ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ
ГЛАВА XII.
Бахрейн, Ккаттар и Оман.
When the night is left behind, Shelley. |
Бахрейнские острова. — Мохаррек и Менамах. — Их вид. — Высадка в Менамахе. — Первый день вашего пребывания там. — Мы поселяемся на квартире. — Бахрейнское жилище. — Прибытие Абу-Эйзы. — План относительно посещении Омана, — Юсеф-эбн-Кхамис. — Разлука. — Путешествие в Мохаррек. — Отплытие в Ккаттар. — Берега Бахрейна и Ккаттара. — Бедаа. — Описание Ккаттара. — Его рыбные и жемчужные ловли. — Менассирские бедуины. — Сторожевые башни. — Мохаммед-эбн-Тани. — Его резиденция и характер. — Отправление из Ккаттара. — Корабль и экипаж Барр-фариса. — Морское гостеприимство. — Ветер. — Высадка в Чараке. — Посещение начальника. — Последние известия из Онейзаха. — Дальнейшая судьба города и Замила. — Прогулка по Чараку. — Мы садимся на корабль для отплытия в Линджу. — Высадка в Линдже. — Город. — Дуйэдж и его дом. — Отправление в Шарджах. — Два дня на острове Абу-Музе.
Достигнув стран, которые хотя едвали урошо знакомы моим читателям, но описаны другими путешественниками, мой рассказ пойдет более быстрым шагом. Наш капитан Молейк приветствовал нас на борте своего судна и немедленно [395] распорядился насчет угощения нас кофеем. Мы покуривали трубки в приятной уверенности, что теперь мы находимся наконец вне пределов ваггабитской территории и всяких запрещений относительно курения, мы удалились в большую палубную каюту возле кормы, где скоро заснули крепким сном; нас, или по крайней мере меня, не беспокоили беготня, топот и крики матросов, поднимавших якорь.
Наше путешествие было замедлено на целые сутки остановкою у селения Соуэкк, где мы взяли на корабль молодого начальника фамилии Эль-Кхалифах, отправлявшегося к своему дяде Мохаммеду, нынешнему правителю Бахрейна. Дня через три мы увидели и вечером были у берега одного из двух островов, носящих это название. Южный остров гораздо больше, и потому часто ему одному дается это имя, тогда как северный Бахрейн обыкновенно называется Мохарреком, от главного города, расположенного на южной его стороне. Этот город лежит в виде длинной белой полосы на берегу канала, отделяющего его от города Менамаха, строения которого занимают соответствующую позицию на северной окраине более обширного острова. Таким образом эти два морских порта лежат друг против друга, подобно Дувру и Кале, хотя, к счастью для них, питают один к другому более приязненные чувства. Из двух этих городов Мохаррек гораздо красивее для глаз, с его белыми домами, выделяющимися среди темных пальмовых шалашей (крайняя мягкость климата делает подобные жилища очень обыкновенными и почти желательными), больших низких дворцов фамилии Кхалифах и двух или трех величественных фортов у самого берега моря.
Менамах хотя обширнее Мохаррека, но имеет менее нарядный вид; он есть центр торговый, тогда как его визави есть центр административный; поэтому в Менамахе меньше дворцов и образчиков оборонительной архитектуры. Однакоже у западной оконечности его большая четыреугольная масса белого здания, с несколькими пушками, поставленными впереди наподобие баттареи, показывает, что здесь живет Али, брат Мохаммеда, вице-правитель Менамаха. Он умнее своего родственника, если молва справедлива. Город плохо виден с моря, первый ряд жилых домов и равные товарные склады скрывают от глаз остальное: и за исключением дворца Али у воды нет другого значительного здания. [396]
Медленно подвигаясь при боковом ветре, мы, наконец, вскоре после заката солнца, бросили якорь перед Мохарреком. Прибытие иностранцев в большом или малом числе, с севера или с юга, здесь случается ежедневно, и единственными знаками внимания к нам со стороны людей, толпившихся у пристани, были случайные приветствия или мимолетные взгляды. В надежде, что Абу-Эйза уже прибыл сюда раньше нас, мы отправились в ближайшую и самую большую кофейню, где, как в старину в парикмахерских лавках, можно узнать новости и найти новоприбывших. Прошло уже восемь месяцев с тех пор, как мы в последний раз сидели в общеизвестной кофейне, в предместьях Газы; затем мы путешествовали по странам, слишком отсталым в цивилизации, или прогрессивным в ханжестве, или и то и другое вместе, где, по этой причине, подобных заведений не может существовать. Но Бахрейн находится вне ваггабитской сферы и, так сказать, дышет атмосферою Бакраха и Персии. Мы весело уселись на высоких, покрытых циновками, скамьях, среди горожан в тюрбанах и щеголевато одетых купцов, и начали расспрашивать о новоприбывших из порта Аджейра, где Абу-Эйза должен был сесть на корабль, как мы с ним условились. Между тем слуга в белой одежде приготовил и подал кофе, наполнил большие, употребляемые здесь, норшлаки, крепким оманским табаком, этим пугалом Риадда.
