ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Конфликты и волнения из-за Марокко. — Французские ошибки и германские увлечения.

Разумеется, все другие вопросы отступили на задний план перед перспективою франко-германского конфликта. Кризисы в Албании и Персии имеют более местное значение и не могут особенно волновать Европу, тогда как спор Германии с Франциею непосредственно задевает интересы всего культурного мира. Французы соблазнились выгодами фактического преобладания в Марокко и затеяли крайне рискованное и сложное предприятие, которое пока не приносит им ничего, кроме огорчений и расходов; а соперники безжалостно отравляют им всякий успех, назойливо предъявляют свои требования и протесты, активно вмешиваются в ход событий и периодически возбуждают обостренные пререкания, дающие публике повод беспокоиться за ближайшее будущее. Не возникнет ли война из-за Марокко? Это мучительное опасение постоянно волнует умы с тех пор, как выяснился истинный международный характер французского предприятия. На первых порах французы думали устроить в Марокко нечто в роде протектората, совместно с Испаниею, и в этом смысле заключен был с нею трактат 3-го октября 1904 г., [382] с согласия и одобрения Англии; но вмешалась Германия — и территориальная неприкосновенность Марокко под властью султана была признана тринадцатью державами, подписавшими соответственный дипломатический акт в Алжесирасе 8-го апреля 1906 г. За Франциею и Испаниею оставлено только право участвовать в мерах по обеспечению безопасности страны и, в случае надобности, держать с этою целью свои военно-полицейские отряды в определенных пунктах, для охраны жизни и имущества своих подданных, по соглашению с султаном. Франция заручилась тогда дружбою и расположением султана и стала действовать в Марокко от его имени; по приглашению Мулай-Гафида она освободила Фец от осаждавших его кабилов и заняла город своими войсками. Так как султан не располагает достаточными силами и средствами для охранения порядка и безопасности в стране, он по необходимости принимает услуги таких могущественных и богатых союзников и покровителей, как французы. С своей стороны, Испания, заинтересованная ближайшим образом в судьбе Марокко не только по соображениям географического соседства, но и по давним политическим и торгово-промышленным связям, считает своим долгом не отставать от Франции в заботах о благополучии мароккской империи, и тотчас после оккупации Феца французами посланы были испанские войска для занятия порта Лараша и города Эль-Ксара, в восточной части Марокко. Французы негодовали по поводу такого коварного вмешательства Испании; влиятельные парижские газеты, в том числе и «Temps», доказывали, что испанцы поступили незаконно, что они не имели ни формального, ни нравственного права занимать какую-либо часть владений султана. Полемика против недавних друзей и союзников принимала отчасти неприязненный и злобный оттенок; французские патриоты не стеснялись в отзывах о слабосильном соседнем государстве, вздумавшем соперничать с Франциею; взаимное раздражение проявлялось нередко в крупных инцидентах и столкновениях на месте между представителями обеих национальностей. Испанские отряды не допускали французов в пределы занятой ими местности и задерживали даже офицеров и консульских агентов Франции, после чего мадридское правительство, конечно, представляло свои извинения; дипломатические конфликты кое-как улаживались, но тон газетной полемики не понижался. Неожиданно, в самый разгар этих споров, появляется германское военное судно в гавани Агадир, значительно южнее Лараша — под предлогом защиты германских подданных, двух представителей фирмы Маннесман, которых, впрочем, никто не обижал. Этот шаг Германии напомнил французам, что испанцы [3383] не находятся в одиночестве, что за ними стоят более крупные претенденты и что формальными доводами нельзя отделаться от предъявленных притязаний. Присутствие германской канонерки в мароккских водах было красноречивым доказательством того, что Германия желает иметь свою долю участия в делах Марокко и что она несогласна предоставить французам распоряжаться в этой стране, хотя бы по приглашению и от имени султана.

