СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МЕЖДУ ВОДОЙ И ДЕВСТВЕННЫМ ЛЕСОМ

От июля 1913 до января 1914

Ламбарене, февраль 1914 г.

Миссионерский пункт в Ламбарене расположен на трех холмах. На вершине одного из них, самого дальнего вверх по течению, стоит здание школы для мальчиков, а на спускающемся к реке склоне его — магазин миссии и самый большой из жилых домов. На среднем холме — домик доктора, на третьем, ниже по течению, — школа для девочек и еще один жилой дом. В двадцати метрах от домов начинается девственный лес. Таким образом, мы живем между водою и девственным лесом на трех холмах, которые каждый год приходится отвоевывать от непроходимых зарослей, стремящихся вернуть свое достояние. Вокруг домов растут кофейные, какаовые, лимонные, апельсиновые, мандариновые и [31] манговые деревья, масличные пальмы и папайи. Место это у негров издавна зовется Анденде. Как надо быть благодарным первым миссионерам за то, что они с таким трудом вырастили все эти деревья!

Миссионерский пункт занимает территорию около шестисот метров в длину и от ста до двухсот — в ширину. Во время наших вечерних и воскресных прогулок мы исхаживаем его много раз во всех направлениях. Трудно решиться на прогулки по лесным тропинкам, ведущим в ближайшие деревни, из-за невыносимой духоты. С обеих сторон эти узенькие тропинки сдавлены непроницаемыми стенами, достигающими тридцати метров высоты. Воздух на всем протяжении их неподвижен. В сухое время года можно гулять по просыхающим тогда песчаным отмелям и наслаждаться дуновением легкого ветерка, поднятого течением реки.

В Ламбарене не хватает не только движения, но и воздуха. Живешь как в тюрьме. Если бы только можно было вырубить тот угол девственного леса, что обступает пункт ниже по течению, то какой-то ветерок пробился бы все же в долину реки. Но у нас нет ни денег, ни людей, чтобы двинуться таким вот походом на лес.

Для постройки больницы первоначально было выбрано место на краю возвышенности, где стоит школа для мальчиков. Но так как участок [33] этот и слишком отдален, и очень уж мал, я договорился со здешними миссионерами, что мне дадут вместо него другой — у подножия того холма, где я сейчас живу, близ реки. Договор наш подлежит утверждению на Конференции миссионеров, которая созывается в конце июля в Самките. И вот я еду туда вместе с г-ном Элленбергером и г-ном Кристолем, чтобы окончательно решить вопрос. Это первая моя продолжительная поездка в каноэ.

* * *

Выезжаем пасмурным утром, за два часа до рассвета. Оба мои спутника и я усаживаемся в ряд в передней части лодки на складных стульях. Среднюю часть занимают наши жестяные ящики, раскладные кровати, циновки и взятый в дорогу провиант для негров, который состоит из одних бананов. Позади расположились друг за другом, стоя, шесть пар гребцов. Они поют, песня их повествует о том, кого они везут и куда. В слова ее вплетаются жалобы на то, что им пришлось спозаранок взяться за весла и что впереди такой тяжелый день.

Чтобы проделать вверх по течению шестьдесят километров, отделяющих нас от Самкиты, требуется обычно от десяти до двенадцати часов. Ввиду того что лодка наша идет с очень тяжелым грузом, к этому надо прибавить еще несколько часов.

Когда мы вышли из рукава реки в главное ее течение, было уже совсем светло. Я увидел, как близ большой песчаной отмели примерно в трехстах метрах от нас по воде движутся какие-то черные полосы. В то же мгновение, словно по команде, смолкла песня гребцов. Оказалось, что это гиппопотамы, явившиеся на утреннее купание. Туземцы очень их боятся и всякий раз стараются объехать их подальше: никто ведь не знает, что им может взбрести в голову, и немало лодок погибло уже от их забав.

Один из ранее живших в Ламбарене миссионеров любил посмеяться над страхом своих гребцов и заставлял их подходить ближе к гиппопотамам. Однажды, когда он по обыкновению снова собирался их высмеять, внезапно вынырнувший из воды бегемот подбросил лодку кверху, и владельцу ее вместе со всеми гребцами едва удалось спастись. Весь груз потонул. Миссионер этот велел потом выпилить кусок толстого дна лодки с выбитой в нем бегемотом дырой и сохранил его на память о своем спасении. Историю эту, уже несколько лет передающуюся из уст в уста, рассказывают каждому белому, который просит своих гребцов подойти поближе к гиппопотамам.

Туземцы всегда стараются не отдаляться от берега, потому что течение там слабее. Местами появляется даже и противное течение. И вот мы ползем вдоль берега вверх, стараясь укрыться в тени нависших над водою деревьев.

Руля у нас нет. Стоящий на корме гребец направляет лодку, выполняя указания того, кто, стоя впереди, следит, чтобы мы не сели на мель и не наткнулись на камень или на ствол дерева. [33]

Самое неприятное в таких поездках — это слепящий свет и жар, отраженные поверхностью воды. Такое чувство, что из сверкающего зеркала в тебя все время летят огненные стрелы.

Чтобы утолять жажду, мы взяли с собой великолепные ананасы, по три на каждого.

Вместе с солнцем появляются мухи цеце. Летают они только днем. В сравнении с ними самые мерзкие москиты — безобидные существа. Мухи цеце раза в полтора больше, чем наши обыкновенные комнатные мухи, на которых они, вообще-то говоря, похожи: разница только в том, что крылья у них расположены не параллельно, а находят друг на друга, как лезвия ножниц.

Чтобы испить крови, муха эта способна прокусить самую толстую ткань. При этом она исключительно осторожна и хитра и умеет ускользнуть от удара. Стоит ей почувствовать малейшие признаки движения в теле, на которое она садится, как она тотчас же улетает и прячется у стенки лодки.

Полет ее беззвучен. Как-то защититься от нее можно только маленькой метелочкой. Муха эта до такой степени осторожна, что никогда не опускается на светлую поверхность, где ее легко бывает заметить. Вот почему белая одежда — лучшая от нее защита.

За время нашего плавания я мог убедиться, что это действительно так. Двое из нас были одеты во все белое, один — в желтое. Первых двух мухи цеце почти не тронули, третьему все время не давали покоя. Особенно же тяжело приходилось неграм.

Известно, что glossina palpalis, переносчик сонной болезни, принадлежит к разряду мух цеце.

В двенадцать часов дня останавливаемся в негритянской деревушке. В то время, как мы едим захваченную с собой провизию, гребцы поджаривают свои бананы. За такую тяжелую работу их следовало бы покормить чем-нибудь посущественнее.

Только поздней ночью приезжаем на место.

Продолжавшаяся целую неделю конференция произвела на меня очень сильное впечатление. Встреча с людьми, которые в течение долгих лет претерпевали столько лишений, безраздельно посвятив свою жизнь туземному населению, воодушевила меня. Я радовался этой благотворной, освежающей сердце атмосфере.

Мое предложение встретило дружественный прием. Было решено, что на выбранном мною месте будет поставлен барак из рифленого железа и другие больничные строения. Миссия ассигнует на это строительство две тысячи франков.

На обратном пути мы дважды пересекали реку, чтобы избежать столкновения с бегемотами. Один из них вынырнул из воды в пятидесяти метрах от нас.

Только с наступлением темноты вошли в наш рукав реки. Около часа пробирались среди отмелей: гребцам то и дело приходилось выскакивать из воды и толкать лодку. [34]

Наконец мы на просторе. Песня гребцов переходит в неистовый рев, и вот вдали вспыхивают огоньки; зигзагами опускаются они вниз и светятся потом друг возле друга. Это ламбаренские дамы пришли встретить нас к месту причала.

Лодка со свистом разрезает волны. Последний толчок— и ее втаскивают на берег. Торжествующие крики гребцов. Бесчисленные черные руки тянутся к ящикам, кроватям, чемоданам и привезенным из Самкиты овощам: «Это — к господину Кристолю!». «Это — к господину Элленбергеру!». «Это — к доктору!». «Берите двое, одному не поднять!». «Не бросать!». «Осторожнее с ружьем!». «Погодите, не сюда, вон туда!».

Наконец весь груз разнесен по домам, и мы радостно поднимаемся на холм.

Первое, что надо сделать, это выровнять строительную площадку для больницы, срыв несколько кубических метров земли. Только с большим трудом удалось миссии нанять для этого пятерых рабочих, да и те оказались на редкость ленивыми. В конце концов терпение мое лопнуло.

В это время один мой знакомый лесоторговец, г-н Рапп, прибывший со своими людьми, чтобы обследовать близлежащие леса, на которые он хотел получить концессию, остановился в католической миссии, чтобы немного отдохнуть и написать письма. Я попросил его помочь мне, и он дал в мое распоряжение восемь человек здоровых носильщиков. Я обещал им хорошее вознаграждение и сам взялся за лопату, в то время как возглавлявший караван негр преспокойно лежал под деревом и время от времени покрикивал на нас, чтобы мы работали поживее.

После усиленной двухдневной работы мы убрали всю лишнюю землю и выровняли площадку. Рабочие ушли, получив обещанную плату. К сожалению, несмотря на все мои уговоры, они по пути зашли в факторию, купили водки, вернулись домой только ночью, совершенно пьяные, и на следующий день работать не могли.

Можно уже приступать к постройке больницы.

* * *

Теперь всю работу мы делаем вдвоем с Жозефом. Нзенг взял на август отпуск, уехал к себе в деревню, и, так как он не вернулся к назначенному сроку, я его рассчитал. Жозеф получает ежемесячно семьдесят франков: работая поваром в Мысе Лопес, он получал сто двадцать. Ему трудно примириться с мыслью, что профессия, требующая известного образования, оплачивается хуже, чем все остальные.

Все больше поражаюсь тому, как здесь много сердечных больных. Они же в свою очередь ошеломлены тем, что достаточно мне выслушать их с помощью стетоскопа — и я узнаю все их страдания.

— Теперь я верю, что это настоящий доктор! — воскликнула недавно одна сердечная больная, обращаясь к Жозефу. — Он знает, что по ночам [35] я часто задыхаюсь и что у меня нередко отекают ноги, а я ведь ему ничего об этом не говорила, да он никогда и не смотрел моих ног.

Я же сам думаю, что средства, которыми располагает современная медицина для лечения сердечных заболеваний, поистине превосходны. Я даю больным дигиталис по десятой доле миллиграмма в день неделями, даже месяцами и — с хорошими результатами.

Надо сказать, что лечить сердечных больных здесь легче, чем в Европе. Когда больным этим на несколько недель бывает предписан полный покой, им не приходится волноваться по поводу того, что они могут лишиться места и заработка. Они просто «отсиживаются в деревне». Семья такого больного содержит его в полном смысле этого слова.

Психических больных здесь значительно меньше, чем в Европе. Однако мне довелось уже видеть человек пять-шесть таких больных. Мне с ними очень трудно, потому что я не знаю, куда их поместить. Если я оставляю их на пункте, они всю ночь шумят, и мне приходится постоянно вставать, чтобы, сделав им вливания, хоть немного их успокоить. Вспоминаются тяжелые ночи, после которых я долго не мог войти в колею.

В сухое время года вопрос этот еще как-то можно разрешить. Психические больные вместе с сопровождающими их родными разбивают тогда лагерь на песчаной отмели в шестистах метрах от нас.

Условия, в которых здесь живут эти страдальцы, ужасны. Туземцы не умеют себя от них защитить. Запереть их нет никакой возможности, и они в любую минуту могут вырваться из бамбуковой хижины. Поэтому их привязывают сплетенными из лыка веревками, отчего возбуждение их еще больше возрастает. Дело кончается тем, что от них тем или иным способом избавляются.

Миссионер из Самкиты рассказывал мне, что года два тому назад, сидя у себя дома, он услыхал доносившиеся из соседней деревни ужасные крики. Он кинулся туда, но встреченный им на дороге туземец сказал, что это кричат дети, которым вытаскивают из ног песчаных блох, и что он может спокойно идти домой. Он так и сделал, однако на следующий день узнал, что кричал душевнобольной: ему связали руки и ноги, а потом бросили в воду.

