СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МЕЖДУ ВОДОЙ И ДЕВСТВЕННЫМ ЛЕСОМ

Лесоповал и лесосплав в девственном лесу

Мыс Лопес, 25—29 июля 1914 г.

Абсцесс, для вскрытия которого я считал нужным прибегнуть к помощи военного врача в Мысе Лопес, вынудил меня неожиданно отправиться к берегам океана. По счастью, этот прорвался сам, как только мы приехали сюда, и таким образом дело обошлось без [63] дальнейших осложнений. Мы с женой нашли радушный прием в доме служащего фактории Фурье, жена которого этим летом провела больше двух месяцев у нас в Ламбарене, ожидая разрешения от бремени. Г-н Фурье — внук французского философа Фурье (1772—1837), социальные теории которого я изучал в студенческие годы. И вот под нашим кровом, в девственном лесу, появился на свет его правнук.

Я все еще не могу двигаться и провожу целые дни лежа в шезлонге на веранде, откуда мы вместе с женой любуемся морем и где с упоением дышим свежим воздухом. Самый незначительный ветерок для нас великая радость. В Ламбарене никогда не бывает ветров, за исключением кратковременных смерчей — торнадо.

Использую свободное время, чтобы записать кое-что о жизни лесорубов и сплавщиков на Огове,

Эксплуатация огромных лесов Западной и Экваториальной Африки началась около тридцати лет назад.

Задача эта не такая легкая, как может показаться с первого взгляда. Там действительно много великолепного леса. Но как его вырубить и перевезти?

Пока что на Огове, вообще-то говоря, ценится только лес, расположенный поблизости от воды. Как ни великолепно дерево, удаленное на километр от реки или озера, ему не грозит топор лесоруба. Зачем его срубать, если перевезти его все равно не будет возможности?

Почему же здесь до сих пор не построят железной дороги, чтобы подвозить бревна к воде? Подобный вопрос может быть задан лишь человеком, который не знает, что такое девственный лес Экваториальной Африки. Здесь кругом болота и сплетения гигантских корней. Чтобы подготовить для железной дороги на двести метров грунт, иначе говоря, чтобы вырубить деревья, удалить корни и засыпать болота, надо затратить больше средств, чем на покупку сотни тонн лучшего леса на мысе Лопес. Поэтому железные дороги строятся только там, где это позволяет почва и где не приходится затрачивать на это таких огромных денег. В девственном лесу видишь воочию, как бессилен человек перед природой.

Итак, работы ведутся здесь примитивным способом. Это неизбежно хотя бы потому, что рабочую силу составляют примитивные люди... да и тех никогда не хватает. Поговаривали о том, чтобы заселить эти места аннамитами и китайцами. Но попытки эти бесплодны. Работать в африканском девственном лесу чужеземцы не могут: они не в силах вынести жару, жить в этой лесной глуши на бивуаке и питаться тем, что здесь произрастает.

Задача состоит прежде всего в том, чтобы найти подходящее для лесоповала место. В девственном лесу бок о бок растут деревья самых различных пород. Лесоповал оправдывает себя только там, где деревья требуемой породы во множестве растут близ воды. Туземцам такие места известны. Обычно они расположены где-нибудь в глубине леса, но, когда наступает половодье, соединяются с рекой узким протоком или [64] маленьким озерцом, которое тоже разливается. Туземцы знают эти места, но приберегают их для себя и стараются навести белых, которые хотят отыскать их, на ложный след. Один европеец рассказал мне, что жители одной из деревень более двух месяцев принимали от него богатые подарки — табак, водку и ткани — и каждый день отправлялись с ним на поиски этих мест. Однако они так и не нашли ни одного участка, годного для разработки, где можно было бы рассчитывать добыть хорошую древесину. И вот в конце концов из случайно подслушанного разговора он узнал, что негры намеренно уводили его от хороших мест, после чего дружбе настал конец.

Леса, находящиеся вблизи реки, в значительной части своей уже вырублены.

Около половины всех лесов этого края передано в концессию европейским компаниям. Все остальное является свободной зоной и не принадлежит никому. Кто угодно, белый или негр, может вырубать этот лес там, где ему заблагорассудится. Даже на полученных в концессию участках компании нередко разрешают неграм срубать понравившиеся им деревья, как и в свободной зоне, но при условии, что они потом продадут древесину именно этой компании и никому другому из лесоторговцев.

Главное здесь даже не в том, чтобы владеть лесными участками, а в том, чтобы иметь бревна, годные для продажи. Лес, который негры срубают сами и потом продают, обходится дешевле, чем тот, который европейцы вырубают силами наемных рабочих. Но вместе с тем поставки, которые осуществляют негры, настолько ненадежны, что в торговом деле на них никак нельзя положиться. Им может прийти в голову справлять праздник или затеять рыбную ловлю как раз тогда, когда спрос на лес всего больше. Поэтому и получается, что фирма покупает лес у туземцев и вместе с тем для вырубки его прибегает к труду наемных рабочих.

Когда подходящее место найдено, туда приходят либо туземцы из какой-нибудь деревни, которые объединились, чтобы валить лес, либо белые со своими рабочими и прежде всего начинают строить хижины для жилья. Самый трудный вопрос — это как обеспечить их продовольствием. Откуда достать в этой дикой глуши пропитание для шестидесяти или ста человек на долгие недели или даже месяцы? Может ведь оказаться, что деревня и ближайшие плантации расположены в расстоянии сорока километров, и, чтобы добраться до них, приходится проделать тяжелый путь по трясине и болотам. Бананы же и маниок, обычные здесь продукты питания, трудно бывает перевозить из-за того, что они занимают много места. К тому же через несколько дней они портятся. Большая беда Экваториальной Африки в том, что в ней не произрастает никаких плодов, которые бы выдерживали сколько-нибудь длительные сроки хранения. Бананы и маниок созревают здесь в течение всего года, давая то богатый, то более скудный урожай. Но бананы портятся через шесть дней после того, как их сорвут, а хлеб из маниока — через десять дней после того, как он приготовлен. [65]

Корень маниока сам по себе несъедобен из-за содержащих цианистую кислоту веществ, которые входят в его состав. Чтобы удалить из них этот яд, корни кладут на несколько дней в проточную воду. У Стенли погибло однажды триста носильщиков, которые второпях наелись плохо промытого маниока. ¹ После того как корень достаточно долго пролежал в воде, его растирают в порошок и подвергают брожению. Образуется особого рода темное вязкое тесто, которое нарезают узенькими палочками, завертывают в листья и так хранят. Эти маниоковые палочки европейцы находят невкусными. Известно, что саго, употребляемое для варки супов, обычно изготовляется из маниока.

Из-за того что регулярное снабжение местными продуктами сопряжено с такими трудностями, работающим на заготовке леса неграм нередко приходится мириться с тем, чтобы питаться рисом и... привезенными из Европы консервами! Из последних сюда поступают главным образом дешевые, специально предназначенные для экспорта в отдаленные районы Африки банки с сардинами, большой запас которых всегда наличествует в факториях. Для того чтобы внести в пищу известное разнообразие, покупаются также консервированные омары, спаржа, калифорнийские фрукты! Самые дорогие консервы, которых не могут себе позволить даже живущие в достатке европейцы, работающим на лесных заготовках неграм приходится есть по необходимости.

А как же с охотой? Дело в том, что в настоящем девственном лесу охотой заниматься немыслимо. Дичь там, правда, водится в изобилии. Но как охотнику разглядеть ее в этих непроходимых зарослях и как ему гнаться за нею? Хорошая охота бывает только там, где в девственный лес вторгаются болота или же степи. Но в таких местах нет никаких деревьев и нечего делать лесорубам. Как это ни парадоксально, но нигде людям не грозит голод так, как среди пышной растительности изобилующего дичью девственного леса Экваториальной Африки.

Нечего и говорить о том, сколько приходится страдать работающим в лесу: днем — от мух цеце, ночью — от москитов. К тому же в течение целого дня им приходится стоять по пояс в болоте. Все они часто заболевают лихорадкой и ревматизмом.

Валить деревья здесь бывает очень трудно из-за большой толщины стволов. К тому же у великанов девственного леса стволы не бывают округлыми и гладкими, а имеют мощные ребристые выступы, которые, подобно контрфорсам, переходят со ствола на главные корни и бывают укреплены глубоко под землей. Как будто по наущению самых искусных строителей, природа снабжает эти могучие деревья единственно надежными средствами защиты от неистовств здешних торнадо.

