ДЖИФФОРД ПАЛЬГРЭВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СРЕДНЕЙ И ВОСТОЧНОЙ АРАВИИ

Пустыня и ее обитатели.

Отъезд из Маана. — Наши товарищи-бедуины, — Наша экипировка и костюм. — Колодцы Уокбы. — Пять дней в Каменистой пустыне. — Способ путешествия. — Первые известия о Телал-эбн-Рашиде. — Колодцы. — Приближение к Уади Сергану. — Лагерь в Ширарате. — Гостеприимство бедуинов и разговор с ними. — Социальное положение их. — Самх и Мезаа. — Войны бедуинов. — Дорога к Уади Серхану: песчаные холмы и Гхада. — Замечания о верблюде. — Аззам-Ширарат Маггуасский. — Перемена проводников. — Дорога к Джоуфу: страусы, скорпионы. — Джебал-эл-Джоуф: деревня Джун. — Первая встреча с жителями Джоуфа. — Узкие проходы долины.

«Постараемся наконец приобрести точные и подробные сведения об Арабском полуострове. С его берегами мы уже в большой степени знакомы; некоторые из его приморских провинций были если не вполне, то достаточно исследованы; Йемен и Хеджаз, Мекка и Медина перестали быть для нас тайною; мы не лишены также сведений о Хадрамауте и Омане. Но что, за исключением рассказов, но необходимости лишенных точности и полноты, знаем мы о внутренности этой обширной страны, об ее равнинах и горах, племенах, городах, образах правления и учреждениях, об ее жителях, их нравах и обычаях, об ее [2] социальном положении, — относительно того, как далеко подвинулась она на пути цивилизации, или насколько глубоко погружена в варварство? Пора пополнить этот пробел на карте Азии, и мы постараемся теперь сделать это во что бы то ни стало — будет ли лежащая перед нами земля нашею могилой, или же мы пройдем по ней но всю ее ширину, и узнаем, что она содержит в себе от одного берега до другого. Vestigia nulla retrorsum».

Таковы были мои мысли, и более или менее, как я полагаю, мысли моих товарищей, когда с наступлением ночи мы выступили за восточные ворота Маана, в то время как арабы, наши проводники и спутники, наполняли свои кожаные мехи водою из брызжущего источника у самых стен города и прилаживали седла и вьюки своих верблюдов, приготовляясь к длинному путешествию. Это было вечером 16 июня 1862 г.; самые крупные звезды появились уже в темносиней глубине безоблачного неба; недавно родившийся месяц, высоко поднявшись на западе, сиял тем блеском, каким он обыкновенно сияет на этих небесах, и обещал нам свою помощь на несколько часов нашего ночного пути. Скоро мы взобрались на своих тощих длинношеих животных, «как будто», по выражению одного арабского поэта «мы и наши люди находились на вершине мачт», обратясь лицом к востоку. За нами массою темных очертаний лежали стены и крепость Маана, его дома и сады, а в глубине за ними ряд высоких обнаженных Шеррааских гор, сливавшихся с прибрежною горною цепью Хеджаза. Впереди и вокруг нас расстилалась обширная и плоская равнина, черневшая от бесчисленного множества базальтовых и кремневых камней, за исключением тех мест, где лунные лучи сияли белым светом на небольших промежутках чистого песка, или на желтоватых полосах засохшей травы, скудного продукта зимних дождей, теперь превратившегося в сено. Над всем дарило глубокое молчание, которое, повидимому, боялись нарушать даже наши арабские спутники. Они говорили полушопотом, ограничиваясь немногими словами, между тем как бесшумный шаг наших верблюдов осторожно, но быстро подвигал нас во мраке, не нарушая этой тишины.

В самом деле, некоторые предосторожности не были излишними: та часть нашего пути, на которую мы теперь вступали, была далеко не безопасна. Мы направлялись в Джоуф, ближайший из [3] обитаемых округов Средней Аравии, составляющий в сущности ее внешнюю станцию. Промежуточный тракт представлял почти по всему протяжению двойную опасность: от разбойников и от безводия, от шаек грабителей и от летней засухи. Расстояние, которое нам предстояло пройти, составляло двести миль по прямой линии, и существовала вероятность, что различные неизбежные случайности сделают наш путь еще более длинным. Колодцы — эти межевые знаки путешественника в Аравии, с которыми он должен сообразовать свой путь, расположены обыкновенно не с математическою прямизною; и, кроме того, необходимость избегать областей, посещаемых враждебными или подозрительными племенами, часто заставляет бедуина избирать необычный и обходный путь.

Да и самое общество, в котором мы находились теперь, было не такого рода, чтобы успокоить наши умы, в особенности в начале подобного путешествия. Правда, на моего личного товарища — уроженца деревни Захле, в долинах Целе-Сирии, — я мог положиться вполне. Смелый, молодой и предприимчивый, он принадлежал к местности, жители которой привыкли к опасностям; отсюда презрение, с которым они смотрят на соседние племена, делает их, сравнительно с большинством их соотечественников, менее восприимчивыми к страху в чужой стране. Но наши товарищи бедуины были странный народ. Их было трое; предводитель их, Селим-эл-Атнех, принадлежал к многочисленному и энергичному племени Гауитатских арабов, населяющих горный округ от Ширака на Мертвом море до Маана. Наш друг был член могущественной между ними фамилии и находился в близком родстве с вождями племени, но неоднократными грабежами и разбоями, и по временам убийствами, он приобрел такую несчастную известность, что теперь находился в положении едвали лучшем, чем в положении какого нибудь отверженного преступника. Он был худощав и смугл; его тонкие, сжатые губы показывали твердую решимость и отвагу, а спокойствие его серых глаз обнаруживало хладнокровие и обдуманность не без некоторой примеси вероломства.

Однакоже, каковы бы ни были недостатки его наружности или его хорошо известной биографии, его здравый смысл и мужественный характер представляли некоторое основание полагаться на его верность в настоящем случае; [4] человеку храброму и предусмотрительному можно довериться в известной степени. Но едва ли я могу сказать то же о двух его товарищах — Али и Джорди, шераратских бедуинах, настоящих варварах и по наружности, и по характеру, диких, непостоянных, беспокойных, ум которых был столько же ограничен, как и его развитие. Даже сам Селим неоднократно советовал нам избегать всякой фамильярности с ними, которая могла бы уменьшить невольное благоговение диких к цивилизованному человеку.

Длинная, очень грязная рубашка, достигающая почти до лодыжек, черный бумажный платок на голове, прикрепленный шнурком из верблюжьего волоса, изорванный плащ с белыми и коричневыми полосами, кожанный пояс еще худшего качества, на котором висел заржавевший нож, длинноствольное тяжелое ружье с фитилем, длинное копье с острым концом, патронташ, изорванный и грубо зачиненный белыми нитками, — такова была экипировка этих достойных личностей, и таков обыкновенный костюм бедуина во время путешествия.

Я и мой товарищ были одеты подобно обыкновенным путешественникам средней руки по внутренности Сирии. В этом наряде мы уже проехали от Газы, на морском берегу, до Майна, и не возбуждали особенного любопытства или несвоевременных расспросов со стороны встречавшихся с нами людей, когда переезжали страну, столько раз уже описанную Пококком, Лабордом и проч. под именем Каменистой Аравии, что было бы излишним вновь рассказывать о ней в настоящей книге. Нашу одежду составляли: длинная прочная блуза из египетской пеньки, под нею обыкновенные на востоке широкие бумажные шаровары; наши цветные платки на головах, хотя довольно простые, были обвязаны аккалами, г. е. головными повязками, с некоторою претензией на щегольство; просторные красные кожаные сапоги местного произведения довершали наш наряд.

Но в больших вьюках, висевших на наших верблюдах, было уложено платье более изящного вида, тщательно скрытое от глаз бедуинов, но предназначенное появиться на свет, когда мы достигнем более населенных и цивилизованных округов. Этот запасный туалет заключал в себе следующие вещи: цветные верхние платья, сирийский кембаз, носовые платки, на которых шолковые полоски украшали плебейскую бумажную ткань, и пояса из хорошего материала, выкрашенные со вкусом. Такая одежда была решительно необходима для поддержания [5] принятых нами на себя ролей. Я предположил назваться туземным странствующим доктором, — знахарем, если угодно, и согласно этому, мне необходимо было иметь приличную одежду для поддержания кредита моей медицинской практики. Мой товарищ, который обыкновенно слыл за моего зятя, являлся иногда в качестве мелочного торговца, какие нередко посещают эти страны, а иногда в качестве ученика или товарища по профессии.