Первое мое столкновение с психическими больными-неграми произошло ночью. Меня вызвали из дома и повели к пальме, к которой была привязана пожилая женщина. Перед ней у костра сидела вся ее семья. Позади темной стеною высился девственный лес. Была удивительная африканская ночь. Сцена эта озарялась сверкающим звездами небом. Я велел развязать веревки. Приказание мое было выполнено нерешительно и с опаской. Как только женщину отвязали, она кинулась на меня, собираясь выхватить у меня из рук фонарь и разбить его. Туземцы с криками бросились врассыпную, не отваживаясь больше подойти ко мне, а меж тем женщина, которую я схватил за руку, послушавшись моих слов, спокойно легла на землю, позволила сделать себе вливание [36] морфия и скополамина, а потом пошла за мной в хижину, где вскоре спокойно уснула.

Это был приступ периодически повторяющегося маниакального возбуждения. Через две недели она поправилась, во всяком случае на какое-то время. После этого распространился слух, что доктор — великий колдун и может вылечить любого душевнобольного.

К моему большому огорчению, я вскоре узнал, что в этих местах бывают случаи маниакального возбуждения, перед которыми наша медицина почти совершенно бессильна. Мне принесли связанным одного больного, человека уже пожилого. Веревки глубоко врезались ему в тело; руки и ноги его покрывали язвы, и он был весь в крови. Меня поразило, что сильнейшие дозы морфия, скополамина, хлоралгидрата и бромистого калия не дали почти никаких результатов.

— Поверь мне, доктор, он рехнулся оттого, что его отравили, — уже на следующий день сказал мне Жозеф. — Тут ничем не помочь, он все больше слабеет и мечется, верно скоро умрет.

Помощник мой оказался прав. Через две недели больной умер. От одного из священников католической миссии я узнал, что он в свое время крал чужих жен и что за это его отравили.

Один из таких случаев я мог проследить с самого начала. Как-то в воскресный вечер к нам в лодке привезли женщину, которая извивалась в судорогах. Сначала я решил, что это самая обыкновенная истерия. Но уже на следующий день к судорогам присоединилось маниакальное возбуждение. Ночью женщина начала буйствовать и кричать. И здесь тоже никакие успокоительные средства не подействовали: силы ее быстро убывали. Туземцы уверяли, что ее отравили. Проверить, так это или нет, я не мог.

Все, что мне приходится слышать, подтверждает, что здесь широко пользуются ядами. Дальше к югу случаи отравления встречаются еще чаще. Особенную известность в этом отношении получили племена, живущие между Огове и Конго. Есть, правда, еще немало случаев внезапной и загадочной смерти, которые туземцы без всяких на то оснований приписывают действию яда.

Так или иначе, здесь есть растения, соки которых обладают своеобразным возбуждающим действием. Вполне заслуживающие доверия лица уверяли меня, что после того, как они поедят определенных листьев и кореньев, туземцы способны грести целый день, не чувствуя ни голода, ни жажды, ни усталости, и что при этом они выказывают необузданное веселье и радость.

Надеюсь, что со временем нам удастся узнать что-либо определенное об этих снадобьях, хотя, вообще-то говоря, это дело нелегкое, ибо все окутано тайной. Каждый, кого заподозрят в том, что он выдал эту тайну белым, может не сомневаться, что его отравят.

Что колдуны прибегают к яду для поддержания своего авторитета, мне довелось узнать совсем особым образом, и помог мне в этом опять-таки Жозеф. В середине сухого времени года его деревня отправилась [37] ловить рыбу на песчаную отмель вверх по течению, в трех часах езды отсюда. Эти дни рыбной ловли — нечто вроде ветхозаветных праздников урожая, на которых народ «веселится на глазах у господа». Все — как старики, так и молодые — живут две недели в шалашах из веток и, садясь завтракать, обедать или ужинать, едят свежую рыбу — в вареном, жареном и печеном виде. Вся остальная рыба сушится и коптится. Когда ловля бывает удачной, деревня привозит с собой домой до десяти тысяч рыбин.

Видя, что, как только разговор заходит о рыбе, глаза Жозефа преисполняются блаженства и готовы вылезти из орбит, я сразу же решил отпустить его на вторую половину дня, чтобы он мог поехать со своими односельчанами, и дал ему кадку, чтобы он привез доктору хорошей рыбки. Он, однако, не проявил по этому поводу особенной радости. Начав его расспрашивать, я очень скоро понял причину его смущения. В первый день, оказывается, рыбу не ловят, а только освящают место. Старейшины льют в реку водку и бросают туда табачные листья, стараясь умилостивить злых духов, дабы те не препятствовали рыбе попадать в сети и никому не причиняли вреда. Когда несколько лет назад решили было обойтись без этой церемонии, одна старуха запуталась в сети и утонула.

— Да, но большинство из вас все-таки христиане, — заметил я, — и вы во все это не верите.

— Ну конечно, — ответил мой помощник, — но можешь не сомневаться, всякого, кто посмеет улыбнуться в ту минуту, когда злых духов оделяют водкой и табаком, рано или поздно непременно отравят. Колдуны ничего не прощают. Они живут среди нас, но мы их не знаем. Итак, в первый день Жозеф просидел дома. И только на второй день я отпустил его на рыбную ловлю.

* * *

Наряду со страхом перед ядами существует еще ужас перед сверхъестественной злой силой, которую один человек может направить на другого. Туземцы верят, что есть средство овладеть этой силой. Тот, у кого есть настоящий фетиш, всесилен. Охота его всегда бывает удачной, он богатеет, а на врага своего он может напустить беду, болезнь и на расстоянии его умертвить.

Европеец не в состоянии даже себе представить, сколь ужасной становится жизнь человека, когда день за днем проходит в страхе перед фетишем, который может быть обращен против него. Только тот, кто видел это жалкое существование вблизи, поймет, что наш долг — научить примитивные народы по-новому смотреть на мир и избавить их от всех этих мучительных суеверий. В этом отношении даже самые большие скептики, которым довелось очутиться в этих местах, поддерживают миссионеров. [38]

Что же такое фетишизм? Фетишизм возник из чувства страха, одолевавшего примитивного человека. Ему нужен колдун, который защитил бы его от злого начала в природе, от злых духов умерших и от злой силы, которой владеют люди. Этой способностью защитить от зла, в его представлении, обладают определенные предметы, которые он всегда носит с собою. Он нимало не поклоняется фетишу, но смотрит на него как на свою собственность, которая заложенной в ней сверхъестественной силой может оказаться ему полезной.

Что может стать фетишем? Все странное и непривычное наделяется колдовскою силой. Фетиш состоит из нескольких предметов, которые хранятся в мешочке, ящичке или в роге буйвола. Обычно в состав его входят следующие предметы: красные птичьи перья, кулечки с красной землей, когти и зубы леопарда и... европейские колокольчики, большие и маленькие, которые достались туземцам еще в XVIII веке, во времена меновой торговли. Напротив миссионерского пункта у одного негра есть маленькая какаовая плантация. Фетиш, который должен ее охранять, висит на дереве в закупоренной бутылке. В наши дни особенно ценные фетиши прячут в жестянки, чтобы их не повредили термиты, которые неминуемо разрушают все сделанное из дерева.

Есть большие и малые фетиши. К большим обыкновенно относится кусок человеческого черепа. Однако необходимо, чтобы человек этот был убит нарочно — с целью получить этот фетиш.

Этим летом ниже по течению реки, в двух часах езды от нас в лодке, был убит пожилой мужчина. Убийцу нашли. Вне всякого сомнения, он совершил это преступление, чтобы сделать себе фетиш, с помощью которого надеялся заставить людей, которые были ему должны деньги и товары, выполнить свои обязательства!

У меня тоже есть фетиш. Главные предметы в нем — это два куска человеческого черепа в форме удлиненного овала, выкрашенных в красный цвет; как видно, это куски теменной кости. Туземец, которому он принадлежал, и его жена на протяжении нескольких месяцев были больны. Оба страдали мучительною бессонницей. Человек этот несколько раз слышал во сне голос, который возвещал ему, что оба они поправятся, если он отнесет унаследованный им от предков фетиш миссионеру Огу в Нгомо и поступит так, как тот ему велит. Г-н Ог послал его ко мне и подарил мне этот фетиш. Муж и жена лечились у меня несколько недель, и оба стали чувствовать себя значительно лучше.

Вера в то, что череп человека, нарочно для этого убитого, обладает магической силой, по-видимому, очень древнего происхождения. Совсем недавно мне довелось прочесть в одном медицинском журнале, что трепанации, которые, как то можно установить на основании раскопок, нередко имели место еще в доисторические времена, производились отнюдь не для того, чтобы лечить опухоли мозга или еще какие-либо заболевания, как считалось раньше, а с единственной целью — добыть куски черепа для изготовления фетиша. Очень может быть, что автор статьи прав. [39]

За девять месяцев практики я осмотрел две тысячи самых различных пациентов. И я могу утверждать, что здесь представлено большинство известных в Европе болезней. Только вот рака и аппендицита я не видел ни разу. По-видимому, среди негров Экваториальной Африки болезни эти не встречаются. ¹

Простудные заболевания здесь очень распространены. В начале сухого сезона в церкви в Ламбарене кашляли и сморкались не меньше, чем в Европе в канун Нового года.

Очень много детей умирает от запущенного плеврита. В сухое время года ночи несколько более свежие, чем в остальные месяцы. Неграм обычно бывает нечем укрыться, и они зябнут у себя в хижинах так, что не могут уснуть. И, однако, по европейским понятиям в это время еще бывает достаточно тепло. Даже в более холодные ночи термометр продолжает показывать 18° по Цельсию. Однако сильная влажность воздуха, от которой в течение дня люди обычно потеют, приводит к тому, что они зябнут и по ночам никак не могут согреться. Даже белые и те постоянно страдают от простуд и насморка.

В одном из учебников тропической медицины я нашел парадоксально звучащую фразу: «В знойные дни следует больше чем когда-либо опасаться простуды». В словах этих много правды.

Самое пагубное для туземцев — это ночевка на песчаных отмелях во время летней рыбной ловли. Большинство стариков умирает от воспаления легких, которым они заболевают в эти радостные для них дни. Ревматизм здесь более распространен, чем в Европе. Немало в этих местах и подагры. А меж тем о туземцах никак нельзя сказать, что они большие чревоугодники. Об избытке в их пище мяса совершенно не приходится говорить, ибо, если не считать дней рыбной ловли, они летом питаются почти исключительно бананами и корнями маниока.

Я никак не думал, что в этой стране мне придется иметь дело со случаями отравления никотином. В первое время я совершенно не понимал, что является причиной острых запоров, сопровождающихся расстройством нервной системы, которые не только не поддаются действию слабительных, но, напротив, усугубляются после них. Мне довелось лечить одного тяжелобольного негра, служащего Колониального управления; пристальное наблюдение и расспросы помогли мне уяснить, что заболевание это вызвано неумеренным употреблением табака. Больной быстро поправился. О выздоровлении его ходило много толков, потому что человек этот болел в течение нескольких лет и почти совершенно потерял работоспособность. После этого, принимая больных с тяжелыми запорами, я сразу же спрашивал: «Сколько трубок ты выкуриваешь за день?» — и за несколько недель понял, какой неимоверный вред приносит здесь никотин. ²

Табак поступает сюда в листьях и в известной степени заменяет собой разменную монету. Например, за один лист стоимостью в пять пфеннигов можно купить два ананаса. Все мелкие услуги оплачиваются листьями табака. Он здесь страшно распространен и со страшною силой [40] действует на человека. Семь листьев табака связывают вместе и образуют «голову табака», стоящую около полуфранка. В таком виде табак большими ящиками прибывает в Экваториальную Африку из Америки. Отправляясь в путь, берут с собой, чтобы расплачиваться с гребцами, не деньги, а ящик с табачными листьями. А чтобы негры дорогой не растащили этот драгоценный груз, в продолжение всего пути по реке на нем сидят. Этот употребляемый для обмена табак значительно крепче того, который в ходу у белых.

Больше всего случаев отравления никотином бывает среди женщин. Жозеф говорит, что туземцы очень страдают от бессонницы и курят целую ночь напролет, чтобы себя одурманить. Во время пути в лодке трубка переходит изо рта в рот. Тот, кто хочет приплыть быстро, обещает своим гребцам по два листа табака на человека: тогда он может быть уверен, что доберется до места назначения на час или два раньше.

