ШАРПАНТЬЕ С.

МАРОККО

(из личных впечатлений)

I.

Под палящими лучами африканского солнца, на гладкой зеркальной поверхности Средиземного моря лениво нежился английский пароход «Twaylait» и, казалось, едва-едва подвигался вперед. По крайней мере, однообразный пейзаж — перепутанные и рассеченные расселинами скалистые отроги гор северного побережья Марокко — уже достаточно намозолили нам глаза и мы думали, что ему не будет конца.

Мы шли вдоль берега разбойничьего гнезда Рифа, одно имя которого еще не так давно наводило ужас на европейских мореплавателей. Находясь всего в нескольких милях от Гибралтара и протянувшись между городами Мелильей и Тетуаном, — это гнездо рифских флибустьеров замкнуто со стороны внутренней части Марокко, прорезанным дикими ущельями пустынным [210] горным массивом, а со стороны моря, вследствие круто обрывающихся скал и за недостатком мест удобных для высадки, оно положительно неприступно; такие естественные условия как бы прикрывают полное ужаса и бед ремесло, которым там уже со времен средних веков занимаются мавританские пираты, Впоследствии нам приходилось видеть на громадном рынке Танжера — «соко», типы этих рифиотов, резким голосом выкрикивавших достоинства своего товара — сушеной морской рыбы.

В общем, это высокие жилистые парни, с вытянутыми медно-красными лицами, обросшими тонкой бородой, со сжатым и здоровым ястребиным носом между блестящими глазами.

Большие мастера в гребле и управлении парусом — эти отважные флибустьеры перерезают на своих маленьких фелюгах бушующий прибой, в котором уже сотни из них нашли себе могилу. Под видом мирных рыбаков они внезапно нападают на парусные катера, варварски расправляются с беззащитным экипажем и нагруженные добычей возвращаются в свое отделенное от мира горное убежище. Дерзость этих пиратов иногда; переходит всякие границы и нередко далее небольшие суда, неосторожно приблизившаяся к рифским берегам, под их преследованием обращаются в бегство, направляя свой курс в одну из четырех испанских президий; и на дальнейший свой путь решаются лишь в сопровождения большого судна. Но было бы большой несправедливостью сказать, что только алчность и жажда наживы гонят этих отчаянных рифиотов в море, — нет, — главная вина — это горькая забота о существовании и голод, так как их пустынному отечеству, где на голой скалистой почве лишь в немногих местах существует необходимый для земледелия перегной, положительно отказано в земных благах.

Все здесь так угрюмо и неприветливо! Сама природа в каком-то диком молчании, словно оцепенела. Вечно зеленый дуб, тисовое дерево и некоторые фруктовые деревья, приютившаяся в расселинах гор, — все это едва влачит свое жалкое существование. Немного выше, тут и там над голыми скалистыми обрывами фиговое дерево растянуло свои дико переплетенный и спутанный ветви, а еще выше, на зубчатом гребне гор гнездится гордый свободный орлан, окрыленный спутник пиратов при их морских разбоях.

Таким образом, в основе мавританского пиратства лежит грубая самопомощь и разбойничья храбрость. [211]

Находясь в лучших естественных крепостях, любя страстно свободу, эти рифиоты считают себя скорее врагами, чем подданными султана и по-видимому совершенно не расположены уплачивать требуемые с них налоги; по крайней мере, почти целый год добрая половина всей марокканской армии, стоящей гарнизонами по городам, находится в вечном движении за сбором недоимок. Враждебные же отношения к султану, за которым они признают лишь его духовное главенство, видны из тех постоянных нападений, какими они угощают регулярное воинство; особенно памятен погром последнего в 1874 году, когда армия Мулей-Гассана, покойного султана, двигалась на Уджу, у алжирской границы. И даже до сих пор императорская кавалерия при прохождении по этой местности тщательно закутывает свои «шашия» (остроконечный шапки — отличительный признак конницы), чтобы не быть узнанной рифиотами и другими кабилами.

Зато, конечно, с другой стороны правительство не церемонится с отдельными представителями этих племен, попадающими в руки марокканских властей при совершении самых дерзких грабежей. Их ждут душные мавританские тюрьмы, где на разодранных соломенных матах, заеденные до полусмерти москитами и другими насекомыми, вечно голодные, они получают в возмездие — удары палками по пятам. Но это отнюдь не сдерживает бешеных береговых разбойников от грабежей и, насколько известно, эти племена до сих пор не были ни разу основательно наказаны. Да и едва ли это возможно теперь, если принять во внимание, насколько быстро они скрываются при преследовании в своих горных убежищах. Ведь у всех еще на памяти отважное нападение на мавританских пиратов у мыса Трес-Форкаса, предпринятое принцем Адальбертом Прусским с десантом корвета «Данцига».

А чем оно окончилось? — Полным неуспехом, так как перестрелка не возбудила в маврах никакой почтительности к европейским войскам. Можно пожалуй сказать, что большим массам европейских войск едва ли под силу разогнать открытым нападением соединенный 30 рифских племен, отлично знающих воинское дело вследствие постоянных между ними междоусобиц и вооруженных, несмотря на их бедность, прекрасным, а частью даже самым новейшим оружием из Гибралтара. В довершение всего, подогреваемые крайним [212] фанатизмом ислама, обещающего в раю павшим на поле брани воинам высшие земные радости, они в бою бесстрашно встречают ненавистных гяуров и с замечательною стойкостью, как это видно из исторического хода событий, умеют защищать уже в течение тысячелетия свою прежнюю безграничную свободу.

II.

Наконец-то, этот надоедливый Риф, с его грозной таинственностью и полной недоступностью европейцам, нами оставлен позади и мы входим в Гибралтарский пролив; еще пара часов и пароход бросает якорь в гор. Танжере...

Тишина в воздухе, ясное безоблачное небо с нестерпимым палящим солнцем южной Испании и робкий плеск моря о борта парохода... все это гармонировало с величественным впечатлением молчаливого, но грозного массива — скалы Гибралтара, усеянной с вершины до подошвы жерлами пушек. Мы пропагандировали пред внушительным великаном. Ряд кар- тин, развернувшихся теперь перед нами в этом уголке океана, бывшем свидетеле знаменитейшего морского сражения при Трафальгаре и других славных в истории морских боев, вероятно никогда не изгладится из памяти... Бесподобная естественная крепость Гибралтар, бухта Альжезираса с руинами укреплений, живописные скалистые отроги гор, на одном из которых приютилась испанская крепостца — Тарифа — все это красиво и чрезвычайно эффектно.

Берег «Черного материка», хотя мне так богат современной культурой, все же не менее пленителен... Город Танжер, с его минаретами и цитаделью, выглядывающий издали весьма внушительно, живописно разбросал амфитеатром свои белые домишки. Некогда столица, город, окруженный отрогами Эль-Рифа и голубым морем, и озолоченный южным солнцем, положительно очаровывает прелестью Востока. Смотришь на него и масса исторических воспоминаний поднимается в голове...

Когда-то в свое время этот «Магреб» — «страна заходящего солнца» был могущественной морской державой, наводившей ужас на Европу и собиравшей дань орудиями и огнестрельными припасами еще в начале XIX столетия с Австрии, Нидерландов, Дании, Швеции и Соединенных Штатов.

Теперь же, — злая ирония! на рейде Танжера дремлет [213] единственное военное судно (другое в г. Могадоре) с жалкими оборванцами-матросами, разве лишь несколько миль способное пройти без починки.

Когда-то в этой стране гремел на весь мир славный университета в Фесе. куда стекалось до 10 тыс. слушателей со всех цивилизованных стран изучать математику и медицину... Теперь же все сторонится от европейской культуры, все дышат злобой и ненавистью к «проклятому гяуру» и самая лучшая библиотека, находящаяся в нынешней столице Марракеше (Марокко), заперта уже 300 лет в мечети Кутубия, где по всем вероятием давным-давно беспощадно истреблена крысами и червями.

Единственное наследие этой высокой культуры осталось разве лишь в мавританских постройках, представляющих теперь величественный руины, да еще, пожалуй, в том уважении к медицине, которым араб проникнута и до сих пор. И в то время, как марокканец ни за какие блага мира не доверит своих денег ни одному европейскому банку, врачу-европейцу вверяет он себя беспрекословно. Но несмотря на такое внимание и почет медицине, последняя находится в Марокко в ужасно плачевном состоянии. Проф. и доктор-медицины Тавель, совершивший вместе с нашим посольством в Марокко поездку в столицу Марракеш, приводит в своем сочинении любопытный диалог между ним и лейб-медиком султана.

— «Скажи, пожалуйста», — спрашивал профессор коллегу, — «где же ты подучил образование? Вероятно, в Фесе, или может быть в какой-либо другой медицинской школе?»

— «Мне совершенно не нужны ни образование, ни науки, так как мы урожденные врачи; мой отец и дед были уже врачами». — «Но все-таки, кто лее ты, хирург или только врач?»

— «Хирургия запрещена Кораном», — отвечал лейб-медик, — «мы на раны только налагаем различные средства».

— «Но ведь арабы много столетий тому назад умели трепанировать», — продолжал профессор, — «и европейские врачи от них же и познакомились с этой операцией!»

— «В Марокко ничего не слышно об этой операции!» — категорически закончил свою беседу ученый эскулап.

В таком же виде, как и наука, находится самое врачевание; больниц никаких не существует и вся марокканская терапевтика заключается в амулетах с какими либо выражениями [214] из Корана или в заклинаниях, что при громадной вере в эти средства значительно помогает первым больным.

III.

Нашему приятному впечатлению, полученному издали, с моря, о Танжере, как и о всякой восточной гавани не пришлось долго ждать, чтобы перейти в полное разочарование, так как нам достаточно было сделать шаг во владениях его шерифианского величества, чтобы убедиться, какая царствует повсюду мерзость и грязь. Не знакомому с восточными городами, Танжер может доставить массу новых ощущений, показавшие в ярком калейдоскопе бойкую крикливую жизнь на улицах и базарах. Для человека же знакомого с азиатской сутолокой, где под открытым небом разнообразные уличные типы благодаря суете, движению перемешались вместе с верблюдами, ослами и другими животными, да в довершение всего весь этот хаос кричит, орет на тысячи различных голосов, для такого путешественника Танжер явится таким же азиатским городом, только гораздо грязнее обыкновенная. Правда, здесь не видно восточная «кейфа», так как марокканец походит на испанца, от которого он не отличается даже тонкостью обращения, развитой массой белых путешественников, в особенности целыми толпами американцев; но несмотря на культурное влияние всяких племен, и наречий, марокканец не может расстаться со своей прирожденной алчностью и эта жадность так и сквозит во всем его характере.

Про европейскую часть города можно сказать, обходя мало интересным для нас европейские здания, — магазины, отели, конторы и др., что самое любопытное—это сад германская посольства, где с большой тщательностью собрана вся цветочная флора Марокко, дающая общую картину растительности страны.

Поэтому гораздо интереснее, нанявших «махазния» — проводника, отправиться с ним в туземную часть Танжера, где он за сравнительно небольшое вознаграждение охотно покажет все, достойное какого либо внимания. Но этот гид настолько сам интересен, что нельзя не сказать о нем пары слов. Чрезвычайно эффектный своим костюмом, в красных штанах и белом бурнусе, с высокой красной шапкой на голове, обмотанной белым тюрбаном, с длинным ружьем и кривым ятаганом, — он горд, величав [215] и снисходителен к европейцу. В общем ходе государственной машины этот махазния (machazniyah) играет весьма существенную роль, что будет видно далее, когда мы будем говорить об устройстве вооруженных сил в Марокканской империи.

Махазния повел нас по отвратительно вымощенным, грязным, узким и чрезвычайно запутанным улицам на возвышенность, с которой открылся очаровательный вид на город и море. Как на ладони видна цитадель и перед ней европейские орудия сравнительно современной конструкции; их «видимость» настолько внушительна, что сами марокканцы, проникшись к ним величайшим почтением, отказались от их употребления. Над разваливающимися стенами цитадели болтается по ветру большой марокканский национальный флаг — кроваво-красная тряпка, не имеющая ни малейшего смысла.