Наша фармакопея состояла из немногих, но отборных снадобий, помещавшихся в небольших плотноукупоренных узких ящиках, скрытых покамест в просторных помещениях наших дорожных вьюков; около пятидесяти таких ящичков заключали в себе столько материалов, что ими можно было вылечить или убить половину больных Аравии. Жидкие лекарства были по возможности устранены, не только в виду затруднительности безопасного перевоза их при таком неудобном путешествии, но и по причине быстрого испарения их в этом сухом и знойном климате. Действительно, две или три бутылочки, которых содержание казалось мне безусловно необходимым, скоро не заключали в себе ничего, кроме ярлыков, обозначавших что в них было, несмотря на крепко вбитые пробки и на двойные покрышки. Я упоминаю об этом в виду того, что подобное замечание может пригодиться кому-нибудь, желающему отправиться подобным образом для таких же похождений.

Несколько других предметов, необходимых для медицинской практики, две или три европейских книги для моего собственного употребления, тщательно скрываемые от арабского любопытства, с двумя-тремя медицинскими трактатами на хорошем арабском языке, предназначенные для того, чтобы пустить пыль в глаза медицинскою ученостью, довершали эту часть нашей поклажи. Но кроме их, наши вьюки были донельзя набиты большим запасом материй, платков, стеклянных ожерелий, трубок и т. н. для продажи в тех местностях, которые, может быть, не представят достаточных удобств для врачебной практики. Наконец, два больших вьюка с кофе, — якорь спасения и главная надежда нашей торговли, — сами по себе составляли значительную тяжесть для одного сильного верблюда. Теперь обратимся снова к нашему пути.

Несколько часов скорой рыси унесли нас далеко от Маана, и краснеющий свет луны почти угас на западе, когда наши проводники остановились на небольшой покрытой сухою травой [6] площадке, среди черной каменистой равнины, и, обменявшись между собою несколькими словами, поставили верблюдов на колени, развьючили их и пустили пастись на траву, между тем как один из людей нашего каравана стал на часах, а остальные легли спать на несколько часов возле сложенного в одну плотную груду багажа. Но это не был сон, а кратковременная дремота, и едва первая ясная полоса света появилась на востоке под серебристою утреннею звездою, как мы уже встали, снова навьючили верблюдов и сели на них для дальнейшего путешествия.

Мы проехали много скучных миль; было около десяти часов дня, и жара сделалась в высшей степени тягостною, когда мы увидели перед собою несколько разбросанных малорослых деревьев, служащих признаком близости вод Уок-бы, к которым мы и направили свой путь. Когда мы находились еще в некотором расстоянии от места, один из наших бедуинов заставил своего верблюда пойти аллюром в роде курцгалопа и описал на нем круг, чтобы увериться, не таятся ли по соседству колодцев какие-нибудь личности из враждебного племени. Но там не оказалось ни друга, ни недруга; все было безмолвно, и разрушенные стены оставленной деревушки, рассеянные там и сям по песчаным склонам и у сухого русла зимнего потока, имели безнадежно пустынный — вид в назойливом блеске полудня. Несколько неглубоких колодцев, из которых иные были наполовину завалены камнями, а другие представляли скудный запас грязной солоноватой воды, находились тут возле колючих деревьев. Этою водою мы наполнили свои бурдюки, совершив эту операцию тем более тщательно и искусно, что впереди не предстояло найти в течение пятидневного путешествия никакой другой воды, как бы мы ни спешили, — серьезное соображение, в особенности в последние дни июня.

Когда все это было окончено, мы опять сели на своих верблюдов и направили их прямо к востоку. Я повернулся, чтобы окинуть взглядом обширный ландшафт. Синий горный хребет Шерраа был еще виден, хотя почти исчезал в отдалении, между тем как впереди и по обе стороны расстилалась скучная равнина в черном однообразии своей безжизненности. Только повсюду лежали озера миража, поддразнивая зрение своими ясными и обманчивыми очертаниями, между тем как там и сям темнела базальтовая скала, случайно появляясь среди равнины, и [7] увеличивалась в своих размерах отражением знойной атмосферы до подобия какого-то фантастического утеса или нависшей горы. Печальная страна смерти, где даже лицо врага было бы почти отрадно среди столь полного уединения! Но в течение целых пяти дней маленькая ящерица долины, которая имеет такой вид, точно в ее безобразном теле никогда не бывало ни одной капли влаги, и джербоаа, т. е, полевая крыса, Аравии, были единственными живыми существами для утешения наших взоров.

Это был переход, во время которого мы готовы были бы раскаяться в своем предприятии, еслибы возможно было дать ход подобному чувству или поступить сообразно с ним. День за днем мы гнали наших верблюдов до их наиболее скорого шага, но пятнадцати или шестнадцати часов в сутки, под почти вертикальными лучами солнца, — проклинать которые было так извинительно эфиопам Геродота, — не имея вокруг себя ни в окружающей нас местности, ни в наших спутниках ничего, хотя бы для минутного успокоения глаз или мысли. Затем кратковременная остановка, недостаточная для отдыха или сна, на каких-нибудь два или три часа, скоро прерываемая беспрестанным предостережением: «если мы промедлим здесь, то все умрем от жажды», далее — влезание на измученных верблюдов, понукание их среди ночной тьмы, при постоянной вероятности нападения и ограбления со стороны бродячих хищников. Что касается меня, то я, в довершение всего, находился под подавляющим влиянием трехдневной перемежающейся лихорадки, схваченной в Маане, и среди изнеможения и уныния начал серьезно воображать, что впереди не окажется никакой воды, кроме воды смерти для нас и воды забвения для наших друзей. Дни тянулись томительно, подобно горячечным грёзам, до того, что мы часто не сознавали почвы, по которой мы двигались, и путешествия, которое мы предприняли. Только единственная трава появлялась у наших ног, для придания ландшафту подобия некоторой жизни и разнообразия: это был горький и ядовитый колоквинт пустыни.

Порядок нашего путешествия был следующий. Задолго до рассвета мы были уже в дороге, и шли до тех пор, пока солнце, дойдя почти до половины пути между горизонтом и зенитом, обозначало момент остановки для завтрака. Место для него бедуины всегда старались найти в какой-нибудь впадине или низине, в видах предосторожности; во всех других отношениях мы имели полную свободу выбора, потому что одна площадка, покрытая черными кремнями с небольшим количеством песку и поблекшей [8] травы в промежутках, была совершенно похожа на другую; о тени или крове, или о чем-либо подобном, было нечего и думать, среди «такой наготы земли». Мы слезали с своих верблюдов, и я с своим товарищем складывали свой багаж стеною, чтобы сколько-нибудь укрыться от жгучих лучей солнца и прилечь на некоторое время. Затем следовали кулинарные приготовления, вполне соответствовавшие нашим припасам, которые были довольно просты, а именно: мешок грубой муки, смешанной с солью, и несколько сушеных фиников; никакого третьего кушанья в списке наших блюд не существовало. Мы брали несколько горстей муки, и один из бедуинов мешал ее своими немытыми руками или грязным куском кожи, обливая эту муку небольшим количеством мутной воды из бурдюка, и затем превращал это отменное тесто в большую круглую лепешку, толщиною в один дюйм и в пять или шесть дюймов в диаметре. В это время другой разводил огонь, с помощью сухой травы, колоквинтовых корней и верблюжьего помета, пока не добывал слоя пылающей золы. Туда бросали лепешку, тотчас же закрывали ее горячим пеплом и оставляли там на несколько минут, затем вынимали, поворачивали и зарывали в пепел снова, до той минуты, когда, наконец, она, полувымешанная, полусырая, полуиспеченная и подгоревшая кругом, вынималась, разделялась между голодною шайкой и была съедаема донельзя горячею, прежде чем могла бы остынуть и превратиться в некоторое неописанное, кожеподобное вещество, гарантированное против самого алчного аппетита. Глоток мутной воды был единственною, но приличною приправой к этому кушанью.

По окончании завтрака, нам снова без потери времени приходилось продолжать сиюй путь от миража к миражу, и за час до заката солнца мы слезали с своих верблюдов, как могли, чтобы приготовить вечерний пир того же свойства, каким отличался завтрак, или же, — что случалось чаще, из опасения как бы дым от нашего огня не привлек издали какого-нибудь бродягу, — довольствоваться сухими финиками и получасовым отдыхом на песке. Наконец, наши финики, подобно хлебной суме Эзопа или его арабского прототипа Бейгаса, истощились; и тогда у нас был солдатский ужин, знакомый моим друзьям из военных; только у нас не было никакой постели, кроме голых камней и песку. Затем мы опять садились на верблюдов, и ехали при лунном или [9] звездном свете далее, чтобы к полуночи лечь и забыться сном, достаточным для того, чтобы подразнить, но не освежить.