* * *

Много мучений доставляют туземцам зубы. Очень многие мои пациенты страдают разрыхлением десен, протекающим с нагноениями; причиной его являются обильные образования зубного камня. С течением времени все зубы расшатываются и выпадают. Как ни странно, случаи эти излечиваются здесь значительно лучше, чем в Европе, где зачастую самое сложное лечение не достигает цели. Мне удалось добиться хороших результатов регулярным смазыванием десен спиртовым раствором тимола. Приходится только следить, чтобы пациент не проглотил эту жидкость, ибо она, как известно, очень ядовита.

Туземцам кажется невероятным, что я умею удалять зубы, которые еще не расшатались. К тому же многим из них не внушают доверия мои блестящие щипцы. Страдавший зубной болью старейшина одной из деревень ни за что не хотел подвергнуть себя этой процедуре, прежде чем не поедет домой и не испросит совета своих жен. Семейный совет, как видно, вынес отрицательное решение, ибо человек этот больше не возвращался.

Другие, напротив, просили меня удалить им все зубы и выписать для них новые из Европы. Нескольким старикам удалось через посредство миссионеров вставить себе «сделанные белыми» челюсти, которые служат теперь предметом зависти для других.

Очень часты здесь опухоли брюшной полости у женщин. Я наблюдал уже немало случаев истерии.

Я надеялся, что мне не придется делать серьезных операций, пока не будет построен барак, однако надежды мои не оправдались. 15 августа мне пришлось оперировать больного с ущемленной грыжей, привезенного накануне. Мужчина этот по имени Айнда умолял меня сделать ему операцию, ибо, как и все его соотечественники, отлично понимал, какая опасность в противном случае ему грозит. Действительно, терять [41] времени было нельзя. В большой спешке принялись мы вытаскивать из разных ящиков необходимые инструменты. Г-н Кристоль разрешил мне устроить операционную в комнате его сыновей. Наркоз давала моя жена, один из миссионеров был моим ассистентом. Все прошло лучше, чем можно было ожидать. Больше всего потрясло меня доверие, с которым этот негр лег на операционный стол.

Военный врач, приехавший из отдаленных районов и направляющийся в отпуск в Европу, завидует тому, что, оперируя здесь в первый раз грыжу, я раздобыл таких хороших ассистентов. Когда сам он делал свою первую операцию, хлороформ больному давал арестованный туземец, а другой такой же арестованный подавал инструменты. При каждом движении на ногах у его ассистента звенели цепи. Постоянный его помощник в это время заболел, а никого другого рядом не было. Разумеется, асептика была далека от совершенства, но так или иначе пациент поправился.

Не успел я написать эти строки сегодня, 10 января днем, как мне пришлось спешить на берег к месту причала. Жену миссионера Фора из Нгомо привезли на моторной лодке с тяжелым приступом малярии. Едва только я успел сделать ей первое внутримышечное вливание хинина, как подошла лодка с молодым парнем, которому в озере Зонанге гиппопотам сломал правое бедро, нанеся ему рваную рану. Да и вообще несчастный этот был в самом жалком состоянии.

Он возвращался со своим товарищем с рыбной ловли. Неподалеку от их деревни из воды неожиданно вынырнул гиппопотам и перевернул, лодку. Товарищу его удалось выплыть, он же около получаса подвергался преследованию разъяренного зверя. В конце концов, несмотря на сломанное бедро, ему все же удалось достичь берега. Я боялся, что рана уже сильно нагноилась: его ведь целых двенадцать часов везли сюда в каноэ, перевязав раненую ногу грязным тряпьем.

У меня у самого была встреча с гиппопотамом, которая, по счастью, окончилась благополучно.

Как-то раз осенью, к вечеру уже, меня вызвали к одному плантатору. Чтобы добраться до него, надо было проплыть по узкому, не более пятидесяти метров ширины, протоку с быстрым течением. В самом конце пути мы заметили вдалеке двух гиппопотамов. Когда настала пора возвращаться, — а к тому времени сделалось уже совсем темно, — в фактории мне посоветовали отправиться кружным путем, что заняло бы лишних два часа, дабы избежать езды по узкому протоку и встречи с гиппопотамами. Однако гребцы наши до того уже устали, что я не решился требовать от них столь большого напряжения сил. Едва только мы вошли в канал, как бегемоты вынырнули из воды в каких-нибудь тридцати метрах от нас. Мычание их походило на звук, который издают дующие в лейку дети, только было несколько громче. Гребцы направили лодку к берегу, где течение было всего слабее; гиппопотамы последовали за нами и поплыли вдоль противоположного берега. Продвигались мы очень медленно. Это было удивительно красивое и волнующее зрелище. [42]

Застрявшие на середине протока пальмовые стволы торчали из воды и покачивались, точно тростник. На берегу черной стеной высился лес. Все вокруг было залито волшебным светом луны. Гребцы задыхались от волнения и едва слышно старались подбодрить друг друга. Гиппопотамы высовывали свои чудовищные головы из воды и гневно на нас смотрели.

Четверть часа спустя мы выбрались из этого протока и поплыли вниз по узкому рукаву реки. Гиппопотамы провожали нас мычанием. Я же дал себе слово впредь никогда не жалеть лишних два. часа времени на кружный путь, лишь бы избежать встречи с этими примечательными представителями животного мира. И вместе с тем мне дорого воспоминание об этих страшных, но в то же время чудесных минутах.

* * *

1 ноября под вечер меня снова вызвали в Нгомо. Жена миссионера Фора по рассеянности прошла несколько метров по жаре с непокрытою головой и лежала теперь в тяжелой лихорадке, сопровождающейся еще и другими грозными симптомами.

Спутник мой по пароходу был прав, говоря, что солнце здесь самый страшный враг. Один из работавших в фактории белых прилег отдохнуть после обеда, и солнечным лучам достаточно было маленькой, величиной с талер, дырки в крыше, чтобы вызвать у него тяжелую лихорадку с бредом.

У другого опрокинулась лодка, и он потерял свой тропический шлем. Как только он уселся верхом на перевернутую лодку, предчувствуя опасность, он стащил с себя рубашку и куртку, чтобы прикрыть ими голову. Но было уже поздно: с ним приключился тяжелый солнечный удар.

Капитану небольшого торгового судна потребовалось сделать кое-какую починку в киле вытащенного на берег судна. Ему пришлось так вытягивать шею, что затылок обожгло солнцем. Он тоже был после этого на волосок от смерти.

Капитан маленького парохода, которому самому пришлось пострадать от солнечного удара, оказался настолько любезен, что предложил заехать за мной, чтобы отвезти меня на миссионерский пункт в Нгомо. Жена моя поехала вместе со мною, чтобы ухаживать за больной.

По совету одного опытного колониального врача я стал лечить солнечный удар так, как лечат малярию: вводил внутримышечно концентрированный раствор хинина. Можно считать доказанным, что облучение солнцем особенно опасно для больных малярией; некоторые врачи утверждают даже, что едва ли не половину всех симптомов следует отнести за счет возникающего под действием солнечного удара приступа этой болезни.

Вслед за тем в подобных случаях, для того чтобы избежать поражения почек, которое может оказаться крайне опасным и даже угрожать жизни пациента, — ибо тогда он уже не сможет принимать внутрь никаких лекарств и все будет вызывать рвоту, — необходимо бывает ввести [43] достаточное количество жидкости. Самое лучшее — это ввести подкожно или внутривенно пол-литра дистиллированной и стерилизованной воды, в которой растворено четыре с половиной грамма очищенной поваренной соли.

По возвращении из Нгомо мы были приятно поражены, узнав, что предназначенный под больницу барак из рифленого железа готов. Две недели спустя была в основном закончена и внутренняя его отделка. Мы с Жозефом выбрались из курятника и устроились на новом месте; моя жена усердно нам помогала.

За постройку этого барака я глубоко благодарен обоим миссионерам-ремесленникам — г-ну Касту и г-ну Оттману. Г-н Каст — швейцарец, г-н Оттман — аргентинец. Большую роль сыграло то, что мы могли обсудить вместе с ними все детали и что оба они приняли во внимание те соображения, которые диктовались мне медициной. Поэтому, несмотря на то что барак очень мал и примитивен, все в нем до последней мелочи продумано с исключительной тщательностью. Использован каждый уголок.

В бараке этом два помещения, по четыре квадратных метра каждое; первое предназначено для приема больных, второе — операционная. К ним примыкают две боковые каморки, прикрытые выступами крыши. Одна служит аптекой, другая — стерилизационной.

Пол цементный. Окна очень большие и доходят до самой крыши. Благодаря этому горячий воздух не скопляется под крышей, а рассеивается. Все поражаются тому, как у меня прохладно в помещении, хотя, вообще-то говоря, в тропиках бараки из рифленого железа пользуются дурной славой, как очень душные. Окна не остеклены и только затянуты сеткой из тонкой проволоки, оберегающей от москитов. Снаружи сделаны ставни на случай бури.

По стенам тянутся широкие полки. Иные сколочены из лучших пород дерева. В нашем распоряжении не было обыкновенных досок, а напилить новые стоило бы значительно дороже, чем использовать те, которые у нас имелись в наличии, не говоря уже о том, что это на несколько недель задержало бы весь ход работ.

Под крышей натянута белая парусина, которая служит потолком; она предохраняет от москитов, иначе те проникали бы сюда сквозь каждую щель.

В декабре были готовы комната для ожидания и барак для приема больных. Оба эти помещения построены наподобие больших негритянских хижин — из нетесаного дерева и листьев рафии. Часть строительных работ я выполнил сам под руководством миссионера Кристоля. Стационар для больных насчитывает тринадцать метров в длину и шесть в ширину. Большая хижина отдана в распоряжение Жозефа.

Строения эти расположены по обе стороны дороги длиною в двадцать пять метров, ведущей от барака из рифленого железа к речной бухте, куда пристают туземные каноэ с больными. Бухта эта укрылась в тени великолепного мангового дерева. [44]

После того как крыша стационара была готова, я взял палку с острым концом и начертил ею на глиняном полу шестнадцать больших прямоугольников. Каждый из них обозначал место, где должна быть поставлена койка. Между койками предусматривались проходы.

Потом я созвал больных и прибывших с ними родственников, которые до этого как попало размещались под навесом для лодок. Каждому больному отводился отдельный прямоугольник, где должна была стоять его койка. Родственникам были розданы топоры, чтобы они могли сколотить эти койки из досок. Протянутая веревка указывала высоту, которую должны иметь эти койки.

Четверть часа спустя каноэ понеслись вверх и вниз по течению, чтобы доставить дерево.

Вечером койки уже готовы. Они состоят из четырех соединенных под прямым углом крепких брусков, на которые вдоль и поперек положены рейки, связанные между собою лианами. Матрацев у нас нет, их заменяет сено.

Койки подняты на полметра над землей, чтобы под ними можно было хранить ящики, кухонную посуду и бананы. Они настолько широки, что на них могут поместиться двое или трое больных. Москитники мои пациенты обычно привозят с собой. Если коек не хватает, то приехавшие с ними родственники располагаются рядом на полу.

Мужчины в большом бараке не отделены от женщин. Туземцы располагаются так, как они привыкли. Я озабочен только тем, чтобы здоровые люди не ложились на койки, а больным не приходилось спать на полу.

Придется построить еще несколько хижин для приема туземцев, потому что одного барака недостаточно. Необходимо также помещение, где я мог бы изолировать заразных больных, и в первую очередь — больных дизентерией. Таким образом, помимо медицинского обслуживания у меня немало и другой работы.

Больных сонной болезнью, которые представляют опасность для миссионерского пункта, долго держать в больнице я не могу. Впоследствии я построю для них отдельную хижину в уединенном месте на противоположном берегу реку.

* * *

С постройкой барака моя жена получает наконец возможность работать в полную силу. В курятнике едва хватало места для меня и Жозефа.

Вместе со мной она обучает Жозефа, как надо кипятить инструменты и вести подготовку к операции. Наряду с этим она руководит стиркой. Стоит немалого труда добиться, чтобы перепачканные и заразные бинты вовремя стирались и надлежащим образом кипятились. Жена приходит на пункт ровно в десять часов утра, остается до двенадцати и следит за тем, чтобы все было в порядке. [45]

Для того чтобы оценить, как много значит, что моя жена наряду с ведением хозяйства умудряется большую часть утра посвящать медицине, — причем нередко еще послеобеденное время у нее уходит на операции, на которых она дает наркоз, — надо знать, с какою сложностью сопряжено ведение в Африке самого простого хозяйства. Причин этой сложности две: во-первых, строгое разделение обязанностей между туземными слугами и, во-вторых, их ненадежность. Нам приходится, как правило, нанимать трех слуг: боя, повара и прачку. Поручать работу прачки бою или повару, как то делается в маленьких хозяйствах, нам мешает то, что к домашнему белью присоединяется большое количество белья больничного. Если бы не это обстоятельство, то толковая европейская служанка отлично могла бы справиться со всей работой одна. Повар исполняет только работу по кухне, прачка занята только стиркой и глаженьем, а бой — только уборкой комнат и уходом за курами. Тот, кто успевает закончить свои дела, «отдыхает».

