой долины. Ночью воздух, за очень немногими исключениями, холоден, по крайней мере сравнительно, так что в течение очень короткого промежутка часто происходит изменение на двадцать и более градусов.

Сады повсюду огорожены высокими стенами из необожженого кирпича и пересекаются лабиринтом маленьких канавок, идущих от дерева к дереву и от борозды к борозде. Из плодов разного рода только финики считаются постоянным предметом продажи и вывоза; жители получают от них порядочный доход, правда, не вследствие торговли ими в пределах самого Джоуфа, где каждый имеет свои собственные деревья, а от цены, получаемой за них в Табуке и Хайеле, Дамаске и Багдаде, потому что эти плоды вывозятся даже до этих мест. Почти невероятно, до какой степени важны финики для существования араба: это хлеб его страны, поддержка его жизни, нерв его торговли. Говорят, что Магомет, обязанный своим удивительным успехом по крайней мере столько же своей национальности, как и всякой другой причине, естественной или сверхъестественной, обратился к своим последователям относительно этого предмета с такими словами: «Чтите финиковое дерево, потому что оно есть ваша мать», — небольшое распространение пятой заповеди, едвали превосходящее законодательные способности пророка. Однакоже, при всем должном уважении к авторитету и опытности, я не могу вполне согласиться с ним в признании за этою матерью полного права на такую безусловную похвалу. Финики пища слишком сладкая, которая наконец надоедает, и кроме того в сухом состоянии они слишком горячат и потому не могут быть здоровою пищею, [46] когда они поедаются в таких огромных количествах, как здесь.

Джоуф, представляя собою простое собрание домов и садов, беспорядочно перемешанных между собою, естественно, не огражден стенами; число и храбрость его жителей достаточно охраняют его от вторжений бедуинов, а других страшных врагов они не имели много лет, до тех пор, когда, в прошлом столетии, деспотизм уагабитов и, в более позднее время, возростающее могущество Джебел-Шомера и его вождя, после нескольких нападений, поглотили их.

Кроме самого Джоуфа или столицы, есть еще разные деревни, принадлежащие к этой провинции и подчиненные тому же самому центральному правителю. Из них самая большая Секкакка. Она лежит на расстоянии около двенадцати миль от Джоуфа, к северо-востоку, и хотя уступает главному городу относительно значения, а также плодородия почвы, но почти одинакова с ним по числу жителей. Соединенное население этих двух местностей, считая мужчин, женщин и детей, я определил бы цифрою около тридцати трех или тридцати четырех душ. Это исчисление, подобно многим другим, которые предстоят нам к этой книге, основывается частию на приблизительном счете числа домов, частию на военных списках и частию на сведениях, собранных мною от самих туземцев. Ценз тут не известен и не ведется никаких метрик о рождении, браке или смерти; но с помощью военного списка, обыкновенно представляющего собою десятую часть всего населения, можно получить довольно, хотя и не безусловно, верное понятие относительно этого предмета.

Наконец, вокруг и в недальнем расстоянии от этих двух главных центров находится несколько маленьких селении или деревень, числом восемь или десять; каждая из них заключает в себе от двадцати до пятидесяти или шестидесяти домов. Но я не имел ни времени, ни возможности посетить каждую из них в отдельности. Они группируются вокруг менее значительных ручьев и представляют в миньятюре черты очень сходные с характеристикой главного города. Все население провинции не может превосходить сорока, или сорока двух тысяч, но оно храбро, и очень щедро наделено физическими качествами, о которых остроумно сказано, что их редко кто презирает, за исключением людей, которые не имеют их сами. Высокие, пропорционально сложенные, с довольно белым цветом лица, оттененным длинными [47] вьющимися кудрями черных как смоль волос, имея большею частию правильные и умные черты и величавую осанку, джоуфиты представляют превосходный обращик того, что может быть названо чистым северным или измаелито-арабским типом, и во всех этих отношениях они уступают только жителям Джебел-Шомера. Их сильно развитые формы и открытая физиономия составляют резкий контраст с малым ростом и подозрительным, бросаемым исподлобья взглядом бедуина. Кроме того, они очень здоровый народ и сохраняют свою силу и деятельность даже до старости. Здесь нередко случается видеть какого нибудь восьмидесятилетнего старика в полном вооружении среди юношей; впрочем, сказать мимоходом, примеры такой цветущей старости можно часто видеть также далее к югу, в центральных провинциях, в чем я имел много случаев убедиться. Климат здесь хорош и сух и привычка быть постоянно на воздухе не мало способствует к поддержанию здоровья и силы.