Среди прочих построек обращают на себя внимание султанские конюшни, представляющая сплошной грязный двор. Тут же недалеко находится тюрьма... Курьезной, далеко не внушительной внешности, конечно, без всякой выправки, часовой стоить перед воротами этого огромного здания высокорасположенными окнами или вернее дырами, заделанными железной решеткой. Заключенные содержатся там ужасно и кормятся, конечно, своими родственниками, так как, если бы само правительство озаботилось об них, то отпущенные на эти деньги исчезли бы с быстротой молнии в карманах находчивых пашей.

Воровство в Марокко, само собою, разумеется, дело житейское; никто на это глаз не закрывает и само правительство имеет на это явление самый трезвый взгляд. Нажил деньги паша, пришло время сводить последние расчеты с земным существованием, — правительство уже на чеку; и как только почтенный собиратель богатств закрыл глаза, — все его состояние возвращается султану по очень простой логике: «ты у меня наворовал, ты мне же и отдай!» Но наиболее талантливые паши, зная существующей порядок вещей, очень просто выходят из такого затруднения, прибегая к помощи европейских консульств и посольств, и, опираясь на их неприкосновенность, передают им свое наследство. Ахмед- бен-муза, бывший великий визирь, дед которого был, между прочим, рабом, за свою долгую жизнь наворовал несметные богатства; и, как ни странно, несмотря на свою пронырливость, оказался большим ротозеем; и когда в прошлом году удар сердца прекратил его бренное существование, в кладовых [216] его дворца было найдено правительством будто бы до 300 тысяч франков золотом, которые в виде грошей были выжаты им из бедного народа. Во всяком случае, если эта цифра и преувеличена, то это преувеличение, напротив, приближает нас к истинному положению дела, так как ценность золота в Марокко громадна, что видно из цен на продукты, когда уже за 3 фр. можно купить большого откормленного барана, а за 30-40 фр. хорошего быка.

IV.

Весьма интересно было взглянуть на дворец султана. Это длинный открытый двор, окруженный перекрытым ходом, образованным рядом великолепных римских мраморных колонн; посредине двора — эффектный колодезь. На обоих концах этого двора расположено по одной комнате без окон; пол и стены этих комнат выложены мозаикой, которую венчает наверху художественная сеть мраморной скульптуры, сменяющаяся на сводчатом потолке дивной деревянной резьбой. Эти две комнаты и составляют сущность всего дворца: одна — спальня, другая — столовая его шерифианского величества, вся жизнь которого и состоит главным образом только из двух безмятежных занятий: спанья и еды. В настоящее время этот дворец необитаем, так как резиденция султана находится в Марракеше, сравнительно небольшом городе с населением до 50 тыс. челов. Когда скончался старый великий визирь Ахмед, подавлявший при жизни и без того слабохарактерного нынешнего султана Абд-уль-Азиса, последний стал проявлять чуточку больше самостоятельности и характера и даже сейчас же попробовал возобновить прежние традиции, попытав, правда всего лишь один раз, перенести сообразно освященному обычаю свою южную резиденцию из Марракеша в громадный город Фес со 150-тысячным населением.. Но попытка кончилась полной неудачей, так как весь императорский двор с половины дороги принужден был вернуться, не будучи в состоянии своими коронными войсками справиться с восставшими племенами, загородившему султану дорогу.

Но надо здесь заметить, что уже со времен царствования покойного султана Мулей-Гассана, который, в общем, был миролюбивым и доброжелательным правителем, эти перенесения резиденции из Марракеша в Фес или в Мекинас, особенно ценный по обилию ледяных ключей, бегущих с гор, давно [217] утра тили свою прелесть. Наоборот, они превратились в военные экспедиции, разбивавшие по дороге отказавшиеся платить подати племена и, подобно саранче, уничтожавшие и опустошавшие все встреченное на пути. Само собою, разумеется, что последствием такой внутренней политики была ужасная нищета населения и затаившаяся в сердцах пострадавших ярость и горькая ненависть. И если про царствование Мулей-Гассана можно сказать, что тогда хотя 1/4 страны, но все же признавала шерифианское правительство, то теперь при Абд-уль-Азисе, когда султанский каид только в окрестностях Танжера может еще собирать подати, наступило время почти полной анархии.

Про нынешнего султана Абд-уль-Азиса можно сказать, что он во всяком случае не такой крайний консерватор, каким его всегда почему-то представляют в Европе; но напротив, черкесская кровь, всосанная им с молоком матери, сделала его доступным некоторому влиянию прогресса в виде, например, пристрастия к европейским изобретениям; затем, побуждаемый культурными замыслами, он поручил аккредитованному в Париже своему посольству завязать рациональные торговые сношения, уполномочила находившихся в составе последней миссии марокканских вельмож заключить торговый трактат с Англией, а теперь занят вопросом о проведении железной дороги от Танжера вдоль всего рифского побережья на Тлемсен к Орану и Алжиру. Конечно, трудно сказать, чтобы инициатива всех этих мероприятий принадлежала одному султану; может быть, да оно и вернее, что львиная часть этого «прогресса» принадлежит юркой политике западно- европейских государств.

Что же касается реформаторской деятельности султана внутри государства, то она выражается круглым нулем, так как на реформу мавританской системы управления, имеющей глубоко-религиозное происхождение, он и не рискнул бы, не желая встретить полной оппозиции и даже мести от своих реакционно-благонамеренных и фанатически-религиозных подданных.

Нынешнему марокканскому правителю Абд-уль-Азису всего 25 лет. Высокий и стройный, с безбородым лицом резко выраженного профиля, несмотря на свою болезненную бледность, он может быть назван красивым; по всем вероятиям, его землистый цвет лица объясняется недостатком движений, так как он, как истый восточный властитель, склонен к большой неге и лени; ему даже тяжело передвигаться по комнатам своего дворца [218] и он предпочитает по ним ездить на небольшом моторе, гуляющем под управлением техника по особо положенным на полу рельсам. Кинематограф и фонограф, заводящиеся всегда им самим лично, и почти беспрестанно, доставляют большую утеху молодому отцу страны. Затем он занимается охотно фотографией, но лишенный удовольствия, запрещенного Кораном, фотографировать человеческие лица, снимает лишь ландшафты и всякие идиллии. Здесь можно сказать и о музыкальном чувстве султана, руководясь составом его придворной музыкальной капеллы, набранной из 80 чел., дующих только в один инструмент — кларнет. Эти 80 кларнетов, настроенные на один и тот же звонкий, носовой звук, исполняют пьесы лишь немногих авторов: Масканьи, Сен-Санса, Гуно и Вагнера — любимого (вероятно, в силу особой шумности музыки) композитора султана.

Впечатление этой музыки, как говорит dr. Moeser в своем сочинении о Марокко, поистине «озадачивающем потрясающее». Сын пророка необычайно падок на новинки, хотя бы они стоили весьма почтенные суммы. Тот же Moeser приводит следующий факт: один из наиболее пронырливых евреев-негоциантов взялся устроить действительный цирк в Марракеше, и когда предприятие было доведено до конца, то получил за это из государственных доходов морской таможни гавани Мазагани громадное вознаграждение, около 200,000 рублей; как видно Абд-уль-Азис предпочитает, приберегая свое личное состояние, удовлетворять прихоти и замашки из государственной казны. Во всем остальном жизнь султана проста и однообразна, и сводится, главным образом, к еде и восточной неге; надо, конечно, заметить, что сын пророка солидно жената.

Как религиозный глава и прямой наследник Магомета, он у себя в Марокко почитается с известной священной робостью. За то в ряду себе подобных, европейских властителей, его положение, подобно тени, самое туманное; и невыясненность его личности объясняется в большой степени малодоступностью князя правоверных для европейских сношений. Хотя, по-видимому, султан Абд-уль-Азис и пошел на встречу европейским государствам, учредив с прошлой осени в г. Танжере что-то вроде министерства иностранных дел, с Магометом Торресом во главе, уполномоченного в решении вопросов политического и административного характера, не сносясь предварительно с султаном в далекий Марракеш, но это, [219] действительно, только по-видимому. Подкладка здесь совершенно иная: дело в том, что раньше, в случае каких-либо важных политических переговоров, европейские посольства должны были совершать паломничества ко двору султана, кстати сказать, при мало интересных условиях, — караваном по бесплодной земле и под прикрытием сильного конвоя на случай конфликтов с населением. Эти все чаще и чаще повторявшиеся посещения иностранными посольствами резиденции султана были крайне неприятны для шерифианского двора, отлично сознававшего, что невозможное положение дел разлагающейся империи не ускользало от зорких, наблюдательных глаз европейцев. Так вот, чтобы воспрепятствовать частым политическим миссиями последних в столицу и свести число точек соприкосновения с Европой до минимума, т. е. в сущности до одного Танжера, — в нем и было устроено это государственное учреждение.

V.

С террасы, в виде маленького уступа на горе за городом, мы наслаждались общим видом Танжера с его плоскими крышами. По узким улицам, самое большее 6—7 шагов шириной, зигзагами вьющимся между высокими стенами домов, выходящих окнами только на двор, а также и на базарной площади за городом «Соко» положительно кипит пестрая масса. Тяжело нагруженные ослы, верблюды, коровы, праздные арабы в эффектных костюмах, евреи и еврейки (среди последних некоторые поразительной красоты), здесь и там редкий европеец верхом или пешком — все это роется и копошится в непостижимой грязи; и если Танжер в гигиеническом отношении может быть поставлен впереди внутренних городов Марокко, то уж в сравнении с европейскими — это мусорная яма.

Жизнь европейского общества в Танжере, конечно, не без курьезов; так, например, среди аристократии, состоящей из персонала посольств и консульств, можно встретить даму, резко отличающуюся от других своими манерами и внешностью. Будучи горничной английского посольства и англичанкой по происхождению, она сочла за лучшее переменить карьеру, выйдя замуж за шерифа Уессанского Сиди-хадж-Абд-ес-Селама, составляющая большую конкуренцию самому султану вследствие более прямого происхождения от Магомета. [220]

Этот верховный шериф — «западный глава шерифов» — называется Уессанским по месту постоянного своего жительства в городке Уессане — лежащем под 35° сев. шир. и 5 1/2 зап. д. от Гринвича. Существование этого верховного шерифа с некоторым влиянием на народ находит себе объяснение в том, что он принадлежит к старшей линии шерифов — «эдризитов», потерявших трон в 986 году. Но утративши права на престол, верховные шерифы не хотели лишиться своего религиозного значения, став во главе таибского магометанского ордена, весьма распространенного в Северной Африке и насчитывающего более 3 мил. последователей. Такое, как бы священное, его положение дало ему право, каким он пользуется и до сих пор, утверждать, санкционировать вступление султана на престол Марокканской империи. Но несмотря на это, здесь нельзя провести никакой параллели ни с буддийским Далай-Ламой, ни с японским шиогуном, а тем более с римским папой, так как Уессанский шериф отнюдь не духовный глава Марокко, а лишь высший духовный сановник, состоящий на службе у его шерифианского величества султана, принадлежащего к династии филяли, родоначальник которой, Мулей Решид, явился из Тафиляльта и завоевал Марокко почти 700 лет после падения эдризитов.

Под влиянием-ли жены-англичанки, или побуждаемый иными какими-нибудь соображениями, но только Абд-эс-Селам идет на встречу европейским влияниям.

Супруга его оказалась плохой англичанкой, не в пример прочим дочерям туманного Альбиона, подвизавшимся на пользу английской политики во многих уголках восточного мира, и Абд-эс-Селам еще с 1884 г. сделался протеже Франции, воспитав даже сына своего Мулей Таиба в Алжирском французском лицее.

