ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ

ГЛАВА XI.

От Гофгуфа до Ккаттифа.

Hardly the place of such antiquity
Or note, of these great monarchies we find;
Only a fading verbal memory;
An empty name in writ is left behind.

Fletcher.

Дом Абу-Эйзы. — Общий характер жителей Хассы. — Наша квартира в Гофгуфе. — Описание города. — Кот. — Ккейсарийях. — Рифейях. — Наатар. — Укрепления. — Кхоттейн. — Окрестности Гофгуфа. — Горячие ключи. — Землетрясения. — Природа этой области. — Растительность. — Упадок земледелии, мануфактур и торговли. — Климат. — Набтийская версификация. — Литература в Хассе. — Одежда. — Украшения. — Увеселительные поездки в Могхор. — Наша жизнь в Гофгуфе. — Вечера в обществе. — Посещение дер. Мебарраз. — Замок и город. — Внутренность одного дома. — Посещение горячего источника Омм-сабаа. — Описание его. — Арабский пикник. — Воды Хассы. — Женщины. — Арабская монета. — Местная монета Хассы. — Планы относительно посещения Омана. — Выезд из Гофгуфа. — Приключение. — Келабийях. — Северная хасская дорога. — Характер страны. — Азмиах. — Холмы Ккатифа. — Равнина. — Водопровод. — Город Ккаттиф. — Замок. — Море. — Описание гавани. — Флот Фейссула. — Фархат — губернатор Ккаттифа. — Дворец Ккармутта. — Кхава Фархата. — Окрестности Ккаттифа. — Развалины. — Полуперсидский ужин. — Мы садимся на корабль, чтобы отправиться в Махаррек.

Была еще ночь. Все молчало на улицах и в доме, у входа которого мы остановились теперь. Впрочем никому кроме хозяина не могло бы придти в голову стучаться в такой час, да и прибытия Абу-Эйзы не ждали именно в эту минуту. Ему стоило большого труда разбудить обитателей дома; наконец послышался [364] внутри резкий женский голос в котором слышались радость и привет, дверь была отперта и Абу-Эйза пригласил нас в темный корридор, через который провел нас в кхаву. Здесь мы развели огонь, наскоро закусили, затем все легли спать и проснулись уже около полудня.

Наше пребывание в Гофгуфе было очень приятно и интересно, — не приключениями и не спасением от разных висевших над нашею головою бед; всего это мы вдоволь имели в Риадде и в других местах, — а разными сведениями, которые мы здесь приобрели и романическим характером всего окружавшего нас, — природы, искусства и человека. Абу-Эйза очень заботился о доставлении нам возможности — познакомиться как можно более со страною, между тем как жительство под его кровлею и предосторожности, которые он принял сам или советовал нам, устраняли всякие опасности и неудобства, которые мы испытали во время нашего путешествия до Гофгуфа. Сверх того, общее настроение жителей Хассы очень отлично от того, которое мы встречали в Неджеде, и даже в Шомере или Джоуфе, и гораздо более принаровлено к тому, чтобы иностранец чувствовал себя в чужой стране, как дома. Приморские жители, которых средства жизни и торговля зависят, главным образом, от чужих земель и океана, привыкнув нередко видеть у себя людей, по одежде своей, нравам и религии отличающихся от них самих и сами посещая Бассрах, Багдад, Бахрейн, Оман, а даже более отдаленные местности, — вообще свободны от того чувства, смеси удивления и подозрительности, которое возбуждается при виде иностранца в изолированном и окруженном пустынею центре Аравии. Короче, опыт, этот лучший из наставников, в сильной степени способствовал к забвению жителями Хассы уроков невежества, нетерпимости и национальной антипатии.

Притом, независимо от внешних и вызываемых обстоятельствами причин, в Хассе самый характер жителей мало расположен к исключительности и суровости. Правда, ваггабитизм здесь существует, но только в среде немногих людей, составляющих господствующий и ненавидимый класс, между тем как его присутствие помогает естественно реакции внушить массе жителей еще более отвращения к системе, дурные свойства которой им известны не только по теории, но и — еще в большей степени — по частому и горькому опыту.

Проснувшись для превосходного завтрака из (роскошь [365] неслыханная с тех пор, как мы оставили Газу) жареных птиц, риса и пирожного, приготовленных его хозяйкою абиссинкой, женою Абу-Эйзы, женщиной добродушной и беззаботной, подобно большинству ее соотечественниц. Мы начали осматривать свою обстановку и увидели, что находимся в удобном жилище, хорошо приспособленном к спокойному образу жизни, который мы намеревались вести здесь в течение нескольких недель. Кхава была не велика и уютна, — в ней нельзя было поместить более двадцати гостей за один раз; рядом была другая более обширная комната, которую Абу-Эйза отвел собственно для нас, выходившая на двор; с этим двором сообщались с двух сторон еще две обширные комнаты, из которых одна была в нашем распоряжении, а другая играла роль детской и служила обыкновенным жилищем темнолицей хозяйки с сыном и наследником. Кухня и две удаленные комнаты, в которые грубый пол не смел проникать, когда вздумается, довершали состав первого этажа. На верху были три пустые, немеблированные комнаты и обширная плоская крыша, где было весьма приятно сидеть утром и вечером. На дворе мы могли сколько угодно созерцать «терпеливых верблюдов, пережовывающих свою пищу», как говорит Соути в своей известной поэме, в которой живость воображения автора почти вознаграждает отсутствие его личного опыта во многих восточных сценах.

Гофгуф, обширная окружность которого вмещала в себе в прошлое поколение около тридцати тысяч жителей, а теперь имеет только двадцать три или двадцать четыре тысячи, разделен на три квартала или участка. Общая форма города представляет большой овал. Общественный сквер, продолговатая площадь около трехсот ярдов длины и около семидесяти пяти ярдов ширины, занимает пункт, где сходятся эти кварталы: Кот расположен к северо-востоку от площади, Рифейях к северо-западу и западу, а Наатар к востоку и югу. В этом последнем квартале был теперь наш дом, который сверх того находился в месте наиболее удаленном от квартала Кот и его бедственных влияний, а также на достаточном расстоянии от слишком шумного соседства Рифейяха, центра анти-ваггабитских движений, уже одно имя которого возбуждало недоверие и беспокойство в неджедских умах.

Самый Кот есть обширная цитадель, окруженная глубоким рвом, с стенами и башнями необыкновенной вышины и толстоты, [366] выстроенными из кирпича, по местам с примесью камня; она представляет четырехугольник около одной трети мили в длину и четверти мили в ширину. Три стороны этой крепости снабжены, каждая, центральными воротами, четвертая или северная сторона — небольшое, но сильное укрепление — представляет нечто в роде главной твердыни; она квадратна и ее башни имеют более сорока фут. вышины, или около шестидесяти, если считать от дна внешнего рва. Внутри ее живет неджедский губернатор, которого должность занимал прежде Мохаммед-эл-Седейри, а теперь негр Фейссула, по имени Белал, хороший раб, но худой правитель, если нерасположение к нему жителей города говорит правду. Здесь тоже есть образцово-правоверный меджид (мечеть), где все делается по самому безукоризненному ваггабитскому обряду; здесь тоже есть меттовва и ревнители, присланные сюда из Риадда. и другие неджедцы из Аредда, Вошема и Йеманаха. В пределах квартала Кот живет также население в числе от двух до трех тысяч душ, так как все пространство вплоть до внутренней стороны стен густо населено; она разделяется прямоугольниками, идущими от ворот до ворот и от одной стороны до другой.

Башни, по пятнадцати или шестнадцати с каждой стороны Кота, большею частию имеют круглую форму и снабжены спиральными лестницами, амбразурами, бойницами под зубцами; промежуточные стены имеют подобные же средства обороны. Внешний ров по большей части сух, но может, в случае нужды, быть наполнен водою из находящихся за ним садовых колодцев; порталы крепки и хорошо охраняются. На противоположной стороне четырехугольника и следовательно в квартале Рифейях находится крытый рынок или «Ккейзарийях» — это так называются сооружении подобного рода на всем пространстве отсюда до самого Маската, хотя я не в состоянии объяснить, каким образом латинский отпечаток (Цезарь, кесарь.) этого названия мог проникнуть через полуостров в эти страны, имевшие, повидимому, мало сношений с римскою или византийскою империей. Этот Ккейзарийях имеет форму длинной аркады с цилиндрическим сводом и с порталом с каждого конца; створчатые двери, которые защищали бы эти входы, в Гофгуфе сняты прочь, тогда как в других местах они составляют всегдашнюю принадлежность Ккейзарийяха. [367] Стороны пассажа состоят из лавок, предназначенных вообще для дорогих товаров, или по крайней мере для того, что дорого ценится здесь, таким образом оружие, вышивки для платья, золотые и серебряные украшения и тому подобные предметы — составляют обыкновенный оборотный капитал в ккейзарийяхе. Вокруг ккейзарийяха группируются разные аллеи, прикрытые от зноя тенью пальмовых листьев и довольно симметричные; в лавках можно видеть товары Бахрейна, Омана, Персии и Индии, выставленные для продажи, вместе с туземными мануфактурными изделиями; здесь находятся также разные мастерские, кузницы, лавки башмачников, плотников и т. п. На открытой площади стоит бесчисленное множество шалашей, где продаются финики, овощи, дрова, соленая саранча и разный мелкий товар. Табак, бывший некогда обыкновенным предметом покупки, ныне запрещен ваггабитскими блюстителями нравов и уже не оскорбляет зрения; склады его находятся и торговля им производится тайно в частных домах, где, по слишком верному правилу, «что запрещенный плод сладок», запасы велики и покупщиков множество. Публичная аукционная продажа часто производится на площади; здесь же цирульники занимаются своим ремеслом, также много кузнецов и башмачников, хотя и в других частях города нет недостатка в представителях этих двух последних разрядов промышленности.