Желаешь ли ты сопутствовать мне, добрый читатель, в арабской поездке? Что до меня касается, признаюсь, воспоминание об изящной маленькой повести под названием «Спящая красавица», написанной моим другом, — если он позволит мне так назвать себя и сослаться на которого значит упомянуть его имя, — и воспоминание о заключающейся в ней морали, — впрочем, так насмешливо отвергаемой автором — сильно ободрили меня в этом и в других подобных случаях. «Многим не удается, один успеет. Будь уверен, и ты увидишь что нибудь хорошее». Эти наречения поддерживали мое мужество, и можно сказать то правде «поддержали его для какой-либо полезной цели», хотя, может быть, и не совсем той, которую имел в виду м-р Теннисон. Но, подобно мне, мой читатель должен еще некоторое время преодолевать препятствия пустыни, не теряя мужества, прежде чем нападет на хорошее место, во всей его красе. В следующей главе нам предстоит увидеть вещи более отрадные.

В добавок в тем поощрениям, которые мой спутник и я могли найти в своих мыслях и воспоминаниях, наши спутники-бедуины тоже ободряли нас по временам, уверяя, что этот торопливый способ путешествия решительно необходим в стране, одинаково опасной как от засухи, так и от разбойников, но мы можем ожидать более удобных переходов и менее тяжелых лишений, как только достигнем крайней границы владений Телал-эби-Рашида, правителя области Джебель-Шолир. Эти желанные пределы, говорили они, — начинаются в Уади Сердане, т. е. в долине Серхан, к которой мы быстро приближаемся, и где вода хороша и изобильна, между тем как могущественное имя Телала защищает всю страну от опасностей со стороны врагов и хищников, как днем, так и ночью.

Много толковали наши бедуины о Телале и превозносили его силу, справедливость, деятельную бдительность военную доблесть, хотя в то же время жаловались на неосновательное подавление им бедуинской свободы и наложенные им стеснения на прирожденное право номадов похищать, грабить и убивать по собственному своему усмотрению. Эти жалобы, вопреки цели наших раскащиков, скорее усилили, чем уменьшили наше уважение к этому правителю, кто бы он ни был. Однако же мы, покуда, [10] могли получить мало точных сведений относительно личной истории или политического положения этого князя. Обладал ли он верховною или подчиненною властью, был ли он основателем или наследником своего княжества, каковы были свойства или размеры самого этого государства, об этом и о многом другом мы весьма желали узнать от Селима, Али и Джорди. Но это не повело ни к чему: их идеи и объяснения по этому предмету были одинаково смутны. Все, что нам удалось узнать наверное, состояло в сведениях, что этот вождь живет в городе, называемом Хайель, находящемся в Джебель-Шолире, где-то на юго-востоке; что он очень могуществен; что в его владениях ни грабеж, ни другие нарушения общественного порядка не дозволены; и что от Уади Серхана к югу и востоку его слово — закон. Мы принуждены были удовольствоваться этими сведениями до поры до времени, в надежде, что приближение к владениям Телала нам все разъяснит.

Было 22-е число июня, пятый день со времени нашего отправления от колодцев Уокбы. Вода в бурдюках не представляла для утоления нашей жажды почти ничего, кроме грязной гущи, а между тем еще не появлялось никаких признаков нового запаса, Наконец, около полудня, мы увидали направо от себя несколько холмов из сыпучего песка и песчаника; наши бедуины поговорили между собою и направили караван в ту сторону. «Держитесь крепче на своих верблюдах; так они испугаются и прыгнут в сторону», сказал нам Селим. Я не мог понять — отчего испугаются верблюды; но перебравшись через упомянутые холмы, мы внезапно набрели на пять или на шесть шатров самого жалкого вида, которые были поставлены возле нескольких колодцев, вырытых внизу в песчаной впадине. Причина предостережения со стороны Селима теперь сделалась очевидною: при первом взгляде на шатры наши, глупые животные шарахнулись, в сторону, как будто прежде они не видали ничего подобного, и побежали, причудливо подскакивая, так что, от этой тряски (бег верблюда очень похож на бег коровы) и от собственного смеха, мы едва могли держаться на их спинах. Однако, жажда скоро преодолела страх, и они оставили свои проказы, чтобы приблизиться к краю колодца и погрузить в воду свои ноздри.

Мы слезли. Жители шатров — несколько женщин и один или двое стариков-мущин, принадлежавшие к Шераратскому племени, рассеянному по всей этой пустыне, — тотчас же приблизились к [11] нам с своими приветствиями: «Мархаба», «Йягла», т. е. «Добро пожаловать», «почтенные гости», и так далее, — и с расспросами относительно того, откуда мы едем и зачем. Их любопытство не было лишено основания, потому что дорога, которая привела нас к ним, редко посещалась в какое бы то ни было время, в особенности людьми из Дамаска или его окрестностей, — каковыми нас можно было считать по нашему платью и акценту, — а еще менее в этот период года, в самой середине лета. Но мы были слишком утомлены для разговора и гораздо более желали укрыться в какой нибудь тени после столь продолжительной езды, чем поддерживать нескончаемую болтовню. Итак мы предоставили нашим бедуинам, которые тоже были измучены усталостью, доставать воду из колодцев и наливать ее для своих верблюдов в небольшие находившиеся тут же впадины, — операция, в которой мы могли бы скорее помешать, чем помочь, — и, после испрошенного позволения, проползли в низкую и узкую палатку, черная покрышка которой была превосходно рассчитана на исключение световых и пропускание теплотворных лучей полдневного солнца. Здесь лежали мы, растянувшись на песке, в ожидании минуты, когда придут наши спутники и принудят нас встать. Злодеи попытались было сделал это после очень короткого промежутка времени, но мы отвечали, что так как мы нашли теперь большой запас воды и добрались или почти добрались до крайних границ страны Эбн-Рашида, то они не имеют достаточного повода так ужасно торопиться. Усталый донельзя Селим признал силу этого аргумента, и мы остались под кровом шатра до приближения солнца к западу и наступления некоторой прохлады. Между тем хозяйка шатра, безобразная старуха, с добродушным видом, как все бедуинские женщины, угощала нас длинною диатрибой насчет тираннии Эбн-Рашида и его принудительных мер над ее земляками, — из чего мы заключили, что он, вероятно, исполняет долг человека, любящего порядок, и, согласно с этим, почувствовали к нему уважение.

Когда после полудня мы снова пустились в путь, мы нашли, что общий вид пустыни несколько изменился, вследствие более обширных кусков песчаного грунта и травы на ее черной поверхности, которые продолжали увеличиваться в числе и объеме, по мере того как мы подвигались вперед. В следующий день, 23-го июня, показались еще более ясные признаки нашего приближения к Уади Серхану, и, направившись несколько к северу, чтобы достигнуть этой долины, мы увидали вдали, в дальнем от нас [12] расстоянии, синий ряд холмов, идущих от запада к востоку и принадлежащих к Сиро-аравийской пустыне, хотя, сколько мне известно, необозначенных на европейских картах. Между тем песчаные куски продолжали умножаться и увеличиваться со всех сторон, и наши бедуины льстили себя надеждой достигнуть Уади Серхана до наступления ночи.

Но здесь случилось приключение, которое чуть не положило конца и путешествию и путешественникам. Мои читатели не менее меня должны были слышать или читать рассказов о самуме, смертоносном ветре пустыни, но до тех пор я не видал еще его в полной силе; измененная форма его — шелук, как называют ее арабы, т. е. сирокко Сирийской пустыни, хотя довольно неприятная, едва ли может быть названа сколько нибудь опасною. Поэтому рассказы о странных явлениях и гибельных действиях этого «отравленного ветра» я почти был склонен поместить в одну категорию с движущимися столбами песку, упоминаемыми во многих сочинениях, имеющих более высокие притязания на историческое значение, чем «Талаба». Над этими ходячими столбами и задушенными песком караванами бедуины смеялись каждый раз, когда я расспрашивал их об этом предмете, и объявляли, что в Аравии не случалось ничего в подобном сказочном роде, а бывает иногда песчаная буря, похожая на те, которые вероятно видал каждый, кто провел лето в Синде. Но при расспросах о самуме, они всегда говорили о нем, как о вещи гораздо более серьезной, и таковым мы, действительно, нашли его теперь.