Работу, которая не относится к одной из этих строго разграниченных профессий, приходится делать самим. Женской прислуги в этой стране не бывает. Полуторагодовалую дочку миссионера Кристоля нянчит четырнадцатилетний негритянский мальчик по имени Мбуру. Все слуги, даже самые лучшие из них, настолько ненадежны, что их не следует подвергать даже самым незначительным искушениям. Это означает, что их никогда не следует оставлять в доме одних. Все время, пока они работают, моей жене приходится не спускать с них глаз. Все, что может возбудить в них корысть, должно быть заперто на замок. Каждое утро повару выдается по весу точное количество продуктов, необходимое для того, чтобы приготовлять нам еду: столько-то рису, столько-то жиру, столько-то картофеля. На кухне хранится только небольшой запас соли, муки и специй. Если повар что-нибудь позабыл, моей жене приходится снова подниматься из больницы домой, чтобы выдать ему недостающее.

То, что их не оставляют одних в комнате, что от них все запирают и не доверяют им никаких запасов, находящиеся в услужении негры отнюдь не считают для себя обидным. Они сами этого хотят, дабы в случае какой-нибудь покражи их не могли обвинить. Жозеф настаивает на том, чтобы я запирал аптеку всякий раз, когда я даже на две минуты отлучаюсь из барака и оставляю его одного в примыкающей к аптеке приемной. Когда европеец не соблюдает этих мер предосторожности, негры со спокойной совестью все у него крадут. Все, что не заперто, выражаясь словами Жозефа, «уплывает». У такого «беспорядочного» человека не грех все забрать. При этом негр тащит не только то, что имеет для него какую-либо ценность, но и вообще все то, что его в эту минуту прельстило. У миссионера Рамбо из Самкиты были, например, украдены отдельные тома ценного многотомного издания. Из моей библиотеки исчезли клавир вагнеровских «Мейстерзингеров» ³ и экземпляр «Страстей по Матфею» Баха, ⁴ в который был вписан тщательно отработанный мною органный аккомпанемент. Чувство, что вы никогда не застрахованы от самого [46] бессмысленного воровства, способно порою довести вас до отчаяния. А необходимость все держать под замком и превращаться в ходячую связку ключей ложится страшною тяжестью на жизнь.

* * *

Если бы я стал исполнять все просьбы моих чернокожих пациентов, мне пришлось бы оперировать каждый день. Больные с грыжей ссорятся между собою из-за того, кто из них первым ляжет ко мне под нож. Однако пока что мы делаем не больше двух-трех операций в неделю. Иначе жена моя не могла бы справиться с подготовкой к операции и последующей очисткой и уборкой инструментов. Да и у меня самого не хватило бы сил. Нередко мне приходится оперировать после того, как все утро до часу дня, а иногда и дольше; я провел за перевязками и осмотром больных. А в этом знойном краю человек не может выдержать такого напряжения, как в странах умеренного климата.

То, что Жозеф соглашается собирать оставшиеся после операции окровавленные тампоны и мыть перепачканные кровью инструменты, — признак величайшей его свободы от предрассудков. Обычно негр не прикасается ни к чему, что запачкано кровью или гноем, ибо религиозные представления учат его, что этим он себя оскверняет.

В некоторых областях Экваториальной Африки негров только с большим трудом удается уговорить подвергнуть себя операции, иногда же это и вовсе не удается. Как случилось, что в долине Огове они настойчиво этого домогаются, я не знаю. Возможно, это связано с тем, что несколько лет назад военный врач Жоре-Гибер, живший в течение некоторого времени у коменданта округа Ламбарене, произвел здесь целый ряд удачных операций. Я пожинаю то, что он посеял.

На днях мне довелось прооперировать редкий случай, которому позавидовал бы не один знаменитый хирург. Это была ущемленная грыжа в подреберной области, так называемая поясничная грыжа. Все мыслимые в подобных случаях осложнения были налицо. Мне не удалось окончить операцию до наступления темноты. Последние швы я накладывал уже при свете лампы, которую держал Жозеф. Больной поправился.

Большое внимание привлекла к себе операция, которую я сделал одному мальчику, в течение полутора лет страдавшему от гнойной остеомы голени величиною с кисть руки. Запах гноя был настолько отвратителен, что никто не мог его вынести. Мальчик до последней степени исхудал и походил на скелет. Теперь он располнел, здоров и снова может ходить.

До сих пор все операции проходили удачно, и от этого доверие ко мне туземцев возросло до такой степени, что я уже стал его бояться.

Самое сильное впечатление на них производит наркоз. Они много об этом говорят между собою. Ученицы здешней школы находятся в переписке с ученицами воскресной школы в Европе. В одном из своих писем они сообщают: «С тех пор, как сюда приехал доктор, у нас [47] происходят чудеса. Сначала он убивает больных, потом лечит их, а вслед за тем воскрешает».

Состояние наркоза в глазах туземцев — не что иное, как смерть. Когда кто-нибудь из них хочет сказать мне, что с ним был апоплексический удар, он говорит: «Я был мертв».

Среди оперированных больных встречаются такие, которые стараются чем-нибудь меня отблагодарить. Туземец, которого я 5 августа избавил от ущемленной грыжи, собрал среди своих родственников двадцать франков, «чтобы заплатить доктору за дорогую нитку, которой он сшил ему живот». Дядя мальчика, которому я вылечил ногу, по профессии столяр, сделал мне из старых ящиков шкафы и потратил на это две недели.

Купец-негр прислал мне своего работника, чтобы заблаговременно, пока не настали дожди, покрыть мне крышу.

Другой явился ко мне, чтобы поблагодарить за то, что я приехал в этот край лечить туземцев. Прощаясь со мной, он подарил мне двадцать франков на нужды медицины.

Еще один пациент подарил моей жене плеть из кожи гиппопотама. Что представляет собой эта плеть? Когда убивают гиппопотама, кожу его, которая достигает от одного до двух сантиметров толщины, нарезают в виде полос шириной в четыре сантиметра и длиной в полтора метра. Потом полосы эти натягивают на доску — так, что они тут же скручиваются спиралью. Их просушивают — и ужасное орудие пытки полутораметровой длины, упругое и с острыми краями, готово.

Последние недели я был занят разборкой прибывших в октябре и ноябре медикаментов. Запасы наши мы складываем в маленьком бараке из рифленого железа на холме, который после отъезда миссионера Элленбергера предоставлен в мое распоряжение. Дядя оперированного мною больного соорудил там все нужные нам шкафы и полки. Они, правда, не имеют вида, ибо сколочены из досок, с которых не стерты написанные на них адреса. Но зато у меня теперь есть куда все положить. Это главное. Африка отучает нас быть привередливыми.

В то время как я возился на берегу, распаковывая ящики с драгоценными для нас лекарствами и перевязочными средствами — марлей и ватой, с декабрьской почтой пришло известие о посланных нам новых дарах, и мне снова стало несколько легче на сердце. Только чем нам отблагодарить за них всех наших милых друзей и знакомых? ...

За время, пока та или иная посылка доходит до Ламбарене, она обходится уже в три раза дороже, чем в Европе. Наценка эта составляется из стоимости упаковки, которая должна быть очень тщательной, стоимости провоза по железной дороге и морем, погрузки и разгрузки, колониальной пошлины, провоза по реке и больших потерь, проистекающих от жары, подмочки в пакгаузах или от грубого обращения с ящиками при погрузке и выгрузке.

Мы по-прежнему совершенно здоровы. Никаких следов лихорадки; нужно только несколько дней передышки. [48]

В ту минуту, когда я дописываю эти строки, к берегу причаливает больной проказой старик. Вместе с женой он прибыл сюда из лагуны Фернан Вас, расположенной к югу от мыса Лопес и соединенной с Огове коротеньким рукавом реки. Несчастным пришлось прогрести свыше трехсот километров против течения, и от усталости они едва стоят на ногах.

От января до июня 1914

Ламбарене, конец июня 1914 г.

Конец января и начало февраля мы с женой провели в Талагуге, занятые лечением миссионера Хермана, который страдал фурункулезом и жестокой лихорадкой. Одновременно я лечил и больных окрестных деревень.

Среди моих пациентов оказался маленький мальчик, который ни за что не хотел войти в комнату, куда его пришлось втаскивать силой, — так велик был его ужас передо мной. Как выяснилось потом, он был уверен, что доктор собирается убить его и съесть.

Несчастный мальчуган знал людоедство не из детских сказок, а из страшной действительности, ибо среди туземцев пангве оно окончательно не вывелось еще и до сих пор. Трудно определенно сказать, в каких областях оно продолжает существовать, ибо из страха перед тяжким наказанием негры каждый такой случай тщательным образом скрывают. Совсем недавно из окрестностей Ламбарене один из местных жителей отправился в близлежащие деревни, чтобы напомнить должникам о числящихся за ними недоимках. Назад он не вернулся. Точно так же исчез один работник, живший неподалеку от Самкиты. Знающие эти места утверждают, что здесь «пропавший без вести» иногда означает «съеден». Не перевелась здесь окончательно также и торговля невольниками, несмотря на всю борьбу, которую ведут с ней правительство и миссионеры. Однако существование ее все тоже скрывают. Мне не раз случалось видеть среди лиц, сопровождающих больного, человека, чертами своими резко отличающегося от осевшего или постоянно живущего здесь племени. Но стоит мне только спросить кого-нибудь, не невольник ли это, как меня с какой-то особой усмешкой начинают уверять, что это всего лишь «слуга».

Участь этих непризнанных рабов не из тяжких. Нет оснований думать, что им приходится терпеть жестокое обращение. Они и не помышляют о том, чтобы бежать или обращаться за защитою к правительству. Когда учиняется следствие, они, как правило, решительным образом [49] отрицают, что они невольники. Очень часто случается, что по прошествии нескольких лет их принимают в племя и они получают свободу и право на оседлую жизнь. Последнее оказывается для них самым важным.

Причину того, что тайное рабство существует в нижнем течении Огове и поныне, следует искать в царящем в глубине страны голоде. Весь ужас Экваториальной Африки заключается в том, что там не растет и никогда не росло ни плодовых растений, ни фруктовых деревьев. Банановые кусты, маниок, ямс (диоскорея), бататы и масличная пальма не произрастали здесь искони, а были завезены сюда португальцами с Вест-Индских островов. Этим они принесли Африке неоценимую пользу. В местностях, куда эти полезные растения еще не проникли или где они как следует не привились, царит постоянный голод. Это и вынуждает родителей продавать детей в районы, лежащие ниже по течению реки, — там они по крайней мере будут сыты.

Один из таких голодных районов находится, по-видимому, в верхнем течении реки Нгунди, притока Огове. Оттуда и прибывает большинство невольников Огове. Оттуда у меня есть больные, принадлежащие к числу «землеедов». Голод приучает всех этих туземцев есть землю, и привычка эта сохраняется у них даже тогда, когда они перестают голодать.

В том, что масличная пальма привезена в Огове из других мест, можно убедиться еще и сейчас. По берегам реки и вокруг озер, где когда-то были или есть и поныне деревни, мы находим целые рощи масличных пальм. Но как только, идя по проселочным дорогам, попадаешь в девственный лес, в места, где никогда не жил человек, то не встретишь ни единой.

На обратном пути из Талагуги мы прожили два дня в Самките у эльзасского миссионера Мореля и его жены.

В Самките водятся леопарды. Осенью один из хищников ворвался среди ночи в курятник г-жи Морель. Услыхав крики своих пернатых друзей, г-н Морель кинулся за людьми, а жена его осталась караулить в темноте. Они были уверены, что это какой-нибудь туземец ворвался к ним украсть птиц себе на жаркое. Услыхав шаги на крыше, г-жа Морель направилась к курятнику, надеясь узнать мародера в лицо. В эту минуту зверь одним могучим прыжком рванулся в темноту и исчез. Возле открытой двери на земле лежало двадцать две курицы с перегрызенным горлом. Так убивает только леопард. Он прежде всего выпивает кровь. Жертвы его тут же были убраны. В одну из мертвых кур ввели стрихнин и оставили ее лежать перед дверью. Два часа спустя леопард явился снова и сожрал ее. В то время как он корчился в агонии, г-н Морель его пристрелил.