Рифийях, или благородный квартал, занимает значительное пространство и состоит большею частию из порядочных, а в некоторых местах даже из красивых домов. Сравнительное изящество архитектуры частных домов в Гофгуфе происходит от употребления в ней сводов, которые после длинного промежутка между Мааном и Хассой снова появляются здесь и дают постройкам этой провинции легкость и разнообразие, которых нельзя найти в неуклюжих и тяжелых сооружениях Неджеда и Шомера. Другое улучшение состоит в том, что стены — кирпичные или каменные, или как здесь часто бывает выстроенные из смеси того и другого материала, большею частию покрыты тонкою белою штукатуркой, очень похожею на «чунам» Южной Индии; встречаются также и притязания на украшение дверей и окон лепною работой, сопровождающейся иногда и успехом. Улицы Рифейяха и широки и очень опрятны для жаркой страны; улицы Дамаска и даже Бейрута не имеют и четвертой доли подобной чистоты. Это очень здоровая часть города; она расположена на [368] слегка возвышающейся почве, что видно и из самого названия его Рифейях, т. е. «возвышенность», и подвержена морскому ветру, веянье которого явственно ощущается здесь по временам.

Наатар — самый большой из всех кварталов: он занимает добрую половину города и служит довершением его овала. В нем можно видеть дома всякого рода, для богатых и бедных, для высших и низших, дворец и лачугу. Здесь, но только вблизи квартала Кот, благочестивая политика Фейссула построила большую мечеть, где мавританские арки, легкие портики, гладкая штукатурка и устланный циновками пол дают ей более приличную наружность, чем какою отличается, так сказать, нагая мечеть Риадда. Однакоже, ваггабитская секта имеет в этом квартале мало приверженцев. Здесь живет много купцов, торговцев и деловых людей; здесь квартируют приезжие из Персии, Омана, Бахрейна, Харикка и Ккаттара; здесь живут и занимаются своим ремеслом ткачи и другие ремесленники.

Городские укрепления были некогда высоки и сильны, теперь же их можно почти назвать грудами развалин с полуразрушенными башнями и спиральными лестницами, не ведущими ни к чему. За стенами находятся сады и плантации, раскинувшиеся к северу и востоку на расстояние до какого только может достигнуть взор; на юге и на западе они образуют более тонкое кольцо. В недальнем расстоянии от южных ворот стоит одинокая крепость, возле которой мы проходили в ночь нашего прибытия; она, мала, но хорошо построена и стоит на площади превосходно рассчитанной для того, чтобы командовать над местностью и преграждать всякий вход с юга и запада. Ее название «Кхоттейм», т. е. «узда», выражает ее цель и характер. Эта крепость принадлежит к не очень давнему времени; начальник Гофгуфа построил ее в прошлое столетие для того, чтобы она служила «уздою» против стремительного натиска ваггабитов, когда неджедские орды ринулись чрез ущелья Гхоуэйра и приблизились к главному городу провинции в этом направлении. Она стоит теперь разоруженная, представляя собою страницу из истории минувших времен, подобно Драхенфельсу или Конуэй-Кэстлю.

Возле нее стоит другой форт, меньших размеров, или лучше сторожевая башня. Подобно Кхоттейму, она выстроена из сырого кирпича, затвердевшего от времени до некоторого подобия камня. В течение семидесяти или восьмидесяти лет эти [369] лишенные кровли стены выдерживали зимние дожди и весенние ветры, не теряя ни одного дюйма своей высоты и не давая ни одной трещины.

Отсюда прямо на юг взор обнимает огромное пустынное пространство, заключающееся между провинциею Хасса и провинциею Ккаттар, — естественная демаркационная линия, делающая излишними искусственные границы между соперни чествующими владениями Неджеда и Омана. Обратясь к западу, мы имеем пред собою много воды: это уже не колодцы как в Неджеде, но живые потоки, бегущие среди густых пальмовых рощ и растительности того полуиндийского типа, который составляет особенность этой части Аравии. Много маленьких селений рассеяно по равнине, до того места, где, к северозападу, в расстоянии пяти или шести миль, пещеристые утесы горного хребта Джебель-эдь-Могхази, что значит «гора военных экспедиций», замыкают перспективу. Север и восток Гофгуфа представляют собою зеленую массу волнующейся листвы, за исключением некоторых промежутков, где разлившиеся потоки производят явление особенно дорогое для воспоминаний жителя восточной Англии, именно: настоящее болото с тростником, камышом и длинноногими водяными птицами. Я не в состоянии выразить, с какою радостью я увидал их после долгой разлуки. По берегам этих болот и луж растут статные пальмы, обремененные самыми отборными финиками Аравии или, лучше, всего мира. Над уровнем этой долины возвышается одинокий конусообразный холмик, вершина которого носит следы карматского укрепления. Надеюсь, что эти подробности дали моим читателям довольно приблизительное понятие о городе Гофгуфе и его ближайших окрестностях. В целом он имеет вид беложелтого оникса в изумрудной оправе; имя «Гофгуф», подобно английскому «Winchester», означает блеск и красоту.

Но может быть мой читатель, зайдя со мною так далеко, чувствует жажду вследствие жары, подавляющей, несмотря на декабрь, и безоблачного неба, как будто теперь июнь или июль. В таком случае повернем в сторону к этой зеленой плантации, где полдюжины буйволов прохлаждают свою безобразную шкуру в пруде и вьют из наполняющего ее водою источника. Увы! вода тепла, почти горяча. Не удивляйтесь этому: все источники и колодцы Хассы таковы в большей или в меньшей степени; в некоторых из них едва можно держать руку; другие менее [370] превосходят среднюю температуру и по временам в воде заметен решительно серный вкус. В самом деле, начиная от крайнего севера этой провинции до ее самой южной границы везде можно найти итог признак подземного огня. Скалы здесь тоже часто состоят из туфа и базальта, — другой признак действия огневой силы. Кроме того жители говорили мне, что здесь нередкость легкие удары землетрясения — явления насколько а знаю, совершенно неизвестное ни в исторических преданиях Верхнего Неджеда, ни в рассказах его старожилов. Одно, особенно сильное землетрясение, о котором свидетельствуют трещины и рассеянны в высоких стенах и в верхних этажах многих домов города, говорят, случилось около тридцати лет тому назад. Может быть оно имело связь с известною катастрофой, которая в 1836 г. погребла жителей Ссафеда под развалинами их города, набросало громадных камней с Ккела’ат-Джиша (Джискэла) в долину и поколебало крепкие стены замка в Алеппо. Действительно, Хасса по своему береговому положению вдоль Персидского залива принадлежит к той великой долине, которая, частью будучи скрыта под водами самого залива, частью возвышаясь, чтобы образовать собою ложе Тигра и Евфрата, доходит от берегов Белуджистана и Омана до Кара-Даха и гор Армении, и в верхней оконечности которой землетрясения слишком обыкновенны. Далее, непрерывность этой длинной долины доказывается замечательным однообразием ее климата; она представляет собою огромную воронку с накаленным воздухом, основание которой находится у тропиков, между тем как вершина достигает 37 градусов северной шпроты. Отсюда происходит, что семум, неизвестный в гораздо более коренных странах Сирии и Палестины (мои читатели, надеюсь, настолько сведущи, что не смешивают газистого семума, этого совершенно особого ветра, с шилокком или сирокко Сирии, Мальты и даже Италии), иногда посещает Моссул и Джезират Омар, между тем как термометр в Багдаде летом достигает высоты невероятной даже для жителя Индии, по крайней мере в той стороне ее, где лежит Бомбэй.

