ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ

ГЛАВА XIII.

Берега Омана. — Кораблекрушение. — Конец.

Yes, I remember well
  The land of many hues.
  Whose charms what praise con tell,
Whose praise what heart refuse?
smalllime, but neither bleak nor bare,
Nor misty are the mountains there;
Softly smalllime, profusely fair,
Up to their summits clothed in green.
Anti fruitful us the vales between.
    They lightly rise
    And stale the skies,
And groves and gardens still abound;
   For where no shoot,
   Could else take root,
The peaks are shelved and terraced round.

H. Taylor.

Прибытие в Шардшах. — Его гавань. — Характер народа. — Отплытие на соуэйккском корабле в Ссохар. — Мы прибыли в Ормуз. — Остров. — Португальский форт. — Маячная башня. — Прохождение возле мыса Мезандум. — Хеймах. — Местность и деревни Ккалхатт. — Баттинах. — Высадка в Ссохаре. — Наш хозяин Эйза. — Его дом. — Архитектура домов в Омане. — Мы отправляемся в Маскат. — Баттинахский берег. — Экипаж и пассажиры. — Баркка. — Соуадахские острова. — Внезапная буря. — Кораблекрушение. — Некоторые спасаются в лодке и на бревне — Дальнейшие приключения ночи. — Многие потонули. — Отчаянная решимость отклонена. — Мы направляемся к берегу. — Потеря лодки. — Трудное плавание. — Девять человек добрались до берега. — Их действии. — Наша обстановка. — Печальное утро. — Мы отправляемся во дворец султана в Багтахе. — Фарзах. — Дворец в Баттахе. — Тоуэйни и его двор. — Прием . — Хорошее обхождение. — Наша лодка. — Принятое пособие. — Встреча с двумя албанцами. — Их история. — Подробности относительно Тоуэйни. — Наше собственное положение. — Отправление из Баттаха. — Маттрах. — Прибытие в Маскат. — Наш хозяин. — Друг в нужде. — Коуэйтский корабль. — Отправление из Маската. — Созвездия. — Возвращение к Персидскому заливу. — Тифозная горячка. — Прибытие в Абу Шар. — Прибытие в Бассрах. — Ласковый прием на английском пароходе. — Прибытие в Багдад. — Встреча с Бэрэкатом. — Возвращение в Сирию. — Заключение.

Утром 16 февраля 1863 г. мы увидели оманский берег — длинный, низкий, песчаный, но хорошо окаймленный пальмовыми [411] рощами и селениями, идущими вдоль сияющего берега. Вдали подобно облакам поднимались высоты Береймаха и Джебель-Оккдаха; а к северу виднелись пики Рус-эль-Джебала и мыс Мезандум. Наш курс лежал к Шарджаху, и после нескольких поворотов и лавирований мы вошли в его гавань, узкую бухту, выходящую под прямыми углами в море, а потом, позади, пройдя около сорока ярдов, делающую резкий поворот внутри берега и идущую параллельно океану. При входе в эту гавань находится бар, переход через который требует искусства и опытности; за ним пода совершенно спокойна и не очень глубока: глубина ее достаточна для рыбачьих лодок и мелких судов, но не для больших кораблей.

Здесь в первый раз мы вступили в собственно так называемый Оман. Когда я вышел на берег, местность напомнила мне во многом Индию. Мягкость климата, совершенно отличного от резкого воздуха Ттоуэйкка или Шомера, так же как и от тяжелой атмосферы Хассы и Ккаттифа; стиль архитектуры домов похожий на стиль домов в Бароде и Камбэе; одежда жителей — широкая белая, иногда окаймленная бахромой простыня, обвернутая вокруг поясницы и спускающаяся до колен, светлый тюрбан или цветной индийский платок, повязанный вокруг головы; смуглый цвет лица, тонкое телосложение, непринужденная поступь, — все это и другие особенности природы и искусства, которые было бы слишком долго описывать, — напоминали скорее Гузерат и Кутч, чем Аравию, объясняя и оправдывая различие, которое жители Омана делают между своею страною и остальною частью полуострова. Нашим хозяином был Аббас, торгующий овцами; дом его лежал среди лабиринта околиц и переулков и, хотя находился внутри городских стен, был выстроен только из дерева и соломы. Но внутри он был хорошо меблирован и имел веселый вид; и если в нем существовали какие-либо недостатки, то они сглаживались гостеприимством, доходившим до расточительности.

Мы проводили здесь время в визитах, обедах и ужинах; так как жители Шарджаха повидимому старались доказать нам справедливость того, что я часто слышал в других местах относительно их общительного характера. Гость в этом городе находит гораздо более разнообразную пищу, чем в собственной Аравии и среди арабов: рыба, мясо, шримсы, яйца, вермишель, рис, сласти всякого рода, мед, масло, финики, кислый хлеб и другие яства ставятся перед ним не сваленные в кучу на одном [412] огромном глиняном блюде, как в Неджеде, а каждый предмет на особом блюде; между тем как беспрестанные приглашения к еде могут показаться слишком частыми и настоятельными даже для умирающего от голода человека.

На четвертый день, 20 февраля, мы сели на небольшой корабль, принадлежащий одному соуэйкскому уроженцу, пользуясь благоприятным ветром, чтобы, обогнув мыс Мезандум, дойти до Баттинаха. Мы дружески простились с Аббасом и другими, которые проводили нас до воды и, при легком южном ветре, поплыли но зеленому морю.

На третий вечер нашего плавания к северо-востоку, мы находились у Лареджа, острова, имеющего унылый вид, опоясанного скалами и имеющего малочисленное население. Здесь нельзя было найти ни удобного места для высадки, ни безопасной стоянки, и потому наши матросы обогнули остров и направились по ветру в Ормуз. Они показали больше искусства в управлении своими маленькими парусами, чем я мог ожидать от них.

Я рад был представившемуся случаю посетить остров, некогда столь знаменитый своею торговлею, о котором его португальские владельцы говорили, что если мир есть золотое кольцо, то Ормуз есть его алмазная печать. По своему общему виду Ормуз напоминает потухший волкан, — таков он я думаю и на самом деле. Его окружность состоит из обширной овальной стены, образуемой крутыми шероховатыми утесами; она окружает центральный бассейн, покрытый кустарниками и травами; базальтовые склоны внешней ограды во многих местах спускаются в море среди как будто расщепленных вершин и утесов разных цветов, похожих на те, которые лава часто принимает при своем охлаждении. Между западом и севером выдается на значительное расстояние длинный треугольный мыс, низкий и ровный, и с уживается в перешеек, оканчивающийся несколькими скалами и сильною крепостью, построенною португальцами, но достойною занимать место среди римских развалин, — до того прочны ее стены, так компактна каменная кладка и так хорошо цементирован кирпич этих стен, которых в течение трех столетий не могли поколебать морские бури. Большая часть самого мыса покрыта развалинами; здесь некогда стоял цветущий город, превратившийся в груды мусора, среди которого можно явственно заметить следы многих красивых жилищ, бань и большой церкви. На расстоянии около ста ярдов от конца земли возвышается [413] башня маяка, имеющая осьмиугольную форму, подобно маячной башне в Шарджахе, но более красивая; она выстроена из кирпича и камня. Насколько можно судить по подобным постройкам в других местах, в особенности между Багдадом и Киркуком, я думаю, что эта башня была первоначально минаретом персидской мечети, который потом португальцы превратили в маяк. Возле форта группируется сотня или более жалких землянок, где живут рыбаки и пастухи, которых стада пасутся внутри кратера; единственный навес, где продаются сухие финики, виноград и табак, есть все, что осталось от торговли Ормуза.