Незадолго до нашего прибытия в Самките появился еще один леопард и загрыз несколько коз.

В доме миссионера Кадье нам довелось впервые попробовать обезьянье мясо. Г-н Кадье отличный охотник. Негры наши не очень-то мною довольны, потому что я только в редких случаях берусь за ружье. Когда [50] мы однажды увидели дорогой каймана, который спал лежа на торчавшем из воды обрубке дерева, негодование их не знало границ.

— От тебя никогда ничего не добьешься! — передали мне гребцы через своего человека. — Будь с нами сейчас господин Кадье, он бы уж непременно парочку обезьян пристрелил, да и птиц тоже, и у нас было бы мясо. А ты вот проезжаешь мимо каймана и даже за ружье не возьмешься!

Я спокойно выслушиваю этот упрек. Мне совсем не хочется убивать птиц, которые кружатся над водой. Не поднимется мое ружье и на обезьян. Нередко ведь случается, что, убив или ранив трех или четырех подряд, охотник бывает не в силах подобрать ни одной. Тела их остаются среди густо переплетенных ветвей или падают в кустарник, стоящий на непроходимом болоте. А если когда и находишь добычу/ то сплошь и рядом тут же появляется маленькая обезьянка, и над похолодевшим телом раздаются жалобные крики, которыми несчастная сирота оплакивает свою убитую мать.

Ружье свое я держу главным образом для того, чтобы стрелять змей, которыми кишит трава, а также хищных птиц, которые разоряют гнезда ткачиков на пальмах у меня перед домом. ⁵

На обратном пути из Самкиты мы повстречали стадо из пятнадцати гиппопотамов. Все они нырнули в воду, но в это время один детеныш вылез на песчаный берег, не слушая криков матери, которая в страхе его звала.

* * *

Жозеф хорошо выполнял без нас свои обязанности и разумно лечил оперированных больных. По собственной инициативе он наложил одному больному на загноившуюся культю плеча повязку с перекисью водорода, которую сам приготовил из борнокислого натрия!

Пораненного гиппопотамом юношу я нашел в плохом состоянии. Мое трехнедельное отсутствие помешало сделать ему вовремя операцию. Он умер во время ампутации бедра, которую я теперь стал поспешно делать.

Когда он испускал последний вздох, брат его угрожающе посмотрел на человека, который вместе с ним был на рыбной ловле, оказавшейся для несчастного роковой, и который теперь явился, чтобы ухаживать за умирающим, и стал что-то тихо ему говорить. Когда тело умершего окоченело, разговор их перешел в громкую перебранку. Жозеф отвел меня в сторону и объяснил положение дела. Нкенджу, сопровождающий, ловил вместе с этим несчастным рыбу, когда на них напал гиппопотам, и, больше того, он даже сам пригласил его в этот день на рыбную ловлю. Таким образом, по туземным законам он нес за него ответственность. Поэтому ему пришлось поспешно оставить свою деревню, чтобы все эти несколько недель ухаживать за больным. И теперь, когда они увозили мертвеца в его родную деревню, расположенную ниже по течению реки, он должен [51] был сопровождать его, чтобы его собственную участь решили на месте. Ехать туда он не хочет: он знает, что его там ждет смерть. Я сказал брату умершего, что Нкенджу состоит у меня в услужении и что я никуда его не отпущу. Между ним и мною возник горячий спор, а в это время мертвое тело лежало уже в каноэ и мать и тетки причитали над ним. Брат умершего заверил меня, что Нкенджу убивать не будут и дело ограничится наложением на него денежного штрафа. Но Жозеф предупредил меня, что на подобные заверения никак нельзя полагаться. Мне пришлось оставаться на берегу до их отплытия, ибо иначе они затащили бы его тайком в лодку и насильно увезли.

Жена моя была потрясена тем, что, когда умирающий испускал последний вздох, брат его не выказал ни малейшего горя, а думал только о том, чтобы осуществить свое право наказания, и возмущалась его бесчувственностью. Но, думая так, она была к нему несправедлива. Он всего-навсего выполнял свой священный долг, который для него заключался в том, чтобы человек, как он полагал, ответственный за жизнь его брата, понес заслуженную кару.

Негр не в состоянии представить себе, что тот или иной проступок может остаться безнаказанным. У него на этот счет поистине гегелианские представления. ⁶ Юридическая сторона дела для него всегда на первом месте. Поэтому обсуждение правовых притязаний отнимает у него большую часть времени. Самый закоренелый европейский сутяга в этом отношении не более чем невинный младенец в сравнении с негром. Однако последнего побуждает к этому отнюдь не стремление во что бы то ни стало заводить тяжбы, а несокрушимое правосознание, которого европеец, как правило, уже лишен.

Когда я делал пункцию одному туземцу пангве, страдающему тяжелым асцитом, тот сказал:

— Доктор, сделай, чтобы вода вышла из меня как можно скорее, чтобы я снова смог дышать и бегать. Когда тело мое распухло, жена от меня ушла. Теперь мне надо поскорее получить с нее деньги, которые я заплатил за нее, когда женился.

Мне привезли ребенка в безнадежном состоянии. Правая нога его была разъедена язвой, доходившей до самого бедра.

— Почему же вы не приехали раньше?

— Доктор, мы никак не могли, у нас была палавра.

«Палаврой» они называют каждый возникший между ними раздор, который превращается в тяжбу. Как важные, так и пустяковые вопросы разрешаются одинаково обстоятельно и серьезно. Деревенские старейшины могут просидеть полдня, разбирая спор из-за какой-нибудь курицы. Нет такого негра, который бы не был искушен в вопросах юриспруденции.

Правовая сторона их жизни до чрезвычайности сложна, ибо границы ответственности простираются, по нашим представлениям, необыкновенно далеко. За проступок негра несет ответственность вся его семья, вплоть до самых отдаленных родственников. Если кто-либо, пользуясь чужим [52] каноэ, задержал его на день, он обязан заплатить штраф, составляющий третью часть его стоимости.

С этим неотъемлемым правосознанием связано и представление туземцев о наказании как о чем-то само собой разумеющемся — даже тогда, когда оно, на наш взгляд, несоразмерно сурово по отношению к совершенному проступку. Если же виновного почему-нибудь не наказали, он объясняет это только тем, что пострадавшие на редкость глупы. Вместе с тем самый незначительный приговор, если он несправедлив, приводит негра в негодование. Он никогда его не прощает.

Справедливым же он считает наказание только тогда, когда, будучи изобличен, сам вынужден признать свою вину. До тех пор пока он еще может отрицать ее с некоторой видимостью правдоподобия, он всей душой возмущается вынесенным приговором, даже в тех случаях, когда он действительно виновен. С этой особенностью примитивного человека приходится считаться каждому, кто имеет с ним дело.

То, что Нкенджу обязан уплатить семье своего спутника по злосчастной рыбной ловле какую-то сумму, хоть он и не является прямым виновником его смерти, считается само собой разумеющимся; однако родственники умершего должны для этого законным порядком возбудить против него дело перед комендантом округа Ламбарене. Пока что он остается у меня моим вторым помощником. Это настоящий дикарь, но он смышлен и ловок в работе.

* * *

Жозефом я всегда бываю доволен. Он, правда, не умеет ни читать, ни писать. Тем не менее он не ошибается, когда ему приходится доставать с аптечных полок то или иное лекарство. Он запоминает, как выглядит этикетка, и читает ее, не зная букв. У него отличная память и блестящие способности к языкам. Он владеет восемью негритянскими наречиями и неплохо говорит по-французски и по-английски.

В данное время он не женат; дело в том, что, когда он работал поваром на побережье, жена бросила его и сошлась с белым. Если бы он надумал жениться вторично, то за новую подругу жизни ему пришлось бы заплатить — и не меньше шестисот франков. Сумму эту он имел бы возможность выплатить и в рассрочку. Однако Жозеф не хочет покупать жену в рассрочку, он считает это «последним делом».

— Тому, кто не заплатит сразу весь выкуп, — говорит он, — живется худо. Жена не слушается его и по каждому поводу корит его этим, говоря, что он должен молчать, коль скоро еще не заплатил за нее все, что причитается.

Так как Жозеф, как, впрочем, и все негры, не умеет откладывать деньги, я подарил ему копилку, для того чтобы он мог собрать нужную сумму на покупку жены. Он опускает туда все, что получает от меня за ночные дежурства, или какие-либо особые услуги, а также чаевые, которые ему дают белые пациенты. [53]

В том, до какой степени расточителен «первый помощник доктора из Ламбарене», как он сам себя называет, я убедился за последние дни. Он ездил со мной на одну из факторий, где мне надо было купить винты и гвозди. Там внимание его привлекли лакированные туфли, цена которых составляла едва ли не весь его месячный заработок. От долгого стояния в витрине парижского магазина туфли эти совершенно выгорели и потрескались, после чего, как и прочий бракованный товар, они были отправлены в Африку. Я бросаю на Жозефа многозначительные взгляды, но это не помогает. Отсоветовать ему покупать эти туфли я не решаюсь, чтобы не восстановить против себя белого купца, который рад-радехонек, что может сбыть негодный товар. Когда мы теснимся у прилавка среди глазеющих негров, я два раза потихоньку толкаю Жозефа в бок, но и это не действует. Наконец, я изо всей силы щиплю его сзади в бедро так, что он, не выдержав боли, вынужден прекратить свой торг с белым. На обратном пути я долго объясняю ему, какое это ребячество — быть столь расточительным. И все это приводит лишь к тому, что на следующий день он потихоньку от меня едет в факторию и покупает злополучные лаковые туфли. Добрую половину того, что он зарабатывает, он тратит на одежду, обувь, галстуки и сахар. Одет он куда элегантнее, чем я.

За последние несколько месяцев работы становится все больше и больше. Больница моя расположена на отличном месте. Больные прибывают по Огове и ее притокам в своих каноэ из мест, расположенных как выше, так и ниже по течению реки. А возможность, которая предоставляется сопровождающим их родным, остановиться и жить здесь еще больше поощряет их сюда приезжать. Способствует этому и еще одно обстоятельство: я всегда дома, если только — а это случалось за все время лишь два или три раза — мне не потребовалось выехать на какой-либо миссионерский пункт, чтобы оказать врачебную помощь тяжело больному миссионеру или кому-либо из членов его семьи. Таким образом, туземец, которому, чтобы приехать сюда, приходится проделать длинный путь и затратить немало сил и средств, может быть уверен, что найдет меня на месте. В этом большое преимущество независимого врача перед тем, который находится на государственной службе. Последнего власти часто посылают то туда, то сюда, или же ему приходится сопровождать передвигающиеся военные части.

— А то, что вам не придется тратить столько времени на разную писанину, отчеты и статистику, — это преимущество, которого вы еще не оценили, — сказал мне напоследок военный врач, с которым я встретился на пути сюда.

* * *

Хижина для больных сонной болезнью строится сейчас на противоположном берегу реки. Постройка эта не только стоит больших денег, но и отнимает у меня много времени. Как только я перестаю следить за корчеванием пней и за сооружением хижины, никто ничего не делает. Приходится на полдня оставлять больных и выступать в роли десятника. [54]

Сонная болезнь распространена здесь еще больше, чем я предполагал вначале. Главный очаг ее находится в районе Нгундие, притока Огове, около полутораста километров отсюда. Остальные очаги разбросаны вокруг Ламбарене и около озер, лежащих за Нгомо.

Что такое сонная болезнь? Как она распространяется? По всей видимости, она существовала в Экваториальной Африке еще в давние времена. Но раньше она не выходила за пределы отдельных очагов. Туземцы вели между собою торговлю так, что каждое племя привозило товары — с побережья в отдаленные районы и оттуда на побережье — только до границы своей округи, откуда их везли дальше уже купцы другого племени. Из моего окна видно место, где Нгундие впадает в Огове. Только до этого места могли ездить туземцы племени галоа, населяющие Ламбарене. Того, кто осмеливался переступить эту границу и направиться в глубь страны, съедали.

