СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МАРИЯ З.

КАК Я БЫЛА ДОБРОВОЛЬЦЕМ В ТРАНСВААЛЕ

Да, да вот я уже и в Марселе. Все приготовления к дороге заняли не более трех дней. Костюм, шляпа, белье и оружие приобретены, волосы обрезаны; оставалось только сесть на корабль — и в дорогу.

К сожалению, корабль в Южную Африку отходил только через пять дней. Пришлось, по неволе, в течение нескольких дней заняться наблюдением над этим колоссальным центром, который своей демократической внешностью представляет столь разительный контраст с нарядной Ниццей. Насколько в Ницце бросается в глаза роскошь, богатство и полное отсутствие чего-либо, говорящего о величии ума и сердца (за исключением разве кладбища — Герцен и Гамбетта), настолько в Марселе труд, труд и труд. Невольно отдыхаешь сердцем при виде этой ежеминутной борьбы человека с жизнью; есть тут чему поучиться и не в продолжении пяти дней.

Но корабль был уже готов, и я с ним отправилась в дальний путь.

Первые дни новизна положения меня стесняла. Моя полнота приводила меня в отчаяние, и я [4] ежеминутно боялась быть узнанной. Между тем мы миновали Порт Саид, Суэц, и на корабле остались только пассажиры на Мадагаскар и в Трансвааль.

Естественно, не смотря на душевную тревогу и тот тяжелый камень на сердце, который гнал меня в Трансвааль, я занялась наблюдениями над спутниками. Теперь, когда по прошествии десяти месяцев мне хорошо известно, кто и что они, я с грустью вспоминаю этих героев. Не таких добровольцев ждал Трансвааль, и не такие могли найти нравственное удовлетворение в борьбе рука об руку со свободолюбивым народом. Но мир, не понимая Трансвааля и тех принципов, из за которых шла борьба, выделил из своей среды на помощь бурам не борцов, а преимущественно жадных авантюристов и искателей незаслуженных почестей и выгодных приключений. Если бы бедняки всего мира знали, что теряют они в лице Трансвааля, и чем мог бы стать для них этот Трансвааль в будущем, они ринулись бы со всех сторон и своей грудью поддержали бы геройский народ.

Корабль прибыл в Диего-Суарец на Мадагаскаре; здесь одни пересели на корабль “Жиронду" и пошли в Трансвааль и Наталь, другие же на прежнем корабле направились дальше по портам Мадагаскара. Таким образом, на “Жиронде" были лишь свои, т. е., пассажиры в Трансвааль; а так как Жиронда доходила до Дурбана, то к нам еще в Адене село несколько Англичан, которые ехали добровольцами в английскую армию. Это не были английские шпионы, это были будущие честные солдаты, не, скрывавшие своих намерений. Сначала как-то сторонились одни других, англичане садились за [5] отдельными столами и посматривали недружелюбно на нас; но затем бунт на корабле сблизил всех в один кружок.

Как-то раз под экватором был необычайно жаркий и душный день. Все измучились; не было сил выносить нестерпимой жары. В воздухе тишина была необыкновенная, — ни малейшего дыхания ветра. Несмотря на это к вечеру был дан приказ снять паруса и убрать тент: барометр предвещал бурю. Действительно часам к восьми разразилась экваториальная гроза с проливным дождем и бурею. Она так освежила воздух, что все без всякой причины оживились, стали пить вино и брататься. Уже была глубокая полночь, а шумливая компания и не думала уходить с палубы первого класса. Явился комиссар и попросил пассажиров убраться по каютам. Его тон был дерзок и суров. Публика была весела и игрива, и он получил отпор. Вышел капитан, жалкий старикашка, схватил за руку с каким-то птичьим визгом одного из более веселых и приказал матросам запереть его в каюту; другого же пассажира пьяного бельгийца, который притворился спящим, вместе со стулом распорядился отнести в арестантскую каморку. Это явное нарушение человеческих прав многих возмутило. Сторонники капитана по этому поводу направились для совета в первый класс; защитники же корабельной свободы просились во второй, забрали из буфета вино, коньяк и пиво, уселись за столами и решили стоять до конца. Тут впервые обнаружился необузданный характер одного американского офицера, который до тех пор ловко драпировался в тогу английского шпиона. [6]

— Господа, обратился он ко всем, мы разных наций, но мы все джентльмены, мы должны освободить наших товарищей и задать страху капитану.

Охмелевшие от вина и расхрабрившиеся не по разуму добровольцы забрали по каютам свои револьверы и под предводительством американца бросились на палубу. Не прошло и пяти минут, как там уж раздавалась его могучая команда. Выстроивши свой отряд, он разгуливал с ним, а капитан и собравшиеся в первом классе пассажиры пришли в ужас при виде револьверов, заткнутых за пояса ночных кальсон. Минут пятнадцать продолжалась беспрепятственно прогулка вооруженного отряда. Никто не смел остановить отчаянных бунтовщиков. Они освободили товарищей из заключения и продолжали свою угрожающую маршировку по палубе. Капитан растерялся, упрекал комиссара, а последний сваливал вину на пассажиров. Вдруг из-за угла каюты капитана выступила правильным маршем боевая колонна. Все с капитаном во главе отпрянули в курильную комнату. Прижимаясь к стене, капитан, с дрожью в коленях, старался спрятаться за спины других. Но революционеры вовсе не были якобинцами, они несли своим врагам почетный мир. Их предводитель торжественно заявил, что военные действия прекращаются, и отряд отправляется спать. В последний раз раздалась команда и бунтовщики разошлись по каютам; но их подстерегала коварная измена. Капитан собрал матросов и приказал возмутившихся пассажиров обезоружить, а самого предводителя арестовать. Обезоруженные все выскочили в тревоге в корридоры и нашли своего предводителя уже запертым в одной [7] из кают первого класса. Кто-то из стороживших американца матросов сказал: “couchezr vous" или "cochon".