Часто не приходится даже и думать о том, чтобы рубить дерево снизу топором, можно начать работать только на высоте человеческого роста; иногда приходится даже сооружать особый помост, на который взбираются дровосеки.

После того как несколько человек, проработав целый день, окончательно выбьются из сил, можно считать, что топор сделал свое дело. [66]

Однако нередко бывает, что дерево при этом не падает. Обвитое толстыми лианами, оно срослось с соседними деревьями. И только когда обрубают и их, оно валится наземь.

После того как деревья повалены, начинается заготовка бревен. Ствол распиливается или разрубается на куски от четырех до пяти метров длиной, пока не доходят до места, где диаметр уменьшается до шестидесяти сантиметров, и на этом прекращают работу. Остающуюся часть вершины бросают, и она гниет. Слишком толстые бревна тоже оставляют на месте, ибо из-за тяжести их с ними не справиться. Лесоторговцам нужны только бревна диаметром от полутораста до шестидесяти сантиметров.

Повалом и распилкой деревьев занимаются обычно в сухое время года, то есть между июнем и октябрем. Потом начинают расчищать дорогу, по которой эти огромные, нередко достигающие трех тонн веса бревна перекатывают к ближайшему озеру или реке. Начинается борьба с оставшимися под землей корнями и лежащими на поверхности могучими кронами. Бывает, что при падении дерева огромные треснувшие суки его врезаются на целый метр в землю! Наконец дорога более или менее готова. Участки ее, проходящие по болоту, застилаются деревом. Теперь по дороге этой будут катить бревна, одно за другим. Каждое толкают и сдвигают с места тридцать человек; с дружными выкриками медленно поворачивают они его вокруг своей оси. Если бревно чересчур велико или не совсем кругло, то человеческих сил не хватает. Тогда, для того чтобы перекатить его, прибегают к помощи ваг. А подчас приходится втаскивать его на бугор! Или подложенная вага подается под тяжестью бревна! За всю вторую половину дня тридцать человек в силах перекатить бревно всего на каких-нибудь восемьдесят метров.

А время не ждет! До наступления половодья, в конце ноября и начале декабря, весь лес необходимо спустить в озеро. Воды его сообщаются с рекой только в период разлива. Бревна, которые к этому времени не успевают перекатить, остаются в лесу и до такой степени бывают изъедены древесными паразитами, в особенности одной из разновидностей короедов (Bostrichidae) что их уже невозможно пустить в продажу. В лучшем случае бревна эти еще удается спасти, дождавшись весеннего половодья. Однако последнее часто не достигает высоты, достаточной для того, чтобы соединить все озера с рекой. А уж если бревна пролежат в лесу целый год до следующего осеннего половодья, то можно быть уверенным, что они погибли.

Иногда, примерно раз в десять лет, и осеннее половодье не достигает нужной высоты. Тогда вся работа на множестве лесных участков оказывается напрасной. Так было прошлой осенью. Средние и мелкие лесоторговцы близки тогда к разорению. Мужское население целых деревень, проработав несколько месяцев, получает настолько мало, что бывает не в силах даже заплатить за купленные в долг рис и консервы.

Наконец, лес попадает в проточную воду и лианами его привязывают к прибрежному кустарнику. Тогда появляется белый лесоторговец и покупает то, что негры из различных деревень готовы ему предложить. [67]

В таких случаях ему надо быть крайне осторожным. Действительно ли это те сорта дерева, которые нужны, или же негры пустились на обман и срубили наместо них другие, из тех, что соблазнили их близостью к реке, — воспользовавшись тем, что у них сходная кора и текстура? Весь ли лес свежий и нет ли среди бревен таких, которые лежат уже с прошлого или позапрошлого года и у которых только что отпилили концы, чтобы придать им свежий вид? Изобретательность негров, торгующих лесом, касательно того, как лучше обмануть своих покупателей, поистине невероятна. Горе новичку!

В Либревильской бухте один молодой английский лесоторговец должен был закупить для своей фирмы черное дерево. Дерево это очень тяжелое и поступает в продажу короткими бревнами. Обрадованный англичанин сообщил на родину, что приобрел большое количество отличного черного дерева. Но едва только первая партия прибыла в Англию, как он получил телеграмму, извещавшую, что это вовсе не черное дерево и что купил и переслал он совсем другое. Оказалось, что большие деньги затрачены впустую и ему предстоит теперь нести ответственность за все убытки. Негры продали ему какую-то твердую породу дерева, которая пролежала несколько месяцев в черном болоте. В результате бревна эти вобрали в себя черную окраску, и местами распила и поверхностными своими слоями они стали походить на великолепнейшее черное дерево. В глубине же это дерево было красноватого цвета. Неопытный англичанин не догадался произвести пробный распил отдельных бревен.

Белый лесоторговец, перед тем как купить лес, обычно производит его обмер. Обмер — это нелегкая работа, потому что ему приходится все время прыгать по воде вокруг вертлявых бревен. Покупатель вносит половину стоимости сразу. Остальную часть он додает, когда бревна эти, на которых теперь уже вырубается знак его фирмы, благополучно прибывают на берег. Иногда случается, что один и тот же лес негры ухитряются продать четыре или пять раз, причем всякий раз присваивают себе задаток и в конце концов скрываются в лесу и пропадают там до тех пор, пока об этой сделке не позабудут или пока купивший лес белый не устанет от бесплодной траты денег и времени на розыски мошенника, который к тому времени, когда его обнаружат, успевает приобрести табак или еще что-нибудь и не может уже расквитаться за понесенные белым убытки.

* * *

Теперь о том, как скрепляются плоты. Для этого не нужно ни канатов, ни тросов. Упругие лианы девственного леса оказываются и удобнее, и дешевле. От шестидесяти до ста четырех- или пятиметровых бревен складываются в два ряда, один над другим, и перевязываются лианами. Таким образом, плот имеет от восьми до десяти метров в ширину и около сорока — в длину. Вес его достигает иногда двухсот тонн. Длинные тонкие шесты, которыми в определенном порядке перекладываются бревна, [68] придают ему нужную крепость. Вслед за тем на нем строятся хижины из бамбука и листьев рафии. На связанные вместе деревянные чурбаки накладывается слой глины, и получается очаг, на котором можно приготовлять пищу. Огромные весла укрепляются спереди и сзади на мощных уключинах, для того чтобы плотом этим можно было в какой-то степени управлять. Каждое из них требует по меньшей мере шестерых гребцов. Поэтому на таком плоту их должно быть от пятнадцати до двадцати человек.

Покупают как можно больше бананов и маниоковых палочек. Пускаются в путь.

Гребцы должны хорошо знать расположение постоянно изменяющих свои очертания песчаных отмелей, чтобы по мере возможности их избегать. Отмели эти чуть покрыты коричневою водой, и издали различить их бывает трудно. Если плот садится на мель, то единственный способ сняться с нее — это вытаскивать по одному застрявшие в песке бревна, а потом снова вкладывать их на старое место и прикреплять к остальным. Иногда приходится даже разъединять все бревна, а потом снова скреплять их воедино, — работа, которая в этих условиях длится неделю и неизбежно влечет за собой потерю части бревен, которые за это время уносит течением. А время дорого, ибо запасы продовольствия бывают обычно скудны, и чем дальше вниз по течению Огове уходит плот, тем труднее бывает эти запасы пополнить. За несколько несчастных бананов жители деревень требуют с голодающих сплавщиков от одного до полутора франков, а иногда и начисто им отказывают.

Во время пути нередко случается, что сплавщики продают хорошие бревна из своего плота другим туземцам, и заменяют их другими, менее ценными, точно такой же величины, и на этих последних искусно подделывают клеймо фирмы. Десятки таких бревен, брошенных в лесу, остаются лежать на песчаных отмелях или в речных бухтах, после того как схлынет вода. Говорят, что есть деревни, где можно найти запасы таких бревен самых различных размеров. А дорогостоящий лес, вытащенный из плотов, изменяют до неузнаваемости, а потом снова продают белым.

Есть еще и другие причины, которые заставляют белого тревожиться за сплавляемый по реке лес. Через столько-то дней пароход, на который должны будут погрузить этот лес, прибудет на мыс Лопес. Сплавщики вполне могут успеть туда к назначенному сроку. Им обещаны хорошие подарки, если они прибудут вовремя. Но едва только в какой-нибудь из деревень на их пути зазвучит тамтам, они сплошь и рядом поддаются искушению подогнать свой плот к берегу и принять участие в празднестве, которое может продлиться... два, три, четыре, пять, шесть дней. А в это время пароходу в Мысе Лопес приходится ждать, а белому лесоторговцу — платить немалые деньги за простой. Так прибыльное дело оборачивается для него убытками!