Относительно нравов, как и относительно местности, жители Джоуфа занимают среднее положение между бедуинами и жителями обработанных областей. Они в сильной степени разделяют отвращение номада к занятиям ремеслами, его равнодушие к приобретению книжных познаний, его бесцельную неверность и даже его наклонность к предательству. И хотя, вообще, они относительно вежливости и самоуважения выше шераратов и их товарищей, но они далеко не обнаруживают той исполненной достоинства и даже утонченной вежливости, которая так обыкновенна в Шомере и Неджеде, а тем менее могут сравниться в ней с жителями Хазы и Омана. С другой стороны, относительно личной чистоты и опрятности жилища, искусства в земледелии, мыслительных способностей, какого-то местного патриотизма, уменья обходиться с иностранцами и вести торговлю и даже иногда стремления к познаниям и прогрессу — они ближе подходят к другим горожанам и поселянам полуострова. Действительно, они, судя по летописям Таиев, предков их племени, были некогда довольно цивилизованною расой по старо-арабскому образцу и до сих пор имеют положительную наклонность сделаться таковою снова, хотя их задерживают неблагоприятные обстоятельства военного свойства, не говоря о вредном влиянии диких племен, среди которых они изолированы географическим положением своей страны. Следующий случай, в котором нам самим едва не пришлось сыграть очень видную, хотя далеко не столь же [48] приятную роль, может служить довольно хорошим наглядным примером их настоящего состояния среди этих сталкивающихся одно с другим направлений.

В предыдущей главе я сказал, что когда мы проходили еще узкое ущелье близ первого входа в долину, на верхней окраине ущелья появилось несколько всадников и один из них сделал нашему проводнику несколько вопросов, и затем после короткого совещания со своими товарищами сказал нам, чтобы мы продолжали свой путь и не боялись ничего. Имя этого человека было Сульман-эбн-Ддагир; это был лихой и очень смышленый, малый, с которым во время пребывания нашего в Джоуфе мы коротко познакомились, вследствие ближайшего соседства и частых сношений с ним. Однажды, в дружеском разговоре, он сказал нам полусмеясь:

— Знаете ли вы, о чем мы советовались в утро вашего приезда, когда вы были внизу, в ущелье? О том, следует ли хорошо принять вас, или же лучше убить вас всех троих, и попользоваться добычей, которую можно найти в ваших вьюках».

Я с таким же хладнокровием отвечал: «Это могло плохо кончиться для вас и для ваших друзей, потому что ваш правитель Хамуд проведал бы этом и вам бы досталось».

— Ну! — возразил наш приятель, — нисколько; разве подарком из награбленного нельзя было бы зажать ему рот?

— «Ах, вы, бедуины!» сказал я, смеясь. — «Разумеется мы бедуины, — отвечал Сульман, — ведь мы были бедуинами до очень недавнего времени, и нынешние порядки слишком новы для того, чтобы сильно изменить нас». Однакоже он прибавил, что все они по вторичном размышлении были довольны своею решимостью предпочесть гостеприимство кровопролитию, хотя эта решимость была вызвана скорее корыстными, чем нравственными побуждениями.

Наиболее отличительная хорошая черта жителей Джоуфу — это щедрость. Ни в каком другом месте, не исключая Аравии, с гостем, по крайней мере если он не умерщвлен прежде, чем принят, — не обращаются лучше и не приглашают его с большим радушием сделаться во всех отношениях своим человеком. Храбрость их также бесспорна, и они столько же мало жалеют свою жизнь и собственность, как и жизнь и собственность своих соседей. Упомянутое уже центральное положение их страны благоприятствует торговле, хотя длинные расстояния, которые [49] приходится проходить до их долины ограничивает эту торговлю, за немногими исключениями, известными, определенными временами года, именно более прохладными месяцами зимы и весны. Но они до сих пор еще не научились понимать выгоду учреждения правильного рынка для своих товаров, и даже в главном городе не существует еще ни одной лавки. Покупка и продажа производятся в обыкновенных частных домах, и мастерскою для ремесленника служит его жилище. Эта система была установлена и сохраняется до сих пор в пользу монополии, предоставленной таким образом в руки местного начальника каждого из городских кварталов, но, повидимому, существует вероятность, что она будет заменена лучшею системой, по крайней мере в том случае, если настоящее управление продлится еще несколько лет.

Возвратимся к нашему рассказу. В следующее после нашего прибытии утро, 1-го июля, Гхафил приказал предоставить в наше распоряжение небольшой дом по соседству, принадлежащий одному из его клиентов. Это новое наше помещение состояло из небольшого двора с двумя комнатами, по одной на каждой стороне, для лавки и для жилья; все помещение было окружено внешнею стеною, дверь которой запиралась замком и засовом. В кухне мы почти не имели нужды, до того постоянны и гостеприимны приглашения добрых здешних жителей, делаемые гостям; и если наш дом был не обширен, то, по крайней мере, он доставлял нам удобство, которого мы наиболее желали, именно полную уединенность по нашему усмотрению. Сверх того мы ничего за него не платили; это было отнесено вполне на счет хозяина.

Сюда мы перенесли свой багаж и все свои вещи и устроили все так удобно как только могли. Из тона и разговора окружавших нас людей мы заключили, что состояние их цивилизации не представляет гарантии для успеха врачебной практики, которая для доставления врачу выгод требует не только искусства с его стороны, но и известной степени культуры и подготовки в его пациентах. Поэтому здесь мы решились сделать торговлю нашим главным промыслом, в надежде, что таким образом мы приобретем и другую выгоду, именно освободимся от своих более громоздких товаров, каковы кофе и материи, перевозка которых уже порядочно надоела нам.