Тот рассвирепел, и не прошло минуты, как, разбив дверь куском железной кровати, он предстал перед собравшимися. Насилу его успокоили, но после этого он был уже окончательно арестован и посажен в настоящую корабельную тюрьму. Только неделю спустя удалось уладить историю взаимным компромиссом: пассажиры обещали не жаловаться на капитана, а капитан возвратил свободу американцу.

Вот это-то обстоятельство послужило поводом к сближению между нами и англичанами. Ничего я не помню в жизни трогательнее, как наше прощанье в Лоренцо-Маркез. Вечером человек сорок сошлось в одном ресторане, Пред братоубийственной войной трансваальские добровольцы прощались с английскими. Мы еще не были окрещены кровью, в нас поэтому не было жажды мести, и нам было грустно расставаться с дорожными друзьями. чтобы через несколько дней, быть может, сделаться их убийцами. Стараясь заглушить голос сердца вином и песнями, мы пели национальные гимны трансваальский и английский, затем других представленных меж нами наций, потом снова английский и трансваальский, неизменно оказывая каждому уважение вставанием и сниманием шапок. Не смотря на опьянение, я уверена, никто из нас никогда не чувствовал разительнее всего безумия войны, как в ту минуту. Но жизнь осталась жизнью. В полночь все расстались. Англичане уехали в Дурбан, а мы в Преторию.

Теперь, пока поезд домчит меня в Преторию; я воспользуюсь временем и расскажу несколько [8] слов о причине, побудившей меня так поспешно уехать в Трансвааль. А эта причина вот какая. Мой муж уже второй месяц находился в Трансваале, и я ехала его разыскивать. Еще три месяца назад ни я, ни он и не помышляли об этой далекой поездке; но ее вызвал один из тех случаев, которые принято называть роковыми.

Я вышла замуж года три назад. Мы с мужем жили очень дружно, но однажды во время его отлучки я получила большой заказной пакет. Адресован был пакет мне; я вскрыла его и нашла следующее письмо, отпечатанное на пишущей машине.

“Милостивая Государыня! Я очень уважаю и жалею Вас, по этому настоящее письмо Вы получите только теперь. По своей сущности оно могло бы быть написано и полгода назад. Но надо же Вам знать, наконец, правду, и со сжатым сердцем я сообщу Вам обстоятельства несомненные и точные, которые может подтвердить Вам Ваш муж, если и на этот раз он пожелает остаться таким же правдивым и прямодушным, как всегда. Я уж не стану утомлять Вас рассказами о его квартире, где живет его секретарь. Каждый день в 5 часов она обращается в какой-то притон. Кокотки, шансонетки и всякого рода отверженные женщины являются туда, как в клуб, и проводят вечер в песнях и танцах, кутежах и гульбищах. К ним присоединяются шелопаи — студенты и офицеры, так что под утро это место обращается в Содом и Гоморру. Но этого, по-видимому, показалось недостаточным Вашему супругу, и он стал устраивать классические кутежи в местных кафешантанах. Подобравши себе подходящую компанию, он [9] предается им так же задушевно, как и всякому делу, за которое принимается. В результате с ним неразлучна наша звезда — венгерка Каллай. Она учится русскому языку, забросила свое ремесло и почти всегда с ним. Разгул ее ужасен: во-первых, она неразлучна с своей подругой, а во-вторых она в угоду Вашему супругу протанцевала недавно восточный танец пред целой компанией его собутыльников — совершенно нагая и только этой ценой купила его первую благосклонность. Под утро он увез ее к себе, все же остальные с ума сходили от зависти, потому что, говорят, она действительно обольстительна с ее чудным, девственным телом и, хотя разгульной, но прекрасной грацией. Ее сохранившиеся формы как бы смеются над честной жизнью других.

Письмо было без подписи.

Без ужаса и теперь не могу я вспомнить этого письма. Куда делись моментально все мои теории о свободе любви, о том, что всякое чувство законно и нравственно само по себе, вне условий и обстановки. Конечно, в разговорах не раз я отстаивала больше других свободу привязанности. я доказывала не раз весь позор любви по принуждению. Но, получивши это письмо, я негодовала, я плакала, я ревновала. Одна мысль о том, что Николай ласкает другую, заставляла меня горячо желать смерти себе и ему. Только на третий день я немного успокоилась и стала надеяться, что все это клевета.

Приехал Николай. Как всегда, радостный и веселый, он поздоровался со мной. Все доверие к нему моментально вернулось.

— Правда, Николай, это клевета на тебя? — Я протянула ему письмо. [10]

— Взглянув на начало, он понял все и положил мне руку на плечо.

— Да, дорогая, это все правда, но правда и то, что тебя я люблю больше жизни, а свободу еще больше, чем тебя. Мне не в чем оправдываться пред тобой. То, что я делал, я действительно делал. Не говорил тебе, потому что не хотел причинять тебе горя. Вот и все.

— Как от змеи, я отскочила от него.

— Николай, я не могу с тобой оставаться более ни одной минуты.