По внешним признакам следовало заключить, что дипломатией молчаливо поставлен теперь вопрос о разделе и прочной оккупации Марокко, и что каждая из заинтересованных держав уже наметила свою долю добычи. Французские дипломаты и публицисты продолжают упорно отстаивать формальную правоту и бескорыстие Франции. Французы действуют в Марокко не иначе, как с согласия и по уполномочию султана, авторитет и независимость которого признаны существующими международными договорами, подписанными и Испаниею, и Германиею. Французы берут на себя скромную роль союзников и помощников Мулай-Гафида: они не претендуют ни на какую часть его территории и заботятся лишь о водворении порядка в ее пределах — тогда как Испания заняла известные пункты не только без ведома и согласия султана, но и вопреки прямым протестам его представителя в Танжере, а Германия прислала военный корабль к берегам Марокко также без предварительных сношений с местною властью. Таким образом, французы в точности соблюдали принцип неприкосновенности прав шерифа и ни в чем не нарушали постановлений алжесирасского акта, а испанцы, как и немцы, совершенно забывали о султане. В оффициозном «Temps» несколько раз помещались полемические статьи против соперников, под заглавием: «А султан?» или «Забытый султан».

Нечего и говорить, что этот способ рассуждения уж слишком прост. Кто же поверит, что французское правительство жертвует людьми и деньгами на оккупацию Марокко из одного уважения к авторитету и законным правам Мулай-Гафида? Для деятелей республики было бы слишком странно хлопотать о правах и интересах мароккского шерифа и ссориться из-за них с культурными европейскими нациями. Каждый понимает, что ссылки на независимость и авторитет султана — только пустые слова или условные дипломатические отговорки, которым нельзя придавать никакого реального значения. В действительности мароккский шериф потерял всякий авторитет в глазах туземного населения с тех пор, как он обратился к французам за помощью против непокорных местным племен. О независимости не может быть и речи, когда и военная поддержка, и финансовые средства получаются от [384] иноземцев. Мулай-Гафид не может уже обойтись без французского покровительства; французские войска не могут удалиться из Марокко, потому что с удалением их водворилась бы анархия и европейские пришельцы подверглись бы опасности погрома или истребления. Если-же временная оккупация поневоле превращается в постоянную или долгосрочную, то номинально независимое государство становится фактически зависимым или вассальным, и на деле устанавливается нечто в роде протектората, все выгоды которого достаются державе-покровительнице. Сами французы не отрицают, что такое именно положение является неизбежным для Марокко. Зачем же замалчивать этот естественный ход вещей и прикрывать его фразами о неприкосновенности прав султана? Оказывается, что испанцы совершенно верно истолковали смысл французских военных действий в пределах Марокко, придав им значение оккупации, срок которой не может быть определен в точности; поэтому они, в виде противовеса, решились занять часть территории, которая в силу договора 3-го октября 1904-го года подлежит испанскому влиянию. В этом договоре обозначены границы двух «зон» — французской и испанской; что же удивительного в том, что испанцы вздумали водвориться в пределах своей предположенной «зоны», не заботясь о формальных основаниях такого решения? Ведь и французская оккупация не предусмотрена ни договором 1904-го года, ни алжесирасским актом 8 апреля 1906 г. Как бы то ни было, чисто формальные доводы французских публицистов представлялись мало убедительными по существу и не могли повлиять на решения и намерения заинтересованных государств.