Однакоже мы не получили никаких известий относительно нашего друга, и затем нам следовало позаботиться о приискании себе приюта, где бы мы могли жить в ожидании его прибытия. Бахрейн, подобно большинству восточных местностей, не имеет гостинниц в собственном смысле; а кхавы, которые здесь заменяют их, имеют слишком незаманчивый и ненадежный вид, для того чтобы мы решились поселиться в одном из них. Мы много часов безуспешно искали квартиры. Наконец мы вошли в одну красивую кофейню возле гавани. Хозяин ее, человек весьма вежливый, принял в нас участие, приказал своему главному слуге заступить на время его место и отправился искать для нас квартиры, взяв с собою Бэрэката, между тем как я остался разговаривать с матросами и смотреть на море в телескоп. Пред наступлением ночи нас провели в желаемое место. Мы вошли через узкую дверь и очутились в открытой ограде из пальмовых сучьев около восьми футов вышины, поставленных на земле друг возле друга и плотно переплетенных между собою; [397] внутри этой ограды стоили два длинные, отделенные один от другого небольшим пространством, шалаша из пальмовых листьев. Один из них был отведен для нас, в другом жил наш матрос с своим семейством. Наше жилище имело около тридцати футов длины, десять ширины и столько же вышины до вершины покатой соломенной крыши; плетеная перегородка разделяла комнату на две неравные части; меньшая — служила кладовок большая — жильем. Пол, по здешнему обычаю, был усыпан густым слоем очень мелких раковин, поверх которого была разостлана большая цыновка из тростника. Мы сделали предварительные распоряжения для приведения своего жилища в порядок и скоро были удостоены посещения со стороны самого хозяина, который, из своего красивого, кирпичного, оштукатуренного дома, стоявшего возле, пришел посмотреть как мы устроились. Между тем его слуги, согласно обычаю, принесли нам на новоселье ужин из риса, рыбы, шримсов и овощей. Разумеется мы пригласили своих добрых друзей, стараниям которых мы были обязаны своею квартирой, разделить с нами это угощение; и в таком обществе провели вечер очень приятно, с чувством безопасности и спокойствия, каких мы не знали со времени нашего отправления из Яффы.
В следующее утро мы возобновили свои поиски насчет Абу-Эйзы, но безуспешно. Уже давно ни одно судно не приходило из Аджейра; северный ветер дул по прежнему и нельзя было ожидать прибытия оттуда кораблей во все время, пока он будет продолжаться. Было 28-е декабря 1862 г. и нам пришлось томиться ежедневною надеждой и ежедневным разочарованием еще до 8 января.
В течение двенадцати дней, в которые мы ожидали прибытия Абу-Эйзы, мы проводили время большею частию в разных кофейнях и в особенности в той, которую можно назвать «приютом матросов» и хозяин которой так обязательно помог нам в день нашего прибытия. Вследствие морского и в некотором роде центрального положения Бахрейна, глубокое невежество неджедцев относительно европейцев и различных национальностей их сменилось здесь некоторым знакомством с этим предметом.
Так слова: англичанин, француз, превращенные здесь в «ишглиз» и «франсис» очень известны в Менамахе, хотя немцы и итальянцы, которых корабли редко, или никогда не появляются в этих морях, еще не имеют места в бахрейнском словаре, [398] а голландцы и португальцы преданы совершенному забвению. Но русские, или «москоп» (т. е. московиты) столько же известны, сколько страшны, благодаря сношениям с Персией и свойственному нациям инстинкту. Сверх того в этих кофейных домах свободно и иногда умно обсуждается политика константинопольская и тегеранская, так же как и задорная дипломатия Неджеда и ее опасные посягательства. Известия о кораблях, новости торговые и деловые, рассказы о чужих странах и, по временам, литература — составляют также содержание здешних разговоров.