Продукты Хассы многочисленны и разнообразны; монотонность растительности Аравии, — ее вечные пальма и иге.ть, итель и пальма, — здесь разнообразится новою листвой и новыми произрастениями, неизвестными в Неджеде и в Шомере. Правда, финиковая пальма здесь преобладает и даже достигает наибольшого совершенства. Но набакк, с своими круглыми листьями и мелкими, похожими [371] на дикое яблоко, плодами, имеющий в Центральной Аравии вид простого кустарника, становится в Хассе красивым деревом; появляется также папайя (дынное дерево), столь известная в более восточной части полуострова, — хотя редко и не достигая хорошего роста, — вместе с другими деревьями, обыкновенными на морском берегу от Кутта до Бомбэя. Здесь возделывается индиго, хотя в недостаточной степени для того, чтобы удовлетворить требованиям торговли; хлопчатника здесь больше, чем в Йейманахе; рисовые поля находятся в изобилии, часто разводится сахарный тростник, хотя кажется не для выделки из него сахара: поселяне Хассы продают его небольшими связками на рынке и покупатели уносят его домой, чтобы грызть там его на досуге. Хлебные зерна, маис, просо, журавлиный горох всякого рода, редька, лук, чеснок, бобы, — словом почти все овощи и хлебные растения, исключая ячменя (но крайней мере я не видал здесь его и не слыхал о нем), покрывают равнину и при хорошем управлении могли бы быть умножены в десять раз. Но обременительная поземельная подать и произвольные налоги отняли энергию у земледельца не менее чем у купца. Целые столетия Хасса вела цветущую торговлю с Оманом, Персией и Индией справа и Бассрахом и Багдадом слева, — даже с Дамаском, несмотря на политическую неприязнь и дальнее расстояние. Выделываемые в Хассе плащи и украшающее их шитье не имеют соперников, такую тонкость работы и такое изящество рисунка можно найти только в Кашмире. Употребляемая на них шерсть необыкновенно тонка и, будучи смешана с шелком, составляет ткань, столько же прочную в носке, сколько прекрасную для глаз, между тем как совершенство ее вышивок из золотых и серебряных ниток, со вкусом перемешанных с самыми яркими цветами, может внушить зависть, но никогда не может быть достигнуто в Сирии и в Персии. В изделиях из драгоценных металлов в украшениях на рукоятках сабель, пороховницах, кинжалах и наршлахах мастера Хассы, хотя и уступают мастерам оманским, не могут бояться соперничества со стороны Дамаска и Багдада. В изделиях из красной и желтой меди они умеют соединять изящество с пользой, и кофейники Хассы несомненно превосходят все, что можно найти в этом роде к северу от Бассраха. Все эти и подобные изделия были некогда обыкновенными предметами выгодного вывоза, и в соединении с постоянно цветущею торговлею кхаласскими финиками, [372] составляющими особенность этой области и лакомство для всех ртов от Бомбэя до Мосула, а также с дополнительными грузами сахарного тростника и т. п., составляли обширную отпускную торговлю. Ткани более обыкновенного качества, ножевый товар, железные изделия, сабли, пики, глиняная посуда, шолк, золотые и серебряные нитки и множество подобных предметов получались в обмен. Отсюда большое богатство хасских купцов, а следовательно и местной администрации, отсюда и памятники, остатки которых свидетельствуют об этом богатстве до сих пор. Теперь все пришло в упадок; неджедцы поедают мозг и жизненные соки этой страны, между тем как своею безумною войною против всего, что их фанатизм преследует под именем роскоши, — против табака и шелка, украшений и одежды, — он уничтожает важную отрасль полезной торговли, не упуская притом ни одного случая к притеснению и обескуражению всякого неправоверного торговца. Для этой достохвальной цели каждый раз, когда предпринимается экспедиция или делается набор войска, лукавая политика Моганны, о которой мы говорили выше, применяется еще в больших размерах в Хассе, где приказание вооружиться ружьем или пикой прежде всего получает занятый деятельною торговлею богатый купец, или работящий ремесленник, и все это — с умыслом повредить их делам. Такова была система, принятая Фейссулом и в настоящей войне; и когда мы прибыли в Гофгуф, целая половина его лучшего населения была взята на войну, единственным результатом которой могло быть только большее порабощение их.

Климат Хассы, как я уже говорил, совсем не похож на климат возвышенностей и не так благоприятен для здоровья и физической деятельности. Поэтому доктор, подобный мне, — если только читатели позволяют мне присвоить это звание, — имеет здесь больше работы и получает лучшую плату; причина этого последнего обстоятельства состоит также и в том, что здесь находится больше наличной монеты в обращении и больше придается ценности врачебной науке, так как умы здешних жителей более развиты, чем умы их соседей неджедцев. Что касается наружного вида, то жители Хассы вообще среднего роста и хорошо сложены, но несколько желтолицы и мускулы их менее развиты, чем у жителей Внутренней Аравии; их черты хотя правильны, но не так явственно обозначены, как черты неджедцев и не представляют такого полуеврейского типа; напротив, [373] в них есть что-то напоминающее уроженцев Раджпута или Гузерата. Они страстно любят литературу и поэзию, как ту, которая придерживается известных арабских правил и арабского метра, так и ту, которая следует правилам Набти, т. е. набтийского стихосложения.

Эта последняя форма, по временам встречающаяся, хотя редко, и в Неджеде, здесь обыкновенна, даже более чем арабская, от которой она отличается цезурой, метром и ритмом. В набтийских стихах цезура определяется ударением, а не количеством; размер разнообразен, рифма идет не непрерывно, а попеременно. Словом, этот род стихотворства по форме своей очень похож на обыкновенную английскую балладу, и, подобно ей, есть народный стиль страны. Уровень поэзии в Хассе, по моему мнению, решительно выше, чем в Неджеде. Но обыкновенный разговорный язык менее богат, чист и гибок, чем во внутренних нагорных странах Аравии. Однакоже это худшее качество языка в Хассе вознаграждается превосходством умственного развития; и в том, что можно назвать умным разговором, а также в логической аргументации, жители Хассы превосходят жителей Риадда и Хайеля. Сношения с иностранцами, испортив их грамматику, изощрили их умственные способности; может быть их смышленность также у них есть врожденная и наследственная, хотя местные обстоятельства поддерживают ее и помогают ее развитию.

Одежда представляла здесь приятное разнообразие для наших глаз, утомленных необыкновенною монотонностью мужского и женского костюма на всем пространстве от Джоуфа до Йеманаха. В Гофгуфе и окрестных селениях широкая белая арабская рубашка нередко заменяется более плотно прилегающим к телу оманским шафранового цвета, вышитым шелками камзолом, напоминающим анги или ангурку западной Индии. Вместо ккафийяха (головного платка) многие носят здесь чалмы — или большие и белые, или цветные с более узкими складками; между обыкновенными черными арабскими бурнусами попадаются плащи светлокрасные, составляющие, кажется, особенность восточного берега, и башмаки изящного бахрейнского или оманского фасона из ярко-красной кожи имеют более грациозный вид и лучше защищают ногу, чем грубые коричнево-желтые произведения неджедских башмачников. Наконец, здесь можно встретить иногда за [374] поясом кривой кинжал с серебряною рукояткой, который потом мы видим повсюду, когда вступим в пределы Омана.

До покорения Хассы ваггабитами пышность и украшения в одежде были в моде в этой провинции, и даже теперь шолк и шитье встречаются гораздо чаще, чем это совместно с истинным правоверием. В период великой риаддской реформы в 1856 г., описанной в одной из прежних глав этой книги, несколько ревностных проповедников посетили Гофгуф и, считая весьма вероятным, что нечестие жителей было одною из главных причин появления холеры, энергически проповедывали против щегольства и мирской суетности. Но увидав, что твердыни греха остаются непоколебимыми, несмотря на бомбардировку ораторского красноречие, миссионеры докончили руками то, чего не могли сделать языком. Так как жалкие грешники Хассы не решались сорвать с себя и отбросить в сторону свои суетные украшения, то правоверные неджедцы оказали им дружескую помощь. Все улицы буквально были устланы разорвавший толковыми тканями и вышивками, как уверял меня один очевидец. Вместе с тем велась жестокая война против табака, который отныне удалился с общественной сцены в уединение частной жизни.