Когда сюда прибыли европейцы, они стали перебрасывать негров, которых брали себе в гребцы или в носильщики для своих караванов, из одного района в другой. Если среди последних оказывались больные сонной болезнью, то тем самым болезнь эта переносилась дальше. На Огове ее раньше не знали. Ее занесли сюда всего каких-нибудь тридцать лет назад караваны, приходившие из Лоанго.

Когда сонная болезнь появляется на новом месте, она производит страшные опустошения. Первая вспышка ее может унести третью часть всего населения. Так, например, в районе Уганды за шесть лет население сократилось от трехсот тысяч до ста тысяч. Один офицер рассказывал мне, как в верхнем течении Огове он попал в деревню с населением около двух тысяч человек. Когда он вернулся туда года два спустя, там насчитывалось всего пятьсот жителей. Остальные умерли от сонной болезни.

По прошествии некоторого времени сонная болезнь теряет прежнюю силу, — явление, которое мы не можем объяснить, — но тем не менее продолжает регулярно уносить новые жертвы. Внезапно она может снова вспыхнуть — с неслыханной силой.

Болезнь эта начинается с перемежающихся приступов лихорадки различной тяжести. Такое состояние может продолжаться месяцами, и человек подчас даже не считает себя больным. Есть случаи, когда, казалось бы, здоровый человек сразу впадает в спячку. Обычно же периоду лихорадки сопутствуют сильные головные боли. От скольких больных мне приходилось слышать: «Доктор, голова болит, голова! Терпенья больше нет!». Периоду спячки предшествует мучительная бессонница. Есть больные, которые на этой стадии болезни сходят с ума. Другие впадают в депрессию, у третьих наступает буйное помешательство. Одним из моих первых больных сонной болезнью был юноша, которого принесли ко мне, когда он хотел лишить себя жизни.

Как правило, наряду с лихорадкой появляются также ревматические боли. Один белый прибыл ко мне из района озера Нгомо по поводу ишиаса. Я тщательно его обследовал. Это была начинающаяся сонная [55] болезнь. Я тут же направил его в Пастеровский институт в Париж, где лечат больных сонной болезнью французов. Зачастую мои пациенты обнаруживают у себя мучительную потерю памяти. В ряде случаев это является первым симптомом болезни, который окружающие оставляют без внимания. По прошествии некоторого времени, иногда через два или три года после первых приступов лихорадки, больных начинает клонить ко сну. Вначале это всего-навсего сильная сонливость. Больной засыпает там, где он перед этим спокойно сидел, или сразу же после еды.

Недавно ко мне приехал унтер-офицер из Моуилы, находящейся в расстоянии шести суток езды отсюда: прочищая револьвер, он всадил себе в руку пулю. Остановился он в помещении католической миссии. Когда он приходил ко мне на перевязку, его неизменно сопровождал мальчик-негр, который должен был ждать у входа. И больному моему почти всякий раз приходилось искать и звать своего спутника, пока тот наконец не появлялся откуда-то из-за угла с заспанным лицом. Его хозяин пожаловался мне, сказав, что несколько раз уже терял так своего боя, потому что, где бы тот ни находился, он непременно заснет. Исследовав кровь этого мальчика, я обнаружил, что он болен сонной болезнью.

В дальнейшем сон у больных становится все крепче и в конце концов переходит в кому. ⁷ Больные лежат тогда бесчувственные и безучастные ко всему, мочатся и испражняются под себя и все больше худеют. От долгого лежания спина и бока их покрываются пролежнями, которые занимают все большую поверхность. Колени бывают подтянуты к шее. Вид этих больных ужасен.

Несущая им облегчение смерть заставляет иногда себя долго ждать. В некоторых же случаях наступает довольно длительное улучшение.

В декабре я лечил одного больного в последней стадии этой болезни. Прошло четыре недели, и родные поторопились отвезти его к себе в деревню, чтобы он умер дома. Я был уверен, что он со дня на день умрет. Недавно узнаю, что, вернувшись домой, он снова стал есть, разговаривать и сидеть прямо и что умер он только в апреле.

Смерть в таких случаях чаще всего наступает от пневмонии.

Изучение сонной болезни — одно из последних завоеваний медицины. Оно связано с именами Форда, Кастеллани, Брюса, Даттона, Коха, ⁸ Мартина и Лебефа.

В первый раз случаи сонной болезни были описаны в 1803 году у туземцев Сьерра-Леоне. После этого ее изучали на неграх, которые были увезены из Африки на Антильские острова и на остров Мартиника. Только начиная с шестидесятых годов наблюдения над ней стали производиться в самой Африке. Сначала они сводились только к описанию последней стадии болезни. Того, что этой стадии предшествует другая, никто не знал. Никому не приходило в голову, что продолжающаяся по нескольку лет лихорадка может быть связана с сонной болезнью. Установить эту связь стало возможно только тогда, когда был открыт общий возбудитель той и другой болезни. [56]

В 1901 году в Гамбии, исследуя под микроскопом кровь больных лихорадкой, английские врачи Форд и Даттон обнаружили отнюдь не возбудителей малярии, как они того ожидали, а маленькие движущиеся существа, формой своей похожие на вращающиеся буравчики, которые они соответственно и назвали трипаносомами. ⁹ Два года спустя руководители английской экспедиции по изучению сонной болезни, работавшей в Уганде, точно так же обнаружили в крови многих своих пациентов маленькие движущиеся существа. Зная об открытии Форда и Даттона, они задали себе вопрос, не есть ли это то же самое, что те нашли в районе Гамбии, и затем, исследуя кровь больных лихорадкой, обнаружили в ней тот же возбудитель, что был найден в крови больных сонной болезнью. Таким образом было установлено, что так называемая гамбийская лихорадка — лишь первая стадия сонной болезни.

Переносится сонная болезнь по преимуществу разновидностью мухи цеце Glossina palpalis. Достаточно ей один раз укусить больного сонной болезнью, как она становится переносчиком инфекции на длительный период, иногда, может быть, даже в течение всей своей жизни. Захваченные вместе с кровью больного трипаносомы сохраняются и размножаются в ней, а потом попадают вместе с ее слюной в кровь укушенного ею человека. Летают глоссины только днем.

Более пристальное изучение сонной болезни обнаружило, что переносчиками ее могут также стать москиты, когда они впиваются в здорового человека сразу же после того, как ими был укушен больной сонной болезнью, и пока слюна их содержит трипаносомы. Полчища москитов продолжают по ночам ту работу, которую глоссины выполняют днем. Несчастная Африка!

Однако москиты не могут сохранять в себе трипаносомы в течение длительного времени. Слюна их после соприкосновения с больным представляет опасность лишь очень недолго.

Сонная болезнь — особого рода хроническое воспаление мозговых оболочек и мозга, неизменно кончающееся смертью. Это обусловлено тем, что первоначально содержащиеся только в крови трипаносомы в дальнейшем переходят также в мозговую и спинномозговую жидкость.

Для того чтобы справиться с этой болезнью, необходимо уничтожить трипаносомы, пока они находятся только в крови и не успели перейти в мозговую и спинномозговую жидкость. Атоксил — единственное средство, которым мы пока располагаем для борьбы с сонной болезнью, — более или менее эффективен лишь в своем действии на кровь. Трипаносомы, попавшие в головной и спинной мозг, чувствуют себя в относительной безопасности. Атоксил — это соединение мышьяка и анилина (метаарсенокислый анилид).

Таким образом, задача врача — диагностировать сонную болезнь в той ее стадии, когда она проявляется первыми приступами лихорадки. Если ему это удается, то он может рассчитывать на успех.

В районах распространения сонной болезни поставить точный диагноз бывает очень трудно, ибо каждый раз, когда встречаешься с приступом [56]лихорадки, с упорными головными болями, с затяжной бессонницей и со всякого рода ревматическими болями, приходится прибегать к микроскопу. Тем более, что анализ крови на трипаносомы — дело отнюдь не простое и требует значительной затраты времени. Этих бледных, длиною всего в 0.018 миллиметра и очень узких паразитов в крови содержится до чрезвычайности мало. Сам я до сих пор знаю только один случай, когда под микроскопом их было три или четыре в поле зрения. Обычно бывает, что даже тогда, когда наличие заболевания несомненно, приходится исследовать несколько капель крови, одну за другой, прежде чем наконец удается обнаружить трипаносому. Для того же, чтобы как следует рассмотреть одну каплю крови, необходимо потратить не меньше десяти минут. Поэтому я могу просидеть над кровью внушающего мне подозрение больного целый час, исследовать пять или шесть капель, ничего не найти и чувствовать себя тем не менее не вправе утверждать, что здесь нет сонной болезни. Для того чтобы решить этот вопрос, я должен буду произвести еще одно кропотливое нелегкое исследование. Заключается оно в том, что я беру у больного десять кубических сантиметров крови из плечевой вены и надлежащим образом центрифугирую эту кровь в течение часа. В продолжение всего этого времени я сливаю верхний слой для того, чтобы исследовать под микроскопом последние капли, в которых должны будут осесть все содержащиеся в этих десяти кубических сантиметрах трипаносомы. Но даже если и теперь результат окажется отрицательным, я все равно еще не имею права считать, что наличие болезни начисто исключается. Если сегодня я не нашел в крови больного трипаносом, то, может быть, я найду их через десять дней, а если я сегодня обнаружил одну, то их может не оказаться через три дня и еще в течение долгого времени! Одного служащего Колониального управления, европейца, у которого я обнаружил трипаносомы, наблюдали потом в Либревиле в течение нескольких недель и ничего не нашли. И только когда он попал в Институт сонной болезни в Браззавиле, трипаносомы были обнаружены у него снова.

Итак, если я захочу добросовестно обследовать двоих пациентов, мне целое утро нельзя будет оторваться от микроскопа. А в это время за дверью сидят двадцать больных, которые хотят, чтобы я успел их осмотреть до обеда! Оперированным необходимо сделать перевязки! Я должен продистиллировать воду, выскоблить гнойные язвы, вырвать зубы! От всей этой суеты и от нетерпения моих пациентов я часто дохожу до такого состояния, что становлюсь сам себе в тягость.

Если я обнаружил трипаносомы, я ввожу больному подкожно раствор атоксила в дистиллированной воде: в первый день — 0.5 грамма, в третий — 0.75 грамма, а в пятый — 1.0 грамм, и после этого еще по 0.5 грамма раз в пять дней. Для женщин и детей дозы эти бывают соответственно уменьшены. Растворы, стерилизованные при температуре 110 градусов, оказываются более действенными, чем изготовленные обычным способом.

Атоксил — очень опасное лекарство. Достаточно раствору постоять на свету, как он разлагается подобно сальварсану и становится ядовитым. [58]

Но даже и тогда, когда он изготовлен по всем правилам и не испорчен, он может вызвать поражение зрительного нерва, влекущее за собой слепоту. И все это может произойти не только от больших доз. Малые дозы нередко оказываются опаснее больших. К тому же они недейственны. Когда начинаешь курс лечения с малых доз, чтобы испытать, как больной переносит это лекарство, трипаносомы к нему привыкают. Они становятся «атоксилоустойчивыми» и способны после этого выдерживать даже самые сильные дозы сальварсана.

Раз в пять дней больные сонной болезнью приходят на вливание. Прежде чем приступить к нему, я с опаской спрашиваю, не замечает ли кто-нибудь из них, что стал видеть несколько хуже. По счастью, у меня до сих пор был только один случай, когда больной ослеп, и то это был такой больной, у которого сонная болезнь зашла очень уж далеко.

За последнее время сонная болезнь распространилась от Восточного побережья Африки до Западного и от Нигера на севере до Замбези на юге. Справимся ли мы с ней? Систематическая борьба с ней на этих обширных пространствах потребует много врачей и много-много денег... А там, где смерть надвигается победным маршем, европейские государства скупятся на средства, нужные для того, чтобы остановить ее, и бессмысленными мерами своими дают ей возможность собрать новый урожай — на этот раз уже в самой Европе.

* * *

Наряду с сонной болезнью очень много времени отнимает у меня лечение гнойных язв. Здесь они встречаются гораздо чаще, чем в Европе. Из числа детей здешней школы около четверти поражено незаживающими язвами. Каково же их происхождение?