— Маруся, было бы некрасиво и безумно удерживать и упрашивать мне тебя. Но знай одно, что ты для меня остаешься лучшим другом и самой дорогой возлюбленной.

— Да, ты это доказал! — и тут же я принялась за сборы.

За три года между нами никогда не было никакой размолвки. Когда бывали вместе, мы всегда чему-то радовались и веселились. Теперь же все пропало. Я молча собиралась, он молча наблюдал за мной. Как я терзалась, как ревновала его! Вечером я уехала в другой город, а через неделю за границу. Но ни в каком развлечении не было успокоения. Через 4 недели я вернулась обратно в Россию, чтобы в труде найти хоть некоторое забвение, и решила поселиться в каком-нибудь бедном захолустье, где было бы побольше работы.

Проездом мне пришлось остановиться в том городе, который был причиной моего горя. Проходя по улице, я встретила одного из товарищей Николая, Как-то преувеличенно радостно он бросился ко мне на встречу. [11]

— Как я рад, как я рад, что вас встретил! После вашего несчастия я вас искал, чтобы выразить вам свое сочувствие. Но вы были уже за границей, а где именно, я не знал. Как же вы ездили за границей?

Мне неприятен был этот человек, мне неприятны были его расспросы.

— Да, да! — продолжал он, не получивши ответа на свой вопрос, — а Николай выбрал Трансвааль для уединения со своей прелестницей. Уж месяц назад, как он наскоро собрался и уехал туда. Вот видите, все-таки лучше: прошло шесть недель, и вы уже немного успокоились, а через месяц скажете спасибо тому, кто открыл вам глаза на окружающую ложь.

Но я не слушала его. Известие, что Николай в Трансваале, как-то сразу разбудило меня. Как молния, пронеслась мысль, что, конечно, не для того, чтобы укрыться от людей со своей возлюбленной, он уехал туда.

Для этого велика и Европа. Видно, его погнала туда тоска и он теперь в горе и в опасности, а я не возле него. Мне сразу как-то особенно омерзительна сделалась слащавая речь и заглядывание в лицо моего спутника, Я обратилась к нему и коротко спросила.

— Это вы мне написали о Николае?

— Я долго не хотел этого делать, но ведь нельзя же было вас оставлять в этом неведении.

— А разве вы не знали, что доносчиков и авторов анонимных писем считают самыми низкими негодяями? [12]

Это все, что я имела вам сказать.

И я круто повернула назад. Николай в Трансваале, так далеко от меня! И только тогда я поняла, что есть нечто выше ревности, выше верности, выше любви обыкновенной. Теперь мне было все равно, один ли Николай или со своими новыми увлечениями. Я знала только, что предана ему всем сердцем до конца, и немедленно отправилась в далекий путь.

Я приехала в Преторию и быстро ознакомилась с положением дел.

Простота и естественность отношений со стороны трансваальского правительства были поразительны. Добровольцам выдавалось все необходимое для войны, и после этого представлялось их добросовестности выбирать место и образ действий. Но не все добровольцы были удовлетворены этим и многие сильно разочаровались, Офицеры ждали, что их прикомандируют к штабам и предоставят им командование. Больше других выражали недовольство корреспонденты. Их совершенно не ценили и не придавали их роли того значения, которое они приписывали ей сами. И надо отдать справедливость бурским генералам: ни один из них не имел в своем отряде корреспондента без оружия. Напротив того, некоторые коменданты добровольческих отрядов возили с собой, поили и кормили корреспондентов местных газет; а эти в благодарность измышляли им различные подвиги. Кто не имел власти или не имел средств, тот сам старался себя рекламировать в этих же газетах.

Много пришлось бы сказать о безобразиях, пьянстве, драках, мародерстве и трусости этих [13] помощников. Буры, увидевши все это, ограничились. только тем, что выделили почти всех добровольцев из своих рядов и предложили им сражаться отдельно.

Из Претории я отправилась по всем командам разыскивать Николая. Трудно было принять какое-либо определенное направление; ведь было столько отдельных лагерей. Я направилась сначала к Лэдисмиту. Буры стояли еще на Тугеле. Лэдисмит был обложен. Явилась я к Жуберу. Он приказал мне выбрать команду; я выбрала самую западную, находившуюся в 20 километрах от Лэдисмита, в надежде, что, следуя туда, я смогу по дороге расспросить на всех позициях о Николае. Я его не нашла и только поздно вечером явилась в лагерь к своему будущему коменданту. Комендант очень радушно поблагодарил меня за длинное путешествие к ним на помощь. Впервые увидела я их бивуачную жизнь. В палатке на траве лежал комендант, а вокруг него с трубками человек десять буров. По-видимому, они обсуждали план военных действий на завтра.

Узнавши, что я из России, они засыпали меня вопросами, любят ли русские англичан и не захотят ли с ними воевать; достаточно ли в России сил, чтобы победить Англию. Я им сообщила, что Россия держит постоянно почти миллион солдат под ружьем.

Я спросила о положении в их отряде. Комендант вкратце изложил мне суть дела. Позиции наши находились на окрестных холмах, и на них ежедневно отправлялась только треть людей, не больше; остальные оставались в лагере. [14]

Мне дали молока, сушеного мяса и уложили спать на большой повозке. На утро я отправилась на позиции.