В это же время, если несовсем, то все-таки несколько ограничена была другая дурная привычка, обыкновенная среди высших классов. Гофгуфские и мебарразские купцы имели с незапамятных времен обыкновение устроивать увеселительные поездки, в особенности в свободное от обычных деловых занятий время. Эти промежутки отдыха продолжались часто от одной до двух недель и бывали обыкновенно осенью. К северо-востоку от Хассы возвышается длинная одинокая цепь гор из базальта и песчанника, имеющая около четырех футов высоты; она изрыта во всех направлениях большими природными пещерами, вследствие чего получила название «Могхор», т. е. «пещеры». В этих пещерах воздух прохладен даже в самое жаркое время, и свежая вода течет круглый год у подошвы горы. Поэтому купцы и деловые люди Хассы удаляются сюда, чтобы отдохнуть от своих счетных книг и провести несколько дней в пещерах Могхора в непринужденном разговоре, музыке, плясках, угощениях и других подобных развлечениях, какие мыслящие люди часто позволяют себе, когда они утомлены тяжелою сидячею работой. Неджедцы смотрели на эти увеселительные прогулки почти с таким же отвращением, какое возбудили бы напр. в Глазгове звуки [375] скрипки на улице в воскресный день. Фейссул издал повеление уничтожить эту гнусность; некоторые из виновных были арестованы, другие подвергнуты штрафу; и теперь хотя это развлечение продолжается, но тайком или, по крайней мере, реже и с надлежащими предосторожностями. Я представлю пример из времени нашего пребывания в Гофгуфе.

Я уже говорил, что в Хассе мы старались все замечать, не будучи сами замеченными, и таким образом по возможности избегать приключений и катастроф. Но мы не впадали в противоположную крайность, т. е. не вели безусловно уединенной, и вследствие этого лишенной всяких событий, жизни. Абу-Эйза с самого начала позаботился о том, чтобы познакомить нас с лучшими и наиболее образованными семействами города, да и мое врачебное искусство нигде не имело более обширной практики и лучшего успеха, чем в Гофгуфе. Мы получали ежедневно дружеский приглашения то на обед, то на ужин, где рыба, а не соленые припасы, свидетельствовала о нашей близости к морскому берегу; вермишель и другие кушанья из теста обнаруживали персидское влияние на здешнее кулинарное искусство. Куренье вне дома было делом обыкновенным; но наршлах часто заменялся короткою арабскою трубкой; благовония здесь в таком же употреблении, как в Неджеде. Мне нет надобности говорить, что домашняя мебель здесь гораздо разнообразнее и изысканнее, чем в домах Седейра и Ааредда; скамейки, низкие обеденные столы, шкапы с посудой, лодки и кровати очень похожи на мебель какого-нибудь порядочного индусского жилища в Бароде или в Камбэе. Резьба на дереве тоже здесь обыкновенна; ее можно видеть на косяках дверей и на оконных рамах; наконец разные фигуры, намалеванные на стенах, для украшения их, придают комнатам более веселый вид, чем коричневая и белая мазня в домах Ааредда и Кказима.

Но главное превосходство домов в Хассе над домами Центральной Аравии, состоит в употреблении арки, без которой не может существовать изящного здания. Арка в Хассе, большая или малая, ограничивающаяся окном или обнимающая весь дом, сколько я знаю, никогда не представляет сегмента одного круга, а двух; она представляет нечто среднее между формою, свойственною готическому стилю Тюдоров и «стрелкою» Плантагенетов. Я не видал здесь также изгиба, похожего на подкову, и составляющего характеристическую черту так называемой [376] мавританской архитектуры. Арка здесь проста, широка, но остроконечна, внутри ее можно вписать равносторонний, тупой, но никогда острый трехугольник. Она имеет своим последствием и другие улучшения: дом здесь имеет более правильную форму, он устроен с большею симметрией, в нем больше света и воздуха; крыша, вместо того чтобы представлять массу тяжелой деревянной работы, поддерживаемую неуклюжими столбами, принимает вид легкости и стремления вверх, очень приятный для глаз путешественника, только что прибывшего из Риадда.

Мы были уже около недели в городе, когда в нашу особую комнату, где Бэрэкаг и я занимались списыванием набтийских стихотворений, вошел Абу-Эйза и запер за собою дверь. Он сказал нам с выражением серьезного беспокойства и в лице и в тоне, что двое из главных агентов, принадлежащих к кварталу Кот, только что пришли в кхаву под предлогом медицинского совета, но в сущности для того, чтобы удостовериться в нашей личности. Мы надели свои плащи — предварительная мера приличия, соответствующая умыванью лица и рук в Европе — и явились пред своими инквизиторами с видом сознательной невинности и ученой торжественности. Произошел разговор, и мы с такою ученостью толковали о желчном и сангвиническом темпераментах и об индийских лекарствах, причем приводили так удачно тексты из Корана и произносили такие верноподданические фразы относительно Фейссула, что Абу-Эйза был вне себя от восторга; и шпионы, получив несколько наставлений насчет хлебных пилюль и ароматической воды, ушли, не узнав об нас ничего. Наши приятели, — а их было не мало, — догадываясь кто мы такие на самом деле, частию по нашей наружности, частию по хорошо известному характеру нашего хозяина, все делали, что могли, чтобы пустить пыль в глаза ваггабитов; и все шло тихо и гладко. Да будет благословенна медицинская профессия! никакая другая не дает таких превосходных случаев приобрести доверие и дружбу всех и каждого.

По обычаю, неизвестному в Шомере и Неджеде, но весьма распространенному в других частях Востока, здесь в некоторые дни недели бывают ярмарки, то в той, то в другой местности, куда стекаются жители, в особенности сельские, со всех окрестностей для покупки и продажи. На этих ярмарках аукционы, игры, скачки и тому подобные изобретения человеческого легкомыслия поддерживают веселость и оживление. [377]

Этот обычай с незапамятных времен господствовал в Хассе. Еженедельная ярмарка в Гофгуфе бывает по четвергам, ярмарка в Мебрразе, большом селении, находящемся к северу от города — по понедельникам, и т. д. Абу-Эйза, желавший внушить нам высокое мнение о своем новом отечестве, и с этою целью искавший случаев познакомить нас с ним как можно более и с лучших сторон, позаботился о том, чтобы показать нам ярмарку. Мы отправились туда и провели много веселых часов среди ярмарочных балаганов, болтая с горожанами и деревенскими жителями. Сцена здесь своею оживленностью почти могла бы поспорить с днем Эпсомских и Дэрбибских скачек, или с «Messwoche» во Франкфурте. Ярмарка была расположена на открытом месте за северными воротами, у внешних стен квартала Кот. Продавцами были большею частию, если не исключительно, жители деревень; их товары отличались более дешевизной, чем изяществом, это были: тяжелые башмаки, грубосотканные плащи, старые ружья и кинжалы, простая медная посуда, также дромадеры, ослы и несколько лошадей. Странствующие разнощики, которых всегда можно найти к подобной толпе, в своих временных шалашах продавали стекляные браслеты, кольца для рук и ног, медные печатки и бусы; иногда у них попадаются европейские стаканы для питья, ввозимые сюда через Коуэйтт или Бассрах, и зеркала, с уродливым отражением. Самые балаганы были размещены почти симметрично и образовали улицы и скверы; на этих последних лежали груды овощей и фиников, продаваемых мущинами и женщинами, мешки с мукой, мясо, кучи угля, вязанки дров, пучки сахарного тростника для гофгуфских любителей сладкого. Кругом были привязаны ослы, стояли верблюды с вытянутою вверх шеей и глупым видом, и с полдюжины городских юношей подымали страшную пыль скаковыми лошадьми под предлогом испытания их для покупки. Шутки и смех были слышны повсюду, и арабская важность почти забывалась среди этого пестрого смешанного сборища.

В понедельник мы посетили Мебарраз, совершив свое путешествие туда на ослах, снабженных боковыми седлами. Может быть читателям покажется это странным, по боковые седла здесь в моде для всех ездящих на ослах, как для женщин, так и для мущин безразлично. Таким способом мы поехали в селение Мебарраз, — если население почти в двадцать тысяч человек не служит достаточным основанием для присвоения ему [378] имени города. Но Мебарраз не окружен стенами и принадлежащий к нему форт стоит на одинокой возвышенности в некотором расстоянии к западу. Ярмарка была расположена вблизи этого форта; сходство ее с ярмаркой в Гофгуфе делает описание ее излишним. Город или селение Мебарраз имеет очень беспорядочный вид; он заключает в себе много красивых домов, перемешанных с жалкими лачугами. Один из бывших в нашем обществе людей, по имени Обейд, имел в Мебарразе родственника и, пользуясь этим случаем, доставил нам приглашение на обед, на котором я видел мед в первый раз после многих месяцев промежутка. Жилище нашего хозяина имело решительное сходство с каким-нибудь домом средней руки в Хамссе или Хамахе: небольшие покрытые циновками комнаты, низкие окна, небольшой двор, колодезь, и при этом — тот особенный вид уединения и затворничества, даже среди улицы, который, может быть, поражал многих читателей, если им случалось бывать в доме какого-нибудь приятеля (конечно из туземцев) в Сирии — в Мосуле, или в Багдаде. Хасса приближается уже к смешанным округам, хотя арабский элемент еще преобладает в этой провинции.