С другой стороны, образ действий Германии вызывал справедливые упреки и недоумения. Берлинский кабинет имел много поводов и случаев откровенно высказывать свои взгляды и формулировать свои требования по мароккскому вопросу. В феврале 1909-го года германское правительство, после долгих переговоров, заключило с Франциею сделку, в силу которой французам предоставлялась свобода действий в охране их политических интересов и в упрочении внутреннего мира и порядка, под условием отказа от всяких экономических привилегий для отдельных наций и с обязательством поддерживать промышленные и торговые интересы немцев, как и прочих иностранцев. Французы обязывались, между прочим, привлекать немцев к участию в тех предприятиях, которые могут им достаться, и этот принцип устройства международных промышленных ассоциаций применялся не только в Марокко, но и в французском Конго. Соглашение 8-го февраля 1909-го года вполне отчетливо определяет мароккские интересы Германии, как [385] исключительно экономические, и в то же время признает, что Франция имеет в Морокко «особые политические интересы, тесно связанные с упрочением порядка и внутреннего мира, которым германское правительство не будет препятствовать». Если берлинская дипломатия с тех пор изменила свои воззрения, то ничто не мешало ей сообщить об этой перемене в обычной корректной форме и вступить в соответственные переговоры, чтобы устроить новое соглашение взамен прежнего; но послать военное судно в открытый мирный порт, с явною целью угрозы или демонстрации, без всяких предварительных переговоров — значило прямо делать кому-то вызов, намекать на применение силы, указывать на оружие в подкрепление своих требований. А требования были пока неизвестны; их еще не было, и вызов был по меньшей мере преждевременный. Всякое заявление Германии и без того выслушивается с достаточным вниманием, и в Берлине, конечно, не могли сомневаться в том, что голос германской дипломатии будет выслушан с подобающим уважением, хотя бы он не сопровождался никакими угрожающими жестами. Простое дипломатическое заявление или предложение могло бы послужить началом обоюдных кабинетных совещаний и привело бы к известным практическим результатам, не возбудив никакого шума и не затронув чужих патриотических чувств и интересов. Переговоры могут идти более или менее успешно, содержание их может изменяться, они могут даже быть отложены на некоторое время без всякого ущерба для общего спокойствия и мира, — между тем как посылка военного судна в беззащитный пункт спорной территории есть уже действие, ставящее на карту вопросы чувствительного национального самолюбия и международного соперничества. Отправив хотя бы, ничтожную канонерку в Агадир, Германия сразу и без малейшей к тому надобности заняла воинственную позицию, затрудняющую ее свободу действий; она не может отозвать свое судно по требованию других держав, ибо это противоречило бы ее достоинству и правилам военной чести; она должна поневоле проявить некоторую последовательность и твердость до конца, не думая о последствиях. А последствия могут уже не зависеть от доброй воли Германии. Легко предположить, что британское правительство, в ответ на посылку германского судна в Агадир, послало бы туда пару своих броненосцев. Это не было бы нисколько враждебным актом относительно Германии; с формальной стороны это было бы действие вполне правильное и целесообразное, но в какое положение оно поставило бы Германию? В конце концов немцам пришлось бы убрать свою канонерку, но внешнему авторитету Германии нанесен был бы [386] страшный удар, которого она долго не могла бы забыть. Нужно ли, полезно ли для берлинской политики рисковать в такой мере репутациею и жизненными интересами германской империи?

К сожалению, в современной Германии еще крепко держатся традиции «железного канцлера», и значительная часть общественного мнения с патриотическим восторгом встретила «мужественный» шаг правительства относительно Марокко. В немецкой печати, не только консервативной, но и либеральной, стали раздаваться возгласы и речи, каких нельзя было ожидать по поводу посылки небольшого военного судна в мароккские воды. Старые, почтенные публицисты, ученые и парламентские деятели, сотрудники популярных газет и журналов, заговорили вдруг таким языком, точно Германия проснулась от долгой спячки и восстала во всем блеске своего могущества, готовясь к великим подвигам. Нация, в лице своего правительства, громко и твердо заявила свое право руководящего участия во всех международных делах и вопросах, где бы они ни возникали, и это есть будто бы новый факт, наполняющий гордостью сердца немецких патриотов. Некоторые доходили до утверждения, что Германия, с ее трехмиллионною армиею, имеет полную возможность диктовать Франции свою волю и что пора уже проникнуться этим сознанием и начать действовать в этом духе. Странные патриотические похвальбы вытекали отчасти из недоразумения: многие смешивают силу и величие с грубостью. Показывать соседу, ни с того, ни с сего, бронированный кулак и грозить им в пространство, после мирных бесед и накануне дружеских совещаний — это проявление грубости, а не сознательной культурной силы. Немцы приветствуют грубый, некорректный и рискованный поступок, принимая его за акт политического могущества. Грубые приемы политики сохранились от времен Бисмарка, но внутренний смысл, практическая расчетливость и глубокое национальное содержание бисмарковской дипломатии ускользнули от понимания новейших поклонников и подражателей «железного канцлера».