Местного правителя и других официальных лиц мы видели редко; мы избегали по возможности встречи с ними, и даже отклонили сделанное нам приглашение со стороны Али, посетить его дворец, находя достаточным знать те дурные слухи, которые ходили о бахрейнской фамилии эль-Калифах; при том я не думаю, чтобы ближайшее знакомство внушило нам более благоприятное о ней мнение.
Наконец, 6 января 1863 г. ветер подул к югу, а 9-го прибыл так давно жданный нами Абу-Эйза с толпой служителей. Многие планы были составлены и обсуждены, отвергнуты и пересмотрены вновь; наконец мы остановились на одном из них, составленном нашим другом в его гофгуфском уединении, и вследствие которого была куплена большая часть привезенных им теперь с собою товаров. Этот план был не дурен, хотя стечение обстоятельств, которых нельзя было предусмотреть, делало его успех не столь полным, как он мог бы быть при других условиях.
Абу-Эйза купил более двадцати грузов лучших хасских фиников, настоящих кхаласс, хорошо упакованных в длиные ящики из камыша, и в тоже время заказал четыре плаща гофгуфской работы, сотканные и выжитые искуснейшими руками: три — для подарка трем вождям, владения которых лежат между Бахрейном и Маскатом; четвертый, и самый дорогой — для самого оманского султана, в знак благодарности за покровительство, оказанное им прежде нашему другу. Мне предстояло сопровождать эти подарки и подателя их в качестве глубоко ученого доктора, как будто для отыскания каких то лекарственных трав и снадобьев, которые по моему мнению можно найти в юговосточных странах. По получении таким образом благосклонного приема и достаточном ознакомлении с народом и страной, я должен был вернуться в Абу-Шар, куда задолго до меня должен был [399] прибыть Бэрэкат с Абу-Эйзой, так как этому последнему надлежало провести около трех месяцев в упомянутом городе, чтобы собрать там богомольцев и сделать приготовления к путешествию их через Аравию в Мекку. По словам Абу-Эйзы, для Бэрэката было бы опасно сопровождать меня, а тем более заступить мое место.
Юсеф-эбн-Кхамис, мой новый спутник, был весьма любопытная личность и имел сходство с некоторыми добавочными действующими лицами Шекспира. Это был уроженец Хассы, полушут, полуслуга; остроумный, беспечный, легкомысленный до последней степени, обладавший неистощимым запасом забавных и трогательных историй и шуток всякого рода, и грубых, и тонких. Но он имел одно превосходное качество, которое в деле подобном настоящему перевешивало все его недостатки, именно, — безграничную привязанность, истинное благоговение к Абу-Эйзе. Это чувство было вызвано в нем единственно необыкновенною добротою и великодушием Абу-Эйзы, который избавил его от крайней бедности и, в течении уже довольно продолжительного времени, поддерживал его в приличном и почетном положении. Он имел теперь около тридцати шести лет от роду, был высок ростом и, несмотря на несколько комичное выражение лица, красив, с небольшою черною бородой, в которой несколько волос, преждевременно поседевших, вследствие ужаса, внушенного ему видом одного несчастного товарища, убитого возле него в бахрейнской битве, представляли странный контраст с его моложавою наружностью и давали повод ко многим шуткам на его счет со стороны других и его самого над собою, потому что Юсеф подобно Фальстафу «не только был остроумен сам по себе, но делал остроумными и других», хотя в физическом отношении составлял совершенную противоположность этого веселого шекспировского героя, будучи замечательно строен и тонок.
Составив упомянутый план, мы ждали благоприятного случая отправиться в море. Но ветер был противный до самого 23-го января, когда он подул с юга и Абу-Эйза со своею свитой и Бэрэкатом поплыли на хорошем корабле в Абу-Шар, между тем как Юсеф и я должны были на другой день переправиться через канал в Мохаррек и оттуда плыть в Ккаттар, где жил Мохаммед-эбн-Тани, первый и ближайший из вождей, которых мы должны были посетить и которым были назначены наши подарки. [400]
Какое то необъяснимое предчувствие относительно кораблекрушения, которое действительно предстояло мне, побудило меня вверить Бэрэкату на хранение все мои бумаги, заметки и все что у меня было ценного, за исключением небольшой суммы денег, необходимой для путешествия.