Тугела перед нами, нестесненная крутыми берегами, извивалась по широкой долине. До реки было версты четыре. Перед нами верстах в двух находилась небольшая возвышенность, открытая для обходных движений со стороны неприятеля. С левой стороны наши позиции соприкасались по горному хребту со всей линией передовых лэдисмитских ложементов; с правой — хребет разрастался в целое плоскогорье, очень трудно проходимое для конницы и артиллерии. На южном выступе этого плоскогорья расположился небольшой сторожевой отряд человек в 60. На второй день моего прибытия, часов около десяти утра из этого отряда к нам прискакали два бура.

Они сообщили нашему коменданту, что только что на их отряд наткнулся английский патруль, который пред тем осмотрел впереди лежащую возвышенность. Оставивши несколько убитых и раненых, англичане в количестве около семидесяти человек ускакали. Это последнее известие, вместе с донесениями утренних разъездов, заставило нашего коменданта придти к заключению, что англичане намереваются вновь попытаться прорвать нашу боевую линию. Не теряя ни минуты, он приказал сотне охотников из своего отряда со всякими предосторожностями занять тремя колоннами только что осмотренную англичанами возвышенность; мне, как новичку, предложили следовать с этим отрядом. Уж через полчаса мы осторожно привязывали своих лошадей у подножья возвышенности. К полудню все уютные места на протяжении [15] полуторы версты были заняты нашими людьми. В то же время англичане стали бомбардировать ту возвышенность, у которой их патруль встретил отпор. Расстояние было не велико и пристреляться было нетрудно. Весь скат возвышенности был взрыт, и несколько буров демонстративно ускакали по боковым склонам. С наших позиций был отчетливо виден английский лагерь за Тугелой. Там было большое оживление. Часам к двум дня мы заметили движение войск к Тугеле. При переправе не оказал им никто препятствия. Ширина реки позволила натальским добровольцам без труда на лошадях перебраться на другую сторону. Отряд конницы, до двух тысяч человек, понесся вперед, желая выиграть время. Они поравнялись с нашей возвышенностью не более, как на пятьсот шагов от нас, но нам приказано было не стрелять. Не подозревая засады, весь отряд спешился у нас на глазах; лошади были сданы коноводам, а люди пустились в атаку. В первый раз я видела войну. в первый раз я видела сражение, в первый раз до моего уха донеслась резкая команда, переданная десятками голосов. Отряд, построившись по пехотному шел браво вперед. Мы все замерли. Соседи мои говорили, что англичане достигли уже мертвого пространства; мне же самой казалось, что все буры с возвышенности ушли, и враг нас сейчас же отрежет от нашего главного отряда. Не более двухсот шагов отделяло английский отряд от бурских ложементов, когда раздался первый залп. Колонна сразу остановилась и передние ряды ее поредели. Этот залп для нас послужил сигналом. Мы держали прицел в лошадей и коноводов. [16] Минут двадцать продолжалось это побоище без всякой почти опасности для буров, хорошо прикрытых камнями и высокой травой. Английские офицеры напрасно старались ободрять своим примером солдат; напрасно десятки из них подняв высоко сабли с криком бросились вперед. Расстроенные ряды солдат не следовали за ними; офицеры поворачивались назад к командам, стыдили и проклинали их, но ничего не помогало. Более всего смутил солдат боковой огонь с нашей позиции. Много коноводов было убито, а раненные и взбесившиеся лошади со ржанием разбежались по долине, и полчаса не прошло от начала атаки, как весь отряд с какой-то безумной поспешностью побежал назад, под градом бурских пуль. В панике бежала армия, но офицеры медленным шагом удалялись вслед за бегущими. Более всего меня поразил следующий случай. Один из офицеров, обезумевший от позора своего войска, лишившись лошади, шел один прямо на бурские позиции; он был так близко что уже слышались крики со всех сторон: "не убивайте офицера, возьмем его живым" Не более пятидесяти шагов оставалось между этим обезумевшим героем и бурами, когда шальная пуля сразила его. Все буры вскочили на ноги и преследовали своими залпами убегающего врага. Многие побежали к лошадям и, обогнувши гору, преследовали врага; но вообще буры не умеют преследовать противника, они всегда более бывают заняты ловлей лошадей и конфискацией военных принадлежностей у сдающихся в плен. Так случилось и на этот раз человек 80 рассыпалось по долине, стреляя в бегущих и забирая в плен отставших. Более сотни англичан было взято в плен, более пятидесяти [17] лошадей было изловлено на равнине. Велика была радость буров среди этой леденящей сердце обстановки смерти и страданий. Но нужно отдать полную справедливость их великодушию: не прошло и полчаса, как священник и с ним человек двадцать буров занялись раненными; как братьям, они им делали первоначальную перевязку и отправляли в свой лагерь. Когда я подошла к месту, где лежали убитые, то не мало поражена была тем, что десятка два англичан лежало почти правильным рядом головой вперед. При ближайшем осмотре у многих оказались простреленными головы, так как первый прицел на близком расстоянии бур всегда старается держать не в грудь, а в голову.

Пробывши недели три на Трельских позициях, я решила продолжать свои розыски. Но в самый день моего отправления началось знаменитое отступление от Тугелы и из-под Лэдисмита. Обозы, команды и пушки — все смешалось длинной вереницей, следовавшей без перерыва целые сутки. К счастью, англичане сразу ничего не заметили и продолжали бомбардировать опустевшие позиции. И только на следующий день к полудню, убедившись, что там никого нет, решились их занять.