Было около, полудня, — полудня летнего солнцестояния на безоблачном небе Аравии, раскинувшемся над опаленною пустынею, когда внезапные и жгучие порывы ветра начали дуть с юга; в то же время удушливость воздуха усиливалась с каждым мгновением, так что я и мой товарищ спрашивали друг друга: что бы это значило, и что может из этого выйти? Мы повернулись, чтобы спросить Селима, но тот уже укутал свое лице плащем и, припав к шее своего верблюда, не отвечал ни слова. Его товарищи, двое шераратских бедуинов, сделали то же и также молчали. Наконец, после неоднократных вопросов, Селим, вместо того чтобы отвечать на них прямо, указал на маленькую черную палатку, находившуюся, к счастию, в недальнем расстоянии впереди нас, говоря: «попытайтесь добраться до этою; если мы доедем туда, то мы спасены», и потом прибавил: «позаботьтесь, [13] чтобы ваши верблюды не остановились и не легли». Затем, дав своему собственному верблюду несколько сильных ударов, он вновь погрузился в молчание.

Мы с беспокойством смотрели по направлению к палатке; она была еще во ста, или более, шагах от нас. Между тем порывы ветра становились все жарче и сильнее, и нам стоило большого труда заставить своих верблюдов идти вперед. Горизонт быстро потемнел до фиолетового цвета и казалось охватывал нас, подобно занавесу, со всех сторон, тогда как в то же время удушающее дуновение точно из какой то огромной печи, обращенной своим жерлом как раз на нашу дорогу, непрерывно обдавало нас зноем среди этого сумрака. Наши верблюды, несмотря на все наши понукания, начали беспокойно вертеться и склонять колени, чтобы лечь. Самум сильно действовал на них.

Разумеется, мы последовали примеру своих арабов, укутав свои лица, и ударами и пинками заставляли шатавшихся верблюдов идти вперед к единственному близкому пристанищу. Атмосфера была так темна, зной был до того жгуч, что, казалось, сам ад поднялся из земли или хлынул на нас сверху. Но мы еще имели время, и в тот момент, когда ядовитый ветер достиг наибольшей силы и сосредоточенности, мы уже все лежали, растянувшись внутри шатра, укутав головы; мы почти задыхались, но находились в безопасности. Наши верблюды лежали точно мертвые, вытянув свои длинные шеи на песке.

При нашем прибытии, мы нашли в шатре одинокую бедуинку, муж которой со своими верблюдами находился в отсутствии, в Уади Серхане. Увидев пятерых красивых мущин, подобных нам, так внезапно вторгнувшихся в ее жилище без позволения и без приветствия, она испустила крик, обвиняя нас в четырех уголовных преступлениях: в убийстве, поджигательстве, грабеже, и не знаю в чем еще. Селим поспешил успокоить ее, говоря, что мы «друзья», и без всяких дальнейших слов растянулся на полу. Все молча последовали его примеру.

В таком положении мы оставались около пяти минут, во время которых чувствовали только спокойный жар, точно раскаленное до красна железо медленно двигалось над нами. Затем стены палатки снова начали трепетать от возвратившихся порывов ветра, и это было признаком, что самая худшая сторона самума миновала. Полумертвые от истощения, мы встали и открыли свои лица. Мои товарищи были похожи более на трупы, чем на [14] живых людей; таков же, вероятно, был и я. Однакоже, несмотря на предостережение, я не удержался от того, чтобы не выйти из шатра — посмотреть на верблюдов; они все еще лежали пластом, точно убитые. Воздух все еще был сумрачен, но скоро просветлел до своей обычной ослепительной ясности. Во все продолжение действия самума атмосфера была совершенно свободна от песка и пыли, так что я не в состоянии объяснить ее странной темноты в это время.

Наша хозяйка, успокоившись насчет своих неосновательных опасений, тоже оставалась неподвижною и укутанною в углу шатра до тех пор, пока все худшее миновало; затем деятельною развязностью своего языка она представила наилучшее доказательство того, что самум не оставил по себе немоты в качестве болезненного симптома, и удовлетворила вполне свое сосредоточенное любопытство относительно нас, после невольного стеснения, наложенного на нее обстоятельствами нашего первого появления. Поздно вечером мы снова пустились в путь, и на следующий день рано вступили в Уади Серхан, где характер нашего путешествия подвергся значительному изменению. Северная часть аравийской пустыни, через которую мы проходили теперь, не смотря на свое унылое однообразие, представляет некоторые места сравнительно лучшего вида: там больше воды и растительность не так скудна. Эти места составляют любимые убежища бедуинов и служат также для направления обыкновенного тракта путешественников, которые для торговых целей, или по другим каким-нибудь побуждениям, решаются посетить эту пустыню. Эти оазисы, если только они заслуживают такого названия, образуются легким понижением окружающей их поверхности пустыни и по временам принимают форму длинной долины или продолговатого клочка земли, где скалы и голые камни уступают место легкой почве, более или менее смешанной с песком и скрывающей под своею поверхностью кое-какой запас влаги не глубоко под грунтом. Вследствие этого, здесь растут кустарники, а трава, если не зеленеет круглый год, все-таки сохраняется дольше, чем в других местах; некоторые плодовые растения, достаточные для скудного существования бедуина, растут здесь сами собою; словом, человек и зверь, не находя тут изобилия, имеют, однакоже, необходимый запас. К числу таких мест принадлежит Уади Серхан, что значит буквально «Волчья долина». Название это заимствовало, вероятно, из какого-нибудь старинного предания, где этот зверь играл [15] главную роль; но точное происхождение этого предания утрачено среди неизвестности минувших времен Аравии. Это длинное и извилистое углубление вдается в материк от северо-запада к юго-востоку, или около того, и доходит до половины северной части пустыни, в виде длинной лестницы, вершина которой расположена близ Басры в Гауране, в недальнем расстоянии от Дамаска, а основание упирается в Джауф, первой провинции и преддверия Средней Аравии. Таким образом, оно служит обыкновенною торговою дорогою между Сирией и Джоуфом. Кроме того, многочисленные сиро-арабские племена руалахских бедуинов часто посещают верхнюю оконечность ее, тогда как центр и юго-восточные части почти исключительно заняты шерраратскими арабами. В этой части страны не существует другой долины, которая равнялась бы длиною с Уади Серханом и — я не могу сказать плодородием, а менее решительным бесплодием. По всему Уади Серхану можно найти воду на глубине от десяти до двадцати футов, и растительность представляет некоторую степень изобилия и разнообразия.

Было 24-е июня, когда мы пошли в эту долину, радуясь, что находимся, наконец, на большой дороге к Джоуфу, — хотя это выражение едва ли подходит к стране, где никаких дорог не существует. Наши бедуины, которым не меньше нас надоело жевать финики и пепельные лепешки, занимали нас описанием гостеприимства, которое мы будем ежедневно находить в Волчьей долине.

Наш путь не долго извивался между маленькими песчаными холмами, покрывающими эту низменную почву, когда мы вдали и вблизи увидели множество черных палаток, жилищ Кедара, которые некогда Соломон сравнил с темными глазами своей жены-египтянки. Эти палатки имели такой печальный вид, что мы мало верили осуществлению надежд., выраженных в «лестных рассказах» бедуинов. Дело в том, что между жалкими племенами номадов, населяющих Аравию, шераратское племя самое жалкое. У него очень мало овечьих стад; лошади — редкость; все богатство его состоит в верблюдах, в которых нет недостатка, между тем как северные бедуины, Себааские, Руалахские, Фиджентские и другие, имеют большие стада овец и многочисленные табуны коней; эти последние, снабжая их некоторым богатством и средствами к торговле, дают им возможность жить, если не совсем подобно цивилизованным людям, то, по крайней мере, без лишений и [16] нищеты чисто дикого существования, печальной участи наших новых друзей шераратских арабов.

Рассыпанные по всему только что описанному нами поясу пустыни, где Уади Серхан служит для них обычным сборным местом, шерараты не признают над собою никакого начальника, никакого общего вождя или главы. Они разделяются и подразделяются на бесчисленные шайки, из которых каждая имеет своего отдельного начальника, во всех отношениях достойного своих подданных. Однакоже, все они, как вожди, так и члены племен, в последнее время были подвергнуты некоторому роду подчиненности железною рукою Телала, и платят ему дань ежегодно верблюдами и ежедневно ропотом. Но характер и состояние этих номадов достаточно будут объяснены нашим разговором с ними, который мы приведем сейчас.