В прекрасный солнечный день, после многих пожеланий скорой встречи и других изъявлении, обыкновенных при разлуке с друзьями, мы расстались. Абу-Эйза, в сопровождении своих слуг и Бэрэката, отправился на своей шкуне в Абу-Шар, а Юсеф-эбн-Кхамис и я остались дома до следующего дня и провели вечера в относительном молчании. Я чувствовал себя одиноким, но меня в значительной степени утешала надежда на интересное и исполненное деятельности путешествие, за которым последует скорое и благополучное возвращение. С своей стороны Юсеф разгонял свое уныние, по поводу разлуки с своим патроном, предсказанием ему благополучного путешествия без морской болезни и опасностей. Но надежда обманула нас обоих.
В следующее утро мы в небольшой лодке переправились в Мохаррек. Как раз против замка стояло наше судно, плохо построенное, плохо оснащенное и с плохим экипажем, но эти недостатки не имели большого значения, так как мы думали идти на этом судне не далеко, только до Ккаттара; сверх того всякий корабль, как бы ни был он плох, если только им управляет опытный штурман, может почти без опасения идти но спокойным водам этого залива, которому арабы дали название «Вахр-уль-Бенат» т. е. «Девичье море» может быть вследствие поверья, что в нем живут морские девы или сирены, а может быть и вследствие мирных, спокойных свойств и веселого вида залива. Мы сложили свои вещи на корабле, вверили их надзору капитана, старика с бородою, которая была бы бела как снег, если бы ее получше вымыть и расчесать, и, получив от него уверение, что все будет готово к отплытию на следующее утро с восходом солнца, возвратились в город. Но здесь задержала нас буря, от которой, как мы узнали три месяца спустя, сильно пострадал Абу-Эйза. Утром 26-го числа мы сели на свой корабль. Он имел размеры маленького брига и был наполнен живым грузом; это были пассажиры всех возрастов и полов, все — простонародье, отправлявшиеся в Ккаттах, шесть или восемь матросов и несколько дюжин баранов. Тут не было ни одной каюты; мы с Юсефом заняли самое лучшее и почетное место — на палубе, [401] возле кормы. Около полудня мы снялись с якоря. Море еще не совсем успокоилось и мой товарищ страдал от качки; на меня же она не действовала вследствие моих многочисленных странствований и привычки к более сильным волнениям океана.
29-го ми подошли к Бедаа, ныне главному городу Ккаттара, жалкой столице жалкой провинции. Чтобы иметь понятие о Ккаттаре, мои читатели должны вообразить себе тянущиеся на много миль низкие бесплодные холмы, унылые и опаленные солнцем, на которых изредка появляется какое нибудь одинокое дерево; под ними грязное взморье на четверть мили в ширину, состоит из зыбкого, иловатого песка, окаймленного тиной и морскими водорослями. Подальше от берега, за холмами, лежит страна, которую только из вежливости можно назвать пастбищем: печальная равнина, где на один стебелек травы приходится двадцать камней; и на этом унылом фоне очень немного, рассеянных на дальнем друг от друга расстоянии, маленьких групп самых жалких землянок и пальмовых шалашей, тесных, низких, уродливых. Эти группы представляют собою деревни или, лучше, как величают их жители, «города» Ккаттара. Но как ни скудна и бесплодна эта страна, за нею, очевидно, лежит что нибудь еще более нагое и бесплодное, какая нибудь другая страна еще более лишенная естественной производительности чем самое прибрежье, страна, жители которой добывают насилием то, чего у них нет дома. Подобное заключение следует вывести из того обстоятельства, что каждое ккаттарское селение окружено стенами, вне которых возвышенности покрыты линиею башен; по местам какой нибудь четырехугольный замок с маленькими окнами и узкими порталами представляет твердыню, повидимому столь же излишнюю, как лондонской Тоуэр в девятнадцатом столетии. Но на самом деле эти замки вовсе не излишни в Ккаттаре, так как здесь много богатства и есть разбойники, от которых приходится его охранять.
Откуда же происходит богатство, среди такой бросающейся в глаза бедности, и в чем оно состоит? Только что представленная мною картина страны есть ничто иное, как кучи мусора и жалких хижин рудокопа у отверстия шахты; возле этих лачуг находится неистощимый источник богатства — именно море, столь же щедрое к жителям Ккаттара, сколько земля скупа и неприветлива к ним. Здесь находятся самые лучшие и богатые жемчужные ловли Персидского залива и, кроме того, почти [402] невероятное изобилие всяких других даров, какие только может принести море. Итак средства к существованию доставляет жителям Ккаттара не земля, а море, на водах которого они собственно и живут, занимаясь одну половину года ловлею жемчуга, а другую — рыбною ловлею или торговлею. Таким образом их действительные жилища состоят в бесчисленном множестве лодок покрывающих спокойный залив, или вытянувшихся черными линиями вдоль берега, а об украшении своих домов на земле, где живут большею частию только жены и дети их и где скрыты в невидимых тайниках их сокровища, они мало заботятся. «Мы все рабы одного господина — жемчуга» сказал мне однажды Мохаммед-эбн-Тани, начальник Бедаа; и эта фраза справедлива. Все мысли, все разговоры, все заботы обращены здесь на этот предмет; все другое — тут дело побочное и даже менее чем второстепенное.