В момент отступления буры совершенно перерождаются; с фанатическим ожесточением и с удивительной быстротой взрывают они мосты и жгут станции. Не обошлось и без грабежа в оставляемом крае. Только отступивши на пятьдесят километров, буры, по обычному своему чутью, заняли очень сильные позиции в окрестностях Гленко. Уже на второй день к вечеру после военного совета наши войска растянулись по высотам километров на двадцать в ширину. Произошла [18] полная перетасовка отрядов, и я надеялась, что теперь мне удастся где-нибудь разыскать Николая. В бурских командах, по-видимому, его не было; я решила поискать в добровольческих отрядах.

Первый мой визит был в один отряд, расположившийся лагерем в шестидесяти шагах от амбуланса Красного Креста. Командир этого отряда начал составление его с того, что потребовал у правительства провианта, амуниции, седел и всего необходимого на 80 человек. В числе других богатств в палатке коменданта был большой запас коньяку и сладостей. Чтобы окончательно устроить команду, этот офицер при помощи привезенных из Претории казенных кафров разбил двенадцать палаток, имея пока только под своей командой двух добровольцев, перешедших к нему с тайным условием пользоваться абсолютной свободой и равными с ним офицерскими привилегиями. Таким образом, в отряде провиант, амуниция, командир и штаб были готовы; не было только солдат.

Один грек, и один иогансбургский еврей помогли коменданту разыскать и солдат. Они разъезжали по всем бурским и добровольческим командам и, встречая добровольцев, захвачивали им обилие пищевых запасов, присутствие коньяку в этих запасах, возможность воспользоваться неклеймеными лошадьми отряда, одеждой и амуницией. В течение двух недель набрался отряд в сорок человек всех национальностей. Все, только что получивши в Претории оружие и одежду, требовали вторично всего. В отряде был составлен устав, обещавший много хорошего. Он гласил: “отряд должен исполнять передовую службу бурским [19] войскам и, в случае необходимости, оказывать этим войскам самую энергическую поддержку. Абсолютная власть принадлежит командиру, но в случае его смерти или выбытия из строя, все вместе выбирают себе другого командира. Все пушки, отнятые у англичан, должны быть передаваемы в руки Трансваальского правительства. Вся остальная добыча должна быть разделена между участниками отряда по соответственному распоряжению командира. Принципы военной чести должны быть святыней для членов отряда".

Не прошло и трех недель, как все запасы были расхищены, а командиру пришлось обратиться с жалобой к главнокомандующему на разнузданность собственных подчиненных. Между палатками отряда и палатками Красного Креста находилась палатка не то комиссара, не то особого какого-то агента, приставленного правительством к своему амбулансу. Не имея определенных занятий и считая себя более военным, чем врачом, он соединял собой добровольцев и Красный Крест, и они вскоре все вместе занялись в его нейтральной палатке пьянством, карточной игрой и самыми гнусными интригами.

Являясь на войну, я решилась примириться с мужскими разговорами, но цинизм разговоров этой смешанной компании врачей и военных был совершенно невыносим. Они сделались омерзительны мне, благодаря их наглому старанию, с которым они, предполагая во мне мало опытного юношу, рисовали заманчивые картины различных мерзостей.

Я явилась в новый отряд и там застала нечто необычайное на войне. Вечером того же дня был сервирован обед из восьми блюд, предложенный [20] командиром этого отряда своим собратьям из других отрядов. Надо правду сказать, что эти пирушки вызывали большой соблазн между бурами. Добровольцев редко встречали среди военных трудов, но за то очень часто в пьяном виде.

Но среди сквернословия, трусости и лени, среди отрядов с командирами, составленных из самого отъявленного сброда, по своей низости выдерживающего сравнение разве только с английскими солдатами, был единственный отряд, не имевший никакого названия, не имевший никакого командира, ежедневно менявшийся в своем составе и все-таки просуществовавший до взятия Претории. Десятка два интеллигентных людей всех национальностей сгруппировалось вместе и всегда держалось поближе к бурским отрядам и подальше от европейцев.

Тут я пробыла несколько дольше, и мне не пришлось об этом пожалеть.

У каждого из участников этой группы было нечто скрытое глубоко в сердце, чего он не обнаруживал слишком поспешно перед другими. Странная организация установилась в их среде. Они отказались от услуг кафров; они не стесняли, вместе с тем, ничьей свободы. Но все их военные труды и заботы о поддержании собственного существования обратились в какое то сотрудничество, в высшей степени дружное и веселое. Каждый делал, что хотел, а в результате выходило и хорошо, и скоро. Предупредительность и деликатность царили в их взаимных отношениях. Походная жизнь их сблизила настолько, что и в сражениях они бывали вместе все. Не прошло и месяца существования этого отряда, как бурские команды очень [21] полюбили его, и он приобрел кличку “свободного отряда".

Когда они, по своим собственным соображениям, меняли свои позиции, новые соседи встречали их с необычайной ласкою и даже торжественностью. Среди этих-то людей я провела несколько хороших вечеров. Задушевно и просто вспоминали они свои края, но никогда не касались интимных сердечных сторон человека, Между этими людьми было несколько солдат. Они как-то чутьем угадали, как себя вести, и не раз вызывали дружный смех своей наивной, преувеличенной деликатностью. Но и тут не было Николая, и я направилась дальше к бурским командам, стоявшим к северу от Гаррисмита.

Там я снова очутилась среди буров и лишний раз подивилась той порядочности, какая царила во взаимных отношениях буров между собой. Я уже не говорю, что между ними я никогда не видала ни ссор, ни драк, ни ругани, но даже простые несогласия у них очень редки.