Мы миновали палатку за палаткой, оставив за собою много оборванных бедуинов и пасущихся верблюдов, когда, наконец, Селим указал нам на группу жилищ, из которых два или три казались более обширными, чем остальные, и сообщил нам, что наш ужин в эту ночь (день уже клонился к вечеру) будет отнесен насчет этих жилищ. «Аджауид», т. е. благородные люди, прибавил он, для ободрения нас перспективой прекрасного приема. Разумеется, нам оставалось только положиться на его благоусмотрение, и через несколько минут мы находились возле черных, сделанных из козьего волоса, покрышек шатра, где жили наши предполагаемые хозяева.

Оттуда вышел начальник и обменялся несколькими массонскими лаконическими словами с Селимом. Последний подошел к тому месту, где мы остановились в ожидании, отвел наших верблюдов на некоторое расстояние от шатров, поставил их на колени, помог нам развьючить их, и когда мы разместились на песчаной отлогости против жилищ племени, посоветовал нам зорко смотреть за своим багажом, так как между нашими хозяевами могли находиться хищники и воры, не смотря на то, что это были «аджауид». Неприятное известие: слово «аджауид» в устах араба по возможности соответствует английскому «джентльмены», но если джентльмены — воры, то какова же должна быть чернь? Мы покорились своей участи, и с важностью, исполненною достоинства, уселись на песке, в ожидании дальнейших результатов переговоров нашего проводника.

Несколько времени нас оставляли в покое, хотя и заметили. [17] Группа арабов собралась вокруг наших спутников у двери шатра, делая им всевозможные расспросы, в особенности относительно нас и нашего багажа, который был предметом большого любопытства, чтобы не сказать жадности. Затем наступила наша очередь. Начальник, его семейство (за исключением женщин), его блестящая свита и около двадцати других молодых и старых мальчиков и мущин подошли к нам и, после короткого приветствия на бедуинский манер, уселись перед нами полукругом. У каждого была в руках крючковатая палка для понукания верблюдов, которою они жестикулировали во время разговора и играли в промежутках. Младшие члены этого общества, менее говорливые, вежливо употребляли свой досуг на то, чтобы таращить на нас глаза или делать грязные шарики из песку и разбрасывать их.

Но как мне описать их разговор, их вопросы и ответы, их манеры и жесты? «Разумная особа в этом городе чувствует себя как человек, связанный в хлеве среди стада мулов», — говорил мне один почтенный иностранец в сирийском городе Хомсе, который вошел в пословицу упрямою тупостью своих жителей. Но среди бедуинов в пустыне, где нет хлевов, гость похож более на человека, находящегося среди ноля между непривязанными мулами, которые резвятся и брыкаются вокруг него, во всех направлениях. Здесь вы можете видеть человеческую натуру на низшей или почти на низшей ступени ее. Один валяется, растянувшись на песке, другой концем своей валки проводить бессмысленные линии, третий скалит зубы, четвертый задает бесцельные или дерзкие вопросы или отпускает шутки, рассчитанные на остроумие, но в действительности грубые до крайности. Между тем мальчишки не стесняясь лезли вперед и прерывали, старших, — я едвали могу сказать лучших, — без малейшего уважения или внимания.

И, однакоже, во всем этом нет никакого действительного намерения быть грубым, никакого желания надоесть; совсем напротив. Они искренно желают понравиться своим гостям, не стеснять их; мало того, готовы оказать им добрую услугу, какую могут, но только не умеют приняться за дело. Если они нарушают все законы приличия и вежливости, то просто по невежеству, а не с каким-нибудь злым намерением; среди бесцельности крайне неразвитого ума, они по временам показывают признаки значительного врожденного такта и смышленности, в то же время [18] несмотря на все непостоянство, свойственное людям, не привыкшим ни к каким нравственным или физическим стеснениям, у них проявляются основные черты мужественного и великодушного характера, какие редко встречаются, напр., у персиян. Их недостатки неразлучны с состоянием их цивилизации, выкупающие эти недостатки качества составляют их собственность; они получили их по наследству от одной из благороднейших рас в мире, — от арабов населенных стран и организованных правительств. Действительно, после многих путешествий и близкого знакомства со многими племенами Африки, Азии и Европы, я затруднился бы отдать предпочтение какому-либо из них над первобытными несмешанными племенами Средней и Восточной Аравии. Последние по крови и языку, тожественны с номадами этой пустыни, но как они неизмеримо выше их! Различие между невежественным шотландским горцем и английским джентльменом в Роб-Рое или Уэверли (Вальтер-Скотта) едвали более поразительно. Для лучшего уяснения читателю характера туземцев, я приведу обращик разговора с бедуинами.

«Что вы такое? чем вы занимаетесь?» таково обычное начало разговора без всякого другого предисловия. На это мы отвечаем: — «Лекарь из Дамаска и занимаюсь тем, что Богу угодно будет поставить на нашем пути». Затем следует вопрос о нашем багаже; кто-нибудь ощупывает его палкой, чтобы привлечь внимание, и говорит: «Что это такое? нет ли у вас каких-нибудь вещиц, чтобы продать нам?»

Мы осторожно отклоняем предложение о продаже. Раскладывать наши товары и вещи на открытом воздухе, на песке и среди толпы, которой внешний вид и обстановка представляют весьма плохое ручательство за точное соблюдение восьмой заповеди, было бы едва ли благоразумно и вряд ли стоило бы труда. После нескольких бесплодных попыток, они наконец отстают, от своих требований. Другой, страдающий каким-нибудь телесным увечьем, против которого все соединенные факультеты Лондона и Парижа не могли бы придумать никакого рецепта, — увечьем в роде, например, высохшей руки или совершенно слепого глаза, — просит лекарства, которое, по его мнению, тотчас же восстановит совершенно его здоровье и возвратит целость его телу. Но я уже был предупрежден, что лечить бедуина, даже при самых благоприятных обстоятельствах, или верблюда, почти одно и тоже, и в том и другом случае шансы на успех или удачу почти одинаковы. [19] Я вежливо отклоняю просьбу. Он настаивает; я избавляюсь от него шуткой.

«Так вы смеетесь над нами, вы, жители городов. Мы — бедуины; мы не знаем ваших обычаев», отвечает он плаксивым тоном, между тем, как мальчишки бессмысленно смеются над неудачей своего соплеменника.

«Йэ, уолейд», т. е. «молодой парень» (так они называют каждого человека мужского пола от восьми до восьмидесяти лет безразлично), «не наполнишь ли ты мою трубку?» говорит один который заметил, что моя трубка занята, и который, несмотря на то, что он имеет порядочный запас сухого табаку в тряпке, привязанной к его грязному поясу, считает минуту удобною для попрошайства, после того, как оказалось невозможным получить ни лекарства, ни товаров.

Но Селим, сидящий среди круга, делает мне знак — не соглашаться. Поэтому я отклоняю просьбу. Однакоже, мой проситель не отстает; его примеру следуют двое других, из которых каждый подставляет мозговую кость с проделанным с одной стороны отверстием, которая исправляет должность трубки, или обыкновенный в этой пустыне ноздреватый камень, нечто в роде первобытной пенки, превращенный в курительный снаряд неуклюжего вида.

Так как они становятся дерзкими, то я притворяюсь рассерженным, чтобы разом покончить с ними:

— Ах бедуины! мы ваши гости; а вы не стыдитесь выпрашивать от нас?

— Не обращайте внимания, извините этих невежд, не воспитанных шутов, и проч., — вмешивается один, сидящий рядом с начальником, одетый несколько лучше большинства личностей, составляющих собрание.

— Не желаете ли вы населить трубку для своего маленького брата? прибавляет сам начальник, доставая свою трубку с самым скромным видом.

Язык бедуинов, подобно большинству восточных языков, изобилует довольно красивою образностью, и слово населить значить здесь наполнить. Селим дает мне знак — исполнить просьбу; я беру горсть табаку и кладу ее на длинный рукав рубашки просителя; тот завязывает ее и лицо его сияет необычайным удовольствием. По крайней мере, их легки удовлетворить, — этих бедуинов. [20]

В подобных разговорах проходит час. Некоторые встают и уходят, другие усаживаются, каждый делает свои замечания или расспросы, и мы имеем полную возможность познакомиться с их характером, наклонностями и обычаями, тем более, что не догадываясь на счет того, кто мы такое на самом деле, они не остерегаются нас.