Двести пятьдесят километров, отделяющих Ламбарене от Мыса Лопес, плот проходит обычно за две недели. Движение его, быстрое вначале, под [69] конец замедляется. За восемьдесят километров от устья реки на ее течении начинают сказываться уже приливы и отливы океана.

Теперь привязанное к плоту каноэ приходится наполнять запасами питьевой воды, потому что речная становится непригодной для питья а никаких источников поблизости нет. Продвигаться вперед можно лишь в часы отлива. Как только начинается прилив, плот приходится привязывать к берегу крепкой лианой толщиной в руку, чтобы его не отнесло назад вверх по течению.

Потом плот ведут по узкому извилистому рукаву реки, впадающем с южной стороны в бухту Мыса Лопес, около тридцати километров длиной. Стоит ему только оказаться в другом рукаве, впадающем в эту бухту ближе, к середине, как он погиб. Стремительное течение поднятой отливом реки уносит его со скоростью восьми километров в час в открытое море. Если плот выходит в самый южный из рукавов, вдоль берега очень мелкий, тогда можно управлять им с помощью длинных шестов и прогнать его так до самого Мыса Лопес. Но стоит отойти хотя бы на несколько метров от берега, где до дна уже не достать, как управлять плотом становится невозможно и его опять-таки уносит в море. На этих пятнадцати километрах разыгрываются страшные схватки между сплавщиками леса и стихиями. Если поднимается ветер, дующий с континента к морю, то люди нередко бывают бессильны что-либо сделать. Если же из Мыса Лопес заметят, что плот находится в бедственном положении оттуда стараются послать в лодке якорь и цепь, и его удается спасти в том случае, если волнение не настолько велико, чтобы выдрать и разбросать скрепленные бревна. Случись это, сплавщикам, если они не хотят пойти ко дну, остается лишь покинуть плот в лодке, ибо стоит ему очутиться в бухте, как уже никакая лодка не будет в состоянии справиться с отливом и все еще продолжающимся и в море течением реки, и вернуться в Мыс Лопес будет уже невозможно. Плоские, не имеющие киля лодки какие ходят по рекам, бессильны выдержать натиск волн.

Так иногда погибают плоты. Да и немало сплавщиков нашло себе могилу на дне моря. Один из моих белых пациентов оказался однажды на таком злосчастном плоту. Ночью неожиданно поднялся ветер, и их унесло в море. О том, чтобы при таком сильном волнении спастись в каноэ, нельзя было и думать. Волны океана начали уже раздирать плот на части, когда подоспела помощь. Кто-то на берегу заметил фонарь, которым в отчаянье размахивали погибавшие, и послал на этот колеблющийся свет случайно оказавшийся под парами катер.

Благополучно прибывший в Мыс Лопес плот расцепляют и бревна помещают в «парк». В защищенном месте бухты их укладывают друг на друга в два ряда и связывают так, что образуется нечто вроде двойной цепи. Достигается это тем, что в них вбивают железные клинья с кольцами и сквозь эти кольца пропускают крепкий проволочный канат. Таким образом двойная цепь из бревен защищает спокойную воду от морских волн. Внутри этого заграждения укладывают в ряд столько бревен сколько может там поместиться. Бревна эти к тому же еще скрепляются [70] друг с другом проволочными канатами, пропущенными сквозь вбитые в них железные кольца. Каждые два часа сторож проверяет, в порядке ли заграждение, крепко ли еще сидят эти кольца в бревнах и не истрепались ли проволочные канаты от длительного трения об кольца и постоянного перегибания. Но иногда все эти предосторожности не помогают. Бывает, что скрепляющий заграждение проволочный канат рвется вдруг среди ночи, и, когда утром владелец спешит проведать свое достояние, он обнаруживает, что находившиеся в парке бревна отправились путешествовать по морю с тем, чтобы никогда уже не вернуться. Одна английская фирма совсем недавно потеряла так за ночь на сорок тысяч франков леса. Если же разражается торнадо, то удержать лес нет никакой возможности. Как шаловливые дельфины, подскакивают тогда могучие бревна и одним изящным прыжком переносятся по ту сторону заграждения.

Таким образом, для леса, сложенного в бухте мыса Лопес, каждый день чреват опасностями. С нетерпением ожидают тогда прибытия парохода, который должен увезти этот непокорный груз. Едва только он появляется, как буксиры начинают подтаскивать к его обращенному к берегу борту один плот за другим. Предназначенные для погрузки на пароход плоты располагаются таким образом, что проволочные канаты можно протянуть через кольца, вбитые на обоих концах бревна. Несколько негров пляшут на качающемся плоту и всякий раз выбивают из бревна, которое будут грузить, кольцо, тем самым высвобождая это бревно из плота. Потом его обвязывают цепью и с помощью этой цепи поднимают на пароход. Все это требует необычайной ловкости. Стоит только грузчику поскользнуться на качающемся в воде бревне, поверхность которого от сырости становится скользкой, как ноги его могут оказаться раздробленными, зажатые между двумя глыбами дерева весом от двух до трех тонн каждая.

Сидя на веранде, смотрю в подзорную трубу на негров, занятых сейчас этой работой, которую до чрезвычайности затрудняет услаждающий меня ветерок. А если нагрянет торнадо или просто подует сильный ветер, то плотам, находящимся довольно далеко от парохода, угрожает серьезная опасность.

Значительными бывают также потери леса в пути от места порубки к месту погрузки его на идущее в Европу судно. Многие из срубленных стволов по той или иной причине погибают. Расположенные близ устья Огове лагуны — это настоящие кладбища сплавляемого леса. Бесчисленные стволы гигантских деревьев торчат там из тины, в которую они погребены морем. По большей части это бревна, которые не смогли своевременно сплавить и которые лежали и гнили на месте порубки до тех пор, пока не настало большое половодье и не снесло их в реку. Когда они достигли бухты, ветер и прилив загнали их в лагуну, откуда им уже никогда не выбраться. Глядя в подзорную трубу, я насчитываю сорок таких бревен. Их будет подбрасывать на волнах приливами и отливами, пока наконец они не найдут себе могилу в океане или в лагуне. [71]

Когда плот благополучно достигает места назначения, пригнавшая его артель сплавщиков то ли на своем каноэ, то ли на пароходе торопится вернуться по реке назад... чтобы не голодать на мысе Лопес. Все свежие продукты питания завозятся в порт из отдаленных районов и проделывают путь больше ста километров вниз по реке, потому что на песчаном морском побережье и в болотистых местах, прилегающих к устье реки, никакие плодовые деревья расти не могут.

Когда лесоторговцы расплачиваются со сплавщиками, те закупают в фактории помногу табака, водки и различных товаров. Они возвращаются к себе домой, став, по понятиям негров, богатыми людьми. Спуск несколько недель, а иногда даже раньше, от их богатства не остается и следа. Они снова начинают искать хорошее место для порубки леса, снова начинается их тяжкий труд.

Вывоз леса из Мыса Лопес постепенно растет. В настоящее время он уже достигает ста пятидесяти тысяч тонн в год. Вывозится главным образом махагони, которое среди туземцев известно под названием омбега и окуме (Aucoumea Kleineana), так называемое ложное махагони.

Дерево окуме мягче, чем махагони, и идет специально на изготовление коробок для сигар. Оно находит себе применение и в мебельной промышленности. Будущее у него большое. Некоторые сорта ложного махагони выглядят значительно красивее настоящего.

Если сплавной лес продолжительное время лежит в море, его начинает подтачивать древоточец (Teredo navalis). Древоточец — это маленький, похожий на червячка моллюск, который въедается в ствол и проникает с поверхности его в самую сердцевину. Поэтому, если сплавному лесу приходится долго ожидать прибытия парохода, бревна выкатывают на берег. В этих случаях обычно заболонь стесывается топорами, и бревно превращается в четырехугольный брус.

Помимо махагони и окуме на Огове есть еще немало других ценных пород дерева. Назову хотя бы экевазенго (розовое дерево) и коралловое дерево, оба красного цвета, удивительного по красоте, и «железное дерево», которое настолько твердо, что на лесопильне Нгомо действуют сделанные из него зубчатые колеса. Растет здесь и еще одно дерево — оструганное, оно напоминает собою белый муаровый сатин.