Молодежь тут была особенно веселая; целые дни она проводила в двух играх.

Одна состояла в бросании кольца на большом расстоянии на свайку; другая, более занятная для буров, заключалась в следующем: один бур потихоньку подходил к другому и ударял его по спине хлопушкой. Получивший удар должен был поймать начавшего игру и повалить его на землю. игра считалась законченной тогда, когда ему удавалось за ноги доволочь своего противника до входа в какую-либо палатку.

Стоявшие против нас англичане в это время совершенно затихли. [22]

В один из длинных, томительных дней я вышла из лагеря и направилась на соседние высоты. Тишина стояла в воздухе поразительная. С запада неслышно охватывала небо громадная, черная туча. В насыщенном влагой воздухе, на вид спокойном, чувствовалась тревога. Я поднялась на вершину горы. Тоска томила сердце, и я готова была уже разрыдаться в бессильном отчаянии. Больше всего меня трогало мое собственное одиночество. Вдруг снизу из палаток ко мне донеслось пение буров. Сотни голосов подхватили грустный напев псалма. Могучим потоком пронеслась по окрестным горам эта песня. Казалось, буры пели похоронный марш своей свободе.

Среди их пения доносилась канонада больших английских пушек, гремевших где-то вдали. Под влиянием всего этого мысли мои полетели так быстро, что трудно было следить за их переливами. Смерть и жизнь, любовь и ненависть — все перемешалось в душе моей, как и вокруг, в действительности. Между тем огромная туча наполовину уже закрыла горизонт; далекие зарницы беззвучно освещали небосклон и отлогости холмов. Гроза надвигалась. В горах становилось жутко. Наступило темнота, и вдруг страшный раскат грома потряс окрестность, и небо разразилось настоящим потопом. В течение часа ливень и буря, гром и молния обновляли природу. Я душевно отдыхала, стоя на вершине горы, среди порывов ветра, среди облаков и сверкающих молний, Было невыразимое наслаждение в непосредственном соприкосновении с могучей стихией, благодетельной и смертоносной.

Разгул бурной природы странно гармонировал с внутренней бурей, клокотавшей в моем сердце. [23]

Все стихло. Небо стало проясняться. Воздух посвежел. Мелкие ручейки журчали, сбегая на перерыв с гор. Мне жаль было грозы, так скоро миновавшей. Я не хотела расставаться с природой, столь близкой мне в это мгновение, и боясь, чтобы мое уединение не было нарушено, тихо стала спускаться по склонам холмов в долину, вольно раскинувшуюся между нашими и английскими позициями. Жители, опасаясь сражений и канонад, поспешно оставили ее, и фермы были пустынны, как после чумы, поражая воображение следами недавней жизни в полном довольстве. Теперь же здесь было тихо, как в пустыне.

Давно миновавши наши последние сторожевые пункты, я шла по рельсам разрушенной железной дороги. Ни останавливаться, ни возвращаться мне не хотелось. Освеженная природа возвратила мне силы и надежды. На сердце было тревожно, но легко. Мечты, полные нежности к Николаю, беспорядочно толпились в уме. “Нет, наверно он не убит. Завтра же я перееду в другой лагерь; быть может, он там".

Обогнувши небольшой холмик, я с удивлением заметила огонь в окнах оставленной, обитателями фермы. Было воскресенье, и буры патрулей не посылали. Значит, это могли быть только англичане или кафры. Мне захотелось во что бы то ни стало увидеть, что там делается. Пробираясь в тени апельсинных и гранатовых деревьев, я незаметно подошла к дому. Окна были открыты; я притаилась и стала ждать.

Странно, не слышно никаких голосов. Я хотела уже заглянуть в окно, как вдруг послышались нежные, тихие звуки музыки. Я замерла. Эти [24] звуки вырывались из окон и плавно таяли в ночном воздухе, как мечта, улетая в высь. Я поднялась на цыпочки и увидала за пианино бура, так великолепно импровизировавшего. Его шляпа, перевитая лентой, лежала тут же на пианино. Его большой “Маузер" был прислонен сбоку, а спина перекрещивалась парой прекрасных патронташей — таких, о каких я сама лишь мечтала. Голова его обросла длинной шевелюрой, а лицо было обрамлено большой бородой. Вдруг он запел под собственный аккомпанемент.

С тех пор, как существует мир, не было песни нежней, не было музыки мелодичней. Ведь голос певший был так мил и близок мне. Всем дорогим клянусь, что за миг такого счастья, я не задумалась бы отдать жизнь. Я трепетала, я умирала от радости и вместе с тем боялась громко вздохнуть, чтобы его не испугать. Игра прекратилась и в окне я увидала дорогого Николая.

— Не бойся, не бойся! это я твоя Маруся!

Николай протянул ко мне руки

Рано с восходом солнца, мы оставили приветливую Ферму и отправились в лагерь.