Но начальник, добыв себе запас табаку, что — не ошибаясь можно сказать — было главною целью его посещения, ушел в свою палатку отдать приказание насчет угощения. Вскоре потом мы увидели кучку праздных личностей, собравшихся несколько на заднем плане, что служит признаком, что на этом месте убивают барана или верблюда для вечернего пира. Вслед затем мы видим труп животного, распростертый у угла шатра, который будут разрезывать несколько операторов среди толпы, глубоко заинтересованной этим процессом, потому что весь лагерь будет участвовать в пиршестве, приготовленном по случаю прибытия гостей.

Мы остаемся теперь одни, так как стряпня — дело слишком важное для того, чтобы какой-нибудь праздный сосед мог при ней не присутствовать. В Европе говорят, что излишество в поварах вредит бульону; но здесь процесс стряпни слишком прост для того, чтобы ее можно было испортить. Развести огонь под огромным котлом, который никогда не чистится, вскипятить воду и затем бросить в нее куски убитого животного, чтобы они кипели в своем собственном, не снятом жире до тех пор., пока, они не сварятся на две трети, — вот все кулинарное искусство и nec plus ultra бедуинского пира.

Однакоже, это требует некоторого времени; огонь, разведенный на открытом воздухе, действует не так быстро, как в печи и кухне; а большие массы мяса не скоро могут быть доведены до приблизительно съедобного состояния. Поэтому уже звезды появились на небе, и ночной ветер охладил пески, прежде чем необычайная суматоха между присутствующими и внезапно появившаяся туча искр показали, что котел снят наконец с камней, служивших очагом. Вода была вылита, мясо свалено беспорядочной кучей в огромную и очень грязную деревянную чашу, и в таком виде без всяких других прибавок или приправ, поставлено на земле на полупути между нами и палатками.

Начальник или какой-нибудь полуодетый юноша из его семейства подходит к нам с обычным «тефаддалу» — «сделайте [21] нам милость», т. е. принять наше приглашение. Мы приближаемся к чашке, но прежде чем мы занимаем свои места, толпа со всех сторон бросилась уже к общему центру притяжения, и большой круг молча ждет уже сигнала для начатия пира. Этот сигнал подается начальником, который снова повторяет формулу приглашения, и Селим и мой товарищ (признаюсь, я в таких случаях всегда отставал от других, не по недостатку голода, а по неохоте к подобным блюдам) добывают большой кусок полусырого мяса, и таща за два противуположных конца, разрывают его на более удобные для еды куски. Тогда все бросаются к мясу. В чаше копаются более тридцати немытых рук и через какие-нибудь пять минут кости, обглоданные слишком начисто для того, чтобы представлять большую поживу для тощих собак, стоящих кругом и ожидающих своей очереди, составляют все, что остается от пира.

— Отчего ты не ешь? ешь, принимайся-ка за работу. О, сто приветствий вам, достойные гости, — беспрестанно повторяет нам хозяин, пролагая нам путь своим собственным хорошим примером. При этом я должен заметить, что еслибы на нашем месте был сам султан, то и ему не было бы предложено более разнообразного или отборного угощения, по той простой причине, что Шерарат не имеет ничего лучшего.

Затем вода, с сильным аммиачным запахом, — приобретенным вследствие слишком большой близости верблюдов к колодцам, из которых она взята, — ходит в круговую в чем-то в роде маленького ведра, которое в Англии нашло бы для себя надлежащее место у морды жеребенка. Тем не менее, в то время, как мы пьем этот священный напиток, наш ближайший сосед говорит «хена», т. е. доброго здоровья. Он говорит это в виде вежливости и вместе намека, чтобы и ему был передан сосуд.

Затем мы удаляемся на песчаный склон, к своему багажу, потому что у бедуинов, при их первобытном образе жизни, не принято спать в шатре хозяина. Малый размер жилища, где толпится семья всех полов и возрастов, и где нет никаких разделений на отдельные комнаты, вполне объясняет и оправдывает этот предохранительный обычай, который не имеет ничего общего с недостатком гостеприимства.

Ночной воздух в этих пустынях дышет жизнью и здоровьем. Мы спим крепко; нас не тревожит мысль о раннем пробуждении для дальнейшего похода, потому что и люди, и [22] лошади одинаково имеют нужду в отдыхе втечении суток. С восходом солнца, нас пригласили войти в палатку начальника и принести туда свой багаж. Главною целью нашего амфитриона в этом случае было — попробовать, не может ли он извлечь из нашего визита какую-нибудь для себя пользу в виде подарка или покупки. Поэтому он пускает в ход всю вежливость, на какую только способен, и большая чашка свежего верблюжьего молока, превосходное питье, появляется на сцену. Я предоставляю людям, занимающимся химическими анализами, решить, почему это молоко не дает масла, — это факт, — и ограничиваюсь заявлением, что оно очень питательно и вкусно.

По настоятельной просьбе начальника, его жены, сестер и родственниц и единственно для них, не допуская присутствия посторонних, мы открываем один уголок наших тюков и, после продолжительных торгов, продаем кусок материи, головной убор, или что-то в этом роде. Затруднение состоит в платеже, потому что наш хозяин не только не спешит расстаться с своими деньгами, но сверх того не имеет никакого понятия о специальной ценности своих разнокалиберных монет. Поэтому из мудрейших голов племени созван был совет, чтобы постановить решение о ценности каждой отдельной монеты, и затем подвести итог, что для бедуина составляет еще более гигантское усилие ума; ему приходится раз двенадцать пересчитывать монету за монетой, прежде чем он узнает — двадцать или тридцать пиастров лежит в его грязной руке.

День подвигается вперед. Около полудня наш хозяин делает естественное предположение, что мы голодны, и, согласно этому, подает новое блюдо. Оно имеет вид чашки, наполненной каким-то противным красным тестом или отрубями, смешанными с охрой. Это — самх, главная жизненная потребность для бедуинов северной Аравии. По всей этой части пустыни растет небольшое злаковое кустистое растение с сочными стеблями и яйцеобразными желтоватыми листьями; цветы его имеют еще более яркий жолтый цвет и множество тычинок и пестиков. Когда опадают цветы, на месте каждого из них остается четырехлиственная сумка, величиною с обыкновенную горошину, и эта сумка в зрелом состоянии заключает в себе массу мелких красноватых семян, шероховатых на вид, но имеющих мучнистое свойство. Время жатвы бывает в июле, когда и старые и молодые, и мужчины и женщины, — словом, все выходят собирать эту несеянную и [23] нетребовавшую ухода жатву. Сумочки собирают, семена отделяют от них и берегут в качестве запаса муки для следующего года. Когда нужно употребить их в дело, их смалывают кое-как в ручной мельнице, мешают с водой и варят, пока они не превратятся в вещество, которое мы видели теперь перед собою. Вкус и качество его очень метко определены Селимом, который говорит о нем: «не так хорошо как пшеница, но гораздо лучше ячной муки».

Другой дар природы, мезая, есть плод хорошо знакомый бедуинам, хотя пренебрегаемый всеми другими. Кустарник его, достигающий двух или трех футов вышины, весьма густ и имеет остроконечные яркозеленые листья и маленькие красные звездообразные цветы. В июне месяце на месте этих цветов появляются ягоды, по величине, вкусу и цвету похожие на нашу красную смородину, но сладость в них слишком преобладает над кислотою. Бедуины собирают и с жадностью пожирают их, или, сварив в небольшом количестве воды, добывают из них нечто в роде патоки, которую они, и только они одни, очень уважают. Этот плод, да еще вышеупомянутый самх, верблюжье молоко и по временам мясо убитой скотины, — хотя, впрочем, последнее есть роскошь, допускаемая только в редких случаях, — составляют все, чем питаются бедуины.

Ни один человек из всего шераратского племени не может похвалиться, что имеет кофейник или кофе. Подобные предметы обыкновенны у сиро-арабских бедуинов, богатых вследствие обладания овцами и лошадьми, и соседства с городами, не говоря уже о средствах, добываемых грабежом от крестьян и путешественников. Но здесь, в собственной Аравии, овцы составляют почти исключительную собственность жителей городов и деревень, которые довольно сильны для ее охранения, между тем как сильные правительства много лет держали бедуинов в ежевых рукавицах и низвели их до их нормального состояния, т. е. до состояния простых погонщиков верблюдов, и ничего более. Но если бедуины при подобной системе несколько потеряли, то страна много выиграла; и, я думаю, большинство моих читателей легко согласится, что богатство и благосостояние торговцев и поселян гораздо важнее выгод дикой воли и наглой необузданности кочевых племен Сирийской пустыни, — пустыни только потому, что она находится во власти бедуинов.