Почти все пространство между Гофгуфом и Мебарразом, составляющее в длину около трех миль, наполнено садами, плантациями и стремительными потоками тепловатой воды. Здесь и на много миль в окружности растут финики, называемые «кхаласс», что в буквальном переводе значит — «квинтэссенция». Этот особый вид свойствен только Хассе и есть самый лучший сорт фиников. Самый плод несколько меньше кказимского финика и имеет яркий янтарный цвет, переходящий в красный, и полупрозрачен. Было бы нелепо пытаться посредством описания дать понятие об его вкусе; но я замечу по крайней мере моим индийским читателям, что магатфера «Massigaum» не более превосходит «Junglee», чем кхаласс те финики, которые обыкновенно продаются на сирийских и египетских рынках. Словом сказать, это есть совершенство финика. Сколько-нибудь практикованный взгляд легко отличит дерево, производящее каласские финики: ствол его тоньше чем у обыкновенной пальмы, листва менее густа и кора глаже. Другой вид, тоже растущий только в этой провинции, это — «реккаб»; во всяком другом месте он считался бы самым лучшим сортом.

Во время своего пребывания в Аравии я насчитал с дюжину [379] видов финика, из которых каждый совершенно явственно отличается от других, и я не сомневаюсь, что при более продолжительном знакомстве с этого страной я мог бы найти еще другую дюжину видов. Что касается в особенности кхаласса, то уход за ним составляет важную статью в числе сельскохозяйственных занятий Хассы; сбор этого плода служит обильным источником богатства, и его вывоз, простирающийся от Мосула на северо-запад до Бомбэя на юго-восток, и даже, я думаю, до африканского берега Занджибара, составляет большую отрасль местной торговли.

На другой день Абу-Эйза предложил прогулку к Омм-Сабаа, что буквально значит «Мать семерых». Может быть мои читатели подумают, что это какая-нибудь почтенная матрона с многочисленным семейством; но Омм-Сабаа есть ни что иное, как большой горячий источник, изливающийся из глубины натурального бассейна семью ручьями, которые текут в разных направлениях, оплодотворяя землю на далекое пространство. Это место находятся в расстоянии около восьми миль от Гофгуфа, прямо на север. В назначенную минуту мы собрались, в количестве двенадцати человек: Бэрэкат и я, пятеро джентльменов (я называю их так потому, что они заслуживали этого названия) из Гофгуфа, два мулата, один негр и два мальчика. Абу-Эйза остался дома; его жена снабдила нас вареными цыплятами, печеньями, кофеем и другими хорошими вещами. Мы сели на своих ослов и поехали, но не через город, для избежания встречи с каким нибудь неджедским соглядатаем. Вместо того, чтобы ехать по улицам, мы сделали круг за городскими стенами, среди прудов и полей, часто рискуя свалиться с узкой плотины на спину какого нибудь буйвола валяющегося в грязи, — погоняя своих ослов и узнавая теперь на опыте, что арабы во время увеселительной прогулки могут поспорить в шалостях с европейскими школьниками, которым дана какая нибудь экстренная рекреация. Оставив Мебарраз в стороне, мы три или четыре мили ехали во всю прыть но обширной равнине, где справа от нас росли пальмовые деревья, а слева тянулся бесплодный и фантастического вида хребет Хасскиих гор, между тем как вдоль нашего пути от времени до времени появлялись сторожевые башни и одинокие форты, ныне заброшенные. Наконец направление вод и широкий поток с покрытыми травою берегами привели нас к Омм-Сабаа. [380]

Этот источник находится в круглой впадине, очень глубокой и имеющей около пятидесяти футов в диаметре, из центра которой бьет ключом вода, горячая до того, что купающийся в ней человек не смеет войти в нее, не опустив в нее сперва с большою постепенностью рук и ног, чтобы несколько освоиться с ее температурой. Бассейн наполнен весь от края до края и из семи отверстий в его каменной закраине изливаются семь потоков, от которых источник получил свое название, настолько широких и глубоких, что каждый из них мог бы ворочать колеса водяной мельницы, еслибы она была на нем поставлена. Некоторые из этих каналов — натуральные, но число их доведено до семи, очевидно, искусством. Я не решаюсь положительно утверждать, что это число имеет здесь какое нибудь отношение к планетной системе; но, принимая во внимание, что подобное же устройство мы встречаем потом в систернах персидского берега, и что оно имеет несомненно одинаковое происхождение, я несколько склонен думать, что упомянутое число потоков в Омм-Сабаа имеет известный смысл. Каменная обкладка, окружающая бассейн, очевидно, древняя, но на ней нет никакой надписи или обозначения времени постройки, — упущение, которое как я уже заметил, встречается повсюду в Центральной и Восточной Аравии. Пальмовые деревья и набакк осеняют своею тенью травянистые берега и густые массы растительности замыкают дальнюю перспективу. Воды Омм-Сабаа текут одинаково и зимою и летом. Рыбы, лягушки и другие водяные твари не могут жить внутри жаркого бассейна и даже в потоках вблизи их источника, но несколько подальше от него их множество в этих каналах.

Солнце стояло высоко, сияя ярким светом полудня; мы осмотрели источник во всех отношениях, затем купались, плавали, боролись, пили кофе, болтали, обедали, курили, выспались и выкупались снова. Все шло весело, пока мы не заметили, что вследствие недосмотра, дела весьма обыкновенного при пикниках, мы не привезли с собою ни одной кофейной чашки. Мы заметили это уже в ту минуту, когда кофе был готов; приходилось пить его из закоптелого кофейника. К счастью один из наших спутников догадался съездить наудачу в соседнюю деревню и привез оттуда надлежащее количество чашек. Я рассказываю об этих незначительных приключениях ради контраста со многими ходульными и прикрашенными описаниями восточной жизни вообще и [381] арабской в особенности. Между тем наступил асср; по общему согласию было допущено предположение, что мы уже помолились; и затем мы сели на своих ослов и поехали домой. Некоторые из наших товарищей падали, другие останавливались, чтобы поднимать их; наконец все мы благополучно прибыли в Гофгуф довольно поздно и усталые, но веселые и очень довольные своею прогулкой.

Я довольно подробно описал два горячих ключа в Хассе; но по словам Абу-Эйзы в этой провинции есть триста подобных. Не ручаюсь за точность этой цифры, но могу засвидетельствовать, что такие источники здесь встречаются часто, так как я сам видел более дюжины их на очень небольшом пространстве; один из них, находящийся в трех милях езды к востоку от Гофгуфа оказался еще более изобильным, чем Омм-Сабаа, хотя он имеет более умеренную температуру.

Прежде чем мы оставим Хассу, я должен прибавить несколько замечаний, чтобы докончить очерк этой провинции и ее жителей.

Моим читательницам приятно будет узнать, что покрывало и другие стеснения, налагаемые на прекрасный пол магометанским ригоризмом, чтобы не дать этому худшего названия, — в Хассе гораздо менее распространены и с большею легкостью откладываются в сторону. Сверх того, здесь женщины в значительной степени обладают теми естественными дарами, которых не могут дать никакие учреждения и даже никакие косметические средства, именно красотою лица и изяществом форм. Еслибы я решился предпринять щекотливый труд — составить «градусник красоты» для Аравии, — и только для одной Аравии, — то бедуинских женщин я поставил бы у нуля, или по крайней мере под первым градусом; следующий градус представлял бы женский пол в Неджеде, затем следующий — женщин Шомера, которых в свою очередь превосходят женщины Джоуфа. Пятый или шестой градус представляет красавиц Хассы; седьмой — красавиц Ккаттара, и наконец вдруг поднимая выше на десять градусов, я под семнадцатым или восемнадцатым градусом поставил бы перворазрядных красавиц Омана, Арабские поэты по временам вздыхают по очаровательницам Хеджаза; я не видел ни одной, которая пленила бы меня, — но тогда я не заходил далее окраин этой провинции. — Все свидетельствует об отсутствии женской красоты в Йемене; и я сомневаюсь в том, чтобы мулатские расы и [382] темные лица в Хаддрамоуте могли похвалиться ею. Но в Хассе путешественника, прибывшего из Неджеда, приятно поражает решительное улучшение относительно этого важного пункта, и еще более он обрадуется, найдя своих Калипсо гораздо более разговорчивыми и разговор их более содержательным сравнительно с женщинами в Седейре и Ааредде и с разговором их.