Наш лагерь был в тревоге. Генерал получил известие от утренних разъездов, что не менее восьми тысяч англичан обходят нас с фланга. Желая выиграть время, генерал приказал седлать лошадей. Через полчаса мы были в сборе и поспешно выступили из лагеря, чтобы впереди верстах в десяти занять хорошие позиции. Часам к одиннадцати мы достигли цели нашего передвижения и растянулись по высотам верст на пять; нас было не более семисот человек. [25]

Часа в три из-за ближайшего холма показалась колонна неприятеля. Сражение развернулось со всеми ужасами классического боя. Пехота и конница их пошли в атаку. Стоны раненных, визг и ржанье бесящихся и раненных коней, свист пуль, гром пушек, стук максимов, треск шрапнели, грохот бомб и над всем этим мерзкая грязь и удушливый с отвратительным смрадом дым лидита, — все это ожесточало сердце моментально, и являлась жажда мести и смерти. В начале я тревожилась за Николая, но затем как-то сразу мелькнула мысль что, если его убьют, я сейчас же брошусь на верную смерть, и я успокоилась.

Мысль о том, что он может быть ранен совсем не приходила.

О себе в такие минуты не думаешь.

Англичане на этот раз не оправдали своей трусливой репутации и дрались молодцами. Их офицеры, вопреки прямому распоряжению начальников не выходить из рядов, поощряли солдат на невозможное. Те шаг за шагом приближались к нашим позициям. Их потери были ужасны. Наших тоже падало не мало. Не далеко от нас сражался болгарский доброволец, македонский революционер. Послышалась команда «аспай» (берегись) и шагах в пятнадцати от болгарина упала бомба; из пыли и дыма разрыва он поднял руки и закричал "да здравствует свобода", но случай его пощадил. Шагах в сорока осколок бомбы раздробил череп другому, его же только ранило. Англичане уже были не далее трехсот шагов; то и дело их колонны останавливались для залпов по нас. Мы все сражались, не думая об отступлении. Позиции были очень хороши. [26]

Враг устилал свой путь трупами. Для стрельбы приходилось приподниматься. Николай приподнялся и после выстрела грохнулся навзничь. Я бросилась к нему. Он рукой схватился за левое плечо. Я разрезала тужурку, жилет и рубаху. На груди возле плеча была сравнительно небольшая рана, но на спине зияла страшная рана от выходящего “дум-дум"; ведь этим людоедам англичанам мало вывести человека из строя, им необходимо устроить ему пытку и рвать его тело.

Я принялась за перевязку (конечно ни повозки, ни врача поблизости не оказалось, они, ведь, всегда где-нибудь подальше, где их не нужно).

Не прошло пяти минут, как, поднявши голову, я увидела двух английских солдат, бежавших прямо на нас со штыками. Между нами оставалось не более пяти шагов, как задний закричал: "Коли их". Выхвативши револьвер, первого я в упор убила, а второго ранила. На холме показались еще солдаты с офицером. Я бросила револьвер и указала на белый платок.

Буры поспешно отступали. Через несколько минут мы оба были уже в плену. Все повозки амбуланса переполнены были раненными, Николая кое-как тоже приютили. Мне грубо запретили следовать за ним и отправили с двумя конвойными в лагерь. Я поняла, что, если останусь в плену, то мне нельзя будет видеть Николая, и поэтому проклинала англичан, проклинала их жестокость. Ведь если бы такая же рана была от обыкновенной пули, он чрез три, четыре недели совершенно оправился бы. Теперь же меня больше всего мучила мысль, что он невыносимо страдает от раны; (лопатка, по-видимому, была раздроблена). [27]

Вечерело. Мои конвоиры решили не идти ночью вплоть до лагеря, а переночевать в кафрской деревушке, которая должна была встретиться по пути.

Действительно, часов около девяти, я заметила огонек среди маисового поля. Несколько круглых кафрских хижин являлись единственным воспоминанием того, что этот край так недавно был их владением.

Мы вошли в хижину. Кровать, сделанная из нескольких досок, и поленьев, была занята солдатами, Я устроилась на земле. Перед палаткой танцевали пянные кафры, у которых был какой-то праздник.

Свою пляску они сопровождали неизменным припевом: “теперь я иду, теперь я иду убить белого". Мои конвоиры послали кафра и чрез полчаса он привел им молодую кафрянку. Не стесняясь присутствия целой кафрской семьи, они занялись удовлетворением своих инстинктов; ведь кафры для: них не люди.

Солдаты несколько раз обращались ко мне со своими шутками, и я должна была отвечать в их духе, чтобы не навлечь на себя подозрения. Еще по дороге я заметила в чертах лица одного из конвоиров нечто еврейское,

Когда наступил его черед не спать, я спросила, не говорит ли он по-русски; оказалось, что он русский еврей и сражается в армии, как доброволец; разговорившись, он стал жаловаться на строгость английской дисциплины. Я будто бы шутя предложила сто золотых в случае его побега со мной. Еврей подумал и согласился, когда увидал золото, я отдала ему все в задаток, что имела и обещала [28] еще вдвое в Претории и полную безопасность. Когда все уснули, мы тихонько ушли. После большого обхода нам удалось миновать поле сражения и на следующий день достигнуть лагеря. С пропуском от нашего генерала я прибыла в Преторию, расплатилась с евреем и отправила его в Лоренцо, а на следующий день укатила туда и сама с новым планом в голове.

Пробывши дня два в Лоренцо, я разобрала свои вещи, отделила мужские и дамские по разным чемоданам. Чемодан с мужскими вещами попросила оставить в гостинице на время, а чемодан с дамским платьем отправила через контору на корабль. На рассвете третьего дня, переодевшись, с густой вуалью на лице, я не замеченная вышла из гостиницы. Теперь я за себя была покойна, так как сделалась сама собой.