Военная сила этого племени, как можно заключить из того [24] что я уже сказал о нем, незначительна; шерараты слишком разбросаны для совокупного действия и слишком бедны для того, чтобы приобрести настоящее оружие, вместо своих неуклюжих фитильных ружей и заржавевших пик.

Они ведут между собою постоянные распри, но убитых при этом бывает мало; главная цель набега — добыча, а не убийство, и хотя бедуин страшный хвастун, но в душе он мало расположен к тому, чтобы убивать, или быть убитым. Они готовы по целым часам рассказывать ужасные кровавые истории о своих войнах и сражениях с тем или с другим племенем; можно подумать, что эти битвы были чем то вроде Ватерлоо, но когда вы хладнокровно вникнете в число их жертв, так смело считаемых «тысячами», ваше человеколюбивое сердце утешится, найдя, что эти тысячи уменьшились до скромной цифры «двух» или «трех» человек, да и тех вы не должны сразу принимать за мертвых, потому что они, вероятно, только «слегка ранены» и в следующей реляции явятся здравыми и невредимыми.

Причина такого уважении, оказываемого человеческой жизни состоит в отсутствии тех национальных и религиозных принципов, которые так часто в других странах — и в Азии даже более, чем в Европе — побуждают людей к кровопролитию. Бедуин не сражается за свой дом: у него нет его; ни за свою страну: она везде; ни за свою честь: он никогда не слыхал о ней; ни за религию: он не признает и не отстаивает никакой веры. Единственная цель его во время войны — временное занятие какого-нибудь клочка жалкой пастбищной земли или пользование солоноватым колодцем, а иногда желание захватить в слою собственность чужого коня или верблюда. Все подобные цели предполагают мало враждебных чувств; они могут быть достигнуты помимо войны другими путями и не заключают в себе того ожесточения и зверства, которыми сопровождается и которые вызывает гражданская или религиозная борьба.

Далее: в Средней Аравии, правда, существуют племена гораздо богаче, сильнее и организованнее; таковы Шемеры, южные Джуфы, Метейры и Отейба во внутренних странах Аравии и Бенохалиды к востоку. Но все они, вместе взятые, очень малочисленны в сравнении с оседлым населением; они составляют по большей мере шестую или седьмую часть его, судя по спискам разных арабских провинций, и в военное время являются только в качестве соперников той или другой партии горожан, — а не в [25] качестве независимых или враждебных войск. Правление ваггабитов удар за ударом «сломало их шипы», по характерному выражению арабов, и хотя не все они так бедны и дики, как шерараты, но они еще более, чем эти последние, покорны господствующей власти и не смеют шевельнуться без ее приказания.

Дневной отдых сделал нас способными продолжать свой путь среди кустарников и песчаных холмов вниз по долине, извивающейся между своими каменными берегами подобно широкой, мелкой реке в направлении к югу. Мы, разумеется, встречали много бедуинов и прошли несколько больших лагерей, по временам останавливаясь в них для подкрепления или продажи каких нибудь ничтожных предметов, в видах поддержания своей торговой роли, а иногда проходили мимо. С нами не случилось тогда ничего особенного, о чем стоило бы упоминать, хотя путешествие наше было далеко не скучно, благодаря шуткам то с нашими товарищами или хозяевами, то над ними. Они с своей стороны забавляли нас длинными рассказами о бродячей жизни заблудившихся или украденных верблюдов, о храбрых героях и любовниках, не уступающих отвагою никакому Ромео, хотя несколько менее изящных, о разводах без юридических формальностей, и о брачных союзах, в которых исходным пунктом и главною целью был, повидимому, ужин из вареной баранины — этого nec plus ultra гастрономии и желаний бедуина.

— Что вы будете делать когда явитесь пред Богом на суд после такой нечестивой жизни? — спросил я однажды у бойкого молодого шерарата, которого длинные вьющиеся кудри и некоторая претензия на дендизм, — потому что и пустыня имеет своих денди, — при всех его лохмотьях вполне соответствовали его разговору далеко неназидательного свойства.

— Что мы будем делать? — отвечал он без затруднения. — Мы подойдем к Богу и поклонимся ему; если он окажется гостеприимным (даст нам мяса и табаку), мы останемся с ним; а если нет — то мы сядем на коней и уедем.

Вот обращик бедуинских идей о другом мире; и, еслибы я не боялся обвинения в профанации, мог бы рассказать, по крайней мере, пятьдесят подобных анекдотов.

27-го числа этого месяца мы с некоторыми затруднениями прошли ряд крутых песчаных холмов, которые окружают прямой путь Уади Серхана. Здесь в первый раз увидели гаду, кустарник, который по своей распространенности составляет почти [26] отличительную черту Арабского полуострова и часто упоминается его поэтами. Он принадлежит в семейству Euphorbia, имеет крепкий ствол, часто в пять или шесть футов вышины, и бесчисленное множество круглых зеленых ветвей, очень тонких и гибких, образующих большой перистый пучек, довольно красивый на вид, и представляет некоторое убежище для путника и пищу для его верблюдов. Эти последние страстно любят гаду и постоянно сворачивают прямо с дороги не смотря на удары и пинки, чтобы набить им рот, и затем снова вытягивают шею в прежнем направлении, готовые повторить тот же самый маневр при следующем кустарнике, как будто их вовсе не били за прежнее их обжорство.

В Англии я часто слышал и читал о «послушном верблюде». Если слово «послушный» значит «глупый», то я согласен на такой эпитет; в подобном случае верблюд есть образец послушания. Но если этим эпитетом хотят охарактеризовать животное, принимающее некоторое участие в своем ездоке, насколько это возможно для бессловесного существа; животное, которое отчасти понимает его намерения, или разделяет их в качестве слуги, которое повинуется вследствие чувства покорности или даже почти товарищества относительно своего господина, подобно лошади или слону, — я скажу, что верблюд далеко не послушен, а весьма упрям. Он вовсе не обращает внимания на своего всадника, ему все равно — сидит ли он на его спине или нет; он идет прямо единственно по той причине, что слишком глуп для того, чтобы свернуть в сторону, и затем, когда какая-нибудь соблазнительная колючка или зеленая ветка отвлекла его в сторону с тропинки, он продолжает идти в этом новом направлении просто по тупости, мешающей ему вернуться на прежнюю дорогу. Единственная его забота — захватит по пути как можно больше корма во время своего механического движения вперед; его длинная шея оказывает ему в этом отношении большую услугу; и только сильный удар по чем попало может направить его на надлежащий путь или понудить к скорому ходу. Он никогда не пытается сбросить вас со своей спины, — эта уловка выше его ограниченного разумения; но если вы упадете, он и не подумает остановиться ради вас, и продолжает идти попрежнему, кормясь по пути, не зная и нисколько не заботясь о том, что сделалось с вами. Пущенный на собственный произвол, он в тысяче случаев против одного никогда не найдет обратного пути к своему [27] обычному долу или пастбищу, и первый встречный завладеет им без особенной хитрости. Джек или Том — для него все равно, и потеря своего прежнего господина или своих собственных родных и близких не внушает ему ни сожаления, ни попыток снова вернуться к ним. Единственный знак того, что он знает о своем седоке, он подает тогда, когда этот последний садится на него: в подобных случаях он, — вместо того, чтобы сказать в духе валаамской ослицы: «разве я не твой верблюд, на котором ты ездишь с тех пор, как приобрел меня, до сего дня?» — поворачивает свою длинную гибкую шею к своему хозяину, раскрывает свои огромные челюсти, чтобы укусить его если можно, и испускает какой-то странный стон, точно жалуясь на совершенно новую и неслыханную несправедливость, которую хотят сделать с ним. Словом, он с начала до конца остается неприрученным и диким животным, которое могло быть употреблено на службу человеку единственно вследствие своей тупости и без особенного искусства со стороны своего хозяина и без своего собственного содействия, за исключением крайней пассивности. На него не действуют ни привязанность, ни привычка; он никогда не бывает ручным, хотя он не довольно чуток и осторожен для того, чтобы быть совершенно диким.