Лучшие породы дерева не вывозятся, потому что на европейском рынке их еще не знают и поэтому не требуют. Когда их узнают и начнут заказывать, торговля деревом в Огове приобретет гораздо больше значения, чем она имеет сейчас. Одним из лучших знатоков древесных пород в Огове считается миссионер из Нгомо г-н Ог. Он обладатель ценной коллекции образцов всевозможных пород.

Вначале я не мог понять, как это живущие здесь, в том числе и те, кто не имеет никакого отношения к торговле лесом, могут проявлять столь большой интерес к качеству различных пород дерева. С течением времени, однако, постоянное общение с лесоторговцами привело к тому, что и сам я, как говорит моя жена, «тронулся на дереве». [72]

Социальные проблемы девственного леса

Написано во время поездки по реке

30 июля—9 августа 1914 г.

Я снова могу работать. Капитан маленького пароходика, принадлежащего торговой компании, что находится в Нджоле, оказался настолько любезен, что взял нас с собою в Ламбарене. Движемся мы медленно из-за тяжелого груза. Мы везем керосин. Разлитый в четырехугольные бидоны по восемнадцати литров каждый, он следует из Америки прямо в бассейн Огове. Туземцы начинают охотно употреблять керосин для своих нужд.

Пользуюсь этой продолжительной поездкой, чтобы осмыслить те социальные проблемы, с которыми я неожиданно для себя столкнулся в девственном лесу. Мы столько говорим в Европе о колонизации и о приобщении колоний к культуре и не даем себе труда вникнуть в значение этих слов.

В самом деле, действительно ли существуют в девственном лесу социальные проблемы? Да, существуют. Стоит только в течение десяти минут послушать, о чем говорят между собою двое белых, как не остается ни малейших сомнений в том, что наиболее трудная из этих проблем — это проблема рабочей силы. В Европе сложилось представление о том, что за довольно скудное вознаграждение среди туземцев можно найти сколько угодно рабочих рук. Дело обстоит как раз наоборот. Нигде не бывает так трудно найти рабочих, как среди примитивных народов, и нигде не приходится оплачивать их так высоко по отношению к затраченному ими труду, как здесь.

Говорят, что причиною этому леность негров. Но верно ли, что негры так ленивы? Нет ли здесь других, более глубоких причин?

Тот, кому хоть раз довелось видеть, как жители негритянской деревни очищают какой-нибудь участок земли от леса, чтобы посадить там те или иные полезные растения, знает, что они способны работать неделями с большим рвением, напрягая все свои силы. Кстати сказать, эту тяжелейшую из всех работ каждой деревне неизбежно приходится выполнять раз в три года. Растущие высокими кустами бананы необычайно быстро истощают почву. Поэтому каждые три года приходится, производя новую посадку, вырубать и сжигать лес, а золою удобрять землю.

Что касается меня, то, по правде говоря, я никогда уже больше не решусь говорить о лености негров после того, как полтора десятка их почти непрерывно гребли в течение тридцати шести часов, чтобы доставить меня к тяжелобольному.

Итак, при известных обстоятельствах негр работает очень хорошо... но он работает лишь столько времени, сколько обстоятельства эти [73] требуют. Дитя природы, — в этом и заключается решение загадки, — он работает от случая к случаю.

Туземцу не нужно бывает много работать: природа в достаточной степени снабжает его едва ли не всем необходимым для поддержания жизни в деревне. В лесу он находит дерево, бамбук, рафию и лыко, необходимое для постройки хижины, которая защищает его от солнца и от дождя. Ему надо только посадить немного бананов и маниока, ловить рыбу и ходить на охоту, и он будет обеспечен всем необходимым: наниматься в услужение и заботиться о заработке уже не надо. На работу он поступает только тогда, когда ему для какой-нибудь определенной цели бывают нужны деньги. Он хочет, например, купить себе жену; его жене или женам хочется иметь красивые материи, сахар, табак; самому ему нужен новый топор, он не прочь выпить водки, обзавестись новым костюмом цвета хаки и новыми ботинками.

Таким образом, существуют различные потребности, не имеющие непосредственного отношения к борьбе за существование, которые побуждают дитя природы наниматься на работу. Если у него нет надобности в деньгах для какой-либо определенной цели, он остается у себя в деревне. Если он куда-либо нанялся и заработал уже достаточно денег, чтобы удовлетворить все свои желания, ничто уже не побуждает его утруждать себя доле, и он возвращается к себе в деревню, где у него всегда есть и кров, и пища.

Негр не ленив, но он человек вольный. Поэтому он всегда не более чем случайный работник и нельзя рассчитывать на его постоянное участие в каком-либо деле. С этими трудностями в какой-то степени приходится сталкиваться миссионеру у себя на пункте и дома и в значительно большей степени — плантатору или торговцу. Стоило моему повару скопить достаточную сумму, чтобы исполнить желания своей жены и тещи, как он бросает работу, нисколько не думая о том, нуждаемся мы или нет в его услугах. Рабочие могут оставить владельца плантации в самый критический момент, когда надо уничтожать вредителей на какаовых деревьях. Как раз тогда, когда из Европы приходит телеграмма за телеграммой с требованиями высылки леса, в распоряжении лесоторговца не остается людей, ибо вся деревня отправляется в это время на рыбную ловлю или заводит новые насаждения. Все мы досадуем на леность негров. В действительности же дело только в том, что дитя природы — человек вольный. Богатства страны нельзя разработать до тех пор, пока негр только в малой степени в этом заинтересован. Как же его приучить к работе? Как заставить трудиться?

«Создадим у него возможно больше потребностей, тогда он будет работать изо всех сил», — говорят Государство и Торговля. Государство наделяет его принудительными потребностями, облагая его налогами. Каждый туземец, которому исполнилось четырнадцать лет, платит подушную подать в размере пяти франков в год, и поговаривают уже о том, что подать эта будет увеличена вдвое. Таким образом, мужчине, у которого две жены и семеро детей старше четырнадцати лет, приходится платить сто франков [74] в год и либо заработать эту сумму своим трудом, либо сдать соответственное количество продуктов. Торговец пробуждает в негре потребности, предлагая ему свои товары: полезные — ткани, инструменты, бесполезные — табак и туалетные принадлежности, вредные — алкоголь. Полезные вещи никогда не вызывают в туземце сколько-нибудь заметного рвения к труду. Безделушки и водка оказываются куда более действенными. Посмотрим же, что продается в девственном лесу. Недавно один негр, который торгует в принадлежащей белому лавочке возле маленького озера в совершеннейшем захолустье, показал мне свои товары. Под прилавком у него величественно красовалась белая бочка с водкой. Рядом стояли ящики с листьями табака и бидоны с керосином. Были тут также ножи, топоры, пилы, гвозди, винты, швейные машины, утюги, бечева для плетения рыболовных сетей, тарелки, стаканы, эмалированные кастрюли различной величины, лампы, рис, всевозможные консервы, соль, сахар, одеяла, ткани, сетка для москитников, безопасные бритвы, воротнички и галстуки, кружевные дамские сорочки, кружевные нижние юбки, корсеты, элегантные ботинки, ажурные чулки, граммофоны, аккордеоны и всякого рода диковины. Среди последних оказалась какая-то тарелка на подставке — их было несколько дюжин.

— Что это такое? — спросил я.

Негр передвинул на подставке рычажок, и маленький музыкальный ящик сразу же заиграл!

— Это самый прибыльный для меня товар, — сказал он. — Каждой женщине в округе хочется иметь такую тарелку, и она уговаривает мужа заработать на нее денег.

Разумеется, налоги и возросшие потребности могут заставить негра работать больше, чем он привык, однако они не в состоянии приучить его к работе, а если и в состоянии, то лишь в очень незначительной степени. Негр становится жадным до денег и падким до удовольствий, но это не делает его добросовестным и надежным работником. Нанимаясь на работу, он думает лишь о том, как бы затратить поменьше сил и получить побольше денег. Работает он лишь до тех пор, пока наниматель от него не отходит.

Недавно мне пришлось нанять несколько поденных рабочих, чтобы состроить новую хижину для больницы. Когда вечером я заглянул на площадку, я увидел, что за весь день ровно ничего не было сделано. Когда, на третий или четвертый день, я рассердился, один из негров, отнюдь не худший из них, сказал:

— Доктор, не кричи ты на нас, ты сам во всем виноват. Стой тут, тогда мы будем работать. А то уходишь к своим больным, оставляешь нас одних, и работа у нас не идет.