Старший шериф довольно быстро сознал пользу французского протектората и стал чувствовать себя значительно развязнее относительно султана, так что, когда возникла между ними небольшая пикировка по сравнительно неважному делу, — он грозил султану выгнать вон из Феса и Мекинеса всех «азенбеев» (управляющих духовными имуществами марокканского императора) и заменить их христианами.

Из этого видно, что Аб-эс-Селам — «персона с весом и положением» в Марокко; и так как он своему скучному монастырскому сидению в Уессане предпочитает европейские [221] развлечения в Танжере, то и естественно, что его супруга принята в чопорном обществе дам и, вероятно, немало их шокирует.

Как ни странно, но, несмотря на свое, по-видимому, предосудительное поведение, Уессанский шериф ничего не потерял в глазах народа, что объясняется самой сущностью марокканского ислама. Ведь ислам в Марокко отнюдь не пустил так глубоко корней, как это навязывают ему у нас, объясняя ненависть марокканцев ко всему европейскому исключительно религиозным возбуждением, забывая при этом о влиянии предшествующей истории вечных коллизий с европейским миром. Такому убеждению не мало, конечно, импонирует существование процветающего в Марокко религиозного ордена. Но ведь не надо же забывать и того, что обнищавшее, лишенное всякой законности население и без всякого религиозного фанатизма представляет благоприятную почву для тайных подпольных союзов и нищенствующих орденов.

Достаточно вспомнить итальянскую мафию, как она относилась и относится к неимущему населению? — во всяком случае, она его не трогает и жертвами её деятельности служат наиболее состоятельные классы.

Как раз берберы — остаток коренного населения Марокко, заселяющие около 4/5 всей территории (их не менее 4 мил.), живущие в Атласе, Антиатласе и их предгорьях и далее в горной области Рифф, весьма поверхностные магометане. Все это настолько голодающая масса, что они, в особенности кабильские племена, рады и дичи, и свинине, питаясь ими насколько возможно, запивая эту пищу вином собственного приготовления. В их домашнем обиходе — собаки, считающиеся Кораном нечистыми животными, — их лучшие друзья. Все это, безусловно, остатки времен христианства, как и масса различных обычаев, среди которых есть и языческого происхождения, и все это противоречит истинному мусульманству.

Когда в Марокко приходит время созревания жатвы, то любопытные процессии обходят поля, неся перед собой «мата», грандиозные куклы, разодетые в пестрые платья; — вот, например, обычай, напоминающий процессию Цереры у римлян и сохранившийся вместе с некоторыми руинами римских мостов через марокканские реки от всей древней римской культуры. Для истых же мусульман одна фигура такой куклы должна быть положительно ужасом и отвращением! [222]

Затем, после жатвы у некоторых кабильских племен устраивается рынок девушек. Способные к замужеству девицы сидят, как ни странно для мусульманина, незакрытыми и каждая держат перед собой кусок самотканого полотна. Потом появляются гурьбой берберские парни и начинают приторговываться к избранному куску полотна и из высоты цены узнают о согласии или несогласии на брак.

Из этого обычая видно, что девушки у кабилов имеют некоторым образом самостоятельность и независимость мнения.

У некоторых же берберских племен, как это утверждает немецкий ученый Кребс, женщина настолько пользуется почетом, что ей дают даже видные места в религиозной иерархии.

Христианство оставило в этом уголке черного материка тоже достаточно воспоминаний о себе, вроде существования у племени руват на сев. берегу христианского названия месяцев, праздника воскресенья вместо магометанской пятницы и призывание девы Марии. У этих же руватов, между прочим, распространена татуировка креста на лбу, подбородке и спине.

VI.

После сравнительно недолгого пребывания в Танжере нам удалось при посредстве симпатичного норвежца W., агента одной угольной конторы, войти в состав каравана немецкого купца, направлявшегося в г. Фес. И хотя наше путешествие в Фес и обратно произошло без всяких особенных злоключений, тем не менее, некоторый страх перед «неизвестностью» страны наполнял наше сердце. Ведь это вещь довольно известная, что странствования по «павлиньему хвосту», как называют свою страну марокканцы в немом восхищении от её чарующих красот, не принадлежать к числу безопасных: оберут «в лучшем виде!» Положим, что ни один путешественник не отправляется вглубь страны, не запасаясь в консульстве «охранным письмом султана», обеспечивающим якобы его неприкосновенность. Но, как и везде, — здесь на бумаге одно, а на деле совсем иное.

Впрочем, справедливость требует заметить, что фирман султана некоторую пользу все-таки приносит: во-первых, имея его в руках, можно нанять солдат-«махазнию», прекрасных проводников; особенной защиты в случае нападения от него ждать [223] не чего, — напротив, едва ли не самая главная обязанность его при таких инцидентах, как можно скорее убежать.

Тогда, по крайней мере, он может быть свидетелем, доносчиком преступления, — ну а за наказанием дело не станет! Но путешественнику-то, собственно говоря, от этого не легче; — здесь скорей соблюдается интерес чисто полицейской службы, без вознаграждения пострадавшего лица.

Второе же преимущество фирмана, сплошь и рядом идущее в разрез с намерениями европейца, заключается в том, что махазния поведет его по путям, признанным самим правительством менее опасными. Таковых дорог очень немного и их можно здесь же перечислить это: путь на Фес, уже достаточно проторенный, затем, более затруднительный — через Рабат на Марракеш, из которого через 5 дней можно пробраться в Могадор, а там, усевшись на проход, посетить прибрежные города Марокко и тем самым замкнуть свое круговое странствование по «Стране Заходящего солнца».

Стоит отклониться немного от этого указанного пути в сторону, с намерением проникнуть в горы, как сейчас же вырастает масса затруднений — последствие вражды к европейцам. Вынесенная маврами из Испании, эта вражда гнездится главным образом в горных областях, по преимуществу к сев. востоку от Магреба, и обрушивается, как бы в отместку, на голову тех же испанцев, имеющих на сев. побережье несколько фортов, составляющих Presidios — «Тюремную Испанию» — (место ссылки), отнятых у Мавров еще в 1415 г. Иоанном Португальским.

Здесь ненависть к европейцу достигает своего maximuma, так что достаточно какому-нибудь из «бывших» благородных гидальго высунуть нос, скажем, из крепосцы Пеньон-Велес-де-ля-Гомера, как разит его шальная пуля рифского бербера, поджидающего в кустах случая убить гяура с целью облегчения себе трудного пути в рай Магомета.

Масса приключений с самым печальным исходом для европейцев и создавшаяся таким образом постоянная опасность для путешествующего по Марокко вынудили султана издать указ, которым повелевалось махазнии под страхом сурового наказания отнюдь не водить европейцев по рискованным путям, чтобы из-за этих «руми» (т. е. римлян), — так называют нас еще до сих пор в Магребе, — не было столь нежелательных конфликтов с европейскими державами.

[224] Однако, и на этих, так сказать, санкционированных самим правительством дорожках, дело без курьёзов, — хотя тут вовсе не до смеха, — не обходится; и не далее, как с нашим же караваном был такой случай; население одной деревушки, зная, что идеи» караван на жеребцах (на кобылах езда считается позорной!), выехало навстречу на кобылах. Суматоха произошла, конечно, невероятная: лошади стали беситься, европейцы, не будучи в состоянии управиться с ними, попадали на землю! Эта потеха продолжалась бы еще далее, если бы марокканский конвой не .разогнал безобразников.

Если мы не ошибаемся, так это лишь одно и было крупной неприятностью во время нашего путешествия, во всем остальном напоминавшего триумфальное шествие. На всем протяжении, по повелению султана, выставлялась туземным населением так называемое «муна» — громадная дань, и за большое расстояние до селений выезжали навстречу посольству паши и каиды с громадными эскортами в эффектных костюмах, устраивавшими фейерверочные «фантазии», скачки с пальбой из ружей. Представители местных властей, со свойственной южанину утонченностью, рассыпались в массе любезностей, так что, напр., один каид, приветствуя ехавшего с нами консула, говорил: «если бы твоя лошадь отказалась идти далее, то я на своей голове донес бы тебя к моему повелителю!»

VII.

Итак, рано утром, наш караван мулов, навьюченных товарами, провиантом и палатками, в предшествии интересного солдата-махазнии, вышел за ворота города Танжера, направляя свой путь на юго-запад... Однообразная холмистая местность, по которой пролегала наша дорога, была весьма унылого характера, и хотя вдали, на востоке виднелись синеющие зубчатые горы, но они были очень далеки от нас и потому не могли оттенить своим фоном наш невеселый пейзаж.

Вначале попадались очень часто деревни — «веселые поселения», совершенно неинтересные своими глиняными хижинами (гурби), похожими на опрокинутые лодки, а потом и они пошли реже.

Усталый глаз не мог отдохнуть и на растительности, — до того поражает она своим однообразием. [225]

Лишь изредка попадались оливковые рощицы, произрастающие, по-видимому, без всякой заботливой человеческой руки, — а то все трава, трава или голая земля. Равнина, по которой вилась наша дорога, местами расширявшаяся до 5-ти сажень, а местами суживавшаяся до едва заметной тропинки, так что мы пробирались гуськом, временами была так оголена, что мы шли по скале. С нетерпением ожидали мы каждого привала, но с еще большим нетерпением ночлега, чтобы ночная завеса скрыла от наших глаз эту унылую картину пустыни и дала бы возможность им отдохнуть вместе со всеми организмом, утомленным дневным зноем. Небольшая деревушка Госарбии, не существующая, конечно, за ненадобностью миру ни на одной карте, — для нас была необходимее, пожалуй, всего на свете: тут мы заночевали.

Не желая задерживать читателя на всех мелочах караванного обихода, дорогих в воспоминаниях испытавшего их и совершенно не интересных, даже скучных, для постороннего, — мы укажем здесь на одну интересную особенность этой страны, характеризующую отношения населения. К нам по дороге приставали по виду какие-то подозрительные личности, однако никакого ущерба нам не приносившие, молчаливо шли вместе с нашим караваном, пользуясь очевидно его прикрытием, и также, ни слова, ни говоря, но приближении к какому-нибудь селению, скрывались. Ясно, что враждебные отношения друг к другу среди населения настолько обострены, что даже туземец не рискует пробираться один, а предпочитает укрыться караваном и двигаться с ним от «марабу до марабу» (могилы святых, попадающиеся на пути).

Затем наш путь лежит на Каср-эль-Кебир или Альказар представляющий интерес своей грязью, как это ни странно! Здесь отбросов и отвалов накопилось так много, что они образовали сплошной вал вокруг города. Еще несколько часов и мы у воды.

Перед нами сравнительно небольшая река вади-ло-Кус, через которую, как это не удивительно, нам приходится переходить в брод. Здесь мосты, как и всякие ремонты дорог, вообще не в моде: нам приходилось на пути пересекать достаточное количество водных потоков и лишь в двух случаях мы воспользовались искусственными сооружениями, и то содержимыми в ужасном виде; и в то время как одно из них, — мост через р. Руам вблизи Феса, — действительно оправдывало свое назначение, другое, — мост через небольшое болото, не имело ни [226] малейшего смысла в разве лишь одному Аллаху ведомо, какими замыслами и соображениями была полна голова инженера-строителя, так как, в сущности, обойти это болото ровно ничего не стоит.

Идя караваном из Танжера на Фес по самой проторенной в Марокко дороге, невольно начинаешь сознавать всю прелесть путей сообщения страны заходящего солнца; думаешь, — уж если в этом сравнительно цивилизованном углу империи «жизненные артерии» таковы, то какими же они должны быть внутри государства? — Воображение отказывается служить! После некоторых размышлений непременно приходишь к тому выводу, что, своими путями сообщений Марокко еще более замкнулось от Европы и ушло само в себя. Не будь жалких караванов на верблюдах, не будь ослов, мулов и гонцов-почтальонов, шмыгающих по разным направлениям, то, пожалуй, некому было бы больше и протаптывать эти жалкие тропинки, претендующие на звание «путей сообщений». Счастье, что такой ленивой стране судьба дала благодарное животное — мула! Вот, уж поистине незаслуженное благодеяние! Этому малышу, иногда едва-едва только выглядывающему из под здоровенного араба, завернутого в широкий бурнус, весьма немногого надо, чтобы ежедневно быть 10 часов в работе, — идти довольно быстро со своей ношей по отчаянным тропинкам, то вьющимся над громадными обрывами и пропастями, то уходящими далеко на верх в каменистые, утесистые горы Атласа, где всякая лошадь осталась бы без копыт.