Он имеет только одну страсть: мстительность. Он представляет много примеров этой страсти и, действуя под ее влиянием, обнаруживает удивительную, давно задуманную злобу, соединенную с холодною тупостью его обыкновенных свойств. Мне очень памятен один пример такой мстительности. Это происходило близ небольшого города в долине Баальбека, где я жил в то время. Один мальчик лет четырнадцати вел большого верблюда, нагруженного дровами из этого городка в деревню, находившуюся оттуда в расстоянии получаса или одного часа пути. Верблюд то замедлял шаг, то сворачивал с дороги, и потому проводник беспрестанно бил его, и, вероятно, по мнению верблюда, эти удары были сильнее, чем следовало. Не находя благоприятного случая поквитаться с своим проводником немедленно, он «выжидал времени», которое долго не наступало. Несколько дней спустя, тому же самому мальчику пришлось гнать верблюда, уже разгруженного, обратно в свою деревню. Когда они были на полупути, довольно далеко от всякого жилища, верблюд вдруг остановился, осторожно осмотрелся вокруг во всех направлениях, чтобы удостовериться, что нет никого, кто бы мог увидеть их, и заметив, [28] что вблизи и вдали на дороге нет ни одного прохожего, сделал шаг вперед, захватил голову мальчика в свои чудовищные челюсти и подняв его на воздух, швырнул снова на землю с совершенно оторванною верхнею частью черепа и мозгом несчастного, разбросанным по земле. Удовлетворив таким образом свою месть, животное спокойно продолжало свой путь к деревне, как будто ничего не случилось, пока не подошли и не убили его люди, которые видели эту сцену, но слишком в дальнем расстоянии для того, чтобы подать своевременную помощь. Но минуем поскорей гадовые кустарники, где и всадники и их верблюды одинаково разбрелись в разные стороны, и будем продолжать свой путь вперед.

Пройдя песчаные холмы, мы оставили прямую линию долины и вошли в новую местность. Страна попрежнему представляла открытый и пустынный ландшафт, но вид ее значительно отклонился от черных возвышенностей, предшествовавших Уади Сёрхану. Равнина, хотя покрытая гравием, имела желтоватый оттенок; ее поверхность уже не представляла такого безусловного и безнадежного бесплодия; от нее тянулся, только уходя в даль, длинный ряд крутых холмов Джебаль-эль-Джоуф, т. е. Джоуфских гор. Мы шли но боковой отрасли Уади Сёрхана, представляющей нечто вроде жолоба и ведущей почти прямо на юг. Несколько позднее полудня мы дошли до большой впадины, где, среди, по крайней мере, двухсот шераратских шатров (я и товарищ мой считали их, пока это нам не надоело), лежат воды Магуа, — группа глубоких и не высыхающих колодцев, вода которых была бы не совсем дурна, еслибы от их краев удалить нечистоты и верблюдов.

Здесь мы должны были провести остаток этого дня, а также и весь следующий, Селим, который боялся войти с нами в Джоуф, где он когда-то прежде совершил убийство, был принужден остановиться и поискать для нас товарища, который мог бы провести нас безопасно в пределы упомянутой территории, и который затем должен был получить от нас свидетельство о благополучном окончании нашего путешествия. Эту бумагу, надлежащим образом подписанную и скрепленную печатью, он должен был вручить Селиму, без чего этот последний не мог подучить условленной платы, которая, пред отправлением нашим в путь, была вручена на хранение почтенному должностному лицу города Маана, Ибрагиму. От него наш проводник должен был [29] получить вознаграждение, представивши, в виде кредитива, упомянутый документ, заключающий наше заявление, что мы благополучно достигли цели нашего путешествия, не имея никакой причины к жалобам или неудовольствию против нашего конвоя.

После долгих поисков и многих отвергнутых предложений, Селим, наконец, нашел одного добродушного, но несколько робкого человека., Сюлеймана-эль-Аззами, который взялся доставить нас в Джоуф. Между тем бедуины, жатая обозначить себе благоприятный с нашей стороны отзыв правителю этой области об их поведении во время нашего пребывания у них, угощали нас на славу. Мясо и молоко, финики и самх сменяли друг друга, и в общем итоге мы провели день не без комфорта, болтая в шатрах или бродя по окружающим ложбину песчаным холмам, не смотря на томительный зной, который признал бы тягостным даже бенгалец, а житель Мадраса объявил бы решительно нестерпимым.

29 числа рано утром мы снова отправились в путь. Пред нами лежала возвышенная голая равнина, по направлению к северу. Здесь мы видели большое стадо страусов. Нет ни одной птицы более робкой и недоступной. Увидав их далеко впереди, бегущими длинной вереницей один за другим с такою поспешностью, точно их жизнь зависела от быстроты бега, мы готовы были принять их за ряд заблудившихся верблюдов. Шерараты охотятся за ними потому, что их перья покупаются на расхват на границах Аравии и продаются в Египте и Сирии, откуда часто переходят в Европу.

В этой степи вовсе нельзя найти воды. Мы шли по ней весь долгий летний день и остановились только на час, при закате солнца, чтобы приготовить приправленную золою закуску; затем опять сели на своих верблюдов, прошли у самого юговосточного откоса Джебаль-эль-Джоуфа и после полуночи сделали короткий привал, чтобы несколько отдохнуть и выспаться.

Но мой сон был несколько потревожен упущением скорпиона. Правда, говорят, эта вещь не серьезная, принимая в расчет неопасную здешнюю породу этого насекомого, но укушение его производит довольно сильную, хотя и скоро проходящую боль. Эти скорпионы пустыни — любопытные маленькие создания. Они имеюсь около четверти дюйма длины и, повидимому, состоят целиком из клещей и хвоста. Они имеют темный красновато-коричневый цвет и очень проворны. Их множество в этой песчаной почве. Днем [30] они благоразумно скрываются, а ночью выходят освежиться более прохладным воздухом. Их укушение производит совершенно такую же боль, как обжог от накаленного добела железного острия, сильно прижатого к коже; и когда я почувствовал на лбу такой укол, то вскочил с необычайною живостью и ожидал, что буду страдать целые сутки, — период, приписываемый народною молвой мукам от укушения скорпиона. Но я бил приятно удивлен тем, что боль продолжалась не более одного часа, сопровождаясь небольшою опухолью, и затем совершенно прошла, оставив по себе чуть заметный след.

При свете утренней звезды, мы снова сели на своих верблюдов, желая войти в Джоуф до наступления сильной жары полудня; но нам предстоял еще длинный путь. Наша тропинка вилась бесконечными излучинами среди низких холмов и каменных гряд, и мы не видели никаких признаков приближения к возделанным странам. Наконец, показались более зеленые склоны, и мы очутились у небольшой группы домов, окруженных некоторыми следами культуры. Это была деревушка Джун, принадлежащая к провинции Джоуф и находящаяся на западной ее окраине. Я насчитал здесь около тридцати домов. Вслед затем мы вошли в длинный и узкий проход, которого крутые бока замыкали вид со всех сторон. Вдруг на противоположном утесе показались всадники; один из них, красивый юноша с длинными вьющимися волосами, хорошо вооруженный и на хорошей лошади (мы познакомимся с ним короче в следующей главе), велел нашему проводнику остановиться и отвечать за себя и за нас. Сюлейман повиновался с теми признаками робости в голосе и жестах, которых редко не выказывает бедуин при своем приближении к какому-нибудь городу, потому что, войдя туда, он обыкновенно пресмыкается точно собака, только что побитая за воровство. После ответа Сюлеймана, проговоренного в высшей степени униженным тоном, всадники немного посоветовались друг с другом, затем двое из них повернули своих лошадей и поскакали но направлению к Джоуфу, а заговоривший с нами молодой человек крикнул Сюлейману: «Хорошо, поезжайте, не бойтесь ничего», и затем доскакал вслед за другими и исчез за возвышенностью.

Нам пришлось тащиться еще целый час; мой верблюд изнемог и беспрестанно падал; его дурному примеру следовал другой верблюд, нагруженный кофеем; в этих теснинах зной был ужасен, а полдень приближался. Наконец, мы выбрались из [31] ущелья, но открывшаяся перед нами перспектива все-таки замыкалась массою скал. Вода в наших бурдюках истощилась, и мы ничего не ели в это утро. Когда же мы увидим Джоуф? или он уходить прочь от нас? С трудом подвигаясь на нашем пути, мы обогнули огромную массу утесов, и вдруг пред нашими глазами открылся прекрасный ландшафт.

Но этот ландшафт и наш переход от пустынной к обитаемой Аравии заслуживают отдельной главы.

Текст воспроизведен по изданию: Джиффорд Пальгрев. Путешествие по средней и восточной Аравии. СПб. 1875