На столько же, на сколько мы желали продавать, мущины, женщины и дети Джоуфа желали покупать. С самого открытия нашей [50] торговли наш маленький двор наполнился покупателями, и нас целую неделю занимали в высшей степени забавные сцены арабского торгашества, со всею его смесью хитрости и простоты. Платок за платком, один аршин материи за другим, бусы для женщин, ножи, гребни, зеркала, и пр. и пр. (наш запас представлял смесь всяких вещей) были скоро проданы, некоторые за чистую монету, другие в кредит: и надо отдать справедливость джоуфцам: все сделанные таким образом долги были скоро уплачены с полною добросовестностью.

Между тем мы имели превосходный случай узнать и оценить все классы, мало того — всех отдельных лиц города. Поселяне из разных деревень пришли тоже, побуждаемые молвой, труба которой, под всяким небом склонная к преувеличениям, провозгласила нас го всей долине более важными личностями и владельцами более значительного запаса товаров, чем были мы на самом деле. Все толпились в нашей лавке, и скоро в ней оказалось больше покупателей, чем товаров.

С своей стороны Гхафил употреблял множество мелких хитростей, чтобы не допустить нас продать кофе, который он сильно желал приберечь для себя. Как только мы предложили его покупателям, он прислал к нам своих родственников или друзей уговаривать нас, чтобы мы не сходились в цене. Хотя мы тотчас же поняли его цель, но признали лучшим уступить этим убеждениям, желая сделать удовольствие нашему первому и главному хозяину, хотя бы с некоторым убытком для себя самих.

Я говорю: нашему главному хозяину, потому что каждый, кто мог предложить нам обед или ужин, был тоже нашим хозяином в Джоуфе. Приглашения сыпались на нас со всех сторон, и еслибы нас допустили обедать два раза под одною и тою же кровлей, это считалось бы позором для гостеприимства всех жителей вообще и пятном на их доброй славе. Мы проводили время следующим образом. Вставали обыкновенно на рассвете, запирали дом и выходили на чистый, прохладный воздух, удаляясь в какое нибудь спокойное место среди пальмовых рощ, или влезали на стену какого нибудь сада, или шли по боковым тропинкам к нивам, видневшимся среди смежных песков долины, словом — в какой нибудь спокойный уголок, где мы надеялись провести час, не будучи обеспокоены арабскою общительностью, и составит без помехи план для нашей деятельности на этот день. Затем к восходу солнца мы возвращались [51] домой и находили у нашей калитки какого нибудь высокого мальчугана, посланного своим отцом, большею частию ил богатейших и влиятельнейших жителей квартала, в доме которого мы еще не были. Мальчик ждал нашего возвращения, чтобы пригласить нас на ранний завтрак. Мы шли за этим посланцем в его жилище, где находили радушный прием и нескольких соседей, собравшихся по этому случаю или привлеченных чашкою хорошего кофе. Здесь мы проводили около часу времени, причем составлялся план кикой нибудь торговой или медицинской сделки. Мы, разумеется, наводили разговор, если это было возможно, на какой нибудь из предметов местного интереса, если ожидали получить от присутствующих более точные сведения о действительном положении вещей в стране. Затем мы возвращались на свою квартиру, где ожидавшая уже нас толпа покупателей ни на минуту не давала нам покоя до полудня. Далее следовал короткий промежуток, во время которого мы ели финики (pumpkin) в каком нибудь соседнем доме и после этого мы снова, торговали три или четыре часа. Потом мы гуляли в садах, редко одни, а гораздо чаще в обществе приятелей и знакомых, и здесь непременно делалось и принималось приглашение к кому нибудь на ужин.

Ужин здесь, как почти во всех других арабских городах, происходит незадолго до заката солнца. Главное кушанье в Джоуфе, а также в Джебел-Шомере — джерита, т. е. грубо смолотая и сваренная в кипятке пшеница; к этому прибавляется масло и мясо, иногда овощи — тыквы, огурцы и т. и., по временам крутые яйца. Но сколько бы ни было разных продуктов, все они сваливаются в кучу на большое медное блюдо, круглой формы, часто имеющее полтора или даже два фута в диаметре. Пища подается горячая, как кипяток, но ее приходится брать голою рукою, не потому, чтобы против вилок и ложек существовало здесь какое либо возражение философского или морального свойства, как остроумна уверяет один, кажется, французский писатель, но просто потому, что этих снарядов здесь нельзя достать; да они, собственно говоря, и не нужны там, где о супе и о том, чтобы жаренная говядина подавалась целыми частями, не может быть и речи. За ужином в Джоуфе никогда не бывает хлеба, хотя он довольно употребителен за завтраком. В Аравии хлеб представляет бесконечное разнообразие но форме и качеству; здесь он состоит из больших пресных лепешек умеренной [52] толщины. Финики часто подают в качестве приправы за ужином; впрочем, при какой закуске их не бывает здесь? Никакого питья, кроме воды, здесь нет, хотя легко можно бы добыть вино из финиковой пальмы. Старые поэты и писатели северной Аравии часто упоминают о нем, но теперь оно вышло из употребления и даже изгладилось из воспоминания.