Как известно, человек, живущий близко к природе, да если он к тому же еще мало культурный, — весьма многому учится у окружающей его среды, хотя она стоит гораздо ниже его по своей организации, — и очень многое от неё заимствует.. Марокканец, живя вместе с мулом — своим лучшим другом, понял, что в его стране ему надо быть тоже выносливым и дал замечательный тип почтальона.

Конечно, о каком-нибудь почтовом ведомстве в Марокко в европейском смысле этого слова не может быть и речи. Сравнительно же оживленное почтовое сообщение марокканских гаваней с цивилизованным миром объясняется исключительно торговыми интересами европейских держав и гарантируется испанскими, французскими, английскими, а с прошлого года и немецкими частными почтовыми учреждениями; сеть последних все более и более разрастается и эти почтовые агентуры, так сказать, следуют по пятам торговых сношений с Марокко и начинают проникать [227] уже во внутренние города империи, напр. в Альказар, Фес, Мекинас и др. Страна же, за отсутствием не только железных дорог, но и порядочных караванных путей, предлагает к услугам негоциантов, заботящихся о поддержании почтовых сношений, своего гонца.

Последний несёт свою почтовую службу отменно; он с достойной изумления быстротой бежит, что называется, рысью по стране, не останавливается перед немеющими мостов реками, которые ему приходится переходить в брод или переплывать и в довершении всего он умело разбирается в путанице несуразных почтовых штемпелей, присвоенных каждому городу отдельно, так что с одного взгляда на почтовое клеймо письма может сказать, откуда оно было отправлено.

К стыду марокканского правительства необходимо сказать, что насколько талантливо оно пользуется в видах своих выгод чужим, — ну скажем европейской почтой, настолько же умело увертывается от всяких расходов на общую пользу; так, напр. чрезвычайно важный и необходимый для мореплавания маяк на мысе Эспартель, на сев. зап. оконечности Марокко, должен был быть выстроен на европейские деньги и на европейский же счёт и содержится. Да впрочем, трудно себе и представить, что было бы, если б взялось содержать его марокканское правительство? Масса судов погибло бы и маяк после непродолжительного мерцания наверное бы погас!

VIII.

За Алказаром местность стала повышаться... Обрадованные такой орографической переменой страны, мы должны были вскоре горько разочароваться, так как стали спускаться вниз на обширную равнину, незаметно перешедшую в гладкую, как стол, низменность, по которой между крутыми, отвесными берегами катила перед нами свои горная воды мощная река Зебу.

Переплавились мы через нее и опять пошла та же безлюдная, бесконечная гладь, навевающая ужаснейшую меланхолию.

Как истомленному жаждой хочется воды, так же измотанная тоскливостью пустыни душа настойчиво просит гор.

Отроги негостеприимного Атласа впереди... Еще несколько часов и мы поднимаемся в горы, к дикому ущелью — проходу Баб-эль-Джука... Какая поистине ужасная панорама развернулась [228] перед нами, когда мы обернулись назад, остановившись привалом на горах! Бесконечная равнина, голая, бесприютная, теряющая свои границы в легкой дымке тумана лежала у наших ног. й это уже нами пройдено? — да это положительно невероятно! Сильно напрягая свое зрение, мы едва-едва различали тёмные точки, — селение, где был последний наш ночлег.

Перед нами теперь горная страна, правда, тоже не особенно веселящая своим пейзажем, но все таки не подавляющая монотонностью. По вступлении на горное плато, мы переходим по мосту через р. Руам, еще немного к юго-востоку — и перед нами небольшая вад-эль-Фас. Дорога заметно расширилась, приняла довольно приличный вид и уже издали заметили мы отдельные деревья, как объяснил нам махазния, обозначавший расположение дворца султана. Еще небольшие усилия, и перед нами, отвыкшими за время пути от всякой культуры, открылся довольно неожиданно Фес, расположенный на голой и пустынной местности, и явился во всей своей красе, освещённый ярким солнечным светом.

О дворце марокского императора трудно сказать, хотя что-нибудь, так как он окружён со всех сторон высокими (до 2-х сажень выс.) каменными стенами, приспособленными с давних пор к обороне; к этим стенам примыкают другие — городские, идущие замысловатыми зигзагами по «прежней столице» и тоже не без претензии на «тактическое значение — по крайней мере, здесь почти у всех «крепостных» ворот стоят небольшие патрули солдата. Нечего и говорит о том, что эти сооружения, всего 2—3 фута толщиной — остатки доброго старого времени, когда наступающий должен был чуть ли не кулаком расшибать такие преграды. Теперь же достаточно одного снаряда современного орудия для образования в них бреши и роты солдата к ней — и стены будут опрокинуты.

Наш путь по городу извивается такой затейливой змейкой, что ориентироваться нет никакой возможности; с большим недоверием следуем мы за маханием, знающим Фес, как свои пять пальцев, направляясь к базару, такому же «Соко», как и в Танжере. Европейцу, конечно, нечего думать о каких-нибудь отелях и гостиницах, — таковых здесь не существует! И все временное население города, также как и все караваны — все это ютится и пристраивается на оживлённом Соко, отвечающем чуть ли не на все запросы фессанцев. [229]

Каких-нибудь особенно грандиозных зданий в городе нет; разве вот обещает быть таким заложенное, но не совсем законченное что то в роде военного депо и порохового завода, общее заведывание которым вручено одному итальянскому офицеру. Все же отправления государственной машины: всякие заседания, советы суды и даже тюрьмы — устраиваются в частных домах. И в то время, как для мест заключения берутся заброшенные, разваливающиеся, самые анти гигиеничные постройки, — во многих других функциях государственное колесо вертится в райской обстановке. По крайней мере, вот как описывает граф Пфейль, путешественник по Марокко, дворы-сады богатых арабов: «Между пестрыми колоннами бьют фонтаны прозрачной, как кристалл, воды, которая, низвергаясь вниз, плещется в изящных бассейнах. Там дальше из разукрашенной лепными барельефами стены тонкая водяная струйка падает в художественный каменный водоём. Какое своеобразное зрелище представляете громадный двор, посреди которого проходит выложенное пестрой мозаикой ложе около 2-хъ арш. шириной главного питающего источника. Нужно только разостлать ковры, разбросать подушки и населить этот сад стройными видными арабами и их рабами, чтобы иметь сцену из «Тысячи и одной ночи!»

Мечетей в городе — масса, но они не производят почти никакого впечатления за отсутствием той массы минаретов, к которой мы привыкли на азиатском востоке, и все по своему значению бледнеют перед главным храмом правоверных — мечетью Мулей-Эдриса, названной так в честь строившего ее, едва ли не в 11 столетии, арабского учёного. Мулей-Эдрис, устроивший Фесу рациональное водоснабжение, хотя и находящееся в упадке, однако до сих пор действующее, по справедливости может быть назван благодетелем страны. Его мечеть, вмещающая до 20 тысяч чел., обнесенная со всех сторон громадного ее квартала стенами, пользуется баснословным уважением: в её стенах всякий, даже преступник, — неприкосновенен! Этой неприкосновенностью злоупотребляют подчас чрезвычайно остроумно; например, зарвавшийся в долгах марокканец, не желая отсиживать в своём «клоповнике», спешит укрыться в Мулей-Эдрис от своих кредиторов, живет себе припеваючи в церковном квартале и попрошайничает. Если же он рискнул, раз выйти в город и попался в руки следящих за ним заимодавцев, то стоит ему показать своим врагам выкраденный [230] им из мечети хотя бы кусочек орнамента, — и он свободен!

Такие легендарные сказания ходят, по крайней мере, в населении и собственно нет особых причин, чтобы в них сомневаться, хотя, правда, с другой стороны удивительно, что арабские купцы открывают друг другу иногда громадный кредит.

Почти все коммерческие дела находятся здесь в руках мавров, и лишь самые ничтожные денежный сделки выпадают на долю евреев; занятых в Марокко чуть ли не исключительно ремеслами. Загнаны потомки «избранного народа» в Магребе ужасно. Достигая своей общей численностью до 80-100 тысяч, они расселены по городам в особых кварталах «меллахах», обнесённых стеной, с запирающимися с 6 часов вечера воротами; лишь немногие из евреев живут вне их и эти немногие должны «мезузой» (благословение дома) — отметкой над дверями дома, обозначить свое местожительство. Их житейский обиход стеснён массой унизительных обычаев: едет, например, еврей на лошади по городу, встречает какую-нибудь именитую особу — слезай! проходит мимо «джамии» (мечети) или «куббы» (могила святого), — снимай пантофли и держись в почтительном расстоянии, не ближе 50 шагов «хаика» и «сельхама» (лучшие одежды мавританского костюма) — не носи и облачайся в одеяния самых унылых, тёмных цветов, предписанных законом! Официальное исповедование их религии носит характер чисто обрядовый, показной, хотя у отдельных возвышенных личностей религиозное чувство бывает очень глубоким и устойчивым.

Трагическая судьба Соли Гатшвель, — красавицы еврейки города Мекинаса, из времён султана Абдеррамана (1822-1859), уговоренной раввинами (!) к переходу в ислам и предпочетшей, в конце концов, веру своих отцов и смерть — счастью быть супругой султана, даёт прекрасный пример, характеризующий отношение к Иудейской религии с двух различных сторон.

Кроме этого городского еврейского населения, еще тысяч до 200 евреев рассеяно по всей стране, живущих по деревням и посёлкам, где некоторые из их общин занимаются даже земледелием. Как на оригинальное явление в Марокко можно еще указать на существование в оазах на границе с Сахарой евреев-номадов, кочующих «даггатуны» и «мехаджри», [231] утверждающих, что их переселение в «Страну Заходящего Солнца» будто бы произошло ранее, чем арабов.

IX.

Роль еврейского элемента, не имеющего широкого коммерческого размаха, можно сказать, — самая ничтожная среди главного населения Магреба, составленного из двух вечно враждующих друг с другом народностей, — берберов и арабов.

О берберах (их 4 мил.), составляющих главную половину всего населения Марокко, было говорено уже выше; Что же касается арабов — их до 3 мил. — то необходимо заметить, что они, начиная с конца VII столетия, как пришлый элемент с дальнего востока, после ряда наступательных действий выгнали туземное берберское население из плодородных низменностей, называемых «эль-гарб» (тель в Алжире), уселись на их местах, занявшись скотоводством и земледелием, и поселили навсегда горькую к себе ненависть берберов, удалившихся в недоступные горы. Главный контингент городского населения составляют мавры (их до 600 тысяч) — смесь либийского древнего племени с отпрысками народностей, некогда наводнявших «Мауретанию» (Мавританиею назвали арабы Марокко, — от слова «Маур» — запад) — арабов, римского, германского и семитического элементов. Семисотлетнее владение иберийским полуостровом и постоянное воинственное отношение к европейскому миру подбавили к ним европейской крови, главным образом испанской. С XIX столетия эти подмеси почти прекратились и теперь редко кто из христиан переходит в ислам: в большинстве случаев это беглые каторжники из испанских президий, которым действительно более терять уже нечего.

За то обратная африканизация с юга на север делает значительные успехи. Негры, массами прибывающие рабами в страну, почти все поголовно принимают ислам и по освобождении из зависимости получают все права гражданства. Мало того, — у богатых мавров считается даже признаком хорошего тона иметь женами негритянок. Спрос на этот живой товар настолько еще велик, что рабство, хотя и в мягкой форме, все еще продолжается в Марокко. Конечно, рынки человеческого мяса забираются подальше от европейских глаз, вглубь страны, но в [232] существовании их сомневаться, во всяком случае, не приходится. По крайней мере, английский путешественник Бонзаль (Bonsol, Маrocco, as it is.), описывает, как ему пришлось освобождать раба-испанца в гор. Фесе, на рынке, в 1892 г.