Буря, загнавшая нас в Ормуз, продолжалась три дня, в течете которых невозможно было выйти в море. Наконец, 27-го февраля мы поплыли снова, прямо на юг, и очутились против входа в Баб или в ворота Мезандума, через которые нам уже не было надобности проходить. Мы медленно прошли у столбовидных скал и на следующий день, рано утром вошли на час или около того в закрытую бухту, которую можно было бы назвать озером, если бы узкая полоса воды не соединяла ее с морем.

В следующее утро мы увидели прекрасный ландшафт. Это была бухта, за которою далеко в глубину расстилалась лесистая долина между горами, оканчивавшаяся глубокими ущельями. Эти ущелья горы были покрыты деревьями, из-за которых по местам выглядывали суровые гранитные утесы. Вправе от нас мы видели селение Леймах, расположенное по скату холма, дом над домом, ряд над рядом, подобно тем деревушкам, которые я видал в счастливые дни моего детства в швейцарском кантоне Тичино, и в позднейшие времена на склонах Ливана. Далее — паслись стада коз, карабкавшихся по горным окраинам, среди них бродили пастухи; внизу, в долине, крестьянки в синих платьях группами ходили доставать воду из колодцев, между тем как в заливе стояли и плавали рыбачьи лодки.

После полудня мы снова сели на корабль и остаток вечера шли возле скалистого берега Ккалхатта или Ккалхутта. В следующее утро мы были у великолепного залива Ддеби, не уступающего в красоте Неаполитанскому, берега его усеяны множеством деревень, а за ним развертывается панорама гор, достойная Сицилии.

К вечеру мы находились против высокого крутого пика, стоящего в десяти или двенадцати милях от берега. Здесь, к югу, начинается Баттинах, идущий вдоль берега до Баркки и [414] доходящий в глубь страны до Джебель-Ахдара. Это есть самая богатая, хотя и не самая важная провинция Омана. Расположенная между морем с одной стороны и высоким горным хребтом Джебель-Ахдара, т. е. «Зеленой горы» с другой, она снабжена водою лучше всякой другой области Аравии. Число городов и деревень Баттинаха, говорят, превосходит сотню, и я охотно верю этому, судя по тому, что я видел. По крайней мере берег представляет непрерывную линию садов и жилищ от мыса Ккорнаха, где начинается провинция, до Баркки, где она оканчивается; на всем протяжении до самой дальней точки, которой только может достигнуть зрение, не видно ничего, кроме обработанных полей и домов на зеленом фоне зелени и листвы.

Ночью ветер утих, и мы остановились у самого берега. С восходом Венеры подул ветер с земли, и мы пошли вдоль берега, при чем капитан показывал мне деревню за деревней и город за городом. Рано утром следующего дня, до восхождения солнца, мы были у Ссохарского рейда, где Юсеф и я решились высадиться и продолжать свое путешествие сухим путем; к сожалению мы затем изменили свое решение. Неохотно простившись с Зеидом и его товарищами, мы вышли на берег. Мы прежде всего спросили о начальнике провинции по имени Факхар, весьма важной особе. Но к сожалению он находился в отсутствии и мы решились искать гостеприимства у одного из оманских знакомых эбн-Кхамиса.

Дом Эйзы, — так назывался этот знакомый, — был сам из кирпича, но при нем были внешние комнаты, выстроенные из дерева с соломенною крышей, — очень удобное приспособление для жарких часов дня и обыкновенное в Омане, где даже в это время года очень тепло. Вообще здесь климат такой же, как в Бомбэе, и хотя Оман лежит на несколько градусов широты ближе к северу, но, вследствие местных причин, температура здесь нисколько не холоднее бомбэйской. Отличительная черта архитектуры домов в Омане, имеющая свое значение, состоит в отсутствии всяких попыток на замкнутость, — я разумею замкнутость гарема. В Неджеде и даже в Хассе, Шомере и Джоуфе мы видели, что там делается различие между комнатами мужчин и комнатами женщин, хоть не столь строгое, кик в Сирии и Египте, однако же достаточное для того, чтобы показывать некоторую степень ревности или по крайней мере нежелания допустить гостя в семейный кружок или позволить ему заглянуть в его [415] тайны. Но в Омане взаимное отношение полов почти такое же, как в Европе, и гарем едва ли менее открыт для посетителей, чем остальная часть дома; а в ежедневной жизни принадлежащие к семейству женщины показываются свободно, и разговаривают как разумные существа, весьма не похожие на безмолвные и закутанные статуи Неджеда и Риадда. Отсюда следует, что основной план оманского жилища весьма существенно отличается от обыкновенного арабского дома; комнаты в Омане часто строятся все в одну линию и имеют сообщение одна с другою, не будучи отделены особыми дворами; между тем как кхава или гостиная помещается не близ ворот, а ближе к внутренней части, и даже в самом центре дома.

Юзеф и я намеревались отправиться далее в тот же самый вечер, или по крайней мере на следующее утро сухим путем в Маскат; нам предстояло восемь дней пути до этого места. Но к нашему великому счастью, как мы воображали, но на самом деле к великому злополучию, в ту самую минуту, как мы толковали с Эйзой относительно своей дороги, вошел один капитан корабля, отправлявшегося в Маскат, и сказал, что через два дня он высадит нас в желаемом порте, что ветер благоприятен и что все обещает приятное и скорое путешествие. Мы потеряли уже так много времени в плавании около Мезандума и Ормуза, что сочли представившийся случай слишком хорошим для того, чтобы им пренебрегать. Эйза был того же мнения и мы кончили тем, что приняли предложение капитана.

На третий день наш капитан, который при первом выраженном нами согласии перевез наш багаж на судно (действительная предупредительная мера для лишения нас возможности нарушить условие, что мы не раз думали сделать), пришел в дом Эйзы и объявил, что время отправиться в путь. Это было 6 марта, и мы сели на корабль. Смутное предчувствие какой-то беды, не имевшее повидимому никакой особенной причины, навело на меня тоску при расставании с нашими ссохарскими друзьями, провожавшими нас до гавани; довольно странно, что тоже самое чувство разделял со мною и наш хозяин Эйза, который выражал его беспрестанными и настоятельными просьбами непременно писать к нему по прибытии в Маскат о благополучном зуда прибытии. Однако же не видно было никакого повода для опасения: море было спокойно, ветер дул благоприятный, корабль был велик, — так [416] велик, что должен был стоять на якоре далеко от берега, и мы употребили около получаса чтобы доплыть до него в лодке.