Но пользуясь миром внутри своей страны, жители Ккаттара подвержены хищническим набегам со стороны соседних бедуинов меназирского и ааль-моррахского племен. Отсюда возникла необходимость иметь укрепленные башни на возвышенностях. Это суть небольшие, круглые строения от двадцати пяти до тридцати футов вышины, из которых каждая имеет дверь не внизу, а на половине этой высоты; из этой двери висит веревочная лестница, с помощию которой ккаттарские пастухи при внезапном нападении, влезают в башню и затем убирают туда же и лестницу, предоставляя скот его собственной участи. Там они безопасны, так как взобраться по стене на высоту пятнадцати футов есть подвиг превышающий способности самых ловких бедуинов.
Высадившись в Бедаа, мы отправились прямо к замку начальника, имевшему вид тюремной башни, с домами у ее подножие, представлявшей удобства скорее для помещения товаров чем людей. На дворе, под навесом из циновки, сидел Мохаммед-эбн-Тани, хитрый, осторожный человек, несколько тучный и известный своим благоразумием, а также веселою непринужденностью обращения, но скупой и неподатливый в торговых сделках. Он был более похож на скупого торговца жемчугом, (каков и на самом деле) чем на арабского правителя. Вокруг него сидело много желтолицых людей, кожа которых загрубела от ныряний в море и лица покрылись морщинами от вычислений и счетов. Однакоже эбн-Тани, не смотря на свою «практичность» довольно сведущ в литературе и поэзии и очень любит говорить об этих предметах. Он даже имеет претензию на некоторые [403] медицинские познания, и в этом отношении, я думаю, не уступит какой нибудь знахарке. Сверх того он любит пошутить и способен принимать благосклонно чужие шутки.
Он расспрашивал меня о моем путешествии. Я отвечал, что не имею собственно ни какого дела в Ккаттаре, а нахожусь здесь по пути в Маскат, куда отправлюсь для отыскания трав и лекарственных снадобьев. Он извинялся в том, что в самом дворце нет приличного для нас помещения. Окинув взглядом тесную окружность каменных стен, я признал извинение удовлетворительным. Эбн-Тани заранее уже приказал очистить один находившийся тут же амбар от фиников, которые были там сложены, и приготовить его для нас на ккаттарский лад, т. е. разостлать там циновки — и только. Мы разумеется поблагодарили за такое гостеприимство, которое считается здесь щедрым, напились кофе и удалились.
Прошло десять дней прежде чем мы могли оставить Бедаа. Несколько экскурсий в окрестностные места помогли мне убить время и расширить мои сведения относительно этой области. Я решился отправиться далее морем, прямо на Шарджах, первый значительный город, расположенный внутри территории Омана в собственном, смысле; и один молодой капитан судна, чаракский уроженец, предложил мне свой корабль и свои услуги. Мы приготовились к отправлению и 6 февраля, когда приятный вечер обещал прекрасное утро, а легкий западный ветер повидимому служил ручательством в благополучном и скором прибытии в Шарджах, простились с Мохаммед-эбн-Тани, который уже очень коротко сблизился с нами, попрощались также с тремя или четырьмя приятелями, приобретенными в Бедаа, и сели на небольшую лодку, на которой прибыл за нами Фарис (так звали капитана) с своим младшим братом и двумя матросами, чтобы отвезти нас на свою шкуну. Она была велика и хорошо построена, имела щегольскую капитанскую каюту, также переднюю каюту и другие морские приспособления и вообще была несравненно лучше того жалкого судна, на котором мы шли из Бахрейна. Она была легка на ходу, имела две мачты, большие косые паруса и один кливер; ее корма и нос были покрыты красивою резьбою; мало того, на носу ее красовалась голова морской нимфы, хотя это не согласовалось с исламитскою заповедью, которая исключает изображение всего, что имеет жизнь, из сферы орнаментального искусства. [404]
На корабле матросы, все дальние родственники друг другу и самому капитану, приняли нас весьма радушно. На большей части кораблей Персидского залива существует обычай, что пассажиры, какого бы то ни было звания, считаются во время путешествия гостями капитана и, в этом качестве, имеют право на его стол и содержание без особой за это платы. Мои читатели, вероятно, уже заметили, что на востоке отношения между путешественниками на море и на сухом пути и их проводниками имеют очень интимный и даже семейный характер; все они считаются членами одного подвижного хозяйства во время путешествия. Образовавшаяся таким образом связь не совершенно прерывается разлукой при окончании пути; права на особенную дружбу и товарищество продолжают существовать целые годы и могут быть заявлены каждою стороною вновь, в случае нужды или желания, и это притязание не может быть отвергнуто без нарушения приличия. Причины таких отношений слишком очевидны для того, чтобы их нужно было объяснять; железные дороги и другие удобные средства сообщения уничтожают эти чувства, устраняя причины, которые производят их в нецивилизованных странах.