После ужина все встают, умывают руки и выходят, на открытый воздух посидеть и покурить трубку под прозрачным небом летнего вечера. Нет ни туманов, ни испарений, а тем менее — облаков; серебристый месяц спускается до самых верхушек пальмовых деревьев, и последние лучи дневного спета почти столько же ярки и чисты, как и рассвета. Беседа и пребывание в обществе продолжаются час или два, и затем все расходятся по домам, большею частью, должно быть, спать, потому что здесь в полночный час можно видеть мало меланхолических огоньков, и дух Платона не подвергается большому риску быть потревоженным ночными учеными занятиями здешних жителей, — а мы отправляемся писать свой дневник или сравнивать свои наблюдения и оценивать встреченные типы.

Повременам какой нибудь зажиточный землевладелец приглашал нас провести случайно выдавшееся свободное утро в своем саду, поесть винограду и насладиться в волю, сидя под трельяжем виноградных, отягощенных кистями лоз; над нами возвышались пальмы, кругом журчали ручьи. Как приятна была эта обстановка после пустыни! Иногда часть нашего дня была занята посещениями пациентов, медицинскими советами и другими делами подобного рода; или какой нибудь молодой парень, имея особенное желание расспросить о Сирии или Египте или, может быть, интересуясь историей и моралью, вел с нами часа два-три серьезный и разумный разговор, во всяком случае к нашей выгоде.

Позвольте теперь нам сделать свой официальный визита к Хамуду. Откладывая этот визит до тех пор, пока можно было найти какой нибудь благовидный предлог для подобной отсрочки, Гхафил, наконец, согласился на него на четвертый день после нашего прибытия. Мы вышли из его дома все вместе с большою важностью и торжественностью, в сопровождении родственников Хабуба, и дефилировали четверть часа по узким садовым аллеям, осененным пальмами и влажным от проточной воды, пока не вышли на открытое место, как раз у вала, окружавшего замок. [53] С одной стороны в некотором расстоянии возвышалась одинокая круглая башня «Марид» или «мятежная», о массивных каменных стенах которой упоминают арабские поэты. Но в ее архитектуре нет никаких следов греческого или римского искусства; она, очевидно, выстроена арабами и по арабскому плану, и потому представляет мало интереса для художника или археолога. Однакоже нынешние владельцы страны, будучи сами неспособны воздвигнуть подобное сооружение, смотрят на него с удивлением, которое европеец едва ли может разделять.

С того места, где мы стояли теперь, на возвышенности цитадели мы видели внизу разрушенные жилища хабубских вождей, умерщвленных или изгнанных, а вокруг этих развалин — пни срубленных или сожженных пальм, и остатки неорошаемых уже садов свидетельству ют об опустошениях последней войны. Напротив, над нами возвышался самый замок, ныне резиденция Хамуда. Это — большая, неправильной формы, грубо сложенная каменная масса, испещренная заплатами и постепенно расширенная пристройками, так что она почти утратила свою первоначальную прямоугольную форму. Только южная сторона ее порядочно сохранила свою первоначальную архитектурную линию, и здесь огромный размер и правильная четырехугольная форма камней в нижних рядах показывает более раннюю обделку, между тем как маленькие окна на высоте около десяти или двенадцати футов от земли, увенчаны так называемою, если не ошибаюсь, циклопической аркой, — образчики которой можно видеть в дворце Атрея и Мицены, — этим самым первобытным из сооружений, в котором два плоских камня наклонены вкось друг к другу. Возле центра замка стоит четырехугольная башня, очень широкая для ее высоты, едва превосходящей пятнадцать футов, между тем как каждая сторона ее имеет двадцать футов ширины или около того. Повидимому, она по постройке своей принадлежит к более позднему периоду, чем южная стена, и в ней есть амбразуры для обороны. Большая полукруглая стена, идущая от нее к углу внешней ограды, очевидно, построена еще позднее; она грубо и без всякой системы сложена из булыжника и неотесаных обломков, между тем как каменная работа в башне имеет некоторое притязание на правильность. Входные ворота, стоящие на южном углу этого пестрого сооружения, повидимому современны скорее главной башне, чем древнейшим постройкам замка; они покрыты аркой и в этом отличаются от архитектуры [54] в Неджеде, где и двери и крыши одинаково плоски; выдающийся парапет увенчивает их сверху, и доступ к ним отчасти защищен примыкающими к ним по бокам стенами, между которыми они несколько вдаются в глубину. Внутри дворы и галлереи замка вымощены большими плитами неправильной формы, хорошо прилаженными одна к другой, что очень похоже на мостовую некоторых улиц во Флоренции; проходы, ведущие внутрь, длинны, томны и покрыты сводами. Здесь на одной из боковых стен я заметил два глубоко высеченные креста, несомненно относящиеся к очень старым временам. Подобные кресты нередко встречаются среди развалин Хоурана в Сирии и служат доказательством господства здесь христианской религии в былое время.