Теперь я взял за правило в тот день, когда у меня работают поденщики, освобождаться часа на два, на три. В течение этого времени я стою возле них, и они действительно работают при мне так, что их темная кожа покрывается потом. В такие дни, во всяком случае, хоть что-то бывает сделано. [75]

Увеличением потребностей негров кое-что достигается, но в общем-то не очень много. Дитя природы становится надежным работником лишь в той степени, в какой он из человека свободного превращается в человека подневольного. Достигают этого различными способами. Прежде всего его на какое-то время лишают возможности вернуться к себе в деревню. Плантаторы и владельцы леса принципиально не нанимают работников из ближайших деревень, а набирают себе молодых людей издалека и из инородцев и привозят их сюда, на берег реки. Система такого рода договоров разработана правительством, и, как многое в здешнем Колониальном управлении, задумана как целесообразная и человечная мера воздействия. В конце недели рабочий получает только половину заработанных им денег. Все остальное откладывается и вручается ему по истечении года, когда наниматель обязан отправить его домой. Это положение не дает ему возможности истратить деньги так быстро, как он из заработал, и потом вернуться домой с пустыми руками. Большинстве негров нанимается на работу, чтобы скопить себе денег на покупку жены.

А в результате? Людям приходится выдерживать целый год, не имея возможности до истечения срока вернуться домой. Но среди них мало действительно полезных рабочих. Многие тоскуют по дому. Другие не в состоянии вынести непривычный для них рацион, при котором, когда не хватает свежих плодов, единственной пищей становится рис. Большинство их питает пристрастие к водке. Среди размещенных в хижинах и живущих в большой тесноте людей легко распространяются язвы в различные болезни. Несмотря на все меры предосторожности, они умудряются растратить заработанные деньги, как только истекает срок действия договора, и обычно возвращаются домой такими же бедняками, какими оттуда уехали.

Негр бывает на что-то годен только тогда, когда он живет у себя в деревне и получает нравственную поддержку от семьи и родных. Лишенные привычной обстановки, он легко опускается и физически, и нравственно Скопища оторванных от семьи рабочих-негров — это очаги распущенности. Между тем торговля и плантации требуют подобных скопищ, ибо без них они не могут существовать.

* * *

Трагедия заключается в том, что интересы культуры и колонизации не только не совпадают, но во многом противоречат друг другу. Культуре бы только выиграла, если бы обитатели девственного леса остались в своих деревнях, приучились заниматься там ремеслами, заводить плантации выращивать кофе и какао как для своих нужд, так и для продажи, селиться в деревянных или каменных домах вместо бамбуковых хижин и жить самобытной и спокойной жизнью. Колонизация же требует, чтобы возможно большее число людей любым способом использовалось для максимальной разработки природных богатств страны. Как можно больше [76] продукции — вот их девиз: вложенные в колонию капиталы должны приносить доход, а метрополия — получать от своей колонии все, в чем она нуждается. В неожиданно раскрывающихся здесь противоречиях никто не виноват. Они заложены в самой действительности. И они тем острее, чем ниже уровень развития народов и чем меньше плотность населения в стране. У зулусов, например, где возможны земледелие и скотоводство, где негр неизбежно превращается в оседлого крестьянина и мелкого ремесленника и где плотность населения настолько велика, что торговля с Европой и теперь еще черпает оттуда необходимую рабочую силу, проблемы, связанные с народонаселением и развитием туземной культуры, далеко не так трудны, как в колониях, покрытых девственными лесами и населенных примитивными народами. Однако и здесь может оказаться, что экономическое развитие, которого добивается колонизация, происходит за счет развития культуры и уровня жизни туземцев.

Но как же обстоит дело с воспитательным воздействием трудовой повинности, которую насаждает правительство и о которой ведется столько споров? Что следует понимать под трудовой повинностью?

Каждый туземец, который не занимается постоянно каким-либо ремеслом, обязан по требованию государства на определенное число дней в году наниматься на работу к купцу или плантатору. На Огове трудовой повинности не существует. Колониальное управление Габона старается по возможности обходиться без этой меры. В Германской Африке, где трудовая повинность осуществляется более гуманными и вместе с тем более целеустремленными методами, это приводит, по одним данным, к хорошим, а по другим — к плохим результатам.

Я не считаю трудовую повинность неправомерной в принципе, но вместе с тем думаю, что практически она неосуществима. Не прибегая к трудовой повинности в малом, в колонии невозможно прожить. Если бы я был официальным лицом и какой-нибудь плантатор сообщил мне, что нанятые им рабочие убежали от него как раз тогда, когда надо собирать урожай с какаовых деревьев, и что мужчины из соседних деревень отказываются в эту критическую минуту ему помочь, я бы считал себя вправе и даже обязанным обеспечить его рабочей силой, необходимой для того, чтобы спасти его урожай, разумеется, уплатив туземцам то поденное вознаграждение, которое обычно платится в этой стране. Однако применяемая всюду трудовая повинность осложняется тем, что неграм, для того чтобы эти дни работать на белых, в ряде случаев приходится бросать родную деревню и семью и пускаться в долгий далекий путь. Кто же будет кормить их в пути? Кто о них позаботится, если они вдруг заболеют? Кто поручится мне, что белый не требует их к себе как раз тогда, когда их деревня должна сажать бананы или когда выдалось особенно благоприятное время для большой рыбной ловли? Что он не задержит их дольше, чем имеет право, под тем предлогом, что они не работали? Хорошо ли он будет с ними обходиться? Весь ужас заключается в том, что трудовая повинность втайне может превращаться в особого рода рабство. [77]

С проблемой трудовой повинности связана и другая — разработка колониальных богатств с помощью «концессий». Что мы разумеем под словом «концессия»? Обладающая солидным капиталом компания получает на несколько десятилетий большой участок земли для того, чтобы его самостоятельно разрабатывать. Никакие другие купцы на эту территорию уже не допускаются. Оттого, что всякая конкуренция этим исключается, туземцы попадают в кабальную зависимость от этой компании и ее служащих. Даже тогда, когда суверенные права государства оговорены в документах, торговой компании приходится фактически в той или иной степени посягать на эти права, особенно в тех случаях, когда причитающиеся государству налоги платятся компании в виде продуктов или труда, с тем чтобы компания уже внесла их государству в виде денег. В свое время вопрос этот немало обсуждался, ибо появление крупных «концессий» в Бельгийском Конго привело к серьезным злоупотреблениям. Опасности этой системы для меня совершенно очевидны. При неправильной постановке дела она может привести к тому, что туземец становится бесправным существом, не более чем принадлежащей торговцу или плантатору вещью. Но есть в ней и положительные стороны. Районы верхнего течения Огове переданы в концессию «Компании верховьев Огове». Со служащими этой компании, которые в течение длительного периода обращались ко мне за медицинской помощью, я мог подробно обсудить этот вопрос и знаю теперь, каковы на этот счет мнения обеих сторон. Когда компании не приходится опасаться конкуренции, она имеет возможность поступать так, как поступает «Компания верховьев Огове»: изгнать из своих земель водку и держать у себя в продаже в факториях лишь действительно необходимые туземному населению товары, не допуская туда никаких ненужных вещей. Руководимая благоразумными людьми, она может оказывать на местное население воспитательное воздействие. А оттого что весь район на долгие годы безраздельно отдан в ее руки, она заинтересована в том, чтобы рационально вести в нем хозяйство, и не так легко поддается искушению начать хищнически его опустошать.

В целом же от системы трудовой повинности, сводящейся к тому, что государство отдает туземцев в распоряжение частных лиц, следует отказаться. Достаточно того, что государству приходится заставлять негров заниматься общественно полезными работами. Оно должно иметь в своем распоряжении гребцов и носильщиков для своих разъезжающих по краю чиновников, рабочих — для строительства дорог и ухода за ними, а при известных обстоятельствах ему приходится реквизировать продукты у населения, чтобы прокормить свои войска и колониальных служащих.