Наш курс лежал теперь вдоль остальной части баттинахского берега от Ссохара до Баркки. Я радовался, что наш лоцман, подобно большинству азиатских мореплавателей, держит корабль вблизи берега, так что мы видели почти все достойное замечания на берегу. Экипаж был весьма интересен. Капитан, его племянник и его матросы, в числе девяти человек, были частию уроженцы Соуэйкка, частию из соседних деревень. Сверх того на корабле было, кроме нас, еще десять других пассажиров: двое из Джебель-Оккдаха, — сунниты, а не ваггабиты; — они принадлежали к одному из старых неджедских племен, рассеянных по разным частям Омана и весьма многочисленных в Ддагирахе. Оба имели привлекательные манеры и обладали большою начитанностью в арабской литературе; притом были расположены вступать в дружеские отношения со всеми их окружающими. Последнею целью их путешествия была Мекка, которой они намеревались достигнуть морским путем и чрез Джиддах, обогнув таким образом около двух третей полуострова. Но судьба приготовляла для одного из них более короткое плавание.

Третий пассажир был неджедец, родившийся в Манфухахе (мои читатели вспомнят, что этот город находится вблизи Риадда) в Ааредде. Это был злополучный юноша, который, по его собственному рассказу, поссорившись со своим отцом, бежал из родительского дома и теперь, подобно другим непокорным юношам, искал счастия в обширном мире. Семь остальных путешественников были уроженцы Баттинаха, люди, принадлежавшие к низшим классам общества, но веселые и говорливые, подобно большинству своих соотечественников. Только один неджедец был брюзглив и безобразен; и я не думаю, чтобы его семейство проливало много слез по поводу его отсутствия. Не прошло и часа, как мы уже подружились со всеми; наш двухмачтовый корабль был велик и просторен; множество провизии и наргилахов было там в нашем распоряжении, и мы надеялись на приятное и скорое путешествие.

Наше судно скользило по волнам, мимо Ссохама, Соуэйка и Месснаа, и 8 марта мы находились близ Баркки. До сих пор берег был однообразен и ровен, окаймлен пальмовыми и кокосовыми деревьями и сиял белыми деревнями, среди которых [417] красивые заики местных вождей блистали на солнце. Но близ Баркки ряд нагих красных скал, сначала низких, но вслед затем подымающихся в вышину, окаймлял берег и тянулся к востоку по всему пути до Маската. В этот день ветер подул от земли и увлек нас в море; в полдень мы находились между Соуадахскими островами — низкими обнаженными рифами, около трех миль от материка, и там оставались несколько часов среди мертвого спокойствия, имевшего зловещее значение.

К вечеру поднялся легкий югозападный ветер; хотя он был не совсем для нас благоприятен, но мы распустили свои паруса, в надежде, лавируя с их помощью, добраться до гавани Маската. Но ветер стал быстро усиливаться и через полчаса превратился в бурю, расстроивая все навигационные маневры. Один из наших парусов был разорван в клочки, другие трудно было подобрать, и когда наступила ночь, мы с обнаженными мачтами, гонимые югозападным ветром, неслись по бурному морю, между тем как небо, хотя безоблачное, было скрыто от глаз сплошным туманом, который часто сопровождает сильную бурю. Пассажиры были испуганы, но матросы и я скорее радовались этому приключению, зная, что мы находимся теперь далеко от берега, и от всяких скал, словом, не предчувствуя ничего хуже одного или двух лишних дней в море, прежде чем мы дойдем до Маската. Взошла луна и осветила пустыню возмущенных вод, по которой мы мчались совершенно одни; несколько других кораблей, которые мы видели при закате солнца, теперь исчезли. Пассажиры, и в том числе Юсеф-эбн-Кхамис, устрашенные бешеною качкой, плеском волн и всею суматохою сторма, сидели столпившись внизу, в задней каюте, между тем как рулевой, капитан и я держались за веревки на шканцах, и таким образом сохраняли свои места как могли; двое суннитов с неджедцем произносили стихи из корана; оманские матросы смеялись или пытались смеяться, так как некоторые из них тоже начинали думать, что дело становится серьезным; однако же никто не предчувствовал внезапной катастрофы, которая была недалеко.

Судя по высоте луны над горизонтом, было около десяти часов вечера, или несколько ранее, когда мы заметили, что корабль, вместо того чтобы прыгать и качаться на волнах, стал опускаться в воду, как-то странно наклоняясь под ветром. Один из матросов подошел к капитану и шепнул ему что-то на ухо. В ответ на это капитан приказал осмотреть трюм. Двое [418] матросов принялись за работу и заметили, что нижняя часть корабля наполнилась водою. Они поспешно отодвинули несколько боковых досок и увидели большую струю воды, которая вливалась в трюм с кормовой стороны: одна обшивная доска подалась.

Капитан вскочил в отчаянии и закричал: «бросай за борт!» в надежде, что облегчение корабля от груза может еще спасти его. В одну минуту люки в средине корабля были открыты и все занялись исполнением этой последней обязанности в отчаянных обстоятельствах. Но не более трех тюков было выброшено в море, как струя синего фосфорического света пересекла главную палубу; вода была уже выше борта. Не оставалось уже никакого шанса к спасению. «Бросайтесь в воду!» закричал капитан и сам подал пример, кинувшись в волны. Все это продолжалось не более одной минуты; не было времени для раздумывания или для попытки спасти что-нибудь.

Первою моею мыслью было — избежать водоворота, который должен последовать за потоплением корабля. Я немедленно вскарабкался на шканцы, которые еще поднимались над волнами, воззвал к Тому, Кто может снасти и на море и на суше, и бросился, головою вперед, в воду. После нескольких сильных взмахов руками, я повернул лицо к кораблю, откуда донесся до меня вопль отчаяния, — последний звук, который я слышал. За тем я увидал среди бешеных волн бизань-мачту, как раз перед тем моментом, когда она, закружившись спирально, исчезла в глубине. Шесть человек — пять пассажиров и один матрос — пошли ко дну вместе с кораблем. Минуту спустя обломки судна плавали между волнами, между тем как головы пловцов то показывались, то исчезали при неверном сиянии луны.

Все это произошло так быстро, что я успел сбросить только одну часть моей одежды, но бушевавшие волны скоро освободили меня от моего тюрбана и пояса. Я не имел даже времени для обдуманного страха, хотя признаюсь, что неописанный ужас, овладевший мною при синем блеске воды, хлынувшей в первый раз на палубу, преследовал мое воображение в течение целых месяцев после катастрофы. Но в этот момент борьба за жизнь не давала мне времени для размышлений о случившемся, и я старался добраться до одного обломка, плававшего недалеко от меня, когда, оглянувшись вокруг с большим вниманием, я заметил в некотором расстоянии лодку нашего корабля, за которым она прежде тянулась на буксире по арабскому обыкновению. Кто [419] отрубил веревку, которою она была привязана к кораблю, прежде чем он пошел ко дну — этого не знал никто из нас. Она находилась ярдах в шестидесяти от меня и прыгала как пустая ореховая скорлупа на волнах океана.