В минуту нашего прибытия входы были почти наполнены людьми Хамуда; все они были вооружены саблями иди ружьями и порядочно одеты, но не имели никакого отличительного знака или одинаковой формы. Мы прошли среди них, встречаемые любопытными взглядами праздных и поклонами вежливых, и достигли второго внутреннего двора, как раз у описанной мною башни. Здесь сидел Хамуд в своей кхава или в приемной комнате, большой и мрачной, с каменными скамьями с двух сторон, наиболее удаленных от очага. Этот последний был помещен, по обыкновению, в углу, самом дальнем от входа.

Здесь, на почетном месте, которого Хамуд никогда не уступает никому из жителей Джоуфа, как бы ни был его гость богат или знатен, сидел этот правитель, сильный, широкоплечий, чернобровый, черноглазый мужчина, в длинной белой туземной рубашке, поверх которой был накинут красивый черный плащ вышитый малиновым толком; голова его была покрыта шелковым платком, кеффийе, опоясанным белою повязкой из тонко сотканного верблюжьего волоса; в руке он держал веер, сплетенный из травы. При нашем приближении он вежливо встал, протянул к нам ладонь своей руки и усадил нас рядом с собою, поместив, однакоже, между собою и нами Гхафила, как старого знакомого, а может быть, и из предосторожности против какого нибудь внезапного нападения или предательского покушения с нашей стороны, потому что араб, кто бы он ни был, никогда не забывает быть настороже в присутствии новых лиц. В других отношениях он был с нами очень обходителен и ласков; он сделал много вежливых вопросов о нашем здоровье после такого утомительного путешествия, хвалил, в виде [55] косвенного комплимента, Дамаск и его жителей, и предложил нам помещение во дворце. Но здесь Гхафил воспользовался привиллегиями старшинства, представляемыми арабским обычаем первому хозяину, чтобы отклонить за нас это предложение, да и мы сами не торопились принять его. Фунт самого лучшего кофе, который мы представили правителю в подарок при этом случае, во-первых, как безмолвное доказательство цели нашего путешествия, а во-вторых, как подарок для приобретения благорасположения его превосходительства, — был принят охотно этим вельможей, который, в свою очередь, предложил нал свои услуги. Мы, согласно арабской формуле ответа на подобные ласковые речи, возразили, что нам ничего не нужно, кроме его долгой жизни и возможности добраться благополучно до Хайеля, по окончании наших дел в Джоуфе, так как мы желаем воспользоваться непосредственным покровительством Телала. В этом отношении он обещал помочь нам и сдержал свое слово.

Разумеется, нас угостили кофеем и финиками. Между тем три шомерца, о которых я упоминал как о советниках Хамуда, сидевшие на возвышенной каменной платформе против правителя и хранившие некоторое время молчание, вступили в непринужденный разговор. Все трое были красивые мужчины средних лет; головы их были повязаны легкими бумажными платками с красными и синими мушками, что служит почти отличительным признаком жителей Джебел-Шомера. Вся их наружность показывала некоторую степень культуры и развитости, которые ставший их значительно выше жителей Джоуфа и даже выше самого Хамуда, хотя довольно благоразумного и искусного в ведении своих дел но полубедуина по своим манерам и потому более пригодного для народа, которым он управляет. Они с большою непринужденностью и ловкостью вовлекли нас в разговор, выказали большое участие к нашим успехам и советовали нам не откладывать без нужды нашего путешествия в Хайель, где, как они уверяли, мы будем превосходно приняты Телалом. Тут мы в перший раз услыхали настоящий арабский язык внутренней Аравии, и были оба поражены его крайнею чистотою и изяществом, а также необыкновенною звучностью произношения; это ни более, ни менее как язык корана, со всеми его тонкостями, интонациями и окончаниями; ничто из них не потеряно и не пропущено. Далее они выразили желание быть свидетелями нашего врачебного искусства, и уверяли, что оно надлежащим образом будет [56] оценено и приобретет большую практику в Джебел-Шомере. Сам Телал, судя по их рассказам, был чем-то в роде Августа и Мецената вместе, и столько же превосходил Хамуда, сколько город Хайель полубедуинскую деревню, в которой мы находились теперь.

Возле этих членов тайного совета сидел меттовва или священник, если угодно (по буквальному смыслу этого арабского слова, оно означает человека, «который внушает повиновение», т. е. Богу), — человек с кислою физиономией, присланный сюда учить жителей Джоуфа правилам их веры, и не очень любимый своими учениками и товарищами, обстоятельство вовсе неблагоприятное для улучшения его обычного дурного расположения духа.