Есть две задачи, исполнение которых сопряжено в Африке с величайшими трудностями, — это регулярное снабжение большого района свежими продуктами питания и содержание в порядке проходящих через девственный лес дорог. Та и другая становятся еще труднее, когда край мало населен, а расстояния велики. Я говорю это на основании [78] собственного опыта. Какого труда мне стоит добиться, чтобы двум моим помощникам и тем из моих больных, которые прибыли сюда издалека, регулярно присылали все необходимое из их деревень! Иногда мне приходится даже прибегать к принудительным мерам и распоряжаться, чтобы каждый из приезжающих к нам на лечение прежде всего сдал определенное количество бананов и маниоковых палочек. Это вызывает нескончаемые споры с моими пациентами, которые заявляют, либо что они знать не знали об этом, либо что им самим не хватает того и другого. Разумеется, тяжелобольных и людей, прибывших издалека, я лечу и тогда, когда они не привозят с собой этой скромной подати. Но как ни строго я настаиваю на соблюдении этого правила, иногда мне все же приходится отказываться от лечения больных и отсылать их обратно из-за того, что я не в состоянии их прокормить. В таком же положении оказывается и глава миссионерского пункта, который должен обеспечить продуктами питания сто или полтораста детей миссионерской школы. Бывает даже, что школу закрывают, а детей отсылают на родину только из-за того, что прокормить их оказывается нечем.

Принудительный набор рабочих и реквизиция продуктов питания распространяются в первую очередь на деревни, ближе всего отстоящие от поселений белых. Сколь бы ни были осторожны и справедливы действия правительства, туземцы все равно воспринимают их как тяжелое бремя и стараются переселиться в отдаленные районы, где их оставят в покое. Поэтому в районах, населенных примитивными народами, ² и тех, где плотность населения невелика, дома белых оказываются окруженными большими пустыми пространствами, которые с течением времени становятся все больше. Это приводит к тому, что принуждение принимает другие формы. Туземцам начинают запрещать перебираться на новые места, а отдаленные деревни получают приказ переселиться куда-нибудь в ближайшие к жилью белых районы или же в определенное указанное им место, расположенное либо на караванной дороге, либо у реки... Это необходимо, но сама необходимость подобных мер — трагична! В итоге колониальные власти сами видят, что принуждением им мало чего удастся достичь.

В Камеруне девственный лес прорезан сетью дорог, которые содержатся в отличном состоянии, очень помогают ведению торговли и вызывают восхищение у всех, кто приезжает туда из других колоний. Только не была ли эта большая работа произведена в ущерб туземному населению этих мест, не были ли попраны ею их жизненные интересы? То обстоятельство, что к работе по поддержанию дорог начали принудительно привлекать даже женщин, заставляет меня задуматься. Невозможно примириться с тем, что нередко имеет место: колония процветает, а туземное население вымирает из года в год. Настоящее покупается тогда ценою будущего, и роковые последствия этого неизбежны. Это только вопрос времени. Главной целью здравой колониальной политики должна быть забота о том, чтобы поддержать туземное население. [79]

* * *

Наряду с проблемой рабочей силы стоит также проблема самоопределения. Полное школьное образование, на мой взгляд, само по себе не является необходимым для туземцев, принадлежащих к примитивным народам. Приобщение к культуре начинается для них не с умножения знаний, а с развития ремесел и возделывания земли, которые и становятся экономическими предпосылками повышения их культурного уровня. Но как правительство, так и торговля нуждаются в широко образованных туземцах, которых они могли бы использовать на службе в своих учреждениях и факториях. Поэтому школы должны ставить себе более серьезные цели, чем то обычно бывает, и готовить людей, которые могли бы производить сложные вычисления и легко и без ошибок писать на языке белых. Выдающиеся способности некоторых туземцев позволяют им добиться по части приобретения знаний поистине поразительных результатов. Недавно ко мне пришел один служащий Колониального управления — негр — как раз в то время, когда у меня сидел знакомый миссионер. После того как он ушел, мы сказали друг другу: «Что касается писания сочинений, то нам с вами до него далеко». Начальник этого негра поручает ему составлять труднейшие бумаги и делать сложные статистические подсчеты и получает от него всякий раз безупречно выполненную работу.

Но какова же участь этих людей? Они вырваны с корнем из родной деревни, так же как и все те, кому приходится работать в чужих краях. Живут они в факториях, постоянно подвергаясь опасностям, которые всюду подстерегают туземцев: сделаться плутами и алкоголиками. Зарабатывают они неплохо. Но так как покупать им все приходится по высокой цене и их обуревает свойственная всем неграм расточительность, им вечно не хватает денег и часто даже приходится жить в бедности. Это уже не прежние негры и вместе с тем это не белые, а нечто среднее между теми и другими. Недавно упомянутый мною служащий Колониального управления сказал жене одного миссионера:

— Ах, нам, интеллигентным неграм, живется здесь нелегко. Женщины здесь такие необразованные, что среди них не найти себе подругу жизни. Надо было бы привозить для нас женщин из благородных племен, тех, что живут, на Мадагаскаре.

Разрыв со средою у того, кто поднялся ступенью выше, — несчастье многих лучших туземцев.

Эмансипация разбогатевших не играет в этих краях никакой роли, хоть для иных колоний она и может иметь известное значение. Она еще опаснее, чем эмансипация, вызванная образованием.

Социальные проблемы возникают здесь также под влиянием Европы. В прежнее время негры занимались рядом ремесел: они неплохо вырезали из дерева разные предметы домашнего обихода, они свивали отличные веревки из древесного волокна и делали еще что-то в этом же роде. Из моря они добывали соль. Эти и другие первобытные промыслы [80] совершенно уничтожены теперь привозом товаров, которые европейские купцы поставляют в девственный лес. Дешевый эмалированный горшок вытеснил добротное самодельное деревянное ведерко. Возле каждой негритянской деревни в траве можно увидеть целые кучи такой вот ржавой посуды. Многие полезные навыки сейчас уже наполовину забыты. Только старые негритянки умеют еще вить веревки из коры деревьев и нитки — из волокон листьев ананасного куста. Даже искусство вырубать каноэ и то приходит в упадок. Так хиреют туземные промыслы там, где умножение числа занимающихся ими людей самым надежным образом способствовало бы развитию культуры.

* * *

Социальную опасность, которую представляет сейчас привоз спиртных напитков, начинаешь понимать, когда прочтешь, сколько их привозится в год только в некоторые порты Африки на душу населения, и когда увидишь, как в деревнях маленькие дети пьют водку вместе со взрослыми. Здесь, на Огове, служащие Колониального управления, купцы, миссионеры и начальники едины в своей убежденности, что привоз водки следует запретить. Но почему же его все-таки не запрещают? Да потому, что водка приносит большие доходы таможне. Ввозная пошлина за год составляет одну из самых больших доходных статей колонии. Если статья эта отпадет, в бюджете окажется дефицит. Известно, что финансовое положение африканских колоний, независимо от того, каким государствам они принадлежат, менее всего можно назвать блестящим. Пошлина же на водку обладает одним выгодным свойством: ее каждый год можно повышать, а количество выпитой водки от этого не уменьшится ни на литр. Таким образом, положение вещей здесь, равно как и в других колониях, таково, что правительство говорит:

— Запретить ввоз алкоголя? Пожалуйста. С величайшей охотой. Лучше сделать это сегодня, чем завтра. Только скажите сначала, чем мы покроем тогда дефицит, который окажется в нашем бюджете?

И этим словам даже самые заядлые противники алкоголя не могут противопоставить никакого сколь-нибудь приемлемого предложения. Когда же мы найдем выход из этого нелепого тупика? Остается только надеяться, что, когда рано или поздно появится губернатор, для которого будущее колонии будет значить больше, чем ее теперешние финансовые нужды, он отважится управлять ею несколько лет с дефицитом в балансе и все-таки запретит ввоз водки. (В 1919 году губернатор предпринял такую попытку на радость всей колонии. (Примеч. автора))

С моей стороны не будет нескромностью, если я скажу, что большая часть спиртных напитков для Африки поставляется... Северною Америкой. [81]

Иногда говорят, что алкоголизм среди туземцев будет существовать, даже если в страну перестанут ввозить спиртные напитки. Это пустая болтовня. Из всех изготовляемых в стране алкогольных напитков для тропического леса существенно одно только пальмовое вино. Оно, однако, не представляет собою большой опасности. Пальмовое вино — это не что иное, как доведенный до брожения пальмовый сок. Однако буравить пальмовые деревья и подносить посуду — это нелегкий труд, если учесть, что все это происходит в лесу далеко от деревни. К тому же буравить деревья запрещено законом. Кроме того, пальмовое вино скоро портится. Оно годится разве лишь на то, чтобы жители деревни могли угощаться им по большим праздникам несколько раз в году. Постоянной опасности, как продаваемые в факториях спиртные напитки, оно не представляет. Свежее пальмовое вино имеет вкус забродившего молодого виноградного вина и может опьянить не больше, чем последнее. Но дело в том, что туземцы имеют обыкновение добавлять туда кору некоторых деревьев, и вот тогда оно действительно вызывает страшное опьянение.