Самообольщение немецких патриотов, впрочем, продолжалось недолго. Диктовать волю французам, при помощи канонерки в Агадире, не пришлось, так как Англия дала понять, что будет действовать, в случае надобности, заодно с Франциею. А с британским флотом пока еще рано состязаться Германии. Английский министр иностранных дел, сэр Эдуард Грей, своевременно довел до сведения германского правительства, что Англия не считает законным и согласным с международными трактатами пребывание германского военного «судна в гавани Агадира. Германия приняла это сообщение к сведению, но не сделала из него никакого [387] практического вывода. В британском парламенте, 6-го июля (нов. ст.), премьер Асквит, в ответ на запрос Бальфура, заявил, что «в Марокко создалось новое положение, при котором британские интересы могут быть затронуты более непосредственно, чем это было до сих пор», и что при предстоящем дипломатическом обсуждении Англия должна будет иметь в виду «как охрану этих интересов, так и исполнение договорных обязательств по отношению к Франции». Несмотря на это красноречивое и категорическое предупреждение, германская дипломатия ни в чем не изменяла своей тактики, и только вместо канонерской лодки в Агадире появился крейсер. Один из наиболее выдающихся членов кабинета, Ллойд-Джордж, убежденный сторонник миролюбия в международных отношениях, произнес, затем, обстоятельную политическую речь на банкете лорд-мэра, данном 21-го июля в честь лондонских банкиров. Он не называл ни Германии, ни Франции, но сделал яркую характеристику тех условий и задач, которые могут даже мирную Англию заставить взяться за оружие. «Для высших и важнейших интересов не только этой страны, но и всего мира, — говорил он, между прочим, — необходимо, чтобы Британия при всех случайностях сохраняла свое место и свой престиж между великими державами мира. Ее могущественное влияние долго было в прошедшем, и будет еще вероятно в будущем незаменимым для дела человеческой свободы. Оно неоднократно способствовало избавлению континентальных наций от подавляющих бедствий и даже от национальной гибели, и эта услуга слишком часто забывается. Мы готовы на великие жертвы для сохранения мира; ничто не оправдывало бы нарушения международной доброжелательности, кроме разве вопросов крупнейшего национального значения. Еслибы нам навязано было положение, при котором мир мог бы быть сохранен только отказом от великой и благодетельной роли, принадлежащей Британии после вековых усилий героизма и усовершенствования, и еслибы там, где затронуты ее жизненные интересы, стали смотреть на Британию свысока, как будто в совете наций она не принимается уже в расчет, то скажу решительно, что мир на таких основаниях и достигнутый такою ценою был бы невыносимым унижением, которого не стерпела бы великая страна, как наша. Национальная честь не составляет партийного вопроса. Безопасность нашей великой международной торговли — не партийный вопрос. Мир народов вернее всего будет обеспечен, если все нации установят по справедливости, каковы должны быть условия общего мира. И действительно, народы начинают лучше понимать друг друга, более основательно оценивать чужие взгляды и точки [388] зрения, проявлять больше готовности спокойно и бесстрастно обсуждать свои разногласия. И потому я уверен, что в течение предстоящего года ничего не случится такого, что помешает канцлеру казначейства на этом же месте спокойно ответить на обычный тост лорда-мэра за продолжающийся рост общественного благосостояния». Наконец, специально о мароккском кризисе высказался вновь глава кабинета, в заседании палаты общин 27-го июля. «Очевидно, — сказал Асквит, — этот вопрос о Марокко дошел до такого пункта, когда он становится все более затруднительным и должен вызывать тревогу, если не найдено будет решение. Между Франциею и Германию происходят в настоящее время собеседования, в которых мы не участвуем. Они касаются предмета, который может не затрагивать британских интересов. Мы не можем высказывать о них определенное суждение прежде, чем мы узнаем их результат. Но мы желаем, чтобы эти беседы привели к решению достойному и удовлетворительному для обеих сторон, — к решению, которое ни в чем не нарушило бы британских интересов. В самом Марокко вопрос представляет массу затруднений, но вне Марокко, в других местах африканского запада, мы не думали бы вмешиваться в территориальные соглашения, признаваемые разумными теми, которые ближе всего в них заинтересованы. Сообщения о том, что мы вмешивались в франко-германские переговоры или пытались влиять на них — это вредные басни; в них нет и тени основания. Мы полагали справедливым с самого начала установить для общего сведения, что если не достигнуто будет решение, соответствующее намеченным пожеланиям, мы сочтем себя обязанными принять активное участие в обсуждении вопроса. Это будет наш долг, как подписавших алжесирасский акт, и это может быть нашим обязательством в виду соглашения 1904 года с Францией; это может также оказаться нашим долгом для защиты британских интересов, которые могли бы быть непосредственно задеты дальнейшими событиями. В известные моменты мы не были уверены, что это понято как следует, но теперь мы знаем положительно, что недоразумений нет. Заявление, которое я сделал здесь же более трех недель тому назад, и речь, произнесенная потом канцлером казначейства в другом месте, уяснили, кажется, с достаточною определенностью, что мы не требуем для себя ни преобладания, ни привилегированного положения, а претендуем лишь на положение стороны заинтересованной в могущих произойти событиях, заинтересованной в разрешении настоящего кризиса. По нашему мнению, было бы большою ошибкою предоставить событиям идти беспрепятственно и допустить, чтобы подтверждение интересов, [389] которые мы там имеем, вызвало удивление и неудовольствие в тот именно момент, когда это подтверждение сделалось бы уже как нельзя более настоятельным и необходимым. Я думаю, что мы предупредили эту возможность. Мы сильно желаем, чтобы происходящие переговоры имели благополучный конец, и в интересах общей пользы я могу только просить палату не вдаваться в обсуждение предметов спора». Речь Асквита была единодушно одобрена всеми партиями парламента. Вождь оппозиции Бальфур заявил, что «строго обдуманная и осторожная декларация премьера не требует ни комментариев, ни критики». «Разногласия между английскими политическими партиями — продолжал он, — не нарушают общего согласия, когда дело идет об интересах страны. Если кто-нибудь предполагает, что нас можно вычеркнуть из карты Европы, потому что мы переживаем внутренние затруднения, то он совершенно ошибается относительно чувств английского народа и парламентской оппозиции». Оратор рабочей партии, Рамзай Макдональд, указал на серьезность сообщения премьера и повторил, при общих рукоплесканиях палаты, что иностранные нации не должны ни в каком случае рассчитывать на ослабление британского духа и национального единства под влиянием внутренних несогласий. «Взгляды рабочей партии известны, — прибавил он: — английская партия труда, вместе с рабочими партиями Франции и Германии, будет до последнего момента употреблять все усилия для сохранения мира».