Вид ее внушил мне новую надежду на спасение. Я доплыл до нее, трое матросов уже успели сесть в нее прежде меня и помогли мне взобраться, другие тоже подплыли и скоро девять человек и еще один юноша, племянник капитана, сидели в ней, тесно сжавшись. Как только я очутился на этом ковчеге, подававшем некоторую надежду на спасение, я вспомнил об Юсефе, которого не видал с самой минуты кораблекрушения. Его с нами не было. Я стал громко звать его, чтобы подать ему знак. «Я здесь, слава Богу!» отвечал он, и мы помогли ему влезть в лодку.

Теперь нас было двенадцать человек, именно: капитан, его племянник, рулевой и четверо матросов; один пассажира, из Оккдаха (другой погиб с кораблем), беглец из Манфухаха, уроженец Соуэйкка, Юсеф и я. В эту минуту к лодке подплыли еще трое людей и желали сесть в нее. Но лодка, рассчитанная только на восемь, или, самое большее, на девять человек, была и без того перегружена, в особенности для такого бурного моря, и не было никакой возможности допустить в нее эту новую тяжесть. Однако же несчастные ухватились за пок погибшего корабля, плававший на волнах: мы прикрепили его веревкою к корме лодки и таким образом потащили этих трех человек — двух пассажиров и одного матроса на буксире.

В лодке было четыре весла, ни дне лежали ее руль, небольшой железный якорь и одна или две доски. Якорь и доски тотчас были выброшены в море, как излишняя тяжесть. Между тем некоторые матросы предложили сделать тоже и с пассажирами, говоря, что с таким множеством народа лодка едва ли может добраться до берега, что она во всяком случае принадлежит матросам по праву, и что остальные пусть спасаются на привязанном к корме обломке, как могут. К счастию, во время путешествия, я приобрел особенную дружбу капитана и штурмана и благорасположение одного дюжего молодого моряка, который был теперь с нами. Пользуясь этим, я обратился сперва к ним, а потом к остальным матросам и объявил, что изгнание из лодки людей — мера крайне несправедливая, злая и не стоющая обсуждения; за тем, чтобы покончить со всякими возражениями, я, [420] с помощью штурмана, который сильно меня поддерживал, распределил между матросами весла, что пора было сделать, чтобы привести в равновесие лодку, которая с каждою волной могла опрокинуться и пойти ко дну. Капитан сел у руля, между тем как кормчий и я занялись выливанием воды, частью посредством кожаного ведра, которое один матрос имел присутствие духа взять с собою с корабля (искусно держа его ручку в руках), частью посредством черпака, принадлежавшего лодке. Оба эти снаряда были в беспрестанном употреблении, так как каждое ведро, каждый ковш воды, выливаемой в море, вознаграждался с избытком приливом новой воды в лодку.

Суннит из Джебель-Оккдаха сидел в лодке, произнося стихи из корана; племянник капитана выказывал мужество, необычайное для мальчика его лет; матросы с большою ловкостью и смелостью работали веслами; остальные, и в том числе Юсеф-эбн-Кхамис, были объяты таким ужасом, что решительно потеряли рассудок и лежали в воде на дне лодки, не подымая головы и не произнося ни единого слова.

Действительно, наше положение, хотя и не лишенное некоторого проблеска надежды, казалось почти отчаянным. Мы находились в открытой перегруженной лодке, движения которой были еще более затруднены бревном, находившимся у нее на буксире; далеко от берега, который виднелся при лунном свете, между тем как завывающий ветер становился сильнее каждую минуту и разбивал волны, которые подобно огромным чудовищам накидывались на лодку со всех сторон, как будто с намерением проглотить нас: какой же шанс имели мы добраться до земли? Все зависело от руля и от равновесия и опоры, которые могли сообщить лодке весла; по главная надежда была на провидение. Я не мог представить себе, чтобы Тот, Кто завел меня так далеко, позволил мне утонуть при конце моего путешествия и притом так бесследно, потому что, если бы мы потонули, то каким образом и когда известие об этом дошло бы до моей родины? Словом, я чувствовал уверенность, что так или иначе мы доберемся до берега, хотя и не знал каким именно способом. Бывшие в лодке магометане (их было двое) молились, как могли, биадийях большею частию молчал или произносил не многие слова, касавшиеся управления лодкой, между тем как молодой матрос, о котором я уже упомянул, отпускал шутки с таким хладнокровием, как будто он был в своей хижине на берегу, и [421] заставлял других невольно смеяться, поддерживая таким образом в них бодрость, — лучшее, что можно было сделать, потому что упадок духа мог погубить нас всех.

Пода влиянием мысли, что такой ученый (по арабским понятиям) человек, как я, в числе других знаний должен иметь лучшие сведения в географии, чем кто либо другой, а может быть и потому, что я казался менее сбитым с толку, чем большинство моих товарищей, все обращались ко мне за советом относительно направления нашего пути. По звездам, смутно мерцавшим в тумане, и при лунном свете я угадал расположение берега. Он лежал почти прямо на юг; но ураган дул теперь от северо-запада, и потому мы должны были идти на юго-восток, чтобы избежать верной гибели в борьбе с волнами. Удостоверившись в этом, я велел гребцам держаться упомянутого направления, и мы целый час подвигались вперед, постоянно выливая из лодки воду и ободряя друг друга уверением, что земля не должна быть далеко. Наконец, при молочном свете луны я заметил скалу, которую, как мне казалось, я видел накануне; это была скала Джейна, крайнего пункта Соуадахской группы, находившаяся в некотором расстоянии от лодки. «Смелей! — вскричал я: — вот Джейн!» — Повтори это, повтори еще раз; да благословит тебя Бог! — закричали все, как-будто повторение хороших вестей могло сделать их еще более благоприятным предзнаменованием; но я заметил, что никто из них не был в состоянии видеть черный пик, который теперь явственно виднелся над поверхностью моря. «Близко он?» спросил один из них. «Очень близко», отвечал я. Это было не совсем правда, но я желал ободрить своих товарищей и надеюсь это желание послужит достаточным извинением для моей лжи. «Гребите, мы скоро будем идти мимо его». Но в глубине души я сомневался в том, что мы доберемся туда когда нибудь, до того быстро наполнялась лодка водою от брызгов волн, между тем как малейшая ошибка в управлении ею могла потопить всех нас.

Еще один час прошел в борьбе; было уже за полночь, и шторм, вместо того, чтобы ослабевать, становился все сильнее и сильнее. Один из трех пассажиров на бревне, привязанном к лодке, обессилев и будучи не в состоянии держаться более за эту опору, бросил ее и, с отчаянным усилием подплыв к лодке, просил именем Божием взять его туда. Некоторые [422] готовы были исполнить эту просьбу, другие отказывали; наконец, два матроса, побуждаемые состраданием, схватили ого за руки и втащили в лодку. Теперь нас было тринадцать человек и лодка опускалась все ниже и ниже в воду с большею опасностью, чем когда нибудь; мы были буквально на волос от смерти. Вскоре и другой из троих, по имени Ибрагим, тоже пассажир, сделал подобную же попытку попасть в лодку. Допустить его было бы чистым безумием; но несчастный уцепился за шкафут и все-таки старался влезть к нам, так что наконец один ближайший к нему матрос, после напрасных просьб оставить лодку и держаться за свое бревно, насильно оттолкнул его от лодки в море, где он и исчез навсегда. «Добрался ли до тебя Ибрагим?» крикнул капитан матросу, который теперь один остался на бревне. «Ибрагим утонул», отвечал тот. «Утонул?» повторили все вполголоса, прибавив: «и мы тоже скоро потонем». Действительно, это был единственный вероятный конец всех наших усилий. Буря усилилась, вычерпывать воду из лодки мы не могли в таком количестве, в каком она вливалась к нам со всех сторон, лодка погружалась, а мы еще были далеко от берега.