Трудной социальной проблемой является полигамия. Мы приезжаем сюда с нашими представлениями о моногамии как о некоем идеале. Миссионеры всеми способами борются с полигамией, а в некоторых местах стараются даже добиться, чтобы правительство издало запрещающий ее закон. Вместе с тем все мы должны признать, что она глубочайшим образом связана с существующим экономическим и социальным укладом. Там, где люди живут в бамбуковых хижинах и общество не настолько еще организованно, чтобы женщина могла сама заработать себе на пропитание, для женщины незамужней нет места. Возможность же для каждой женщины выйти замуж и есть полигамия.

Мало того, в девственном лесу нет ни коров, ни коз, которые бы давали молоко. Это значит, что мать должна долго кормить грудью ребенка, чтобы тот не погиб. Полигамия защищает права ребенка. После его рождения женщина имеет право и считает себя обязанной три года жить только для него. Она уже больше не жена, а прежде всего мать. Нередко большую часть этого времени она проводит в доме родителей. Через три года устраивается праздник по случаю того, что ребенка отнимают от груди, и она снова возвращается в хижину своего мужа уже как жена. Однако такая жизнь для ребенка мыслима только тогда, когда у мужа есть в это время другая жена или жены, которые ведут хозяйство и ухаживают за насаждениями.

Еще одно. У примитивных народов нет необеспеченных вдов и брошенных сирот. Ближайший родич наследует жену умершего и обязан содержать ее и детей. Она вступает в права его жены, хотя потом с его согласия и может выйти замуж за другого.

Следовательно, отнимать у примитивных народов полигамию это значит расшатывать весь их общественный строй. Имеем ли мы на это право, если не собираемся создать для них взамен новый, который подходил бы к условиям их жизни? Не приведет ли это только к тому, [82] что полигамия все равно останется, с тою лишь разницей, что наместо законных появятся незаконные младшие жены? Вопросы эти причиняют много хлопот здешним миссионерам.

Чем выше экономическое развитие страны, тем легче в ней бороться с полигамией. Как только люди начинают жить в постоянных домах с отдельными комнатами и заниматься скотоводством и земледелием, она исчезает сама собой, ибо изменившиеся условия жизни ее уже больше не требуют и она для них не подходит. У еврейского народа по мере развития культуры полигамия сама собой перешла в моногамию. Во времена пророков та и другая существовали еще бок о бок; в учении Христа нет уже никаких упоминаний о полигамии.

Разумеется, миссионерам положено утверждать моногамию как идеал и непременное требование христианства. Но было бы ошибкой, если бы государство стало принуждать к ней по закону. Насколько я могу судить на оснований того, что я до сих пор узнал, ошибкой является также думать, что, борясь с полигамией, мы этим боремся с безнравственностью.

Отношения между женами обычно бывают хорошими. Негритянка не хочет быть единственной женой, ибо тогда на ее плечи ложится весь уход за насаждениями, которыми, как правило, занимаются женщины. А уход этот очень утомителен, потому что плантации чаще всего бывают расположены далеко от деревни, в каком-нибудь глухом участке.

Многоженство в том виде, в котором я столкнулся с ним, работая в больнице, проявило себя отнюдь не с плохой стороны. Однажды ко мне прибыл больной, пожилой уже старейшина деревни, с двумя молодыми женами. Когда его состояние стало внушать опасения, внезапно появилась еще одна жена, которая была значительно старше тех двух. Это и была первая жена. С этого дня она неотлучно сидела у него на койке, положив его голову себе на колени, и давала ему пить. Обе младшие жены были с нею почтительны, исполняли каждое ее приказание и готовили для всех еду.

В этой стране можно встретить четырнадцатилетнего мальчика в роли «отца семейства». Вот как это случается. От какого-нибудь умершего родственника он унаследовал жену и детей. Овдовевшая женщина выходит вторично замуж. Однако все права на ее детей и все обязанности по отношению к ним остаются по-прежнему за подростком. Если это мальчики, он должен будет потом покупать им жен, если же девочки, то ему будет выплачен выкуп теми, кто возьмет их в жены.

Следует ли нам возражать против обычая покупать себе жену, или можно с ним примириться? Само собой разумеется, в том случае, если молодую девушку, не спрашивая ее согласия, обещают в жены тому, кто больше за нее заплатит, то тут надо протестовать. Если же дело обстоит так, что согласно существующему в стране обычаю человек, сватающийся к девушке, которая хочет за него выйти замуж, должен уплатить за нее определенную сумму, то возражать против этого у нас не больше оснований, чем против существующего в Европе обычая [83] давать за невестой приданое. А платит ли жених перед свадьбой деньги семье невесты или сам получает от нее деньги — по сути дела одно и то же. И там и тут совершается определенная денежная сделка, которая происхождением своим обязана существующим общественным взглядам. Надо только следить за тем, чтобы как у нас, так и у первобытных народов это было не более чем сопутствующим обстоятельством и не влияло на самый выбор: в Европе — мужа, а в Африке — жены. Итак, нам отнюдь не следует бороться с самим обычаем покупать жену а только оказывать воспитательное воздействие на туземцев, чтобы они отдавали девушку не тому, кто за нее больше заплатит, а тому, кто может сделать ее счастливой и кто нравится ей самой.

Обычно негритянские девушки не лишены самостоятельности и не позволят продать себя первому встречному. Конечно, при заключении брака любовь не играет здесь такой роли, как у нас. Детям природы неведома наша романтика. Как правило, быть или не быть свадьбе, решается на семейном совете. И надо сказать, что в общем-то браки их счастливы.

Большинство девушек выходит замуж в пятнадцать лет. Почти каждая ученица существующей при миссионерском пункте школы для девочек уже предназначена в жены определенному мужчине и выходит замуж сразу же по окончании школы.

Девочка может быть даже и до рождения обещана кому-нибудь в жены. Об одном таком предосудительном случае покупки жены, имевшем место в Самките, мне довелось услышать от тамошнего миссионера. Некий туземец был должен другому четыреста франков, но и не подумал возвращать ему долг, а вместо этого купил себе жену и стал справлять свадьбу. И вот, когда все сидели за свадебным пиршеством, явился заимодавец и принялся упрекать его в том, что тот купил себе жену вместо того чтобы уплатить долг. Завязалась палавра. Наконец они сошлись на том, что должник отдаст в жены своему заимодавцу первую дочь, которая у него родится от этого брака, после чего тот остался в числе гостей и пировал вместе с ними. Шестнадцать лет спустя он пришел за обещанной ему женой. Так был уплачен долг.

Убеждение, что мы не должны стараться облагородить обнаруженные нами права и обычаи туземцев и что без особой нужды мы не должны ничего в них менять, я вынес из общения с самыми порядочными и умудренными опытом европейцами этого края.

* * *

В заключение несколько слов об отношениях между белыми и цветными. Как мне вести себя с негром? Должен ли я относиться к нем как к равному или как стоящему ниже меня?

Я должен показать негру, что в каждом человеке уважаю его человеческое достоинство. Я должен дать ему почувствовать эту мою убежденность. Но главное, чтобы между ним и мной было духовное братство Вопрос о том, в какой степени оно окажется выраженным в повседневном [84] общении, следует решить, сообразуясь с обстоятельствами. Негр — это тот же ребенок. Если вы не пользуетесь авторитетом, вы ничего от него не добьетесь. Поэтому общение мое с ним я должен строить так, чтобы так или иначе проявился тот авторитет, который мне положено иметь. И вот какими словами может быть выражено мое отношение к негру: «Я твой брат, но твой старший брат».

Сочетать дружелюбие с авторитетом — вот великий секрет надлежащего общения с туземцами. Один из миссионеров, г-н Робер, несколько лет назад покинул миссионерский пункт для того, чтобы жить среди негров и во всех отношениях стать им братом. Он построил себе маленький домик возле негритянской деревни, расположенной между Ламбарене и Нгомо, и хотел, чтобы туземцы относились к нему так, как к своему соплеменнику. С этого дня жизнь его превратилась в сплошную муку. Перестав соблюдать привычное между белыми и неграми расстояние, он утратил всякое влияние на туземцев. Его слово перестало быть «словом белого человека», и ему приходилось по поводу каждого дела вступать с неграми в долгие пререкания, как будто он был просто одним из них.

