-

ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Император Вильгельм II действовал вообще осторожно; он довольствовался тем, что пугал других перспективою войны и поощрял рискованные военные предприятия чужих правительств, но сам избегал прямого риска. Он не без злорадства следил за безвыходными затруднениями наших союзников, французов, в Марокко, где он косвенно способствовал поднятию туземного национального движения против иностранных пришельцев. Колониальные предприятия, рассчитанные на легкость военного успеха и на пассивную покорность туземных народностей, являются обычными источниками опасных разочарований и столкновений для европейских держав, и общий мир не может считаться прочным до тех пор, пока не изменится коренным образумь отношение культурных наций к некультурным или малокультурным племенам и народам.

Испытания французов в мароккском вопросе представляют новый убедительный пример ошибочности колониальной политики, основанной лишь на праве силы. Французы с самого начала отнеслись к Марокко, как к бесхозяйной земле, которую можно занять или взять под свое покровительство и опеку, по соглашению с посторонними европейскими державами; туземцев они не принимали в расчёт, зная их ничтожество и бессилие в военном отношении. Мало-по-малу они стали, однако, убеждаться, что местное население имеет свои крепкие незональные и религиозные идеи, и что оно обладает большой силой сопротивления; они должны были видеть, что нельзя навязывать туземцам свои порядки и реформы, не подготовив для этого почвы путем мирного дружественного сожительства, построенного на взаимном доверии и уважении. Французские дипломаты считали достаточным приобрести расположение и преданность ничтожного султана Абдель-Азиса, который с наивностью младенца спешил окружить себя всеми диковинными изобретениями цивилизации — автомобилями, граммофонами, телефонами и разными изделиями парижского искусства; французские промышленники не щадили своего нового клиента и постоянно снабжали его [403] ненужными ему товарами, за которые требовали денег по непомерно преувеличенным счетам, так что вскоре злосчастный султан оказался вовлеченным в крупные долги и в малопонятные ему кредитные операции. Французы были почему-то уверены в незыблемой прочности правления Абдель-Азиса, несмотря на многие признаки брожения и недовольства в стране; они не придавали значения отдельным попыткам восстания, с которым все чаще связывалось имя младшего брата султана, Мулай-Гафида. Образовалось странное, явно ненормальное положениеe: народ в Марокко быль против султана, связавшаяся с иноземцами, и выражал явное сочувствие к его противникам, а властные представители республиканской Франции неуклонно стояли за «законного шерифа» поддерживали его официальный авторитет и не допускали мысли об его низложении волей мароккского народа. Мулай-Гафнд, опираясь на патриотически-настроенные толпы мусульман, объявил себя повелителем Марокко и занял уже некоторые из важнейших пунктов страны; а французы продолжали верить, что Абдель-Азис одержит победу и что он непременно должен победить, в качестве единственного закона а го правителя, признанного Европой. На чем основывалась эта твердая вера в жалкого Абдель-Азиса и почему республиканские дипломаты придавали такое исключительное значение мнимой законности его власти — неизвестно. Если сам мароккский народ отрекается от неудачного султана и переходить на сторону его более сознательного и популярного брата, то во имя чего могли бы французы навязывать туземцам в этом отношении свои собственные понятия о законности? Они, правда, не вмешивались в происходившую междоусобную войну, но до конца признавали только одного Абдель-Азиса и смотрели на Мулай-Гафида, как на самозванца-революционера; еще накануне переворота и даже в самый день роковой битвы французские газеты сообщали о крупном успехе султана и о вытеснении отрядов его соперника из Маракеша. Между тем судьба Абдель-Азиса была уже решена: 19-го августа на рассвете его лагерь близ Маракеша подвергся нападению и полному разгрому, при у частии его собственных войск, и сам султан едва спасся бегством в пределы занятой французами прибрежной территории Несколько дней спустя, 24-го августа (нов. ст.), Мулай-Гафнд был торжественно провозглашен султаном в Танжере и окончательно вступил в отправление своих обязанностей, или, говоря высоким слогом, «вступил на престол» Марокко. Как известно, западноевропейские дипломаты и газетные публицисты любят говорить о «занятии трона» и «перемене царствования», даже когда дело идет каких-нибудь предводителях зулусов, и традиционные [404] монархические понятия и термины официальной Европы прямо переносятся в такие страны, который по своим общественно-политическим условиям не имеют ничего общего с государствами западно-европейского типа. Громкие фразы о «престоле» и «монархе» едва-ли соответствуют фактам, касающимся перехода власти от Абдель-Азиса в Мулай-Гафиду, и во всяком случае правительство французской республики не имело разумного основания поддерживать в Марокко принцип какого-то законно-установленного монархизма, в ущерб нравам населения. С одной стороны, своим открытым покровительством бывшему султану французы только вредили ему в глазах туземцев и усиливали популярность его соперника, как выразителя чувств национального патриотизма, а с другой — они ставили себя в крайне трудное и неловкое положение, при возможном успехе этого соперника. Французская дипломат вынуждена теперь считаться с личными взглядами, желаниями и интересами нового султана, а так как эти взгляды и желания не могут быть доброжелательны относительно европейцев вообще и французов в особенности, то все достигнутые результаты новейшей мароккской политики великих держав подвергаются большому сомнению. Что сделают Франции и Европа, если новый султан не признает для себя обязательными постановления алжесиразской конференции и отвергнет право вмешательства иностранцев в марокские дела? Надь этим вопросом невольно задумывались французские деятели при первом известии о торжестве Мулай-Гафида, и еслибы последний обладал некоторою смелостью и пониманием современных , политических обстоятельств, он мог бы легко воспользоваться взаимным антагонизмом между великими державами, чтобы придать мароккскому кризису новое направление, в высшей степени неудобное для Франции.

Французская республика пожинает теперь в Марокко плоды своей беспринципной внешней политики, которая сообразуется лишь с интересами и стремлениями правителей, без всякого внимания к потребностям желаниям и чувствам народов. Эта политика, ошибочно называемая реальною и практическою, построена на том предположении, что в большинстве государств решающая роль во внешних делах принадлежать правительствам, а не народам; но даже в Марокко это предположение оказывается неверным, и оно блестяще опровергнуто всем ходом новейших событий. Положение Франции было бы совершенно иное, если бы с самого начала она уделила больше внимания мароккскому населению и не связывала своей политики с личностью правителя, и если бы она, как и подобает республике, в своих внешних отношениях и расчетах более интересовалась законными правами и симпатиями народов, чем [405] интересами и дружбою таких «монархов», как Абдель-Азис. Политика, игнорирующая настроение народов, с которыми устраиваются известный политические связи, не может считаться реальною в наше время, и рано или поздно она неминуемо влечет за собой тягостный разочарованы в роде тех, который выпали на долю французской дипломатии в Марокко.

Текст воспроизведен по изданию: Иностранное обозрение // Вестник Европы, № 6. 1908