Наиболее ходкий товар — молодые негритянские девушки, доходящие в цене сообразно с их красотой и телосложением до 400 рублей. Соразмерно с такой стоимостью и способностью к работе, эти крепостные, с заклейменными щеками, содержатся прекрасно, с ними обращаются гуманнее подчас, чем с европейской прислугой, и очень часто они, как это упомянуто выше, входят членом в семью на строгих патриархальных началах. Нам невольничьего рынка видеть не пришлось, так как караван невольников еще не пришёл, а оставаться и ждать его не входило в наши расчёты; приходилось ограничиваться наблюдениями общественной жизни на улицах и базаре.

Некоторые уличные типы, конечно, ярко бросаются в глаза, — например, так называемые «святые», что-то вроде наших юродивых; их здесь целые легионы. Собственно немногого ведь и нужно, чтобы объявиться «святым». Взял себе в руки копье, нацепил на него сгнившую рыбешку, навесил грязного тряпья вокруг шеи, воткнул несколько перьев в непокрытую голову, — да и бегай себе по улицам, гнусавя и выкрикивая на разные голоса Аллаха. Чем удачнее может такой хитрец изображать сумасшедшего, тем слава его, как святого, растет все более и более. А это приносит существенные выгоды; так, например, всякий такой святой может в любой лавке взять, что ему наиболее нравится и никто не может преследовать его за это, в сущности, воровство. Еще положительно — счастье, что эти оборванцы для большого успеха своей пропаганды должны прикидываться бедняками и жить только подаяниями, — а то марокканским купцам пришёл бы совсем конец!

Но, конечно, и среди такого пролетариата, как эти святые — «марабуты», находятся люди убеждённые, энергичные, выносящие свою проповедь далеко за пределы Марокко; вероятно, читателю не безызвестно, что при последних враждебных французам волнениях в сев. Алжирии, в Музевиле и Малиана, были схвачены четыре марокканских марабута, явившихся туда переодетыми полевыми работниками для проповеди поголовного истребления [233] ненавистных франков-гяуров и для возвращения тем самым от иностранцев «украденной» ими земли. Кто знает, — может быть, здесь участвовало и само марокканское правительство! Это тем более подозрительно, что почти одновременно с этим в Тиммимуме, главном городе Туатского оаза Гурера, берберскими племенами, пришедшими из за 500 кил. сюда из провинции Тафилальт, была сделана попытка вырезать французский оккупационный отряд, численностью в 180 человек, стоившая французам трёх офицеров и многих нижних чинов. И затем, враждебное настроение к французам подтвердилось позже, когда пришли известия о последовавшем смещении и заключении в тюрьму впавшего в немилость при шерифианском дворе франкофила, великого визиря Хаджи-Мухтара.

Хаджи-Мухтар был уже в преклонном возрасте, когда ему предложили занять высокий пост великого визиря. Словно предчувствуя удар судьбы, эта светлая личность, беспристрастный мудрый человек лучших взглядов и убеждений, долго отказывался от этой почетной должности. И действительно, он не ошибся, сделавшись жертвой интриги пользующегося большим влиянием выскочки Мехеди-бен-Менебхи, побывавшего во главе чрезвычайного посольства к европейским дворам.

Иностранец-путешественник по Марокко часто-таки может встретить между носильщиками и погонщиками мулов людей, некогда перед тем окружённых многочисленной прислугой, в блеске и великолепии живших жизнью высоких сановников. Так игрива в стране заходящего солнца внутренняя политика, полная интриг и ужасающего произвола!

В этом отношении любопытно вступление на престол нынешнего султана Абд-уль-Азиса, картинно рисущее роль великого визиря, тогда Ахмеда-бен-Музы, замечательно хитрого и ловкого мавра. Когда в 1894 году султан Мулей-Гассан отошёл к праотцам, — ему наследовал его второй сын и любимец, 15-ти-летний Абд-уль-Азис, находившийся в то время вместе со своей матерью-черкешенкой в гавани Рабат; там он и был объявлен императором и великим шерифом. Старший же сын Гассана, Мулей-Магомет, был тогда вице-королём в южн. Марокко и благодаря своей щедрости и симпатичной халатности пользовался большой любовью населения управляемой им области. Он стоял у Ахмеда, задумавшего иметь мальчика императором, на пути. Марокканская логика говорить, что это препятствие надо [234] уничтожить и Ахмед его уничтожает. Несколько дней он хранит в тайне внезапную кончину Мулей-Гассана. Императорский носильщик и те не знали, что переносят из комнаты в комнату вместо больного своего повелителя давным-давно остывший труп Гассана. Хитрость Ахмеда удалась, как нельзя лучше: время выиграно, старший сын султана обойден, на престол посажен молодой, тогда совершенно бесхарактерный Абд-уль-Азис и ва Ахмедом закреплено его собственное положение «некоронованного императора Марокко» сохраненное им по день его смерти.

Вслед за этим, всесильный визирь подавил железной рукой народное восстание, вспыхнувшее в пользу принца Мудей-Магомета и принявшее уже широкие размеры. Жертвы этого страшного времени заключаются в тюрьмы, а принц Мулей-Магомет заточается в городке Мекинасе.

X.

Внутренние отношения Марокко часто сравнивают с внутренней политикой средневековых феодальных государства. Но это едва ли справедливо; их скорее нужно назвать исключительно патриархальными, так как они являются прямым следствием все подавляющего абсолютизма. Только одни материальные мотивы побуждают отчаявшийся, изверившийся в свою судьбу народ к восстаниям. Но правительство так слепо, что желает даже нужду населения, и ту использовать в свою сторону. Непокорные дети природы усмиряются самым жестоким образом, и репрессивные меры администрации яснее всего свидетельствуются, длинными рядами черепов, венчающих острие дворцовых степ в г. Фесе и отливающих блеском на марокканском солнце. Вот, можно сказать, страна, где попавшийся в руки полиции и суда вор, вероятно, радуется, что ему вместо головы кади отрубить только правую руку.

Чрезмерная деспотия в судопроизводстве находит себе объяснение в том, что Коран и закон в Марокко синонимы; в переводе на обыкновенный язык это обозначает самый широкий простор для личных мероприятий правителей и систему управления, основанную на материальной, физической силе. Своим безграничным произволом правительство делится с чиновничеством, оказывающем государственному хищению и грабежу полное содействие. Судоговорение зависит исключительно от [235] настроения кади, выносящего решения поразительной быстротой. Система наказаний отнюдь не шуточна: плети, тюрьма, ослепление, выжигание губ, отрубление руки, ноги и пр. частей тела до головы включительно. Каждый получивший возмездие кланяется, благодарит за «милостивое к нему внимание» и только снятие головы с плеч освобождает приговоренного от этого унизительного обряда.

Среди часто практикующихся наказаний еще одно заслуживает внимания по своей возмутительной жестокости; оно заключается в следующем: преступнику вырезают ладонь, в эту, открытую рану загибают ногтями пальцы и сжатую таким образом руку стягивают размоченным кожаным ремнем; последний, высыхая, сжимает руку, причиняя, сверхъестественные страдания, усиливающиеся врастанием ногтей и доводящие почти каждого до самоубийства.

Постоянные доносы и легкость подкупа свидетелей вызывают шпионство и клевету друг на друга с одной стороны и недоверие с притворством с другой, прямым следствием этого является, как и должно этого ожидать, беспросветное мрачное существование. Но, несмотря на все зверство наказаний, суд уже за воротами города не имеет почти никакого авторитета. Сейчас же за стенами города Феса шляется такая масса всяких оборванцев и подозрительных субъектов, что положительно горелому поселянину, который, везя продукты на продажу в город или деньги для необходимых закупок, запоздает к закрывающимся на ночь воротам, — вряд ли несчастному придется увидеть следующее утро!

Как выше было уже замечено, главная вина в существовании таких внутренних отношений, падает на чиновничество, не знающее никаких границ в своем произволе и проявляющее исключительную ревность в сборе податей.

Налоги — это открытая язва, которой страдает марокканский государственный строй. Уже самое назначение «каидов», т. е. губернаторов, — главных сборщиков податей в отдельные «амадаты» (провинции), основанное исключительно на покупке этих мест (самое большое жалованье каида 80 руб. в месяц), указывает, какого сомнительного достоинства эти почетные государственные посты. Такой же характер носят места кади (судей), начиная с «кади эль джемах» (министр юстиции) и до «кади эль кабилах» (деревенский суд) — все это можно [236] приобрести за деньги и потому ни одно из них не оплачивается жалованьем.

Государство прекрасно видит и сознает всю недобросовестность своего чиновничества и потому там, где дело идет исключительно о султанских интересах, оно его задабривает; таким образом: «умана», т. е. чиновники государственной таможни и государственных имуществ обставлены очень прилично. Чиновник управления государственными имуществами, например, при казенной квартире, еде, освещении и очень больших подарках получает ежемесячно 20 руб. содержания на наши деньги. Таможенные же «умана» получают 4 рубля ежедневно. Таможни контролируются посылаемым из Марракеша старшим «амином», получающим вдвое более. Но склонность к незаконным благоприобретениям настолько вошла в плоть и кровь марокканского чиновничества, что, несмотря на такое жалованье и контроль, залезание в чужой карман — явление самое обыденное. Это очень ярко сказалось в 1860 году, когда таможенные доходы Марокко, теперь достигающие 3-х мил. рублей, контролировались испанскими чиновниками, отчислявшими половину их Испании в виде военной контрибуции, следовавшей ей по миру, заключенному в том же году; следующая 1/4 таможенных доходов шла на покрытие долга, сделанного английским капиталистам и, наконец, оставшаяся 1/4 причиталась государству. Но эта последняя 1/4, однако, превзошла весь общий доход прошлых лет!?!

Уделяя себе львиную долю всех доходов, неподдающуюся никаким точным цифрам, хотя некоторые и определяют ее в 2 мил. рубл., — султан остальные деньги направляет в государственную казну, заключающую по предположениям более миллиарда рублей. Эти суммы, охраняемые черной гвардией, находятся в «бэйт-эль-мале» (казначействе), имеющем три отделения: в Мекинасе, Фесе и Тафилальте.

Почти все подати выносит на своей спине земледелец. Часть его доходов с полей под тем или иным предлогом отбирается у него на месте; остальное везет он в город, и если достиг последнего благополучно, то в первую голову — платить налог за ввоз хлеба в городскую черту; но это все еще ничто в сравнении с тем, что ожидает его на рынке, где царствует воля пашей, имеющих право устанавливать цены. Как только прибывает на базар первая жатва, — сейчас же назначаются низкие [237] цены с исключительным правом пашей покупать по ним этот зерновой хлеб. Такое дешевое приобретение позволяет им, во-первых, быть конкурентами следующих продавцов зерна, а во-вторых, дает им возможность образовывать у себя громадные склады, открывающиеся во время голодовок и тогда зарабатывающие баснословные деньги, исчезающие в бездонных карманах марокканских сановников.

Но помимо наполнения своих собственных карманов каиды обязаны по повелению султана заботиться о своевременном пополнении зерном больших правительственных магазинов. Последние собственно имеют государственное значение. При наступлении голода они открываются, и хлеб распределяется между нуждающимся населением или даром, или за самую ничтожную плату. Этим благим мероприятием султану удается приобрести фактически в зависимость кое-какие области хоть на некоторое время. Однако получающий милостыню народ всегда показывал себя неблагодарным: слишком глубоко пустили корни опасности, созданный самим правительством, в население, постоянно занятое борьбой с нуждой.