Вскоре поднялся сильный южный ветер, он увлек наш корабль, и когда утро забрежжилось над беспокойными волнами, мы были уже далеко от направления к Шарджаху и плыли по глубинам известным под именем — «Гхуббат-Фарис», т. е. «персидская глубина», не имея возможности ни вернуться в Ккаттар, ни добраться до Омана, но быстро приближаясь к северному берегу. Наш капитан пробовал прибегать ко многим морским маневрам, чтобы направить корабль на надлежащий путь, но все его попытки были напрасны и он наконец был принужден отказаться от них и направиться прямо к Барр-Фарису. Через несколько часов пред нами встали крутые очертания Джебель-Атранджаха, т. е. «Лимонной горы», возвышающейся над Чаракским заливом, и скоро мы увидели всю линию персидского берега.
Он представляет сильный контраст с арабским берегом. Его горы высоки, они часто поднимаются до двух тысяч футов, имеют резкие очертания, однакоже менее бесплодны, чем хребет арабского прибрежья. В некоторых местах утесы прямо спускаются в море; в других — береговая полоса, изрытая бурными зимними потоками, простирается на две или на три мили внутрь страны, где, наконец, теряется в горных ущельях. Один [405] широкий проход романтического вида, несколько к востоку за Чараком, ведет к Ширазу; этим путем персидские завоевательные армии часто спускались к Барр-Фарису. Бока горы изредка покрыты фиговыми и апельсиновыми деревьями и другою лесною растительностью; там и сям виднеются полосы скудной пахоты; на равнине внизу растут пальмовые рощи, но скудные и непроизводительные и видны возделанные поля, едва достаточные для избавления жителей от голода.
На следующее утро ветер все еще был неблагоприятен, так что мы не могли плыть. Чтобы убить время, Фарис отправился с нами сделать визит местному правителю Абд-эль-Азизу-эль-Меттейри. Мы нашли его в весьма возбужденном состоянии по поводу хороших вестей, только что полученных из Онейзаха. Со времени нашего отъезда из Риадда мы теперь в первый раз услышали важные известия относительно этого злополучного города. Я расскажу то, что мы узнали от Абд-эль-Азиза и затем прибавлю краткий отчет о событиях, последовавших вскоре затем, — событиях, которые были печальны сами по себе и предшествовали большим бедствиям.
Собрав наконец свои войска, около половины декабря, Фейссул подал сигнал и Абд-Аллах выступил в поход, предводительствуя всеми силами Хассы и кроме того войсками Ааредда и всеми остальными отрядами центральных и южных провинции. Таким образом он имел в своем распоряжении армию в пятнадцать тысяч человек, или около того; армию, которая в соединении с осадным войском, находившимся уже в поле, должна была простираться по крайней мере до двадцати трех или двадцати четырех тысяч регулярных войск, кроме четырех или пяти тысяч бедуинов. Эти последние, после долгих колебаний между двумя сторонами, теперь благоразумно решились присоединиться к той, победа которой была несомненна. Таким образом Онейзах был предоставлен своим собственным силам, которые могли простираться, самое большее, до четырех тысяч человек. После многих стычек решительное сражение было дано в январе. Замиль и Эль-Кхейят выказали, говорят, чудеса храбрости, и Абд-Аллах едва не был окружен и убит; жаль, что этого не случилось на самом деле. Но там, где одна сторона сражающихся находится относительно другой в пропорции пяти против одного, выигранная битва для менее многочисленной стороны почти не лучше поражения; и онейзахские люди, убедившись [406] теперь в подавляющем превосходстве сил неприятеля и в том, что им дорого обходится потеря хотя бы одного человека, заперлись в своих стенах и были подвергнуты формальной осаде.