«Бросайся в воду!» снова вскричал капитан. «Пусть бросается кто хочет», подумал я, и остался на месте. Юсеф, к счастию для него, лежат как труп без движения, но трое из наших товарищей — один матрос и два пассажира, думая, что всякая надежда на лодку теперь погибла, и что им не осталось ничего более кроме бревна, прыгнули в море. Их погибель спасла остальных; лодка облегчилась и оправилась на минуту, штурман и я с отчаянною поспешностью выбрасывали воду, от которой она еще раз освободилась. В ней теперь было десять человек, в том числе мальчик, племянник капитана.

Между тем волны вздымались подобно горам, и в припадке борьбы веревка, привязанная к корме, оборвалась. На бревне был один человек. Через минуту мы увидели головы четырех пловцов, старавшихся снова добраться до лодки. Еслибы им это удалось, то мы бы все погибли; но громадная волна отделила их от нас. «Да помилует Бог бедных тонущих людей!» вскричал капитан. Их тела были выброшены на берег три или четыре дня спустя. Только мы остались в живых, если только можно нас было назвать живыми.

Наши люди гребли изо всех сил; ночь проходила и, наконец, [423] мы совершенно явственно увидали берег. Пред нами была высокая черная скала, выдававшаяся в пенистое море, над которым она возвышалась, подобно стене какой нибудь крепости; в некотором расстоянии, слева, какое то странное мерцание и длинная белая линия бурунов убеждали меня в существовании ровной и песчаной бухты. Три матроса, действовавшие веслами, и один пассажир, занимавший место четвертого, вследствие продолжительной работы и под влиянием ежеминутного ожидания смерти, впали в апатию, и, желая видеть какой нибудь конец этому томлению, желали направить лодку к скалам, так как это была ближайшая часть берега. Это значило бы идти на верную гибель. Капитан и штурман, остолбеневшие от всего, что они перенесли, не представили никакого сопротивления этому плану. Я увидал, что необходимо сделать энергическое усилие. Я толкнул того и другого, чтобы возбудить их внимание к моим словам и просил их подумать о том, что хотят делать матросы, прибавив, что это было бы просто самоубийством, что наша единственная надежда состоит в том, чтобы плыть к песчаной бухте, которую я указал им в недальнем расстоянии.

Пробужденные таким образом от своей летаргии, они вскочили и вместе со мной старались убедить матросов, но те угрюмо отвечали, что они совсем измучились и будут грести к той земле, которая ближе, чтобы там ни случилось. С этими словами они направили лодку прямо на утес.

Капитан поспешно бросил руль в руки штурмана, столкнул одного матроса со скамейки и взял его весло, между тем как я сделал тоже самое с другим матросом с противоположной стороны, и мы направили лодку к бухте. Непокорные матросы, устыдясь своего малодушия, просили извинения и обещали повиноваться с этих пор нашим приказаниям. Мы возвратили им весло, радуясь, что ссора, столь опасная, в особенности в подобную минуту, так скоро окончилась; и они стали грести влево, хотя нужно было употребить добрых полчаса, чтобы доплыть до бурунов, и курс, которого нам предстояло держаться, был еще более опасен, чем прежде, Я думал, что мы никогда не достигнем желаемого места.

Наконец, мы приблизились к нему; но тут явилась новая опасность. Первый ряд бурунов, низвергавшихся подобно водопаду, был еще далеко от берега, по крайней мере во ста ярдах от него, и между ним и бухтой видна была белая пена [424] бешеных вод, вероятно в десять или двенадцать футов глубины, и было сомнительно, чтобы мы, измученные усталостью и окоченевшие от холода и водяных брызгов, беспрестанно обдававших нас, имели силу для предстоявшей борьбы. Но ее нельзя было избежать, и когда мы приблизились к длинной белой линии, которая сверкала в ночной тьме подобно какому то волшебному огню, я позвал Юсефа и мальчика, племянника капитана, которые оба лежали на дне лодки в каком то оцепенении, чтобы они приготовились к трудному и теперь уже неизбежному плаванию. Они поднялись, матросы бросили свои весла и через момент затем бурные полны схватили лодку и бросили ее вниз точно выстрелом из пушки, между тем как нам предстояло оспаривать свою жизнь у моря.

Полагаясь на свое искусство в плавании, но не зная насколько силен в нем Юсеф, я оглянулся и увидал его возле себя, ухватился за него и сказал, чтобы он держался крепче, и что я помогу ему доплыть до берега. Но он отстранил мою руку, сказав: «Спасайся сам, за меня не бойся: я хороший пловец». Капитан и молодой матрос подхватили с обеих сторон мальчика, племянника капитана, и поплыли с ним к берегу. Это было отчаянное усилие. Каждая волна покрывала и отталкивала нас и я выпил больше соленой вода, чем желал. Наконец, через несколько минут, показавшихся мне целыми часами, я коснулся дна и пошел по песчаной бухте с такою торопливостью, как будто за мною гонится какой нибудь страшный мститель. Остальные, один за другим, приплывали к берегу; некоторые были совершенно наги, сбросив или потеряв свое платье в водовороте, другие сохранили часть своей одежды. Каждый оглядывался, желая увидеть спаслись ли его товарищи, и когда все вышли на берег, то бросились на песок, благодаря небо за спасение жизни после столь многих опасностей.

За тем они встали и начали обнимать друг друга, смеялись, плакали и плясали. Один хватался за землю, крича: «Да в самом ли деле мы стоим на земле?» Другой говорил: «Где же товарищи?» Третий: «Помилуй Господи умерших. Поблагодарим Бога за спасение нашей жизни». Четвертый стоял, как потерявший всякое сознание. Все их самообладание, находившееся в таком продолжительном возбуждении, исчезло. Юсеф потерял всю свою одежду; к счастию у меня были еще две длинные рубашки, доходившие до пят, по арабской моде; одну из них я отдал [425] моему товарищу. Кроме того красная феска удержалась на моей голове, так что я был в лучшем положении, чем другие. «Мы можем считать этот день днем нашего рождения; это новая жизнь после смерти», сказал молодой оманский матрос. «О нас молились другие дома, и ради их Бог сохранил нас», прибавил штурман, думая о своем семействе. «Правда, и может быть молившихся было больше, чем ты думаешь», отвечал я, вспомнив о некоторых, находившихся еще дальше.