Наученное горьким опытом 35 лет тому назад, когда в Марокко был всеобщий голод, давший следствием холерную эпидемию, марокканское правительство издало указ, запретивший вывоз зернового хлеба. Но здесь, как и везде оно перестаралось. Неясные заботы, чтобы иностранцы не обобрали марокканцев при свободном вывозе зерна, давным-давно утратили свое значение, но, тем не менее, сделались своего рода принципом, которого повелители правоверных упорно держались, несмотря на все усилия европейцев за последние 15 лет. Закоснелость этого взгляда была так велика, что в наиболее урожайные года хлеб массами сгнивал в амбарах и не мог быть запродан.

Это суровое запрещение вывоза, безусловно, неосновательно в такой стране, как Марокко, где почти всегда перепроизводство в зерновых продуктах. Неудивительно, что этот вопрос стал занимать года три тому назад промышляющие вывозной торговлей округа Марокко и энергичный испанский консул Наварро в Танжере подвинул его значительно вперед, доказывая несомненный вред запрещения каботажа зернового хлеба для самого Марокко.

Нечего и говорить, что от таких ненадежных взаимоотношений в Марокко, прежде всего, страдают купцы в прибрежных городах. И едва ли не единственным выходом из таких [238] не благоприятных условий существования является так называемая «протекционная система», основанная на авторитете европейских консульств в Марокко, о которой подробно мы поговорим ниже.

XI.

А теперь, к войскам его шерифианского величества... Вооруженные силы (регулярные) Страны Заходящего Солнца исчисляются некоторыми авторитетами, например, Herman Moeser’ом в 20,000 человек. Но, конечно, эта цифра не может претендовать на точность, так как военного министерства в нашем смысле этого слово в Марокко нет, а есть только военный министр, который, пожалуй, и сам не знает числа своих недостаточно вооруженных, а еще более скверно обмундированных солдат. Морские силы, если так только можно назвать два отвратительно вооруженных парохода, — не могут быть, конечно, даже, и приняты во внимание. Капитанами этой мавританской армады служат два прямодушных немца, довольно хорошо оплачиваемых султаном и, несмотря на свое добродушие, держащих в суровой дисциплине свои экипажи. Как уже упоминалось выше, одно судно находится постоянно в Танжере, а другое в укрепленной бухте Могадора. Последнее было построено собственно в целях перевозки крупповских береговых орудий в Рабат и для преодоления мелководного бара при входе в этот город было сделано плоскодонным, а потому понятно, что при высоком волнении оно готовит совсем нежелательную перспективу, — опрокинуться вверх дном.

Но помимо матросов — «эль-Бахария» (el-Bahariyah) — входящих в состав экипажей вышеописанного боевого флота Марокко, существует еще эль-Бахария в приморских городах страны, представляющая собой остатки некогда действительного флота Магреба. Этих, в полном смысле слова оборванцев, не более 900 чел.; они служат на каботажных судах, принадлежащих султану, занимаются выгрузкой и нагрузкой и вместо жалованья получают 2/3 суммы, вырученной при перегрузках, из которой остальная 1/3 идет в пользу султана. Положение их до некоторой степени привилегированное, так как они освобождены от [239] податей, и их служба, переходящая от отца к сыну, является, так сказать, преемственной льготой. В военное время, они должны быть в нашем строю, причем составляют свой особый отряд.

Филяли, — нынешняя династия в Магребе, царствует по принципу ислама: «приобретенное мечом, должно и управляться мечом!». И потому львиная доля даже тех немногих реформ, какие, когда либо, бывали в Марокко, падала почти всегда на воинство. Преобразованы наиболее просвещенного Мулей-Гассана и те едва ли не исключительно касались армии; и влияние Европы на него выразилось главным образом в том, что английские и французские инструктора были приглашены в страну, туземные офицеры — посланы за границу, большинство в соседний Гибралтар, а в новейшее время и в Берлин и, наконец, вооружение стало закупаться в Бельгии, Франции, Англии и Германии.

Священная особа султана при всех его выездах бывает окружена конным отрядом — «эль-Бохари» (el-Bochari), — «черной гвардией», основанной еще в 1679 году воинственным султаном Мулей-Измаилом (1672-1727), в достаточной степени запятнавшим свое долгое царствование жестокостями. Нуждаясь для своих многочисленных войн (он напр. одну Сеуту осаждал бесплодно целых 26 лет!) в хороших солдатах, он укомплектовал эль-Бохари исключительно неграми, всегда отличавшимися особенной храбростью и свирепостью, и довел её численность до 50 тысяч. Теперь их самое большое тысяч 5. Все они наделены землей, и только небольшая часть составляет постоянный эскорт султана. В названии этой гвардии «эль-Бохари», данном ей султаном в честь в его время жившего высоко почитавшегося ученого теолога и писателя Сиди-Бохари, видно, какой религиозный характер и санкцию имеет воинство в Марокко, — а также и то, как высоко ценится самими властителями восточная ученость и мудрость.

Следующим элементом императорской армии может быть назван — «эль-Аскар» (el-Askar), — регулярная пехота, созданная султаном Мулей-Абдерраманом (1822-1859), поддерживавшим по настоянию духовенства Абд-эль-Кадера против Франции. Помощь, найденная у Абдеррамана отступившим на Марокканскую территорию Абд-эль-Кадром, послужила поводом к войне с Францией в 1844 году. Французский флот под начальством принца Жуанвильского бомбардирует Танжер 6-го августа (нов. [240] ст.), 14-го августа маршал Бюжо во главе 10-ти тысячной армии, образовавши карре, разбивает на берегах р. Исли 40-тысячную армию марокканцев, предводимую наследником престола Сиди- Магометом, а на другой день принц Жуанвильский покоряет Могадор и Абдерраман принужден 10-го сентября заключить Танжерский мир... Этот погром марокканцев был настолько чувствителен, что учрежденная султаном регулярная пехота, устраивается им по образцу французских зуавов и тюркосов в таких же красных мундирах и совершенно на европейский манер. В настоящее время численность их пала значительно и их не более 7,000 чел.

Им придана довольно приличная организация с образованием более или менее сильных тактических единиц; раньше же они были разбросаны по различным городам и свою регулярность совершенно теряли, сливаясь с остальной отчаянно организованной ордой. Продолжительность службы аскаров удивительная: за исключением неизлечимых больных и стариков никто из неё не увольняется и все умирают так сказать под ружьем.

Артиллерия — «эль-Тобджия» (el-Tobdschiyah) может быть подразделена на старую и новую. Представители первой, — это с давних пор существующие в укрепленных приморских городах, принявшие свою организацию и даже название от янычарской артиллерии Турции, оседлые, не имеющие никакой общей формы артиллеристы, вся служба которых состоит теперь в том, чтобы из тех немногих маленьких пушченок, которые имеют что-нибудь в роде лафета и какие-нибудь заряды, салютовать иностранным военным судам, а также выпускать несколько выстрелов в дни магометанских празднеств и поста для призыва правоверных к молитве или, наконец, оповещать о публичном прочтении грамоты султана. Таких специалистов своего дела, производящих скорее впечатление босяков приморских городов, чем «сынов Марса», — немного, — не более 1,000 чел. Их служба тоже переходит по наследству, податей тоже не платят и так как они землей не наделены, то их собственно главным занятием являются ремесла.

Такого характера артиллерия, конечно, не могла удовлетворять Мулей-Гассана и он задумал реформы, касающиеся этого рода оружия, но из них привел в исполнение лишь некоторые: из аскаров были выделены 1,500 чел., им было оставлено то же обмундирование, и затем они были обучены обращению с [241] полевыми орудиями. Большая их часть была распределена по крепостям, а оставшиеся 350 чел. образовали новейшую артиллерию в виде 2-х батарей: одной ив 4-х полевых орудий и другой из 6— горных. Эти 2 батареи, состоящие под командою французов, — капитана Л. и поручика М., следуют постоянно в составе эскорта султана во всех его походах. Здесь можно встретить прислугой при орудиях и немногочисленных ренегатов, в большинстве случаев испанских дезертиров, хотя, впрочем, попадаются представители и других национальностей.

Назначение этой, так сказать, гвардейской артиллерии скорее усиливать помпезность религиозных обрядов его шерифианского величества, чем служить для военных целей. Она по всем правилам артиллерийского искусства оглашает залпами местность вокруг столицы султана во время байрама, когда князь правоверных молится в особо разбитой в часовом расстоянии от резиденции палатке и затем, по освященному обычаю, собственноручно закалывает первого барана. Как только нанесен ножом первый удар, один из верноподданных вскакивает на седло и вместе с животным мчится полным карьером к дворцу. Привез барана — живым, что почти всегда и бывает, значит, предзнаменование хорошее и тогда на долю артиллерии выпадает самая тяжелая работа в году — стрелять едва ли не до изнеможения...

Однако, все перечисленные роды войск не имеют в сущности ни малейшего значения в смысле государственной обороны; вся же сила Магреба заключается в ополчении — «эль-Харка» (еl-Harkah), в буквальном переводе «в подъеме». Для европейских держав, заинтересованных в судьбе Марокко, — эль-Харка самый опасный враг. В войне за национальную свободу и за ислам оно формируется чрезвычайно быстро и в очень большом количестве: достаточно играющей на фанатизме молве дойти, скажем, до Феса, как все население, способное носить оружие, и старый, и малый увешивают себя целым арсеналом и становятся в ряды Харка. Организация этого ополчения самая примитивная: поднятое в каком-нибудь округе, оно, представляя собой вооруженный на разные лады сброд, поступает в распоряжение амиля или паши, который уже под своей командой ведет Харка к своему повелителю.

Эта живописная пестрая толпа в развевающихся разноцветных бурнусах, на хороших лошадях под богатыми седлами, сопровождаемая своими рабами, чадами и домочадцами, [242] обеспечивающими для воинственных марокканцев необходимый дорожный походный скарб, представляет характерную картину средних веков. Подобно урагану, сметающему все встречающееся на пути, захватывает Харка своим вихрем всякий сброд, шляющийся по стране и увлекает массу нищих, пилигримов, шарлатанов-фокусников, мародеров и т. п. паразитов, представляющих истинный бич для населения. Словно саранча налетела на полосу земли, по которой прошло Харка, — такое ужасное опустошение заметно повсюду!

Сказать что-нибудь положительное о численности Харка чрезвычайно трудно, да это понятно почему, если только хорошенько вникнуть в способ его формирования. Во всяком случае, цифра должна быть значительна, так как напр., к концу последней войны Марокко с Испанией, под Тетуаном было сосредоточено марокканцев и преимущественно Харка до 300 тысяч челов.

Теперь перейдем к несколько раз упоминавшимся уже — «эль-Махазния» (el-Machazniyah) или «эль-Джейш» (el-Dscheisch), так сказать, к тому элементу марокканских войск, который попадается европейцу впервые на глаза и с которым ему приходится иметь дело.

Самое слово «Махазния» (Oscar Lenz. Machzniyah in Marokko) (ударение на втором а, первое а почти проглатывается и ch произносится сильно гортанно) несомненно, происходит от общего почти всем европейским языкам слова «магазин». Так называются в Марокко места расположения складов ценных предметов, составляющих частью собственность султана, частью собственность чиновничества. Отдельные стражники, охраняющие эти сокровища, называются «махазини»; все же учреждение, весь институт носит наименование махазнии или эль-Джейш. Начало этой махазнии положено весьма давно; с тех давних пор члены её вместе с Бохари образуют марокканскую кавалерию.

Костюм махазнии уже был нами описан; добавим лишь, что почти каждый из них помимо своего вооружения снабжен кожаным ремнем, служащим для экзекуции в марокканских тюрьмах, где палачество находить себе самое широкое распространение.