Когда, еще до моего приезда в Африку, миссионеры и купцы говорили мне, что здесь надо непременно помнить о соблюдении внешних форм, утверждающих авторитет белого, мне, как и каждому, кому доводилось читать или слышать о подобных вещах в Европе, это казалось чем-то бездушным и противоестественным. Здесь я, однако, убедился, что самую искреннюю сердечность не только хорошо сочетать с соблюдением известного расстояния, но, больше того, она становится осуществимой лишь тогда, когда его соблюдают.

Один из неженатых миссионеров в Нгомо — это было несколько лет назад — позволял своему повару довольно фамильярно с собой обращаться. И вот однажды туда прибыл губернатор. Миссионер отправился на пароход приветствовать высокого гостя и стоял элегантно одетый, весь в белом, на палубе среди колониальных служащих и офицеров, как вдруг негр, не снимая шляпы и с трубкой во рту, растолкал стоявших вокруг и, подойдя к нему, спросил: «Послушай, а что мы сегодня на ужин готовить будем?». Повар этот хотел показать на людях, в каких он близких отношениях со своим господином.

Предупреждение ненужной фамильярности является, однако, всего-навсего технической стороной вопроса об авторитете. Настоящий авторитет белый способен завоевать только тогда, когда туземец проникается к нему уважением. Не следует думать, что дитя природы уважает нас за то, что мы больше знаем и больше умеем делать, чем он. Это превосходство наше — вещь настолько для него очевидная, что он уже больше не принимает его в расчет. Тот или иной белый импонирует неграм отнюдь не тем, что у белых есть железные дороги и пароходы, что они могут даже летать по воздуху и плавать под водой. «Белые дошлые, они все могут», — говорит Жозеф. Негру не под силу определить, в какой степени эти технические достижения могут обогатить духовную жизнь. [85]

Однако неким безошибочным чутьем он определяет, действительно ли белый, с которым он имеет дело, является личностью, и притом личностью нравственной. Если у него это ощущение есть, то моральный авторитет белого становится возможным, если же нет, то его никакими средствами не добиться. Дитя природы, которому неведома наша извращенность, знает лишь элементарные критерии и измеряет все самым естественным из них — нравственным. Когда он обнаруживает в белом доброту, справедливость, правдивость, внутреннее достоинство — за тем внешним, которое определяется самими обстоятельствами, он склоняет перед ним голову и признает в нем наставника и господина; в тех случаях, когда он этого не находит, он, несмотря на все свое послушание, остается в душе непокорным; он говорит себе: «Этот белый стоит не выше меня, потому что он нисколько не лучше, чем я».

Я уже не говорю о том, что во все колонии приезжает много нерадивых, да и немало попросту недостойных людей. Дело в том, что даже людям высокопорядочным и высоконравственным трудно быть здесь тем, чем они хотели бы. Мы все здесь становимся в тупик, столкнувшись со страшным различием между европейским рабочим, который знает чувство ответственности и которому всегда некогда, и выросшим среди природы туземцем, которому чувство это незнакомо и у которого всегда в избытке свободное время. Колониальный чиновник должен к концу года добиться от туземцев определенных результатов работы по заготовке леса, содержанию дорог и уплаты определенной суммы налогов. Купцы и плантаторы должны добиться для своей компании определенных доходов на вложенный ею в дело капитал. При этом им постоянно приходится иметь дело с людьми, которые не разделяют тяготеющей над ними ответственности и затрачивают ровно столько труда, сколько может извлечь из них наниматель, а стоит тому на какое-то время ослабить свой присмотр, как они поступают, как им заблагорассудится, и бросают работу, не думая о том ущербе, который они этим могут ему причинить. В этом ежедневно, ежечасно возникающем конфликте с сынами природы каждому белому грозит опасность постепенного нравственного падения.

И жене, и мне было очень приятно слышать, как один вновь прибывший сюда лесоторговец в разговорах с нами всегда ратовал за человечность в отношении к туземцам и следил за тем, чтобы десятник не был с ними жесток и ничем их не обижал. Но вот что с ним приключилось весной. У него было много срубленных стволов махагони, сваленных в болоте на расстоянии около ста километров отсюда. В это время самого его вызвали в Ламбарене по поводу каких-то срочных писем — и это случилось как раз тогда, когда вода начала прибывать. Он попросил своего десятника и рабочих воспользоваться этими двумя днями половодья и по возможности перегнать все бревна в реку. Вернувшись, он видит, что вода уже спала, но ничего не сделано. Все это время его люди курили, пили, плясали. Лес, который и так уже долгое время пролежал в воде, почти весь погиб, и ему пришлось отвечать перед своей [86] компанией за понесенный убыток. Люди его повели себя легкомысленно, оттого что недостаточно его боялись. После этого печального опыта он до неузнаваемости переменился. Теперь он подсмеивается над теми, кто думает, что от туземцев можно чего-то добиться, не будучи к ним безжалостным и строгим.

Недавно в один из ящиков, стоящих у меня на веранде, забрались термиты. Я опорожнил его, разбудил и отдал обломки негру, который мне помогал.

— Видишь, там термиты, — сказал я, — не вздумай только нести эту щепу вместе с дровами в больницу, не то термиты заберутся к нам в барак. Беги на реку и брось все это в воду. Ты понял?

— Да, да, будь спокоен.

Это было вечером. Я слишком устал, для того чтобы еще раз спускаться вниз к реке, и решил было уже вопреки обыкновению положиться на негра, это был парень расторопный и ловкий. В десять часов вечера меня, однако, охватило такое беспокойство, что я не утерпел, взял фонарь и спустился в больницу. Усыпанные термитами доски лежали там вместе с дровами! Для того чтобы не утруждать себя и не спускаться к реке, до которой было не более десяти метров, негр этот подверг опасности все наши больничные строения!..

Чем больше ответственности возлагается на белого, тем больше оснований бояться, что он будет жесток с туземцами. Мы, живущие на миссионерском пункте, в отличие от прочих белых легко становимся слишком самоуверенными. Оттого что нам к концу года не надо подобно колониальным служащим и купцам добиваться от туземцев определенных материальных результатов работы, вся доводящая до изнеможения борьба, которую приходится здесь вести, для нас менее тягостна, чем для них. С тех пор как я узнал душевное состояние белых, которым нужно бывает добиться чего-то определенного, — а кое-кто из них лежал у меня в больнице, — я больше не решаюсь осуждать людей, которые с холодным равнодушием говорят о туземцах. Мне думается теперь, что люди эти, приехав в Африку, идеализировали ее, а потом, устав и упав духом от всех этих повседневных конфликтов, постепенно утратили свое былое воодушевление.

Остаться человеком порядочным, ничем не погрешить против совести и вместе с тем продолжать быть носителем цивилизации — вот что безмерно трудно и трагично во взаимоотношениях белых и негров в Экваториальной Африке.

Комментарии

1. У Стенли погибло однажды триста носильщиков, которые второпях наелись плохо промытого маниока. — Стенли Генри Мортон (настоящие имя и фамилия Джон Роулендс (Rowlands), 1841 — 1904) — журналист и путешественник по Африке. Родился в Англии, в 1858 г. приехал в Африку. В 1861 — 1862 гг. участвовал в гражданской войне в США, сначала на стороне северных, потом — южных штатов. В 1871 г. предпринял экспедицию в Центральную Африку, целью которой было найти пропавшего без вести Давида Ливингстона (1813 — 1873), что ему и удалось. В дальнейшем участвовал в исследовании и начавшемся колониальном захвате бассейна Конго. В 1879 — 1884 гг. по поручению бельгийского короля Леопольда II занимался организацией так называемого Свободного Государства Конго, ставшего бельгийской колонией.

2. ... в районах, населенных примитивными народами.. .* — В XIX в. было распространено мнение, что народы Австралии, островов Океании, лесных областей Южной Америки и Африки представляют собой первоначальную стадию развития человечества. Некоторые этнографы даже так и писали, что в них они видят «детство человечества», почему их и принято было называть «примитивными народами», стоящими на начальной ступени развития общества, по которым можно воссоздавать жизнь первобытных людей эпохи каменного века. Но современные нам народы всех этих стран мира имеют долгую и сложную историю, их обычаи, верования и весь строй общественной жизни никак не могут быть отожествлены с образом жизни племен далекого прошлого человечества, и теперь это мнение наукой отвергнуто.