Так как Хасса едвали настолько же земледельческая, сколько и торговая провинция, то можно было бы ожидать, что я скажу что нибудь о здешних плугах и боронах. Но великий Нибур в своем рассказе об Аравии описал обыкновенные орудия арабского земледелия и употребление их так верно и подробно, что мне не остается ничего прибавить. Я не имею также надобности вдаваться в особую характеристику крестьянина, которая в общих чертах одинакова во всем свете, ни описывать крестьянские дома — это суть простые землянки, или навесы из пальмовых листьев; последние в Хассе может быть многочисленнее первых. Но я не должен пройти молчанием возрастающее число коров, которые все имеют горб на спине; они часто запрягаются в плуг, хотя по временам заменяются ослами, но никогда лошадьми. Относительно лошади я ограничусь замечанием, что здешняя порода похожа на шомерскую, — именно она представляет, помесь с Неджедскою лошадью. Дромадеров много, они дешевы и уступают пальму первенства только оманским дромадерам.

На всем пространстве моего продолжительного путешествия я видел монету настоящего арабского чекана только в Хассе. В Джоуфе и Шомере ходит монета турецкая или европейская, словом одинаковая с монетою в Сирии, Египте и Иране, и из этих трех источников она переходит в Джоуф. В Неджеде в собственном смысле, куда не имеет уже доступа ни турецкая, ни французская или немецкая монета, сохраняют свою монетную ценность испанские реалы и английские соверены. Для мелкого размена жители Седейра, Ааредда и Йеманаха употребляют так называемый «джедидах», т. е. «новую монету»; название это, вероятно, дано ей на основании правила lucus a non lucendo, так как на самом деле она очень стара; она вычеканена из плохого серебра и величиною своею равняется английской шестипенсовой монете. Несколько слабые признаки ее надписи могут быть прочитаны после многих трудов и усилий; она, повидимому, чеканена на египетском монетном дворе в эпоху, задолго предшествовавшую династии Мохаммеда-Али. Самая мелкая монета в Неджеде [383] называется кхорддах; она состоит из неправильных кусочков меди, то четыреугольных, то круглых, иногда треугольных, часто многоугольных; это есть жалкое изделие бассрахского чекана, относящееся ко времени за двести или на триста лет назад. Надписи, обозначающие имена местных губернаторов, выпустивших эту монету, почти можно назвать куфическими, до того буквы грубы и угловаты. Но кхораддах и джедидах — монета чужеземная; ваггабитское правительство никогда не имело своей собственной.

Но в Хассе мы находим вполне оригинальную и совершенно туземную монету, именно «ттоуилах» или «длинный кусок», как она названа очень удачно, вследствие своей формы. Она состоит из длинной медной полосы, очень похожей на толстый гвоздь, около дюйма в длину и сплющенный на конце с легким расщепом, так что она фигурою своею похожа на сжатую букву Y. Вдоль одной из ее плоских сторон вырезано несколько куфических букв, означающих имя карматского государя, при котором было создано это изящное произведение арабской нумизматики; ничего другого нельзя прочесть на ттоуилахе, ни числа, ни названия. Эта монета ходит только в Хассе, месте ее происхождения, вследствие чего поговорка: «Зей ттоуилат-иль-Хасса, т. е. как длинный хасский кусок» часто применяется к человеку, который годится только дома. Кроме ттоуилаха, этого последнего монетного следа прежней независимости, в Хассе преобладают персидский «тумань», серебряный или золотой, и англоиндийские: рупи, анна и пайс. В Аравии между деревенскими жителями и даже беднейшими горожанами меновой торг гораздо обыкновеннее, чем денежный, хотя в Хассе даже крестьянин нередко умеет сосчитать серебряные туманы, или медные ттоуилахи при случае. Но между бедуинами и даже сельскими жителями в Неджеде исчисление ценности дельтами превышает обыкновенный уровень человеческих способностей.

Во время нашего пребывания в Гофгуфе Абу-Эйза не жалел никаких цветов арабского красноречие, никаких доводов, чтобы убедить меня посетить Оман, беспрестанно повторяя уверение, что то, что мы видели до сих нор, даже в его любимой провинции Хассе, — ничто в сравнении с теми вещами, которые нам остается увидать в этой более отдаленной стране. Мой товарищ, утомленный нашим продолжительным путешествием и считая длинное расстояние, которое уже и теперь лежало между ним и его [384] сирийскою родиной, совершенно достаточным без всяких дальнейших прибавлений, мало был расположен к такой дополнительной экспедиции. Действительно, принимая в соображение сильную привязанность, которую жители центральной Сирии питают к своей родине, и трудность уговорить их на что нибудь похожее на серьезное путешествие, я должен был удивляться скорее тому, что он зашел так далеко, чем тому, что он не желал идти дальше. Напротив того англичане — скитальцы по природе и по привычке; я совершенно решился посетить Оман во что бы то ни стало, хотя бы и без Бэрэката. Между тем мы составили план для ближайшего отдела нашего пути. Мой товарищ и я вместе должны были выехать из Гофгуфа, оставив Абу-Эйзу на одну или на две недели в Хассе, и отправиться к северу в Ккаттиф и оттуда на корабль в город Менамах в Бахрейне. В этом последнем городе Абу-Эйза должен был присоединиться к нам, путем через Аджейр, приморский порт, находящийся гораздо ближе к Ккаттифу, чем к Гофгуфу. Главная причина такого плана состояла в том, что пока мы находились в стране подвластной ваггабитам и наполненной ваггабитскими соглядатаями и доносчиками, и в особенности после подозрений, которым мы подверглись в Риадде, нам не следовало слишком явно показывать, что мы действуем за одно с Абу-Эйзой. Дальнейшие распоряжения относительно Омана было решено отложить до нашего свидания в Менамахе. Должность Абу-Эйзы, как проводника богомольцев, заставляла его посещать иногда Бахрейн, для устройства разных дел, относящихся до перевозки его будущих спутников. От Бахрейна его путь шел морем до Абу-Шара, обыкновенного сборного пункта персидских богомольцев для дальнейшего путешествия в Мекку. Караван идет от Абу-Шара до Мекки через Неджед около двух месяцев, включая сюда плавание от персидского до арабского берега; вследствие этого богомольцы должны собраться в Абу-Шаре и быть готовыми к отправлению самое позднее — в конце первой недели Шоувала (т. е. месяца, следующего за Рамаданом).

Бэрэкат и я приготовлялись к отъезду; мы купили несколько любопытных предметов местного производства, получили что нам следовало за наши медицинские советы, сделали и приняли обычные прощальные визиты, даже засвидетельствовали свое почтение черному губернатору Белалу в его дворце, находящемся в квартале Кот, когда он давал публичную аудиенцию и имел такой [385] же вид, как и всякий другой хорошо одетый негр. Никакого паспорта не потребовалось для отъезда в Ккаттиф. который в глазах правительства составляет одну провинцию с Хассой, хотя отличается от нее ко многих отношениях. Дорога вполне безопасна; о хищных бедуинах или придорожных разбойниках здесь нет и помину. Однакоже нам нужны были спутники, — не в качестве конвоя, а, в качестве проводников, Абу-Эйза собрал в городе справки и нашел трех людей, которые как раз в это время отправлялись в Ккаттиф и охотно присоединились к нам для совместного путешествия. Наша хозяйка-абиссинка снабдила нас целым тюком провизии, а наши гофгуфские знакомые достали нам верблюдов. Приготовившись таким образом, мы почти трогательно простились с доброю женой Абу-Эйзы, поцаловали ее малютку, сказали ее мужу: до свидания и выехали 19 декабря после полудня, оставив в Гофгуфе много приятных знакомых, из которых от одного я получал письма и известия, находясь в Бахрейне. Что касается жителей, то ни в один из городов Аравии я не воротился бы с такою уверенностию найти там радушный прием, как в Гофгуф с его умными и приветливыми купцами.

Мы выехали из города через северовосточные ворота Рифейяха, где наши друзья, провожавшие нас, по арабскому обычаю, в виде торжественного шествия, пожелали нам благополучного пути, простились с нами в последний раз и вернулись домой. Через несколько часов, мы отдыхали на небольшом холмике из чистого песка; слева от нас виднелась темная линия гофгуфских лесов, а впереди, в некотором отдалении — обильный источник изливал свои стремительные воды с шумом, явственно слышным в тишине ночи, и орошал сад, достойный Дамаска или Антиохии. Температура ночного воздуха была умеренная, — ни холодная как в Неджеде, ни душная как в южной Индии; небо было ясно и усеяно звездами. С нашей возвышенности я мог отличить звезду Согейль или Канопус, теперь заходившую. Далее, не очень высоко над горизонтом видны были три звезды Южного Креста. Два месяца спустя я видел целое созвездие.