Махазния поделены по всей стране, так что каждый амиль или паша сообразно величине своего округа имеет в распоряжении [243] от 50-100 этих дюжих молодцев, предназначенных для водворения тишины и порядка и для службы ординарцами. Почти все они лихие наездники, служащих в пешем строю мало, имеют земельный надел, доходами которого они в состоянии прокормить и себя, и свою лошадь. За это ленное владение довольно обширными, но большей части плодородными кусками земли, полученными ими с древних времен, еще со времени завоевания страны у берберского туземного населения, махазния должны нести султану службу в виде конницы, предназначенной для военных и полицейских целей. Их образ жизни, самая служба, в силу которой они постоянно должны рыскать по стране, конечно, не позволяют им самим заниматься земледелием, так что обработка их земельных участков производится обыкновенно арендаторами, к помощи которых им приходится прибегать.

В общем, жалования джейши не получают. Его имеют лишь немногие: непосредственно служащие у амилен, которым полагается 3 франка в месяц, и затем те махазнии, которые назначаются на сбор податей или на экзекуции в округе, имеют так называемую «зухру». т. е. часть собранной подати. Само собою понятно, что этот обычай ведет к большим недоразумениям и в общем — махазния не любимы населением. На их же обязанности лежит сбор статистических сведений об экономических условиях отделимых землевладельцев в их округе, сообразно, с чем и налагаются на последних амилями подати, с неумолимою строгостью затем вынимаемые джейшами.

Звание и служба джейши или махазнии наследственны, также как и надел, остающийся в семье, пока существуют наследники по мужской линии. Новых наделов в течение последних 2-3-х десятков лет не устраивается. Если же у джейши несколько сыновей, то для всех для них служба необязательна, хотя с другой стороны и нет никаких препятствий для вступления в нее. Напротив, допускается некоторая льгота, в силу которой безлошадные могут отбывать службу и в пешем строю. В таком случае они называются уже не махазния, а «тсираз» и обставлены несколько хуже первых, что, конечно, и понятно.

Таким образом, махазния — это ленные слуги султана; преданность их султану безусловна, как в военное время, когда они составляют его кавалерию, так и в мирное время, когда они несут функции жандармерии и полиции. Лихость и отвага этой кавалерии уже не раз были засвидетельствованы французами, [244] совершившими поход 44 года; в воспоминаниях многих очевидцев целые страницы полны изумления перед храбростью конницы-махазнии, которая, будучи расстрелянной ужаснейшим огнем французов, все же доскакивала до французских каре и здесь на штыках находила себе геройскую смерть.

Если к этим отличным военным качествам махазнии, как кавалерии, прибавить неоценимые заслуги мирного времени, когда они являются в роли полисменов, жандармов, эскорта при выездах амиля, часовых для охраны зданий, церемониймейстеров, камердинеров, тюремных надзирателей, палачей, рассыльных, сборщиков податей и наконец, шпионов, одним словом, когда они служат для всех правительственных целей, для которых в европейских государствах необходима целая армия чиновников, — то, безусловно, станет понятным, насколько важна организация махазнии для такой страны, как Марокко. Правящая династия отлично сознает большую для себя ценность махазнии и можно безошибочно сказать, что если чьи-нибудь права уважаются в Марокко, так это только права махазнии. Эль-джейши прекрасно понимают свое социальное положение и, пользуясь этим, ведут себя чрезвычайно самонадеянно, напыщенно, даже нагло и жестоко, в особенности по отношению деревенского населения.

Отношения же к европейцам — совершенно иного характера: к ним махазния в высшей степени предупредительны и дружелюбны. Скудные доходы с их земельного надела заставляют джейш идти на службу к европейским путешественникам, вознаграждение за которую в виде нескольких франков с руми в день — составляет громаднейший плюс к их жалкому бюджету.

Уже из этого беглого очерка марокканских войск видно, насколько вся остальная военная организация, за исключением махазнии, носит теперь карикатурно-смешной характер.

И хотя во главе пехоты стоит масса английских инструкторов, все же дело военного образования в европейском смысле этого слова вряд ли подвигается вперед. Выправки у аскаров, несмотря на их стройное телосложение — никакой, а английские командные слова положительно не усваиваются солдатами, совершенно не признающими авторитета своих офицеров.

При современном её состоянии марокканская армия, конечно, более пригодна для малой войны, чем для открытых больших сражений. Выставляемое племенами ополчение вдеть в первую [245] голову, причем надо заметить, что большая часть его непокорна султану. Численностью своею оно самое большое доходит до 300 тысяч, — а этого, конечно, не достаточно для обороны государства, превосходящего по площади Германию и вдобавок лежащего у самого порога Европы. Нечего, пожалуй, здесь и говорить о том, что все крепостные сооружения Магреба, его старые каменные стены — совершеннейший нуль для современной нарезной артиллерии и если уж что страшно для европейских держав, так это, главным образом, высоты и ущелья горных хребтов Атласа.

Во всяком случае, нынешняя армия султана представляет собой, временно, сырой материал для той державы, на долю которой выпадет со временем в Магребе организация своих колониальных войск. Таких как рифиоты и жители Суса, вряд ли можно найти еще где-нибудь в мире. Отдавшиеся страстно военному искусству, закаленные с ранней юности в лишениях, одаренные способностью стойко выдерживать перемены климата, сильные, выносливые, исполненные отвагой и достаточным фанатизмом, они могли бы в искусных руках, под хорошим руководством и при правильно понятом обращении с ними образовать идеальные колониальные войска.

Заканчивая описание военного значения Страны Заходящего Солнца, нельзя не упомянуть о двух влиятельных военных сановниках, — о военном министре и о главнокомандующем пехоты. Первый это — Мехеди-эль-Менебхи, второй — английский авторитет, шотландец по рождению, Маклин, — экс-сержант Гибралтарского гарнизона. Эти два друга-приятеля служат верными слугами британской идеи в политике с Марокко. Стремление извлекать выгоду из своего положения у первого носит положительно циничный характер: большой, напр., плюс к его доходам составляет еженедельная плата, доходящая до 3-х франков, которую он берета с многочисленных незаконных жен солдата за разрешение пользоваться жилищем и ночлегом в казармах.

Не особенно щепетильная совесть его сподвижника, — каида Маклина, носит приблизительно такой же характер. Этот бывший сержант гэйлендеров, будучи уже полковым командиром в Марокко, решил в свободное от занятий время подзаняться мелочной торговлей и продажей дешевых английских часов, которыми он положительно наводнил страну. Во всяком случае, [246] в практическом уме, пронырливости и беззастенчивости этой маленькой приземистой фигуре, про мускульную силу которой сложилось уже немало даже легенд в Марокко, — отказать нельзя.

Его престиж в Магребе особенно поднялся с тех пор, как он в составе марокканского посольства посетил Англию. Здесь, в эффектном арабском костюме он производил необычайный эффект; он, обедая у лорда Салисбюри, и был принят английским королем в Сандрингэме. Здесь достаточно было нескольких ласковых слов и рукопожатий короля своему бывшему солдату, как уже заработали заводы и фабрики Бирмингэма для доставки боевого материала в Марокко и поехали туда вместе с ним английские инструкторы артиллерии.

XII.

Политические отношения европейских держав к Марокко, собственно говоря, могут быть выражены в нескольких словах.

Франция старается захватить всю страну заходящего солнца, Германия желает западного её берега, Англии лестно было бы прихватить Танжер и Сеуту и иметь окончательно в своих руках Гибралтарский пролив, эту «швейцарскую Средиземного моря» по меткому выражению одного немецкого путешественника. Испания желала бы... но ничего не может. Италия и Австрия, благодаря не первостепенному положению на Средиземном море, имеют в Марокко — весьма условные интересы.

Чтобы подробнее осветить взгляды и замыслы Европы на страну шерифов, не лишне будет напомнить те политические осложнения, при которых нежданно-негаданно выступил на сцену марокский вопрос, «один из опаснейших вопросов будущего», как говорил Салисбюри, и «одна из труднейших задач европейской политики», как называл его покойный железный канцлер Бисмарк.

Несмотря на величайшую дипломатическую осторожность, с какой заинтересованные державы относились с давних пор к марокскому вопросу, несмотря на их открытое стремление не давать ходу «политике раздела» Марокко, — все же он всплыл на поверхность политических отношений между Магребом и Францией. Официальная парижская пресса убедительно уверяла, что Франции нужно только удовлетворение от шерифианского правительства за убитого в Кебдане риффскими кабилами купца Пузе [247] и что будто бы сохранение status quo по-прежнему остается принципом французской политики.

Но стоит только вернуться несколькими страницами назад, где нами описывалось санкционированное марокканским правительством нападете берберов на французов в Тиммимуме, как станет ясным смысл демонстрации республиканская флота. Там на восточной и юго-восточной границе султаната замыкается у Фигига и Игли пояс французских гарнизонов, все теснее и теснее сдвигающийся вокруг страны мавров и замечательно искусно проникающий в пограничные племена; самый западный французский гарнизон Алжирии теперь уже не в Тлемсене, а в Удже и в 80 кил. от неё к югу, — в маленьком местечке Эль-Арише, в Малом Атласе.

И если на этот раз властитель правоверных все-таки выполнил французские требования, хотя и с уклончивостью и противодействием, никогда в нем до сих пор не наблюдавшимся, то он был к тому вынужден внезапной посылкой эскадры, заставившей султана почувствовать опасность для его государства и обратиться, наконец, к вмешательству европейских держав.

Такого крутого поворота Франции в политике с Марокко, конечно, не ожидали английские колониальные круги, у которых сильное подозрение по адресу республики и нервная раздражительность достигли апогея из-за сознания полной связанности по рукам и ногам капской военной распрей, поставившей во всеобщую известность военную слабость и бездеятельность Англии. С напряженным интересом следили европейские кабинеты, как этого и ожидали в Париже, за французско-марокской политикой. В парламенте сразу резко определились две партии. Одна требовала решения марокского вопроса внезапным военным нападением, опираясь на пример 1881 года, когда предприимчивый полковник Аршинар против желания республиканского правительства проник на Сенегал и основал там дальнейшие колониальные владения Сенегамбии и французского Судана.

Но эта задорная, экспансивная колониальная партия была обуздана другой, спокойно-уравновешенной (представители Лубе и Делькассе), выставившей в защиту своих взглядов соображения и мнения знатоков Марокко. Оказалось, что завоевание Марокко потребовало бы 100-тысячной армии, около 2-х миллиардов франков и 2-х лет времени, слишком дорогой цены по современному положению дел! Сюда же присоединился авторитетный [248] голос Фуро, основательного знатока Марокко и Сахары, указавшего на легкомысленные виды и надежды, возлагаемые на железную дорогу через Сахару; дело в том, что это сооружение в случае вооруженного столкновения с Марокко не принесло бы никакой пользы, а было бы обречено на сквернейшие условия, — на полное разрушение. Вообще будущее этой железной дороги рисуется французам в слишком радужном свете и Фуро напоминает, что пока занимающиеся разбоями номадизирующие берберские племена Марокко, из которых до 40 тыс. пеших и до 10 тыс. конных, способных взяться за оружие, не будут сделаны оседлыми и пока в стране, но всем предположениям чрезвычайно богатой, не будут открыты ценные продукты, заслуживающие разработки и обработки, до тех пор виды на этот рельсовый путь должны быть самыми скромными.

Победа, одержанная этой умеренной партией во французской палате, дала весьма благоприятные результаты. Султан совершенно недвусмысленно выразил свое сожаление о нападении берберов на Туатские оазы и вместе с тем, несмотря на свое прежнее мужество, признал французскую власть в этой области, которая еще по трактату 1845 г. точно и ясно была признана за Марокко. Этим успехом Франция главным образом обязана дипломатическому таланту Ревуаля, тогда посланника в Танжере, теперь же занимающего пост генерал-губернатора Алжирии.

Вообще про политику Франции в Марокко нужно сказать, что она в вопросе колонизации сев. Африки, благодаря своей энергии и настойчивости, далеко оставила за собой политику всех европейских держав. Благодаря Алжиру и Тунису, к которым рано или поздно присоединится еще Триполи, Франция теперь приобрела, безусловно, сильное положение на северном берегу черного материка. После того, как она включила в последнее время в сферу своих интересов Тимбукту, — главный рынок сев.-зап. Африки, её естественные стремления должны были идти в том направлении, чтобы как можно скорее и теснее соединить его и владения на Сенегале с процветающими колониями Алжирии, главным образом, конечно, транссахарийской железной дорогой.