Многие из этих язв возникают в результате укуса песчаной блохи ¹⁰ (Rhynchoprion penetrans), которая значительно меньше обыкновенной мухи. Самка ее забирается в наиболее мягкую часть пальца ноги, чаще всего под ноготь, и растет под кожей, достигая величины маленькой чечевицы. После удаления паразита на теле остаются едва заметные ранки. Достаточно занести в них вместе с грязью инфекцию, как образуется гангрена, которая приводит к отторжению сустава, иногда даже всего пальца. У большинства негров, которых здесь видишь, пальцы ног покалечены, и редко можно встретить таких, у которых все десять целы. Любопытно, что песчаной блохи, которая сейчас является настоящим бичом Центральной Африки, здесь раньше не было и завезена она сюда в 1872 году из Южной Америки. ¹¹ В течение одного десятилетия она распространилась по всему черному континенту от Атлантического до Индийского океана. Точно так же одна из самых вредных разновидностей муравьев, которые водятся здесь, так называемые сангунагенты, завезены сюда из Южной Америки в ящиках с товарами.

Наряду с язвами, вызванными укусом песчаной блохи, есть еще и другие, так называемые кро-кро. ¹² Они встречаются во множестве — чаще [59] всего на голени и на ступне — и бывают чрезвычайно болезненны. Возбудитель этих язв неизвестен. Лечение заключается в том, что язву очищают с помощью ватного тампона, пока она не начинает кровоточить. После этого ее промывают раствором сулемы и засыпают порошком борной кислоты. Потом на ногу накладывают повязку, которую оставляют на десять дней.

Есть еще язвы, причиной которых является заболевание, называемое фрамбезией (малиновая болезнь). Они иногда поражают все тело. Название фрамбезия происходит оттого, что для болезни этой вначале характерно появление выпуклой, покрытой желтою коркой сыпи. После удаления корки обнаруживается кровоточащая поверхность, и сыпь эта своим видом действительно напоминает тогда налепленные на кожу ягоды малины. Однажды мне принесли грудного младенца, который заразился этой болезнью от матери. Тельце его выглядело так, как будто его намазали какой-то клейкой массой, на которую потом налепили малину. После исчезновения этой первичной сыпи в течение нескольких лет могут еще появляться плоские язвы в самых различных местах тела.

Эта распространенная в тропиках болезнь очень заразна. Редко кому из негров удается ее избежать. Старый способ лечения ее состоял в том, что язвы прижигались раствором сернокислой меди (Cuprum sulfuricum) и больному ежедневно давали по два грамма йодистого калия (Kalium jodatum) в водном растворе. В последнее время было обнаружено, что внутривенные вливания мышьяковистого бензола оказывают эффективное действие и надолго избавляют от этой болезни. Словно по мановению волшебной палочки язвы вдруг исчезают.

Худший вид язв — это так называемые разъедающие тропические язвы (Ulcus phagedaenicum tropicum). Они распространяются по телу во все стороны. Нередко случается, что нога представляет собой одну сплошную рану, в которой отдельными островками белеют кости и сухожилия. Боли нестерпимы. Запах настолько отвратителен, что окружающие не в состоянии его выдержать. Больные эти лежат в отдельной хижине, куда им приносят еду. Они постепенно худеют и умирают после нечеловеческих страданий. Эти ужаснейшие из язв очень распространены в районе Огове. Никакое дезинфицирование, никакие перевязки не помогают. Приходится давать больному наркоз и тщательно выскабливать гной до здоровой ткани. Как только эта обработка, при которой кровь течет целыми потоками, завершена, я делаю промывание раствором перманганата калия. Теперь надо день за днем наблюдать, не появится ли где-нибудь еще пятнышко, и в этом месте тут же снова выскабливать гной. Болезнь эта тянется неделями, а то и месяцами. ¹³ На перевязки уходит пол-ящика бинтов. А во что обходится столь длительное питание больного! Но зато какая это радость, когда он, пусть даже хромая, потому что больная нога оказывается скрюченной от шрамов, но такой счастливый, избавившись от боли и от мерзкого запаха, садится в каноэ, чтобы ехать домой! [60]

* * *

Много у меня работы и с прокаженными. Проказа (по-латыни lepra) вызывается близкой к туберкулезной палочке бациллой, которую в 1871 году открыл норвежский врач Гансен. ¹⁴ О том, чтобы изолировать прокаженных, и думать не приходится. У меня в больнице среди прочих больных иногда находится четверо или пятеро прокаженных.

Самое удивительное, — и нам приходится с этим считаться, — что проказа передается от человека к человеку, однако до сих пор не удалось узнать, как это происходит, и осуществить заражение в эксперименте. Единственное средство против этой болезни, которым мы располагаем, — это так называемое хаульмогровое масло (Oleum gynocardiae), добываемое из семян дерева, произрастающего в глубине Индии. Лекарство это стоит очень дорого, и то, что поступает в продажу, к сожалению, нередко оказывается подделкой. Я достаю его через живущего на покое миссионера Делора из Французской Швейцарии, который за время своей работы в Новой Каледонии много сталкивался с прокаженными. Он имеет возможность доставать хаульмогровое масло из надежных рук. По его же совету я начинаю давать больным это скверно пахнущее лекарство смешанным с кунжутовым и арахисовым маслами, отчего оно становится менее противным на вкус. Последнее время рекомендуют также вводить хаульмогровое масло подкожно.

Сомнительно, чтобы в лечении проказы можно было достичь стойких, надежных результатов. ¹⁵ Однако в каждом случае можно добиться улучшения и длительного периода ремиссии, состояния, которое подчас практически близко к выздоровлению. Предпринятые за последние годы попытки лечить проказу добытым из лепробацилл веществом «настином» позволяют надеяться, что настанет день, когда можно будет достичь эффективных результатов в борьбе с этой болезнью.

С болотной лихорадкой — иначе говоря, тропической малярией — мне, как и всякому работающему в тропиках врачу, к сожалению, часто приходится иметь дело. Туземцы считают совершенно естественным, что у каждого из них время от времени бывает приступ лихорадки, сопровождающийся ознобом. Тяжелее всего ее переносят дети. Селезенка, которая при этой болезни заметно увеличивается в объеме и делается болезненной на ощупь, становится у них твердой как камень и, выпячиваясь из-под левого подреберья, нередко может доходить до пупка. Когда я кладу этих детей на стол, чтобы их осмотреть, они инстинктивно прикрывают селезенку рукой: так они боятся, что при осмотре я могу разбередить этот камень, причиняющий им столько боли. Больной малярией негр — это усталый, подавленный, замученный головными болями человек, которому тягостна любая работа. Ползучая малярия, как известно, всегда сопровождается анемией. Из медикаментов в этих случаях применяется мышьяк и хинин. Наши повар, прачка и бой получают два раза в неделю по полграмма хинина. Препарат мышьяка «арренал» обладает свойством до чрезвычайности усиливать действие хинина. Препарат этот я широко [61] использую для подкожных инъекций моим больным, как белым, так и неграм.

Перечисляя бедствия, от которых страдает Африка, нельзя не сказать о дизентерии. Она вызывается особым видом одноклеточных существ амёб. Амёбы скопляются в толстой кишке и разрушают кишечные стенки. Боли при этом бывают ужасные. Непрерывно, ночью и днем, больной испытывает позывы на низ, но испражняется одной только кровью. В прежнее время лечение этой весьма распространенной формы дизентерии требовало очень много времени и, по сути дела, было малоэффективным. Единственное известное тогда средство — растертый в порошок корень ипекакуаны — нельзя было давать в надлежащих дозах внутрь, ибо оно вызывало рвоту. Но вот уже несколько лет как стали применять извлеченное из этого корня действенное начало, солянокислый эметин (Emetinum chlorhydricum). Если вводить подкожно однопроцентный раствор его много дней подряд — от шести до восьми кубических сантиметров в день, то вскоре наступает улучшение и обычно больной надолго избавляется от своего недуга. Результаты поистине чудесны. Диета оказывается излишней. Больному дают есть то, что ему хочется: мясо гиппопотама, если это негр, салат из картофеля, если это белый. Если бы, работая в тропиках, врач мог использовать сполна только эти два недавно открытых лекарства — арсенобензол и эметин, то ради одного этого стоило бы приехать сюда!

О том, что значительная часть работы врача в тропиках направлена на борьбу с мерзкими, отвратительными болезнями, которые завезли к этим детям природы европейцы, я могу здесь лишь упомянуть. Но сколько страдания и горя скрывается под этим упоминанием!

* * *

Из операций здесь, в девственном лесу, совершаются лишь самые неотложные и те, при которых есть уверенность в благоприятном исходе. Больше всего мне приходится иметь дело с грыжами. У негров Центральной Африки грыжи встречаются значительно чаще, чем у белых. Причины этого мы не знаем. Ущемленные грыжи также среди них гораздо более распространены, чем среди белых. При ущемлении грыжи кишечник становится непроходимым. Следовательно, он не может опорожняться и вздувается от образующихся в нем газов. Вздутие это причиняет больному сильнейшие боли. По прошествии нескольких мучительных дней, если ущемление не удается вправить, дело кончается смертью. Наши предки знали эту ужасную смерть. Сейчас в Европе ее уже не видишь, ибо каждый случай ущемленной грыжи, как только диагноз поставлен, немедленно оперируется. «При ущемленной грыже не ждите, пока солнце зайдет» — вот строгое предписание, которое непрестанно дается студентам-медикам. Но в Африке эта ужасная смерть — обычное явление. Каждый негр с детства помнит, как кто-то, стеная от боли, целый день избивался в хижине на песке, пока наконец смерть не избавила его от [62] страданий. Поэтому, как только кто-нибудь из мужчин чувствует, что у него ущемилась грыжа, — у женщин грыжи встречаются значительно реже, — он молит своих близких уложить его в каноэ и отправить к нам.

Как описать мои чувства, когда такого страдальца привозят ко мне! Я ведь единственный человек, который на сотни километров вокруг может помочь ему. Пока я здесь, пока мои друзья обеспечивают меня необходимыми средствами, и он, и те, кого привозили перед ним и привезут за ним вслед, будут спасены, тогда как в противном случае их ждет мучительная смерть. Но я не говорю уже о том, что я могу спасти человеку жизнь. Все мы рано или поздно умрем. Но возможность избавить его от нескольких дней нестерпимых мук я ощущаю как данную мне великую и вечно возобновляющуюся милость. Страдание — это тиран более жестокий, чем сама смерть.

Я кладу несчастному, оглашающему воздух стонами, руку на лоб и говорю ему: «Успокойся. Через час ты уснешь, и когда ты проснешься снова, тебе больше не будет больно». Потом ему делают инъекцию пантопона. Я вызываю к себе в больницу жену, и вместе с Жозефом они подготовляют все необходимое для операции. Она же дает больному наркоз. Жозеф надевает длинные резиновые перчатки и ассистирует мне.

Операция закончена. В полумраке стационара наблюдаю я за пробуждением моего пациента. Едва только он приходит в себя, как он в изумлении кричит, снова и снова повторяя: «У меня больше ничего не болит, у меня ничего не болит!». Рука его нащупывает мою и не отпускает ее. Тогда я говорю ему и тем, кто рядом, что это господь наш Иисус попросил доктора и его жену приехать сюда в Огове и что наши белые друзья в Европе дали нам денег на то, чтобы жить здесь и лечить больных негров, после чего мне приходится отвечать на вопросы, кто эти белые друзья, где они живут, откуда они знают, что туземцы столько страдают от разных болезней. Сквозь ветви кофейного дерева в темную хижину заглядывают лучи африканского солнца. А в это время мы, негры и белые, сидим вместе и проникаемся значением слов «Все мы братья». О, если бы мои щедрые европейские друзья могли быть с нами в один из таких часов! …

Комментарии

1. По-видимому, среди негров Экваториальной Африки болезни эти не встречаются. — Тридцать лет спустя, после второй мировой войны, Швейцеру приходится столкнуться в Ламбарене со случаями рака и аппендицита (см. с. 275).

2. ...какой неимоверный вред приносит здесь никотин. — Несмотря на то что Швейцер, сам бросивший курить, когда ему было 24 года, при перечислении всего того, что белые ввозят в Африку (с. 74), относит табак не к вредным, как алкоголь, а к просто бесполезным товарам, он, однако, не упускал случая разъяснять местному населению пагубность этой привычки.

3. ... клавир вагнеровских «Мейстерзингеров»... — Опера Рихарда Вагнера «Нюрнбергские мейстерзингеры» (1861 — 1867); впервые поставлена в Мюнхене в 1868 г.