В течение восемнадцати дней нашего пребывания в Джоуфе, Хамуд со всем своим советом очень вежливо отдал нам визит; мы, с своей стороны, часто посещали дворец и не раз пользовались там гостеприимством, или проводили свободные часы в изучении разных интересных сцен, которые там происходили. Хамуд, в силу своей судебной и исполнительной власти, имел каждое утро, а иногда и в послеполуденные часы продолжительные аудиенции по поводу разных жалоб и просьб. Тяжущиеся стороны при подобных случаях являлись лично защищать свое дело в его присутствии, в приемную комнату; и сам правитель, терпеливо выслушав их, произносил приговор. Я должен сказать, что дела уголовные, касающиеся жизни и смерти, а равно издание постоянных законов принадлежат Хайельекой юрисдикции; все остальное предоставлено вице-правителю, которому поэтому много дела, тем более, что он должен делать почти все сам лично. Адвокату нечем было бы жить в Аравии, где каждый, не исключая даже бедуинов, имеет довольно красноречие и присутствия духа для защиты своего собственного дела, и придворные интриги мало бы помогли в этом собрании, хотя подкуп не совершенно устранен и не всегда остается безуспешным. Я очень забавлялся простотою и бесцеремонностью всех сторон в этих судилищах, в сравнении с которыми полевой военный суд представляет сложную процедуру. Но когда случалось, что истец или ответчик был бедуин, то мы видели настоящую комедию, какова, напр., следующая.

Однажды мы сделали визит в замок единственно из вежливости. После обыденных церемоний приветствия, прерванное нами судебное заседание возобновилось. Один бедуин маазского [57] племени жаловался Хамуду, что такой-то отнял у него верблюда. Правитель с чрезвычайно серьезным видом сидел в своем углу, облокотись на подушку, между тем как бедуин, сидя с сложенными накрест ногами, в шести футах от него, на полу, размахивал большим серпом, какой употребляется здесь для снятия травы. Энергически жестикулируя этим изящным орудием, он привлекает внимание судьи таким образом: «Слышишь ли ты, Хамуд?» (выдвигая в то же время серп вперед к правителю так, что почти касается его тела, и как будто хочет разрезать его пополам); «он отнял у меня моего верблюда; помнишь ли ты Бога?» (снова направил свое оружие к нешевелящемуся судье); «верблюд — ведь мой верблюд; слышишь ли ты?» (снова движение серпа); «он мой, по воле Божией и твоей также; слышишь ли ты, дитя?» и так далее, между тем как Хамуд сидел невозмутимый и бесстрастный; ни один мускул на его лице, ни один член его не шевелился. Наконец, один из советников успокоил жалующегося словами: «Вспомни о Боге, дитя; это ничего не значит, ты не останешься обиженным». Затем судья вызвал свидетелей, жителей Джоуфа, для показаний, и, когда они подтвердили жалобу бедуина, приказал двум из своих спутников отыскать и привести к нему ответчика. Затем, обратясь к истцу, сказал: «Успокойся, друг, ты получишь своего верблюда, положись на Бога», и спокойным жестом удалил его.

В пределах замка находится большой месджид, или мечеть, выстроенная по повелению Обейда, данному в то время, когда он в первый раз посетил Джоуф. Не смотря на свою обширность, она построена очень просто и без украшений, представляя собою род портика, имеющего пятнадцать столбов в длину и три в глубину; а как пространство от столба до столба составляет около двенадцати футов, то все здание имеет приблизительно сто восемьдесят футов длины и около сорока фут. ширины. Подпоры сделаны из дерева, стены из глины, а крыша из деревянных брусьев. В этой мечети читают каждую пятницу молитвы и произносятся кхоттба, т. е. стереотипная проповедь; всякий должен присутствовать при этой службе, кто только может: но Хамуд не настаивает на соблюдении этого правила, и в отсутствии положительного принуждения, правильные внушения действуют на сердце жителей Джоуфа так слабо, что в мечети не собирается даже сколько нибудь значительная толпа молящихся. В мечети [58] поминается имя Абд-эль-Азис-Хана, в этом заключается все подданство Джоуфа, да и всех вообще владений Телала, его оттоманскому величеству. Далее к югу «владетелю двух материков и двух морей» отказывают даже в пустом почете имени или признания.

Прошло более двух недель, а мы все еще оставались в Джоуфе «почетными гостями», по арабскому выражению, и успели хорошо отдохнуть от утомления, перенесенного в пустыне. Дом Гхафила оставался по прежнему нашим, так сказать, официальным жилищем; по были еще два других дома, где мы чувствовали себя еще привольнее, именно дом Ддафи, того жители Джоуфа, который встретил нас при нашем прибытии, и дом Селима, почтенного и по-своему ученого старика, нашего ближайшего соседа, окруженного многочисленным семейством из статных юношей, которые все более или менее были воспитаны в страхе божием и в хороших правилах. Утомленные обществом Гхафила или ему подобных, мы обыкновенно удалялись сюда и проводили спокойно час в приемных комнатах этих домов, читая или слушая арабские стихотворения, рассуждая о состоянии страны и ее будущности, беседуя о вопросах нравственности или разбирая современные правы и обычаи. В каждом из этих домов мы всегда находили радушный прием, и нас неохотно отпускали оттуда; и будучи потом далеко, в Хайеле, мы получали от Ддафи и Селима просьбы осуществить свои двусмысленные и неопределенные обещания относительно возвращения нашего в Джоуф.