Путь этот ведет через южн. Марокко и, что особенно важно, через Тафилальт — этот в высшей степени важный узловой пункт старейших и длиннейших караванных путей.

Незаметно и медленно, но успешно и терпеливо, подвигает здесь французская республика границы своей сферы влияния далее [249] на юго-запад, опираясь на Дженнин-бу-Резг, пока конечный пункт алжирской железной дороги, пользуясь для этих целей исследованиями своих военных и научных экспедиций.

Стоя по сравнению с другими державами во главе всех подобных предприятий, она, кроме того, идет впереди их и в использовании другого метода распространения своего влияния — в применении протекционной системы. Сущность её заключается в том, что одичавшие под гнетом полного произвола элементы населения, желающие избегнуть притеснений своего правительства, благодаря особым соглашениям с иностранными консульствами, пребывающими в Марокко, могут пользоваться покровительством последних.

Привлекая на свою сторону недовольных подданных султана, Франция настолько энергично пользуется протекционной системой, что население целых округов Марокко находится в сфере французской юрисдикции. Само собою, разумеется, что Франция не прочь раздвинуть границы Алжирии на запад; и это только официальная тайна, что бунтующие против султана риффские кабилы получают деньги, оружие и довольствие окружным путем через Францию, и в случае более энергичного натиска войск султана, они неоднократно переходят алжирскую границу, за которой их всегда принимают с распростертыми объятиями. Из этого видно, что удобный момент, если можно так выразиться, к «добровольным» недоразумениям и вооруженным захватам существует всегда.

Точно такая же протекционная политика преследуется республикой и на юге — в области Тафилальте и с такой энергией, что захват этого оаза с фанатически диким населением, страшно возбужденным против султана, конечно, более возможен, чем захват Англией весьма для неё необходимого Танжера.

Свободным пользованием протекционной системой французское правительство замечательно высоко подняло свой авторитет и влияние в Магребе и образовало там из сделавшихся оседлыми жителей «французских граждан», так сказать, «государство в государстве». По последним данным, ежегодно растущее число людей, находящихся под протекторатом французов, достигает теперь уже до 20,000 и весьма возможно, что эти новые подданные Франции в роковую минуту сделаются решающим судьбу фактором.

Уступка Франции вышеупоминавшихся Туатских оазов [250] значительно подняла политическое значение республики в Марокко. Для удержания этого важного пункта в своих руках французским правительством устроен там особый отряд на верховых верблюдах — «meharis», так называемых «spahis saha-rieos» в числе 135 чел., в том числе 5 офицеров и 24 унтер-офицеров из европейцев при 270 верблюдах, по 2 на каждого человека. Вместе с тем Франция тотчас же принимается за выполнение своего проекта, — за удлинение своей железной дороги от южно-оранского конечного пункта Дженин-бу-Резга через Фигиг на Игли, Карзас с тем, чтобы этими 260 килом, нового железнодорожного пути, стоимостью в 18 мил. фран., соединить с Алжиром оазы Туата и не только облегчить себе управление последними, но и отклонить от Марокко всю караванную торговлю, идущую от северной излучины Нигера через Тафилальт на Могадор, Фес, Мекинас, направивши ее к более удобным и доступным французским гаваням Орану и Алжиру.

В таком политическом успехе Франции Англия, конечно, усматривает громадный ущерб для своей торговли со страной шерифов, которая по всем статистическим данным превышает ежегодно 15 мил. рублей. Поэтому понятно, что островное государство, имеющее торгово-политические интересы на западном берегу и внутри Марокко, должно стремиться препятствовать территориальным приобретениям конкурирующих держав и повсюду твердо держаться принципа «открытых дверей» для обеспечения сбыта своих продуктов и для направления колоссальных еще нетронутых богатств страны вместе со всей её торговлей в свои гавани.

Что касается вообще политики Англии в Марокко, то нужно, действительно, до некоторой степени положиться на повторяющиеся уверения её государственных мужей, утверждающих, что английское правительство не имеет там, в виду дальнейшего расширения земель. Но от приобретения отдельных пунктов, усиливающих её господство на море и расширяющих английскую морскую торговлю, Великобритания, конечно, никогда не откажется и в этом отношении её правительство всегда начеку. Так что, когда одновременно с возникновением марокканского конфликта началась мобилизация французского флота, — лондонские колониальные политики и пресса в один голос затрубили о надвигающейся опасности и Джипсон Боуль требовал в парламенте: «Быстрым присоединением испанской береговой линии, [251] которую следовало бы сильно укрепить, нужно улучшить британскую позицию, ослабленную дальнобойностью современных орудий!»

Все это произвело надлежащее впечатление на английские политические умы и требование усиления средиземноморской эскадры откомандированием части эскадры канала было выполнено и английский флот в составе 42-х судов с 21,700 чел. пришел тогда в Гибралтар, присоединившие людей к гарнизону Гибралтара, численность которого теперь превосходить 40 тыс. человек.

Но все-таки и этого мало... чтобы чувствовать себя сильным при входе в Средиземное море. Не надо забывать, что особенно старательное развенчивание политического значения Гибралтара в последнее время не могло не повлиять на Англию, и она отлично понимает, что его неприступность могла бы быть совершенно парализованной, если бы каким-нибудь путем одной из великих морских европейских держав удалось приобрести vis-a-vis лежащую береговую полосу Марокко и создать там «Анти-Гибралтар» (например, на горе «Gibel Mus’t»). Естественны потому все стремления Англии никого не допускать к этому побережью Марокко и все меры, так или иначе, а клонящиеся к оккупации со временем Танжера, без которого существование Гибралтара немыслимо.

И действительно, что могут предложить окружающие английскую крепость испанские владения, на большом протяжения бесплодные и гористые, для насущных забот о существовании Гибралтара, насчитывающего по переписи прошлой зимы помимо его гарнизона 25,800 чел.?

Нам самим во время нашего пребывания в Танжере приходилось ежедневно видеть, как целые суда нагружались живым скотом, плодами и другими жизненными припасами и переплывали пролив, доставляя все это к услугам английской крепости. И можно, пожалуй, сказать, что Гибралтар, исключительно поддерживаемый Танжером, без этого знаменитого марокканского рынка был бы подобен пароходу без угля! Таким образом, понятно, почему приобретение Танжера легло в основу всего плана английской политики в Марокко. Удастся этот план, тогда на западе также, как и на востоке, Средиземное море будет закрыто и Англия будет единственным его хозяином.

Цель, — во всяком случае, стоящая таких солидных усилий и трудов!

[252] Но захват англичанами Танжера, также как и приобретение, французами Тафилальта не могут быть в интересах Германии, так как первый на долгие десятки лет усилить морское значение Англии, а второе значительно изменит мировые условия Франции, — что для сведения в будущем счетов с Германией весьма для последней невыгодно. Каково будет поведение Михеля при этих двух крупных мировых событиях — сказать трудно.

Интересы Германии в Марокко до сих пор были исключительно торгового характера: и сосредоточивались на западном берегу страны и в Танжере; на первом, её торговля берет верх над всеми другими державами. Мало затронутая европейской культурой и по своему существованию такая консервативная страна, — Марокко, конечно, надолго останется всасывающим местом сбыта германских товаров. Но как бы бесподобно развернулась немецкая торговля и промышленность, если бы германскому предприимчивому духу была открыта и доступна внутренняя часть Марокко; ведь это повело бы к сказочным естественным богатствам! Какая заманчивая перспектива!

Для достижения этих целей Германии необходимо приобрести в южном Марокко угольную станцию с небольшой территорией, которая послужила бы базой для дальнейших предприятий. Отсюда Михель зоркими глазами будет смотреть за другими, чтобы не опоздать к разделу сладкого пирога.

Но Марокко и в другом смысле чрезвычайно важно для Германии и рано или поздно глаза германского правительства будут обращены сюда для учреждения земледельческих колоний своих подданных. Можно смело сказать, что за исключением некоторых округов Малой Азии, нет ни одной страны, как Марокко, которая бы так выгодно соединяла все необходимые для этого условия: плодородную почву, благоприятное положение, удобные способы сообщения с Германией и здоровый климат.

И совершенно справедливо в своем труде о Марокко д-р Floericke замечает: «зачем должны паши крестьяне выселяться в сев. Америку, где они большей частью прямо всасываются враждебными немцам штатами и таким образом теряются для своей отчизны (Прежде действительно это явление наблюдалось в больших размерах в Соединённых Штатах, теперь же немцы отнюдь не утрачивают там так легко национальность, а наоборот их влияние в Америке достаточно велико, что иллюстрируется, например тем, что самый большой мост через Миссисипи назван — «мостом Бисмарка»), или зачем им идти в наши собственные [253] колонии, чтобы рано или поздно сделаться жертвами смертоносного климата, не принеся общему делу никакой пользы? — между тем вблизи Европы им предлагает свои услуги здоровая девственная страна, на чудесной почве которой при прилежании, развитии и деятельности, без сомнения, создастся их благополучие, причем они могут оставаться детьми своего любимого отечества».

На вышеизложенном можно, пожалуй, и покончить с политикой держав в Марокко, так как интересы Италии слишком ничтожны, чтобы про них говорить, а про Австрию необходимо упомянуть, что и самое-то слово Австрия почти неизвестно в Марокко; а если кто и слышал когда-нибудь это название, то в лучшем случае считал Австрию за незначительный привесок к Германии, а в худшем принимал за частицу знаменитого Гамбурга, откуда приходит такая масса громадных и красивых судов в Танжер.

XIII.

Возвратясь без всяких инцидентов из Феса в Танжер и совершив, так сказать, несколько шагов по неизвестной стране мы, тем не менее, можем сказать, что не трусливому человеку достаточно сделать четырехчасовую прогулку на пароходе из гордого Гибралтара через морской пролив, дабы воочию убедиться,, что у самого порога старой Европы лежит нищий и притом самый злой или, вернее, злостный нищий. Лежит страна, в которой еще в XX ст. тирания и произвол торжествуют в кровавых оргиях, где существует к стыду цивилизации открытая торговля рабами и где нет не только телеграфов, железных дорог и фабрик, но где не существует даже мостов (за исключением римских руин) и проезжих дорог.

И притом эта страна так предусмотрительно богата, расточительно снабжена дарами природы! Но необходим весьма сильный толчок, чтобы разбудить ее, чтобы вывести ее из непробудной дремоты, длящейся уже столетия; может быть этот сильный удар заставит ее зацвести во всей её пышности и изобилии.

Её стратегическое и торговое положение в своем роде единственное, а климат так же здоров, как и благодатен. Еще мало, или совсем не исследованная марокканская часть Атласа таит в себе несметные богатства и, кто знает, придет, может быть, время, когда здесь возникнет второй Трансвааль. [254] Европейско-культурные злаки произрастают здесь также хорошо, как и субтропические, и для земледелия и сельского хозяйства по европейским образцам в Марокко условия самые благоприятные.

В настоящее время огромные площади прекрасной почвы свободно лежать неиспользованными, пустынными и пустыми, так как марокканец возделывает лишь столько, сколько нужно, чтобы себя и своих защитить от голода. Он ведь прекрасно знает, что всякий его излишек будет с безошибочной точностью отобран фискалами!

С горьким чувством и глубокой обидой за полную беспросветного трагизма жизнь марокканца оставляли мы Магреб, чтобы на пароходе вернуться вокруг Европы к себе на родину. Расстояние между нами и берегом все увеличивалось и увеличивалось и, наконец, совсем исчезла из наших глаз страна, про которую марокканец в скромном восхищении от её красот говорит: «земля — это павлин, Марокко же — хвост его!»

С. Шарпантье.

Текст воспроизведен по изданию: Марокко (Из личных впечатлений) // Военный сборник, № 3. 1903

© текст - Шарпантье С. 1903
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Кудряшова С. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1903