В таком положении находились дела, когда Абд-эль-Азиз сообщил нам последние в то время известия. Остальное я узнал в апреле, когда готов был оставить пределы Аравии к отправиться в Багдад. После осады, продолжавшейся более месяца, сперва внешние стены, а потом внутренние были разрушены ваггабитскою артиллерией и город взят приступом. Жители сражались до последней возможности; и когда всякая надежда погибла, Замиль и Кхейят пробились чрез ряды осаждавших и бежали к югу в Уади Неджран, где, как полагали, они все еще скрывались от мщения победителей. Но семьсот человек из главных граждан Онейзаха были умерщвлены, независимо от поголовного избиения простого народа; и злополучный город был разграблен и совершенно разрушен, с тем, чтобы не восстать вновь до тех пор пока ваггабиты будут господствовать в стране.
Мы напились кофе и оставили Абд-эль-Азиза. Фарис с большою вежливостью и хорошим вкусом, составляющим редкость на Востоке, предложил мне прогулку по городу, вызываясь показать мне там все, что стоит увидеть. Замечательного в нем было не много, однакоже мой чичероне показал мне следы старых внешних стен и их направление среди полей и деревьев со всем интересом антиквария. Отсюда он повел меня к подошве небольшой мергелевой конусообразной горы, на вершине которой стоит разоруженная круглая башня, по форме и величине похожая на Кэстор-Кэстль в Норфольке.
Остальное время дня прошло в расспросах насчет продолжения нашего путешествия. Между Барр-Фарисом и Шарджахом, куда мы желали теперь направить свой путь, существует мало сношений, и потому нам советовали отправиться на чирском корабле, стоявшем тогда в чаракской гавани. Сев на него в следующий день, 10 февраля, мы около полуночи были в бухте Линджа, или Линья, где бесчисленное множество огоньков на берегу, сиявших в темноте, заставляли меня нетерпеливо ждать рассвета, чтобы увидеть скрытую ночью картину. Наконец день наступил и я увидел, что мы стоим на якоре в двух стах ярдах от земли; между нами и ею находилась масса судов больших и малых; белые дома среди деревьев и садов окаймляли берега на далекое пространство с обеих сторон гавани. [407]
Утром 11 февраля мы вышли на берег. С тех пор, как султан Саид овладел этим городом и сделал его свободным портом, изъятым от всяких таможенных пошлин, за исключением незначительного портового сбора, Линджа быстро поднялась в своем значении и в последние годы впятеро увеличилась против тех размеров, какие она имела при дурном персидском управлении. Другим источником нынешнего процветания этого города была благоразумная терпимость, которая согласно принципам оманской администрации, сменила шиитскую близорукость и привлекла многочисленных поселенцев. Вследствие этого новые дома, свидетельствующие своею более легкою архитектурой о недавно возникшем благосостоянии, тянутся на большое пространство на запад и на восток вдоль залива или углубляются в материк, так что нужно употребить час времени или более для того, чтобы пройти ровным шагом от одного конца их линии до другого. Против дока возвышается выдающаяся скала, почти единственная в этой местности; она увенчана старым замком и башнею средневековой наружности, не имеющими теперь гарнизона, так как Тоуэйни более доверят деревянным, чем каменным стенам для защиты морских портов. Дворец оманского губернатора, Сеифа, юноши двадцати лет, или около того, баттинахского уроженца, стоит далеко в восточной стороне; он образует большой четыреугольник, выстроенный в четыре этажа со стрельчатыми окнами и множеством украшений в персидском вкусе. Далее находятся несколько верфей, где тогда строилось много кораблей; некоторые из них были больших размеров и, насколько я мог перевести здешнюю меру на английскую, имели в себе более ста пятидесяти или двух сот тонн вместимости. Сами кораблестроители — чисто индийцы с Бомбэйского берега.