Впрочем, говоря правду, все или почти все были нашими друзьями, все питали к нам расположение и искренно желали, чтобы мы поселились среди них. Предложения товарищества по торговле, мало того, брачных союзов, были нередки, и мы должны были отделываться от них с неменьшим усилием, чем Улисс от нескольких Калипсо. Даже Гхафил был до известной степени искренен, а между тем общая черта арабского характера та, что самая задушевная дружба и величайшая щедрость вовсе не несовместны с сильным торгашеством и с желанием поднадуть, чему поведение почтенного Гхафила служит превосходным примером.

Но теперь являлся другой вопрос: как нам добраться до Джебел-Шомера? Между нами и этою местностью лежали грозные песчаные проходы, называемые Нефуд, куда арабские путешественники, как бы они ни были отважны, неохотно пускались во всякое [59] время года, и пробраться через которые со второй половине июля можно признать почти таким же трудным подвигом, как проплыть через Берингов пролив в январе. Действительно, от мая до сентября очень немногие решаются подвергать себя и своих верблюдов опасным случайностям среди этих жгучих песков. И почти на все расспросы по этому предмету мы обыкновенно получали один ответ: «подождите, пока не поспеют финики»; а финики здесь не поспевают ранее первой недели сентября, т. е. в начале года по здешнему счислению.

Что нам было делать — мы не знали, и только страшно досадовали да такую продолжительную отсрочку, когда нам представился непредвиденный случай исполнить свои желания.

Телал; овладев Джоуфом, начал принимать эту провинцию базисом для распространения отсюда своей власти на всю окружающую ее пустыню и на обитателей этой последней, до дороги богомольцев на запад и до Сирии на север. Промежуточное пространство, как мы уже видели, занято, главным образом, шераратскими бедуинами, на которых Телал направил открытое нападение, окончившееся в самый год нашего прибытии, т. е. в 1862 г., изъявлением покорности со стороны Аззама, последней независимой отрасли этого племени. Как раз в то время, о котором я говорю, около дюжины аззамских вождей прибыли в Джоуф на своем пути к Джебел-Шомеру, где они намеревались снискать благоволение Телала, выразив ему покорность в самой его столице. Хамуд принял их, дал им помещение на несколько дней, во время которых они отдыхали от пройденного пути и приготовлялись к предстоявшему. К их каравану хотели присоединиться несколько жителей Джоуфа, дела которых требовали их присутствия в Хаейле. Хамуд послал за нами, сообщил нам об этой экспедиции и, когда мы объявили, что желаем воспользоваться ею, дал нам записку, адресованную на имя самого Телала, в которой удостоверял, что мы надлежащим образом заплатили входную пошлину, взимаемую с иностранцев, вступающих в пределы владений Джебел-Шомера, и что мы люди почтенные, достойные всякого хорошего обращении. Эта пошлина, взимаемая на границах, составляет около четырех шиллингов (1 р. 20 к.) с человека, и потому нельзя сказать, чтобы здесь приходилось платить слишком много взамен всяких таможенных, паспортных и других сборов, которых здесь не требуется. И так мы в присутствии Хамуда сторговались насчет пары [60] верблюдов, цена которых, со включением платы за услуги хозяина их, в качестве проводника и товарища, на десять дней путешествия в июле не была чрезмерна. Она простиралась до ста десяти пиастров, то есть до восемнадцати или девятнадцати шиллингов на английскую монету (5 р. 40 в.).

Мы запаслись на дорогу провизией, состоявшею из муки и фиников, починили свои бурдюки, собрали кое-какие остававшиеся за нашими покупателями долги и ждали минуты отправления, между тем как наши джоуфские друзья всеми способами старались отговорить нас от подобного путешествия в такое время года. Мы, разумеется, не могли объяснить им надлежащих причин, заставивших нас так несвоевременно пуститься в путь, и потому упорство, с которым мы отвергали их добрые советы, казалось им почти непостижимым. Наконец, они приписали его тому, что мы шозамы, т. е. дамаскиты, так как жители Сирии вообще, а жители Дамаска, в особенности, знамениты своим упрямством и духом противоречия.