Между тем как мы разговаривали таким образом и начинали осматриваться, чтобы угадать к какой части мы пристали, отдаленный звук пушечного выстрела послышался вправе. «Это должно быть утренняя пушка Сиба», сказал капитан. Так как Сиб есть укрепленный город, где часто живет султан, то в нем есть гарнизон и артиллерия. Мы не могли быть далеко оттуда во время кораблекрушения против Соуадаха. Рассуждая об этом, мы услышали другой пушечный выстрел. «Это должно быть из дворца в Баттах-Фарзахе» (в Фарзахской долине), заметил кто-то другой. Тоуэйни, должно быть, там, потому что из дворцовых пушек стреляют только во время пребывания султана со своим двором.

Показался первый проблеск рассвета. Ветер, бешено носившийся над бухтой, делал необходимым приютиться где нибудь, потому что мы промокли и продрогли до костей. Поэтому мы направились к кустарнику и там каждый выкопал для себя длинную канавку в песке. Укрывшись таким образом в некоторой степени, мы ждали утра с томительным нетерпением. Наконец лунный свет исчез и взошло солнце, хотя его лучи еще не дошли до нас так скоро, как мы желали, потому что бухта, где мы находились, была окружена высокими холмами, замыкавшими горизонт. Холмы оканчивались к морю обрывами; слева находилась та самая скала, на которую отчаянное нетерпение матросов чуть не направило нашу лодку в эту ночь. Эта скала имела страшный вид. Ветер дул еще сильно и мы дрожали от холода в своей скудной одежде. Те, которые подобно мне вышли на берег более чем в безусловно необходимом для приличие платьи, поделились им с остальными, неимевшими решительно ничего.

Когда солнечные лучи наконец взошли на правую сторону холмов, мы поспешили согреться и высушить свое платье. За тем мы осмотрели местность; некоторые из матросов нашли ее не совсем незнакомою. Она находилась несколько на восток от [426] Сиба, но между нами и этим городом лежал высокий и широкий хребет холмов, через который мы не чувствовали расположения переходить своими босыми ногами. На западе представилась нам такая же преграда. Но в глубину материка шла песчаная долина между холмами и в этом направлении видна была более удобная тропинка, которая вела, по уверению матросов, в загородный дворец султана, тот самый, откуда мы слышали пушечный выстрел; и этот дворец не мог быть очень далеко. Все рассчитывали, добравшись туда, воспользоваться помощью Тоуэйни, известного своим великодушием. Мы решились идти ко дворцу, но прежде обернулись назад, чтобы посмотреть еще раз на море, до сих нор бушевавшее с бешеною яростью. Не было видно никакого следа нашей спасительной лодки, не видно было ни одного паруса, хотя накануне было их много. Кроме нашего, десять больших кораблей, принадлежавших частью персидскому берегу, частью оманцам, потонули у Соуадахских скал в эту самую ночь; три, как я узнал в последствии, погибли со всеми бывшими на них людьми, матросы только одного корабля спаслись все, остальные потеряли большее или меньшее число людей; таким образом не одни мы пострадали. Глядя на океан, каждый громко высказал обыкновенную у потерпевших крушение матросов решимость — никогда по вверяться более коварной стихии, — обет, который исполнялся, как я не сомневаюсь, подобно всем таким обетам, т. е. в течение двух или трех недель.

За тем мы пошли по пескам и отлогостям к султанской даче. «Неприятное дело явиться, к султану в таком положении — сказал я Юсефу — еслибы мы имели при себе подарки, то наше посещение было бы более уместно». Юсеф вздохнул; эта сторона нашего несчастия касалась главным образом его. Что касается до меня, то я, разумеется, потерял все вещи, бывшие при мне со времени нашей разлуки с Абу-Эйзой в Менамахе. Неприятнее всего была для меня потеря моих записок, начиная с 23-го января до настоящего числа, именно до 10 марта; и эта потеря пусть послужит мне извинением в некоторых пропусках, неполноте и, может быть, даже в невольных неточностях моего рассказа, относящегося к упомянутому периоду времени. К исчезновению моих денег я относился равнодушнее, хотя остаться без гроша, с неимеющими гроша и почти нагими товарищами, в чужой земле и далеко от друзей и всякой помощи — было дело не шуточное. Но все это было безделицей в сравнении с несчастием [427] капитана, потерявшего корабль, груз и все, исключая рубашки; остальные матросы находились, относительно, не в лучшем положении. Однако же многие наши спутники потеряли еще вещь более существенную, именно — жизнь, и сравнительно с ними мы могли считать себя счастливыми.

Мы шли, полувеселые, полугрустные, и все очень слабые, до 10 или 11 часов утра. Наконец мы перебрались через возвышенность, где деревья начали смешиваться с низкими кустарниками берега и внезапно увидели Баттах как на ладони. Это была лесистая ложбина среди высоких остроконечных гранитных холмов: внизу все было зелено, за исключением одной части долины, где тянулась на некоторое расстояние колоса чистого песка. Возле нее стоял дворец, имевший поразительное сходство с каким нибудь замком времен Людовика XIII, какие я часто видел в средней Франции. Он состоит из центрального павильона с боковыми симметрически расположенными флигелями, открытыми балконами, идущими вокруг первого этажа, и ступенями, ведущими к главному входу; короче: это строение более всех, какие я видел в Аравии, похоже на европейское. Дворец этот был построен султаном Саидом, и, я думаю, с помощью западных архитекторов. Вокруг него расположены конюшни и внешние пристройки. Здесь, у крыла здания, возле особого входа, сидел сам Тоуэйни, среди своих придворных, наслаждаясь в тени утренним воздухом; перед ним около трех сот всадников занимались эволюциями и маневрами примерного сражения. Здесь и там между деревьями были разбросаны палатки; все дышало жизнью, веселием и безопасностью: сцена совершенно отличная от того, что я видел и в чем участвовал так недавно.

Мы подождали несколько времени за листвой, откуда, не будучи замеченными, могли видеть султана и его свиту. Скоро парад кончился и всадники, отдав честь своему султану, поехали к своим квартирам, находившимся в недальнем расстоянии. Тогда мы подвинулись вперед. Сделав несколько шагов, мы были замечены некоторыми из присутствовавших; они пошли к нам навстречу. «Вы без сомнения принадлежите к одному из погибших в эту ночь кораблей — сказали они — мы только что говорили о том, что вероятно много кораблей погибло от бури, и вот вы являетесь свидетелями справедливости такого предположения». После этого приветствия, они без дальнейших предисловий повели нас к Тоуэйни. [428]

Я одна мог удержаться от смеха при мысли о своей фигуре, но может быть иметь такой вид было счастием для моего инкогнито. Тоуэйни вероятно видал европейцев разных категорий и пожалуй узнал бы английского путешественника в более приличной одежде и в лучших обстоятельствах. Но чтобы отличить англичанина среди подобной босоногой сволочи, для этого следовало быть колдуном. Тоуэйни был одет хорошо, даже роскошно; на нем были: белое вышитое цветными узорами платье, белая кашмирская чалма, украшенная бриллиантом, и великолепный золотой кинжал на поясе, украшенном драгоценными камнями. Он крепкого сложения и красив. Выражение его лица умное, но рассеянное. Он кажется тем, что он есть на самом деле, — настоящим эпикурейцем, который, впрочем, мог бы быть чем нибудь гораздо лучшим, если бы захотел. Остроумие, добродушие и любовь к наслаждениям видны во всем его лице, манерах и повидимому составляют его характер. Возле него сидел темнолицый мальчик, великолепно одетый. Его шапка была украшена драгоценными камнями. Это старший сын султана от абиссинской наложницы. Возле султана находился также его первый министр и много других важных по рождению и званию лиц, все одетые в белое с золотом, между тем как многочисленная свита, вооруженная саблями и кинжалами, сидела или стояла вокруг.