В следующее утро мы шли через большую равнину с легкою песчаною почвой, пересеченную по местам горами из базальта и песчаника. Повсюду были следы обильной влаги на весьма небольшой глубине под поверхностью почвы; малорослые пальмы, кустарники и даже тростник являлись в коротких [386] промежутках и по временам мы проходили мимо какого нибудь небольшого болота в скрытой ложбине, обрамленой нависшими кустами, между тем как развалины двух больших деревень свидетельствовали об упадке страны под неджедским владычеством. В очень недавнее время эмигрировали сотни жителей; несколько фамилий — к северу, а большая часть — на прилегающие к Бахрейну острова, на персидский берег и в сродственные Хассе владения Омана.

Мы шли целый день, встречая мало путешественников и не видя ни одного бедуина. Вечером мы расположились бивуаком в неглубокой долине, возле группы колодцев, наполненных до краев; в одном из них вода была пресная, в других солоноватая. Следы наполовину сгладившегося русла потоков и остатки обрушившихся стен домов показывали, что здесь существовало селение, ныне покинутое. Мы провели с удобством ночь под покровом пальм и высокого кустарника, перемешанного с гигантскими алоэ и юкками, и на следующее утро встали рано, чтобы отправиться дальше. Наш путь лежал к северо-востоку. После полудня мы в первый раз увидали Джебель-Мушаггар, пирамидальный пик около семисот футов высоты, находящийся в десяти, или около того милях к югу, от Ккаттифа, и постепенно поднялись на широкий, низкий хребет ккаттифских холмов, имея вправо Джебель-Мушаггар, в значительном расстоянии. Но море, увидеть которое я желал с таким нетерпением, похожим на то, которое волновало десять тысяч греков Ксенофонта при приближении их к Эвксину, оставалось закрытым для глаз дальнейшим продолжением возвышенностей. Здесь пески Хассы сменились скалистою черноватою почвой; воздух был холоден и резок, и я был рад, когда вечером мы остановились у группы деревьев, как раз на пограничной черте ккаттифской территории. Мы пустили своих дромадеров на траву, но увы! они воспользовались свободою для того, чтобы под покровом тьмы уйти от нас подальше, и нам стоило большого труда поймать их снова. Это может служить подтверждением того, что я часто слышал и о чем я упоминал в первой главе этой книги, именно, что вырвавшийся на свободу верблюд никогда не подумает вернуться домой иначе как по принуждению.

В следующий день мы встали на рассвете и шли по холмам Ккаттифа извилистою тропинкой, пока через несколько часов пути не увидали темной линии плантаций, опоясывающих самый [387] Ккаттиф со стороны материка. Море лежит непосредственно за ним; это мы знали, но я не мог видеть морских вод сквозь зеленую занавесь, отделявшую нас от берега.

Около полудня мы спустились с последнего склона крутой песчаной скалы, которая повидимому некогда находилась у самого моря. Теперь мы стояли на самом берегу. Его уровень едва возвышается над заливом, так что он может быть залит до самых утесов, если бы вода, вследствие более сильного прилива, поднялась на несколько футов. Поэтому Ккаттиф — местность решительно нездоровая, хотя она плодородна и хорошо населена; жители ее большею частью имеют слабое телосложение и желтобледный цвет лица. Атмосфера была тяжела и удушлива, жара сильная; кругом зеленела богатая, густая растительность; мои спутники говорили, что они задыхаются, а я снова вспомнил об индийском береге. Когда мы вошли под тень высоких, часторастущих деревьев, нам пришлось идти по узкой плотине, где можно было бояться, как бы не попасть в трясину из грязи и воды, лежавшую по обеим сторонам дороги. К счастию для нас, на каждом повороте мы встречали мирных крестьян и ремесленников, число которых увеличивалось, по мере приближения нашего к городу. Затем другой час послеполуденного пути привел нас к западным воротам Ккаттифа; это была арка изящной формы, фланкированная стенами и башнями, но разоруженными и приходящими в разрушение. Возле нее два кладбища, одно для туземцев, другое для неджедских правителей и поселенцев, разделяли и после смерти эти два взаимно ненавидящие и проклинающие друг друга элемента. Глупо, если хотите, но эта глупость не составляет исключительную принадлежность востока.

Самый город набит битком, сыр и грязен и имеет унылый, так сказать заплесневелый вид. На улицах и рынках много суетни, но некрасивая и совсем не арабская наружность лавочников подтверждает то, что говорит история о персидской колонизации этого города. Действительно, жители всего этого округа, а в особенности главного города представляют помесь, в которой преобладает персидская кровь, смешанная с бассрахскою, багдадскою и ираккскою.

Мы погнали своих пугливых дромадеров через открытый сквер против рынка, пересекли город в его ширину, которая составляет едва четверть его длины (как и в других [388] прибрежных городах), вышли через противоположные ворота и тогда устремили жадные взоры но направлению к морю, которое было теперь в каких-нибудь десяти минутах расстояния от нас, но еще не могли его видеть, по причине низменности берега и густой чащи деревьев. Но, сделав один или два поворота, мы прошли вдоль внешних стен, принадлежащих к крепости Ккармут, и вслед за тем пред нами открылась долина и мы увидели почти у ног своих мертвые отмели залива. Как не похожи были его воды на светлые воды Средиземного моря, полные блеска и жизни, когда мы прощались с ними в Газе за восемь месяцев перед тем! Он лежал перед нами подобно свинцовому листу, засоренный илом и поросший травою, недвижный, без волн; влево — массивные стены цитадели доходили почти до самой поды и затем поворачивали, оставляя узкую эспланаду между своею окружностью и заливом. На этом выступе крепости стояло несколько заржавевших пушек большого калибра, показывавших, что этот город был некогда охраняем; как раз против главных ворот, на полуразрушенном внешнем укреплении, которое одним пушечным выстрелом можно было бы сравнят с землею, стояли шесть орудий, жерла которых были обращены к морю. Дав верблюдам прилечь на эспланаде, мы сели на длинных каменных скамьях за стенами, чтобы отдохнуть прежде чем мы обратимся к губернатору с просьбою — оказать нам гостеприимство на один день и затем позволить нам сесть на корабль для отплытия в Бахрейн.

Замок Ккаттиф стоит на самом внутреннем изгибе небольшой бухты, представляющей выемку в основании большой; она обращена почти прямо на восток. К северу и к югу выдаются дна длинных мыса, подобно рогам; на одном из них стоит укрепление Дарим, на другом — укрепление Даман. В меньшей или внутренней бухте шли перед нами по высокой воде и приставали к берегу, пользуясь приливом, двадцать или тридцать арабских судов разных размеров, начиная от небольшой шкуны до открытой рыбачьей лодки, но все с косыми парусами, — единственная известная здесь снасть. Наше внимание было привлечено большим судном, находившимся недалеко от берега; и мы почувствовали благоговейный трепет, узнав, что это — флот Фейссула, с которым Неджед должен победить все соединенные флоты Бахрейна, Омана и Англии, еслибы они безрассудно отважились сделать нападение. Этот грозный корабль, [389] эскадра или флот был такой же величины, как обыкновенное ньюкэстельское судно для перевозки угля, и почти столько же годился для военных действий, судя по отменной неуклюжести своей постройки. Однакоже, «туземцы» смотрели ни него с большим страхом и никогда не говорили о нем иначе, как вполголоса. Теперь этот корабль ставил свои мачты и вообще довершал свое вооружение.

Бэрэкат и я безмолвно смотрели на находившуюся перед нами сцену, размышляя о различии между двумя сторонами Аравии. Но наши товарищи, как истые арабы, думали о том, что теперь пора бы закусить, и начали расспрашивать, где губернатор и нельзя ли поговорить с ним. Как вдруг, вице-правитель его величества Фейссула показался собственною особою. Он выходил из дворца, для осмотра нового военного корабля. Мои друзья — аболиционисты конечно порадуются, узнав, что этот важный сановник, так же как и его собрат, правитель Гофгуфа, — негр, воспитанный с детских лет в собственном дворце Фейссула, и что под его управлением находятся теперь важнейшая гавань Неджеда в Персидском заливе, и город, бывший некогда столицею жестокой династии, которая разрушила Каабах до основания и наполнила Ккаттиф добычею, награбленною в Йемене и Сирии. Фархат, — так назывался губернатор, и это обыкновенное имя людей его племени, — был красивый, высокий негр, около пятидесяти лет от роду, добродушный, болтливый, гостеприимный и ум его несколько превышал обыкновенный уровень умственных способностей черной расы.