Внушительные британские речи заставили германскую дипломатию отказаться от предъявления каких-либо специальных требований и притязаний относительно Марокко. Вместо мароккских дел заговорили о «компенсации» в другом месте, об исправлении или округлении германских колониальных владений в западной Африке, в соседстве с французскою областью Конго. За что предполагается компенсация? Очевидно, за отказ от участия в разделе ожидаемой добычи в Марокко и за предоставление этой страны в распоряжение Франции. Но, как видно из британских заявлений, Англия решила не допустить занятия какой-либо части мароккской территории немцами, и следовательно французы не имеют повода вознаграждать Германию за вынужденное отречение от предприятия, оказавшегося для нее недоступным.

Переговоры приняли крайне странное направление. Берлинский кабинет надеется получить от Франции какие-то территориальные уступки взамен обещания перестать беспокоить ее по поводу Марокко, — и правительство французской республики как будто соглашается на этот удивительный торг, чтобы избавиться от тяжелых и опасных придирок могущественной соседки. Другими [390] словами, Германия откровенно требует «отступного», и Франция готова удовлетворить это поразительное по цинизму требование. Но Германия раз уже получила крупные экономические выгоды за свой отказ от политических интересов в Марокко, и эта сделка закреплена, февральским соглашением 1909-го года, не потерявшим еще своей законной силы. Как же понять теперь вторичное требование компенсации за тот же отказ от вмешательства в политические дела Марокко? Неужели достаточно послать куда-нибудь ничтожное военное судно, чтобы приобресть право не считаться с существующими договорами и заявлять притязание на добычу, на правах победителя? И где гарантия, что на этот раз германская дипломатия добросовестно исполнит свое обязательство и действительно перестанет придумывать новые поводы для споров и конфликтов с Франциею?

Было бы крайне печально, еслибы этот новый вид приобретательной политики имел успех и утвердился в современной Европе, благодаря бесцеремонной смелости одних и робкой уступчивости других. По всей вероятности, берлинским дипломатам нужен только приличный выход из затруднения, созданного необдуманною посылкою военного судна в Агадир. Очень может быть, что совещания французского посла Камбона с германским министром иностранных дел, Кидерлен-Вехтером, в Берлине, как и беседы германского посла фон-Шена с министром де-Сельвом в Париже, приведут к компромиссу, одинаково безобидному для обеих сторон.

© текст - ??. 1911
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Андреев-Попович И. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1911