Юсеф отправился искать квартиры для нас обоих; а я сидел у старой полуразрушенной башни, о которой я уже упоминал, созерцая в первый раз, со времени вступления моего в Центральную Аравию, сцену действительного благоденствия и с нетерпением дожидаясь возвращения моего товарища с известиями о квартире и завтраке. Наконец он явился с этими известиями; с ним пришел тупоносый, коренастый добродушный парень, которого черные руки и запачканное сажею платье показывали в нем кузнеца. Доэйдж (его имя) родом из Хассы, но давно уже поселился здесь, занимаясь своим выгодным ремеслом. Он предложил нам стол и квартиру у себя и пришел теперь [408] засвидетельствовать свое почтение и пригласить меня в свое жилище. Там провели мы три дня, в ожидании перемены ветра, чтобы плыть в Шарджах. Нам не приходило в голову да и не было необходимости посетить губернатора — Сеифа; Линджа — город коммерческий, морской порт, куда каждый приезжает для себя и где никто не ищет знакомства с другими, если не имеет для этого каких либо особенных причин и целей. В Аравии, где в течение четырех тысяч лет все вращается в магическом кругу, никогда не выступая за его пределы и не расширяя его, нельзя обойти вождей, султанов, губернаторов и других властителей страны не засвидетельствовав им почтения и не приняв от них знаков их величия в форме гостеприимства, — обычай весьма «патриархальный», но вовсе не деловой. Выйдя из этого заколдованного круга, мы, подобно другим, последовали мировому течению, которое каждого несет своим путем, прямым или извилистым, который не сталкивается со стезею других, за исключением тех случаев, когда вихрь удовольствия или выгоды соединяет их на несколько часов в одном водовороте.
16 числа мы вскоре после полудня поплыли на корабле, отправлявшемся в Шарджах. На рассвете мы были у острова Абу-Музы (который на многих картах обозначен искаженным именем Бомоза, что служит хорошим образчиком того, как арабские слова коверкаются в устах английских мореплавателей), и здесь наш шкипер решился бросить якорь, так как было сильное волнение. Мы отыскали маленькую бухту, где и остановились в ожидании более спокойной погоды.
Высокий конический пик вулканического вида, пять или шесть сот футов вышины, несколько рядов базальтовых скал и остальная часть острова, состоящая из подъемов и спусков, покрытых травою и кустарниками, — таков вид Абу-Музы. Длина его — около пяти миль, ширина — от двух до трех. На юго-западном его конце есть несколько солоноватых колодцев, и вследствие этого он нередко служит приютом и временным убежищем для моряков, при обстоятельствах подобных тем, которые случились с нами, но постоянное население его составляют только дикие птицы и кролики. Восточная сторона острова представляет много пунктов, где можно укрыться от бурь; западная неприступна и волны разбиваются здесь, превращаясь в белую пену. Далеко в море едва едва виднелись смутные очертания скал Сира, острова в Жемчужном заливе. [409]
Сравнительная уединенность этого места произвела большое впечатление на фантазию моего товарища Юсефа, не привыкшего к подобным пустыням, и он с меланхолическим смехом заметил: «Если бы всем нашим друзьям пришлось отгадывать, где мы находимся теперь, то пришло ли бы кому нибудь из них в голову, что мы на Абу-Музе?» Ото он сказал стоя на берегу: найдя, что наше пребывание здесь может сделаться продолжительным, мы, после некоторого совещания, решили перебраться на берег, и так как судно стояло на некотором расстоянии от бухты и не имело лодки, то каждый из нас взял на голову — кто ковер, кто кофейник, кто кухонные снаряды и т. п. и перенесли все это на берег, где расположились бивуаком против корабля.
Мы два дня жили на Абу-Музе, ожидая, чтобы утих ветер, который беспрестанно менялся, то становясь благоприятным, то слишком сильным. Чтобы убить время, мы лазали по утесам, знакомились с пастухами и рыбаками, которые не менее нас желали найти кого нибудь, с кем бы поговорить, между тем как Юсеф, вероятно не зная, что не все то золото что блестит, собирал большие куски шпата, находящегося здесь в большом изобилии, считая их чем-то весьма драгоценным. Хотя это было в половине февраля, но теплота атмосферы соблазнила нас к многократным подвигам плаванья, хотя мы не ожидали, что через несколько недель мы будем иметь случай подвергнуть свое искусство в этом отношении более серьезному испытанию.
Как счастливо проходили дни в таком дружеском обществе и среди столь разнообразных забав! По крайней мере у меня не было на руках никакого дела и я чувствовал явное удовольствие слыша рев волн, говоривших нам о невозможности оставить свой арабский Патмос. Однакоже все на земле и на море должно иметь свой конец, и к вечеру 16 февраля море успокоилось, западный ветер утих; мы снова поплыли и прежде, чем зашло солнце, остров Абу-Муза, может быть навсегда, начал исчезать пред нашими глазами.
Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875
© текст -
??. 1875
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Иванов
А. 2016
© дизайн -
Войтехович А. 2001