Абу-Эйза, который имел друзей и знакомых повсюду и которого ласковое обращение делало его всегда особенным любимцем негров — высших и низших — снабдил нас рекомендательным письмом к Фархату, с целью устранись затруднения относительно нашего дальнейшего пути. Но дела шли так гладко, что почти не было никакой надобности в этой предосторожности. Сильный северный ветер, дувший как раз в то время по заливу, служил для нас удовлетворительным предлогом для того, чтобы не выходить на борт бассрахского крейсера, и делал путешествие в Бахрейн, куда мы направлялись на самом деле, одинаково благовидным и удобным. Сверх того, сам Фархат, человек весьма сговорчивый, едва открыл письмо Абу-Эйзы, тотчас же, без дальнейших рассуждений, радушно приветствовал нас, приказал перенести наш багаж в пределы замка и [390] пригласил нас зайти во дворец вывить чашку кофе, в ожидании его возвращения со смотра, который он ежедневно делал флоту Фейссула.

Постройку этого дворца предание приписывает Абу-Саиду-эль-Дженаби, или самому Ккармуту, но я едва могу верить в такую древность ее и скорее готов отнести ее к шестому или седьмому веку Ислама, так как, во-первых, вследствие употребленного здесь стиля архитектуры, это здание имеет более легкий и изящный вид, чем те немногие памятники, которые остались нам от третьего столетия после геджиры; во-вторых, на нем много украшений, болию подходящих к постройкам издавна установившейся власти, чем к первым годам новой революционной династии, которой приходилось все делать и приобретать вновь. Может быть, фундамент и нижний этаж были сложены при Дженаби, но верхняя часть была докопчена его преемниками.

Достойно замечания то, что хотя арка известна и постоянно употребляется в Хассе, но своды не в таком ходу, за исключением их простейшей или цилиндрической формы. Тоже самое можно сказать о крытых пассажах дворца в Джоуфе; там своды тоже только цилиндрические. Таким образом дворец Ккармута был первым зданием, в котором в первый раз со времени нашего отъезда из Газы мы увидели крестообразные своды, — решительный прогресс в архитектурном искусстве. За сим они встречаются в Бахрейне, на персидском берегу, и в Омане. В двух последних областях дальнейший прогресс строительного искусства виден в частом появлении купола, образуемого концентрическими рядами кирпича или камня, составляющими двойную дугу. Во всем этом видно иноземное влияние, так как арабы, предоставленные себе самим, повидимому никогда не были архитекторами даже настолько, чтобы устроить простую арку, а тем более свод или купол, и их здания в Шомере, Кказиме и Неджеде, как древние, так и новые, представляют достаточное доказательство этого странного невежества или нерадения. Но, раз увидев греческое или персидское здание, они охотно подражали образцам иранской или сирийской архитектуры, так что наконец делались порядочными, но никогда первостепенными, строителями.

Бэрэката и меня ввели в кхаву и мы сидели там, между тем как пылающий огонь пальмовых дров прогонял сырой холод этих развалин. Мебель была довольно хороша, кофе был [391] превосходен. Фархат вернулся со своей прогулки и вступил с нами в оживленный разговор о Риадде, Фейссуле, Абд-Аллахе, осаде Онейзаха и т. д. Подали хороший ужин из рыбы и мяса, и после того, как он окончился кофеем и окуриваньем, с изысканною вежливостью, которая почти изумила нас, сказал, что наши вещи уже перенесены на верх, в приготовленную для нас комнату, и так как мы без сомнения утомлены дорогой, то не желаем ли мы отправиться туда же. Мало того, он велел посветить нам на лестнице, — мера далеко нелишняя, так как, хотя лестница была каменная, но находилась в состоянии заброшенности и разрушения.

Может быть мои читатели, подобно нам самим, несколько изумлены подобным избытком вежливости со стороны такой особы. Но ничего не бывает на свете без причины; так и в настоящем случае существовал достаточный повод к подобной любезности. Мой бывший пациент Джоугар, выздоровев, заехал в Ккаттиф на своем пути в Бахрейн. Будучи принят со всем почетом, приличествующим министру финансов, он, во время пребывания своего во дворце, внушил ккаттифскому губернатору такое высокое о нас мнение, что Фархата, делал все, чтобы угодить нам. В этот же самый вечер он позаботился об оказании нам величайшей услуги, какая только была в его власти, забирая справки, не отплывает ли в скором времени какое-нибудь судно в Бахрейн, обещая отправить нас при первой оказии. Мы поблагодарили его и пошли на верх в отведенное для нас помещение.

Следующий день мы провели частью в кхаве Фархата, частью в шатаньи около дворца, по городу, садам и гавани, делая по временам расспросы относительно судов и их хозяев. Ккаттиф представляет почти резкий контраст с общими характеристическими чертами Аравии. Тучная роскошь его садовой растительности далеко превосходит, растительность наиболее обильных подою мест в окрестностях Гофгуфа, и тяжелая листва, висящая в тяжелом воздухе, пробудила во мне воспоминания о дождливом времени года в Конкане и ощущения, которых я не испытывал много лет. Самый город, сырой и грязный, имеет мало привлекательности для посетителей,

Был полдень, когда мы нашли капитана корабля, готового отплыть в ту же ночь, в случае благоприятного ветра и прилива. Люди Фархата переговорили с ним и он охотно предложил [392] взять нас на корабль. Тогда мы отправились к таможенному чиновнику для уплаты грузовых пошлин за людей и за вещи. Этот чиновник, по приказанию ли Фархата, или же по собственному побуждению, оказался удивительно любезным и объявил, что брать грошевые пошлины с таких полезных слуг общества, как врачи, было бы стыдно и грешно. Увы, европейские таможенные чиновники далеки от подобных великодушных и патриотических чувств! Наконец, он по собственному побуждению дал нам людей для перенесения нашего багажа через воду и грязь до маленького катера, стоявшего ярдах в пятидесяти от берега. Наступил вечер, и Фархат прислал за нами, чтобы поздравить нас с удачею, но при этом выразил вежливое сожаление, что мы так скоро нашли корабль для своего путешествия. Он сказал нам также, что он приглашен в этот вечер на ужин к одному богатому купцу в городе и что нас тоже ожидают в числе гостей, что нам нечего беспокоиться относительно того, как бы не опоздать на корабль, так как его капитан тоже приглашен на ужин, да и корабль не может выйти до полного прилива, который должен наступить в полночь.

Итак, по закате солнца, все мы, с губернатором во главе, торжественно двинулись к дому нашего амфитриона. Это было прекрасное трехэтажное жилище, где мебель и домашняя обстановка, небольшие комнаты, изобилие ковров и разные ребяческие украшения показывали более персидский, чем арабский вкус. Наршлахи (кальяны) стояли в готовности в соседнем кабинете для желающих; и между тем как Фархат, главнейшие лица его свиты и мы сидели на диване с подушками, нас опрыскивали розовою водой и угощали чаем в красивых фарфоровых чашках, которые подавали нам хорошо одетые мальчики-слуги с ширазскою и испаганскою грацией. Однакоже, разговор был скучен и главным предметом его были тюки с материями и мешки с рисом, так как горожане, составлявшие две трети собрания, мало интересовались делами Риадда и Онейзаха, исключая именно того, что лучше было скрывать, чем высказывать, а Фархат и его свита сохраняли важность, приличную истинно-верующим в присутствии вольнодумцев и неверных. Ужин тянулся долго; он заключал в себе четыре или пять смен с добавочными персидскими блюдами каких-то сладких, мне неизвестных веществ; бесконечный обход чашек с чаем усложнял эту процедуру, и мы встали только около полуночи. Затем Фархат [393] пожелал нам счастливого пути и настоятельно просил писать к нему из, Бассраха, чтобы он мог увериться в благополучном нашем прибытии туда. Этого письма я не послал ему по той простой причине, что, к стыду моему, совсем забыл о вежливой просьбе Фархата до настоящей минуты (20 июля 1864 г.), когда, сидя на берегу одного немецкого озера, среди сосен и буков, я вызываю в своем уме воспоминания о грязном береге и густых пальмовых рощах Ккаттифа. «Tempora mutantur», и я могу прибавить: «et nos mutamur in illis». Пусть будет так; внешняя оболочка может изменяться, но зерно человеческой жизни остается повсюду почти одним и тем же.

С нашего ужина в городе мы воротились, при свете факелов, во дворец; наш багаж, не представлявший большой тяжести, был уже отнесен к приморским воротам, где двое из, людей капитана ожидали нас. Мы спустились вместе с ними к бухте и затем, подобрав свою одежду до пояса, пошли к кораблю, — не без труда, так как вода быстро прибывала и нам приходилось пробираться почти вплавь. Наконец мы дошли до корабля и вскарабкались на борт. Я порадовался от души, снова увидав себя на море но другую сторону Аравии.

Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875

© текст - ??. 1875
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001