Много было проволочек, и мы тронулись в путь только 18 июля, когда фиги уже созрели вполне, — обстоятельство, послужившее для жителей Джоуфа новым поводом удивления тому, что мы так спешим в пустыню, вместо того, чтобы остаться и насладиться этими прекрасными плодами, как прилично разумным существам. Сигнал к отправлению нам подал наш новый проводник, араб смешаной крови, из окрестностей Джебел-Шомера, по имени Джеди, который не был ни поселянином, ни бедуином, и представлял собою какую-то аномалию между тем и другим. Утром он явился к нам с известием, что мы должны окончательно укладывать свои вещи и быть готовыми к выступлению в этот же день. Около того часа, который арабы называют аср, т. е. в четвертом часу пополудни, мы простились со своими соседями и сели на верблюдов, нагруженных теперь гораздо легче, чем при нашем выступлении из Маана, между тем как Ддафи, Оккейль (старший сын Гхафила, находившегося в то время в отсутствии, на охоте) и несколько других наших знакомых провожали нас, по восточному обычаю, на некоторое расстояние, от души сожалея о нашем отъезде и прося нас возвращаться скорее. «Инша Алла» («если Богу будет угодно») отвечали мы. Что другое могли мы сказать?

Когда мы оставили за собою дома и сады, Джедди повел нас по дороге, окаймляющей южную сторону долины, и мы до заката [61] солнца дошли до другой, именно восточной оконечности города. Это было условленное место, где мы должны были сойтись с своими спутниками; но они не являлись, по основательной причине: они имели право еще на один ужин под кровлею Хамуда и не желали от него отказаться. И так мы остановились и слезли с своих верблюдов одни. Начальник этой части города, отстоящей более чем на две мили от замка, пригласил нас ужинать, и от него мы возвратились спать к нашему багажу. Провести летнюю ночь под открытым небом на мягком песке — не большое лишение в этих странах, и за подобный ночлег здесь никого не считают героем.

Рано утром, когда Венера сияла еще, подобно капле расплавленного серебра, на аспидно-синем небе, к нам пришли трое из наших спутников с уведомлением, что и остальные скоро присоединятся к нам. Ободренные этим известием, мы решили пуститься в путь без дальнейших проволочек и до восхода солнца взобрались на крутой подъем южной возвышенности, откуда нам представился великолепный вид на Джоуф во всю его длину, с его замком и башнями, рощами и садами, лежавшими в красноватом свете утра, и за ним на мрачные, северные, далеко раскинувшиеся пустыни. Затем мы спустились с противоположного склона, и Джоуф скрылся от наших глаз.

Мы направлялись теперь к юго-востоку через обширную долину, пересекаемую песчаными возвышенностями и покрытую описанными выше кустарниками гхадды, так что наши верблюды гораздо более были расположены пастись, чем исполнять свою обязанность, подвигаясь прямо вперед. Около полудня мы остановились у большой чащи этого кустарника, имевшего по крайней мере десять футов высоты. Наломав сучьев от соседних растений и сделав из них кровлю, мы устроили род шалаша, где провели полуденные часы нестерпимого зноя, пока не показался весь караван.

Это были невежественные, почти дикие люди, подобно большинству шераратов, все равно — простого народа или вождей; но они были несколько подавлены величием Хамуда, а еще более мыслью, что им так скоро придется предстать пред грозным величием самого Телала. Все они были как следует вооружены и одеты в лучшее свое платье, достойное какого нибудь пугала. Изорванные красные шаровары, плащи, на которых больше заплат, чем первоначальной материи, или, что еще хуже, с большими прорехами, напрасно вопиющими о починке, маленькие, сломанные [62] табачные трубки и никакого нижнего платья (сказать мимоходом, все настоящие арабы — санкюлоты), худощавые лица, вследствие постоянного голода, и черные, от грязи и влияния погоды, — таковы были высокородные вожди Аззама, ехавшие на аудиенцию к своему властелину. С ними ехали также два бедуина из шомерского племени, наружностью и одеждою несколько почище шераратов, и наконец трое из жителей Джоуфа, которые казались почти джентльменами среди подобной сволочи. Что касается меня и моего товарища, то, я надеюсь, читатель благосклонно предположит, что мы были сливками каравана.

На следующее утро, вскоре после восхода солнца, мы вступили в белую известковую долину, опоясанную низкими холмами из мергеля и песка. Здесь находится знаменитый колодезь Шеккика (Биир Шеккик), водою которого мы должны были наполнить свои бурдюки до последней возможности, потому что на пространстве четырех дней пути между песчаными проходами до самой окраины Джебел-Шомера пред нами не было никакого другого источника. Этот колодезь очень глубок, он имеет по крайней мере восемдесят футов глубины, судя по длине спущенной туда нами веревки, и около трех футов ширины у его отверстия, но расширяется книзу на подобие цистерны. Он обведен каменным парапетом и внутренность его обложена камнем.

Наши арабы принялись за работу; крича и смеясь, вытаскивали ведро за ведром, пока не наполнили всех бурдюков до последней степени. Полдень прошел и нельзя было терять времени, так как набранного запаса воды едва было достаточно для назначенного периода времени, в особенности при подобной жаре. И так все мы сели на верблюдов, благоразумно набравших большое количество шаги в свои сложные желудки, и двинулись дальше. Менее чем через полчаса мы выбрались из меловой ложбины и вступили в Нефуд. Но отдохнем здесь, путники и читатели, в виду предстоящих нам громадных трудов путешествия.

Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875