Творчество немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813 — 1883) увлекало Швейцера с юных лет. Вот что пишет он в своих воспоминаниях: «Так же как перед Бахом, преклонялся я и перед Рихардом Вагнером. Когда в Мюльхаузене шестнадцатилетним гимназистом я в первый раз попал в театр, там давали «Тангейзера». Музыка эта до такой степени потрясла меня, что потом несколько дней, приходя в гимназию, я был не в состоянии заниматься» (Schweitzer A. Aus meinem Leben und Denken. — Ausgewahlte Werke, Bd 1. Berlin, 1971, S. 32 — 33).

«Это такая великая, причастная стихиям музыка, что Вагнер по праву стоит рядом с Бетховеном и Бахом», — пишет семидесятилетний Швейцер в письме к Херману Хагедорну от 12 февраля 1945 г.

Давая в Кёнигсфельде уроки игры на фортепьяно своей дочери Рене и раздраженный тем, что она плохо подготовилась к занятиям, Швейцер импровизирует целые сцены из вагнеровских опер. Он говорит, что Вагнер нужен ему, чтобы вновь обрести спокойствие (Jacobi E. La musique dans la vie et l’oeuvre d’Albert Schweitzer. — Revue d’histoire et de philosophic religieuses, 1976, p. 163).

Стоит также вспомнить, как много значил для тридцатидвухлетнего Швейцера . услышанный им в Байрейтском (созданном в 1876 г. по замыслу самого Вагнера) театре «Тристан». Долгие недели обдумывал он новое (немецкое) издание своей книги о Бахе — и, как он сам признается, решив написать эту по сути дела совершенно новую книгу, он не знал, как к ней приступиться. И вот впечатление от музыки Вагнера оказалось настолько сильным, что произвело в нем перелом. «... подъем духа, испытанный мною после услышанной оперы, был так велик, что, когда я в этот вечер вернулся в гостиницу, мне удалось наконец привести в исполнение мой замысел. Под гул голосов, доносившийся в мою душную комнату из расположенной в нижнем этаже пивной, я начал писать и писал еще долго после того, как уже рассвело. С этого вечера меня охватила такая радость, такое рвение к работе, что я за два года закончил эту книгу, несмотря на то что мои медицинские занятия, приготовления к лекциям, проповеди и концертные поездки постоянно меня от нее отрывали. Нередко мне приходилось оставлять работу над нею на несколько недель» (Schweitzer A. Aus meinem Leben und Denken, S. 81).

Многолетняя дружба связывала Швейцера с вдовой Рихарда Вагнера, дочерью Ференца Листа, Козимой Вагнер (1837 — 1930), с которой оп еще в юные годы познакомился в Гейдельберге, а потом встречался в Страсбурге, где она слушала его игру на органе, и с сыном Вагнера, композитором Зигфридом Вагнером (1869 — 1930), которого он высоко ценил и как человека и как композитора (Schweitzer A., Aus meinem Leben und Denken, S. 50).

Швейцер неоднократно бывал у них в Байрейте, куда впервые приехал в 1896 г., когда в Байрейтском театре возобновили знаменитую тетралогию «Кольцо Нибелунгов».

Дружба Швейцера с семьей Вагнера продолжалась и после второй мировой войны. В 1951 г., когда внуки композитора Виланд и Вольфганг возродили театр на новой основе и Вагнеровские фестивали возобновляются, Швейцер получает от них приглашение приехать в Байрейт.

К Вагнеру Швейцер возвращался и в Ламбарене и даже в последние годы жизни, наряду с произведениями Баха, исполнение которых он совершенствовал за годы, проведенные в Африке.

4. ... экземпляр «Страстей по Матфею» Баха... — «Страсти по Матфею» (1829) — вокально-драматическое произведение Иоганна Себастьяна Баха, написанное на сюжет страданий и смерти Христа.

Творчество Баха занимает в жизни Швейцера совершенно особое место. Вот что ответил Швейцер в 1905 г. на вопрос журнала «Die Musik» о том, чем является для него Бах.

«Что такое для меня Бах? Утешитель. Он вселяет в меня веру, что в искусстве, как и в жизни, настоящая истина не может остаться нераспознанной или попранной, что ей не нужна помощь со стороны, что она побеждает сама по себе, как только настает ее час. Вера в это необходима нам, чтобы жить. У него эта вера была. Так он творил — в тех тесных пределах, которыми себя ограничил, — трудясь без устали и не падая духом, не стараясь привлечь к себе внимание людей, не делая ничего, чтобы прославиться в будущем, озабоченный лишь тем, чтобы все, что он создавал было правдой.

Вот почему творения его велики и велик он сам. Музыка его призывает нас к сосредоточенности и к тишине. И как прекрасно, что Бах-человек остается для нас тайной, что, кроме этой музыки, мы ничего не знаем о его мыслях и чувствах, что никакое любопытство психологов и ученых не может осквернить его память! Это душевный опыт всех тех, кто не поступается истиной: радость жизни и тяготение к смерти слиты в нем воедино волею, отрешенной от суеты. Понимающие ее не знают сами, что их так захватило в нем — явное или сокрытое от глаз» (Jacobi E. Die Musik im Leben und Schaffen von Albert Schweitzer. — 30. Rundbrief, 1976, S. 17).

5. ... хищных птиц, которые разоряют гнезда ткачиков на пальмах у меня перед домом. — Ткачик (textor) — маленькая птичка с красным и желтым оперением в крепким конической формы клювом. Грушеобразные гнезда свои ткачики вьют из крепких растительных волокон и подвешивают к гибким веткам или пальмовым листьям. Нападают на них мелкие хищные птицы, у крупных же они ищут защиту.

6. У него на этот счет поистине гегелианские представления. — Как известно, в философской системе Гегеля первое объективное проявление свободы духа — право.

7. В дальнейшем сон у больных становится все крепче и в конце концов переходит в кому. — Кома (греч. ???? — глубокий сон) — тяжелое состояние, характеризующееся потерей сознания с нарушением рефлексов, кровообращения, дыхания, процессов обмена.

8. Оно связано с именами Форда, Кастеллани, Брюса, Даттона, Коха... — Даттон Джон Эверетт (1874 — 1905) — английский микробиолог, паразитолог и эпидемиолог. Родился в Честере. Медицинское образование получил в Ливерпуле. Начиная с 1901 г. — участник ряда экспедиций в страны Африки. В декабре 1901 г. Р. М. Форд, главный врач больницы в Батерсте (тогда столице британской колонии Гамбии) показал Даттону больного-европейца, в крови которого, по его мнению, имелись филарии. Исследовав кровь этого больного, Даттон обнаружил в ней новый вид трипаносом, которые до того времени были известны только в крови животных. Он описал этот вид в 1902 г. и назвал его trypanosoma gambiense, а самое болезнь — трипаносомиаз, не установив, однако, никакой связи между нею и сонной болезнью. Кастеллани Альдо (1876 — 1972) — итальянский микробиолог и эпидемиолог. Родился во Флоренции, где и получил медицинское образование. Занимался исследовательской работой в Бонне, затем — в Лондоне. Был послан в Уганду для изучения сонной болезни. В Уганде и близлежащих районах в эти годы были тысячи случаев смерти от сонной болезни. В 1902 г. Кастеллани обнаружил в спинномозговой жидкости и в крови одного из больных сонной болезнью трипаносомы. Ему принадлежит ряд работ о трипаносомах — уже в связи с сонной болезнью. Брюс Дэвид (1855 — 1931) — английский бактериолог, паразитолог и эпидемиолог. Родился в Мельбурне, изучал медицину в Эдинбургском университете. Служил на Мальте. Открыл возбудитель мальтийской лихорадки, от которой гибло много находившихся на острове солдат. В 1894 — 1897 гг. вместе с женой работал в Южной Африке, где открыл trypanosoma brucei — названный его именем возбудитель наганы (болезни, которая встречается только у животных). Продолжая изучать трипаносомы, на этот раз в Уганде, Брюс делает в 1906 г. свое третье и наиболее значительное открытие. Брюс установил, что trypanosoma gambiense является специфическим возбудителем сонной болезни, и изложил итоги своих исследований в работе «Присутствие трипаносомы при сонной болезни» (Presence of Trypanosoma in sleeping sickness, 190d). Таким образом Брюс разрешил загадку сонной болезни, которая в течение целого столетия смущала ученых. Он доказал, что муха glossina palpalis является переносчиком возбудителя болезни trypanosoma gambiense от больного человека к здоровому. Кох Роберт Герман (1843 — 1910) — выдающийся немецкий бактериолог; в 1881 г. открыл возбудителя туберкулеза, в 1883 — 1884 гг. — холеры. Создатель мировой школы бактериологов. В 1905 г. ему была присуждена Нобелевская премия по медицине. Был директором Института инфекционных болезней в Берлине, который после смерти ученого носит его имя (Olpp G. Hervorragende Tropenarzte in Wort und Bild. Munchen, 1932, S. 53-55, 67-69, 105-106, 202-211).

9. ... похожие на ... буравчики, которые они соответственно и назвали трипаносомами. — Слово это происходит от греческого trupanon — бурав и suma — тело.

10. Многие из этих язв возникают в результате укуса песчаной блохи... — Так называемая песчаная (иначе земляная, буквально «проникающая» блоха, sarcopsylla penetrans, красного или красно-коричневого цвета, величиной около 1 мм. Вызванное песчаной блохой заболевание — саркопсиллез — проявляет себя сильным зудом. Иногда происходит некроз (омертвление) отдельных участков кожи. Заболевание это, если его запустить, может перейти в гангрену или столбняк. В настоящее время саркопсиллез лечится вскрытием «опухоли», а в далеко зашедших случаях — пенициллином и противостолбнячной сывороткой (Кассирский И.А., Плотников Н.Н. и др. Руководство по тропическим болезням. Изд. 3-е. М., 1974, с. 343).

11. ...завезена она сюда в 1872 году us Южной Америки.* — Известный путешественник и исследователь Африки, и в частности бассейна реки Конго, Генри Гамильтон Джонстон (1858 — 1927) указывает более ранний год. «После того как она впервые в 1855 г. была завезена в Амбрис, эта отвратительная маленькая песчаная блоха с поразительной быстротой распространилась по всей Западной Африке от Сьерра-Леоне до Мосамедиша. Проникновение ее в глубь страны было столь же неуклонным, хоть и более медленным, чем вдоль побережья. В настоящее время в районе Конго она уже достигла экватора и ко времени моего прибытия в Болобо сделалась сущим бедствием для несчастных туземцев, у которых до сих пор еще нет для нее своего названия» (Johnston H. Der Kongo. Leipzig, 1884, S. 307 — 308).

12. Наряду с язвами, вызванными укусом песчаной блохи, есть еще и другие, так называемые кро-кро. — Кро-кро (англ. craw-craw, по-видимому от голл. krau-wen — царапать) — сопровождающееся сильным зудом кожное заболевание, вызываемое особой разновидностью филарий, или нитчаток, — длинных и тонких паразитических червей.

13. Болезнь эта тянется неделями, а то и месяцами. — Фагеденическая (разъедающая) язва (язва Венсана) — тропическая болезнь, встречающаяся преимущественно в низменных и влажных районах. До сих пор изучена недостаточно. Установлено, что важную роль в ее возникновении играет недостаток в пище белков, жиров, витаминов А, В, солей кальция. Появлению фагеденической язвы способствуют также малярия, плохие санитарные условия. Мужчины поражаются чаще, чем женщины. В настоящее время заболевание это лечится — помимо очищения пораженных мест и промывания перекисью водорода — применением пенициллина, стрептомицина и других антибиотиков (Кассирский И.А., Плотников Н.Н. и др. Руководство по Тропическим болезням. Изд. 3-е. М., 1974, с. 345).

14. ...бациллой, которую в 1871 году открыл норвежский врач Гансен. — Герхард Армауэр Гансен (точнее — Хансен, 1841 — 1912) — норвежский лепролог; опроверг теорию о наследственности проказы и обосновал учение о заразности этой болезни. В 1874 г. описал возбудителя проказы. С 1875 г. возглавил борьбу с проказой в Норвегии.

15. Сомнительно, чтобы в лечении проказы можно было достичь стойких, надежных результатов. — В настоящее время болезнь считается излечимой. Наиболее действенным средством против проказы оказались сульфоновые препараты, предложенные американским лепрологом Фейджетом (Fadget). Хаульмогровое масло употребляется теперь уже только как вспомогательное средство.