Разумеется роль нашего оратора играл капитан. Тоуэйни принял нас с видом сострадания, спрашивал, какому порту принадлежал наш корабль, в чем состоял его груз, куда он шел, каким образом он потонул, сколько людей погибло, как мы спаслись; и затем, обещая несчастному владельцу корабля вознаграждение за его потерю, приказал отвести нам помещение и позаботиться о нас во дворце.

Я желал, чтобы вслед за тем заговорил Юсеф и чтобы он сказал что нибудь о подарках, которые были ему поручены и кем именно. Но у него не достало смелости выступит вперед и притом он боялся, что при подобных обстоятельствах его могут принять за обманщика; я же с своей стороны счел неблагоразумным привлекать на себя слишком много внимания, в особенности, когда в числе лиц, принадлежащих к свите, я заметил несколько северных физиономий. Поэтому я остался на заднем плане и ожидал результата. Между тем один из стражи подошел ко мне и к Юсефу и предложил нам быть его гостями; каждому из матросов было предложено гостеприимство [429] таким же образом. Мы пошли за нашим проводником к его дому; он находился среди внешних строений дворца; это было большое обширное помещение, где жили около шести человек телохранителей султана. Все здесь старались доставить нам возможные удобства. Меня снабдили шараварами и тюрбаном, об Юсефе позаботились таким же образом. Развели огонь, трубки и кофе были приготовлены, в ожидании более существенного угощения. Во время этих приготовлений нам пришлось несколько раз повторить свою историю; все сожалели, надеялись и проч., как это бывает обыкновенно в подобных случаях. Мы очень усердно истребляли мясо, рис с шафраном, виноград, финики и все, что было у нас под рукою, и затем легли спать, в первый раз после нашего крушения, так как холод не позволял нам заснуть утром у бухты.

Двое из матросов в тот же вечер ходили к бухте, где нашли доски нашей лодки, изломанные буруном в куски. От самого корабля не осталось никаких следов, он лежал в глубине семидесяти или восьмидесяти футов, если промеры вод у Соуадахских утесов говорят правду.

Было уже далеко за полдень, когда я проснулся. Я нашел Юсефа уже вставшим, и он предложил мне прогулку для осмотра дворца и его окрестностей.

Мы бродили вокруг Баттаха до заката солнца, когда один из дворцовых служителей принес нам и нашим товарищам небольшую сумму денег на наши ближайшие нужды, обещая дать более через день или два, когда султан будет иметь больше досуга. Эбн-Кхамис и я получили каждый по золотому туману, равняющемуся сумме около десяти английских шиллингов. Этого было недостаточно для какого бы то ни было путешествия, и мы решились подождать и испытать меру щедрости Эбн-Саида; но случилось одно обстоятельство, заставившее меня немедленно оставить дворец и Баттах.

Только что, с наступлением ночи, мы кончили свой ужин и сидели со своими хозяевами вокруг огня за кофеем, явился хорошо одетый негр, который, после надлежащих приветствий, передал мне поклон от своего хозяина и приглашение почтить его своим обществом. Я встал и последовал за моим черным проводником, который привел меня в опрятную палатку. Там я нашел двух бывших турецких офицеров. Они состояли на службе у Турецкого султана, но по причинам, лучше известным [430] им самим, нашли оттоманскую армию и территорию неудобными, словом — они дезертировали. Один из них отправился прямо в Оман, другой бродил по свету, был в Бомбэе, Калькутте, и даже в Сингапуре и Малакке; его странствования доставили ему обширное знакомство с англичанами, индийцами, малайцами и людьми всякого рода. Сам он, хотя служил в оттоманских войсках, был не турецкого, а албанского происхождения. «Мы заметили тебя, — сказал он мне на ломаном арабском языке, по которому легко узнать людей этого класса, — и по твоей наружности заключили, что ты не принадлежишь к этой стране, как твои товарищи». Это было сказано с большою вежливостью и сопровождалось другими восточными вежливостями и предложением оправленного серебром наргалаха, так что я чувствовал себя довольно спокойным, не смотря на замечание, очевидно служившее прологом для дальнейших расспросов. За тем мы вступили в продолжительный и оживленный разговор, и я сказал ему то, что считал удобным сказать, между тем как мой собеседник, оживленный глотками жидкости покрепче кофе, именно коньяком в чорной бутылке, к которой он и его друг прибегали часто и которую, признаюсь, и я не совершенно отклонял при подобных обстоятельствах, — рассказал мне свою историю, свои приключения на суше и на море, о том, как он попал в службу к Тоуэйни и т. д., может быть с большею плавностью, чем точностью. «In vino veritas», но бывает и наоборот. Наконец, поздний час и усталость послужили мне предлогом для того, чтоб уйти, и я простился с ним, между тем как он уверял меня, что на следующий день он непременно отдаст мне визит и тогда мы поговорим снова.

Однако же я не слишком гордился предложенною мне честью. Не то, чтобы я особенно боялся в эту минуту, что Тоуэни, его министр (который, как я узнал в последствии, действительно имел кое какие подозрения на мой счет и вероятно поручил албанцу собрать обо мне сведения) и все оманцы от мыса Мезандума до Рас-эль-Хадда, знают, кто я. Из виденного и слышанного мною я заключил, что подобное знание не навлечет на меня никакой непосредственной опасности или помехи. Но Меттейра и его неджедцы как раз в это время были при дворе, и я боялся, как бы известия обо мне, с обширными арабскими прибавлениями, не дошли до Береймаха, а оттуда до Неджеда и не имели дурных последствий, по крайней мере для Абу-Эйзы, [431] относительно которого в таком случае оказалось бы, что он все время был, прямо или косвенно, сам или посредством своих людей, руководителем и сообщником этого страшного чудовища — шпиона. Сверх того мне предстояло свидеться с Абу-Эйзой на персидском берегу; Бэрэкат был, еще с ним, и последствия преждевременного открытия могли быть очень неприятны. И так, не объясняя Юсефу вещей, которые вовсе не касались его, я объявил ему свою волю и свое желание оставить султана и его двор и на следующее же утро отправиться в Маскат, где без сомнения обстоятельства так или иначе обратятся в нашу пользу. К этому я прибавил много подходящих изречений о суетности надежды на властителей, и т. п. Юсеф скоро поддался моим убеждениям; он был до того расстроен происшествиями прошлой ночи, что им не трудно было управлять как ребенком.

Итак на следующее утро мы позаботились об отыскании башмаков, так как ногам моим вовсе не нравилось прикосновение к угловатым кремням, которыми большею частию усеян Маскатский округ. Но башмаков нигде нельзя было найти и потому мы отправились босиком, оставив своих хозяев на утреннем параде, а Тоуэйни вероятно спящим. На другой день мы добрались до Маската, пройдя через большой город Маттрах. Маскат, или, по крайней мере, его гавань, форты и строения были описываемы часто и с достаточною подробностью. Нибур, Уэльстед и многие другие проживали здесь более или менее продолжительное время, не говоря уже о том, что английские пароходы на своем пути туда и сюда между Бомбэем и Бассрахом заходят сюда регулярно два раза каждый месяц, хотя их якорная стоянка здесь продолжается только несколько часов. Поэтому здесь и сокращу свой рассказ. Катастрофа моей истории кончилась, и мне остается, по примеру Вальтер-Скотта, сказать вкратце о дальнейшей судьбе переживших эту катастрофу людей, насколько она мне известна. Гостеприимство одного купца из Хассы, по имени Астара, давно уже поселившегося в Маскате, доставило Юсефу и мне квартиру, стол и одежду. И однажды вечером, когда я бродил около шалашей ярмарки, ища кинжала получше того, которым был украшен мой пояс, я встретил своих бывших корабельных товарищей — капитана и двоих из его матросов, хорошо одетых и веселых, так как они получили от щедрот султана столько, что испытанное ими несчастие послужило им почти к выгоде. Они собирались возвратиться в Соуэйн и [432] начать снова свои морские странствования, надеюсь, с большим успехом.

Пробыв около недели в Маскате, я с Юсефом серьезно стали размышлять о том, что нам следует делать далее. Но мой товарищ думал только об одном, как бы возвратиться немедленно к своему патрону с Абу-Шар. Путешествие не имело уже для него ничего привлекательного, не представляя ни пользы, ни удовольствия, между тем как ужасы кораблекрушения и последовавшие за ним лишения сделали его десятью годами старше на вид, чем он был за две недели перед тем. С своей стороны и я тоже начал думать, что мы сделали и натерпелись довольно на этот раз и что остальное может быть предоставлено будущему благоприятному случаю, тем более, что уже одно возвращение из Маската в Багдад и оттуда в Сирию представляло довольно длинный путь, в особенности при наступлении лета. В дополнение к этому, какое то чувство усталости и уныния, которого я в то время не мог себе объяснить, но которое в действительности было зародышем злокачественной тифозной горячки, тяготело надо мною и внушало мне еще большее нерасположение к добавочным экскурсиям. Таким образом я отказался от мысли — исследовать Оман. Один капитан корабля из Коуэйта, судно которого должно было выйти в море при первом благоприятном ветре, предложил перевезти нас в Абу-Шар, причем отказался от всякой платы за провоз, говоря, что стыдно требовать платы от людей, так недавно потерпевших кораблекрушение.

Наконец, 23 марта, около вечера, мы простились с нашим хозяином Астаром и с другими добрыми друзьями, и, идя к гавани в сопровождении Юсефа и четырех или пяти знакомых, я почувствовал, что мои шаги наконец серьезно направляются домой. Нельзя сказать, чтобы к этому чувству нисколько не примешивались сожаление, а также надежда, хотя и отдаленная, посетить современен опять эти чуждые и любопытные страны. Мы сели в негритянскую лодку и около двух часов огибали мыс, пока не увидели корабельного фонаря и не вскарабкались на борт судна, много времени спустя после наступления ночи. В эту самую ночь, когда мы вышли из гавани в открытое море, я наблюдал созвездие Южного Креста, нижняя часть которого стоит здесь на четыре или на пять градусов выше горизонта, это был старый друг, которого я увидел снова на короткое время после [433] многолетнего отсутствия и скоро скрывшийся из виду, но не из воспоминаний.

Капитан и его матросы, от первого до последнего, были к нам так же ласковы и вежливы, как в Маскате; не было также повода пожаловаться на многочисленных пассажиров, большею частию индийцев из Лукнова и его окрестностей. Корабль был велик, опрятен и крепок. Это было наше счастие, потому что на половине пути по заливу мы выдержали бурю может быть посильнее той, которая потопила наше старое оманское судно. Но я мало обращал внимание на происходившее вокруг меня, потому что горячка, которую я схватил в Маскате, выказалась теперь в полной силе. Не один я страдал на корабле; один индиец тоже заболел на берегу и умер до прибытия нашего к месту назначения. Матросы и капитан ухаживали за мною как только могли, но, исключая того облегчения, которое могут доставить сочувственные физиономии и добрые слова, арабский корабль представлял мало удобств для больного человека. Наконец мы бросили якорь у Абу-Шара; и матросы, предводимые Юсефом, понесли меня на своих плечах, так как я не в состоянии был двигаться, к дому Абу-Эйзы, который давно уже мысленно включил нас в длинный список людей и кораблей, погибших в ночь 9 марта. Бэрэкат отправился уже в Бассрах, оттуда в Багдад, где он ожидал меня; Абу-Эйза со своим караваном персидских богомольцев, в числе около ста двадцати человек, должен был через несколько дней оставить Абу-Шар и отправиться в Бахрейн и следовательно в Хассу.

Здесь я узнал последние известия о падении Онейзаха и торжестве ваггабитов на западе. Но горячка, достигшая теперь полной силы, оставляла мне мало времени для того, чтобы интересоваться ближайшими или отдаленными событиями. За исключением немногих сомнительных промежутков, я находился в состоянии полубреда, столь тягостном в тифозной болезни. 10 апреля прибыл индийский пароход и взял меня в Бассрах, где несколько матросов перенесли меня на речной пароход, которым командовал капитан Сельби, служивший в индийском флоте. Здесь великодушная и чистосердечная доброта, отличительный признак англичанина и матроса, доставила мне хороший уход и медицинскую помощь всякого рода, иначе мое путешествие окончилось бы, подобно странствованиям многих других, — смертью. Наше путешествие по Тигру, вздувшемуся от весенних наводнений, [434] продолжалось семь дней; на восьмой мы высадились в Багдаде, где гостеприимство капитана Сельби и других друзей — англичан, швейцарцев и французов — много способствовало к моему выздоровлению. Здесь, через несколько дней, я снова встретил моего старого и верного товарища Бэрэката; его радость, когда он увидела. меня снова, после столь многих зловещих слухов и страха преобладавшего над надеждой, легче вообразить, чем описать. Я должен заметить, что известия о мартовской буре дошли до Багдада, где меня много расспрашивали о погибели или спасении разных кораблей, в судьбе которых купцы этого города были в особенности заинтересованы.

Наш возвратный путь шел на Керкук, Мосул, Мардин, Диар-Бекр, Орфах, и оттуда в Алеппо и Сирию. Это был тракт новый для меня и Бэрэката, и потому он для нас был полон прелести; но может быть он не так интересен для читателей, которых, без сомнения, достаточно познакомили с этою частью света многочисленные и лучше чем мой написанные рассказы. Действительно, принимая в соображение сильный интерес, возбуждаемый этою страною, только новизна может извинить в моих глазах несовершенство моих очерков центральной и восточной Аравии от Маана до Маската. Много — и как много! — осталось вещей недосказанных; надеюсь, что для описании их найдется другой путешественник, более счастливый чем тот, кто теперь от души посылает читателю свое прощальное приветствие.

КОНЕЦ.

Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875

© текст - ??. 1875
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001