Часов в девять, я отправилась к английскому консулу и предъявила свои документы. В них было прописано, что я врач, и это мне очень облегчило дальнейшие действия. Консульство английское в Лоренцо по массе агентов, которыми оно располагает, является настоящим посольством. Большая часть сведений во время войны о Трансваале попадает к англичанам именно через это консульство. Там находит себе заработок множество шпионов, почти ежедневно под видом добровольцев отправляющихся в Трансвааль и возвращающихся обратно. Все писцы пароходных компаний состоят на жаловании английского консульства Чиновники португальского паспортного отделения, от старшего до последнего — английские агенты.

Но я для них осталась как-то случайно вне подозрений. [29]

Русский паспорт, недавно выданный и без всяких отметок из Трансвааля, успокоил консула и он дал мне разрешение ехать в Дурбан.

Через два дня я была в Дурбане и немедленно явилась к коменданту. Первое впечатление, которое на меня произвел ликующий Дурбан, было очень сильно. А ликование там было большое по поводу взятия накануне англичанами Блюмфонтена. Везде были развешены флаги, то и дело раздавались пушечные залпы с военных кораблей; разряженная толпа, разукрашенные магазины вызывающие надписи на окнах, пянные солдаты и английские колонисты, все это представляло удивительный контраст с победным торжеством буров.

Приехавши к коменданту, я попросила у него разрешения съездить к главнокомандующему и заявила, что мой брат офицер уж два месяца находится в английской армии, но где именно, я не знаю и хочу его разыскать. Он был очень удивлен, но с любезностью дал мне разрешение ехать к главнокомандующему. Квартира главнокомандующего находилась под Блюмфонтеном. Только через неделю мне удалось попасть туда.

Я решила сначала повидать нашего военного атташе, чтобы посоветоваться с ним. Но в каком жалком положении застала я всех атташе. О, это не то, что в Трансваале, где их носили на руках. Здесь все атташе были помещены в одном доме и поставлены под надзор английского полковника. Никто не мог явиться с визитом к кому-нибудь из атташе без того, чтобы не представиться этому полковнику. Результатов особенных от нашего свидания не получилось. [30]

Я обратилась в бюро печати, надеясь там найти кого-нибудь из соотечественников, но тут встретила нечто еще более жалкое. Все бюро делилось очень строго на две категории: на корреспондентов, вхожих к Робертсу (злые языки говорили, что и оплачиваются они английским правительством), и на небольшую группу, которая, по-видимому, хотела посылать в свои газеты правдивые сведения. Но их так притесняли, так урезывали их телеграммы, наконец, так издевались над ними, упрекая их в отсутствии “патриотизма", что они в конце концов один за другим перекочевали в Лоренцо, чтобы хоть почтой посылать на родину более точные сведения. Не только соотечественника между всеми корреспондентами, но вообще не англичанина я не нашла.

На следующий день я явилась к Робертсу и в двух словах изложила свою просьбу. Во-первых, просила навести справки касательно вымышленного брата по всем отрядам, а во-вторых, разрешить мне поработать в одном из передовых госпиталей. Усталый, изможденный старик приказал написать мне бумагу и предложил самой выбрать ближайший пункт деятельности. Я выбрала поближе к северу от Блюмфонтена, там недавно были большие стычки, и по этому генерал одобрил мой выбор.

На утро в двухколесной повозке я уже катила вперед.

Нечто ужасное пришлось мне увидеть в первый же день моего приезда. В отряде было несколько тысяч человек, передовой госпиталь имел только двух врачей—англичан и третьего иностранца, взятого в плен вместе с его амбулансом. Он, по приказанию главнокомандующего, не был [31] отпущен, как этого требует женевская конвенция, а был оставлен на время, чтобы помогать английским раненным. В первый же день к ним привезли 64 раненных. Палатки амбуланса были переполнены еще перед тем лихорадочными и раненными. Вновь принесенных пришлось расположить на земле вокруг палаток. Какую картину невыразимых страданий увидала я первый раз в жизни. Мы принялись все за работу. Англичане взялись за четырех офицеров, а мы с пленным врачом начали перевязывать солдат. Я была поражена с первых же нескольких случаев: почти все раны были от “дум-думы". Я запомнила хорошо внешний вид этих ран; он всегда один и тот же: небольшое входное отверстие, громадная выходящая дыра, часто с высящими, разорванными мускулами. Ужасны были поражения внутри организма и в костях. Я обратилась за разъяснением к раненным. Оказалось, что они в этот день сражались с оранжистами, которые вместе с пленными англичанами захватили много ружей Ли-Метфорда и пуль дум-дум. Да, если бы английская военная пресса могла честно сознаться пред своим народом, отчего более всего гибнут дети его, и чем причинены им самые невыносимые страдания, то обезумевшая от шовинизма английская нация перестала бы негодовать на буров, а обратила бы свой справедливый гнев против своих собственных палачей и убийц, которые заседают в их собственном Парламенте.

Но обманутый народ лишь потакает их гнусным инстинктам. Они же, в угоду золотому тельцу, терзают своих и чужих граждан. Как странно, куда во время войны деваются все великие идеи этого свободнейшего из свободных народов! [32]

Я не обольщаюсь гуманностью жалкого одряхлевшего существа, носящего великолепный титул. Оно и в молодости не блистало великодушием и умом, а на старости совсем отупело; ведь от неимущего — нечего взять. Но где истинные представители народа, где его философы, мыслители, почему они все молчат, почему они не объяснят правды своему народу, почему не обличат откровенно и обстоятельно побуждений всей этой шайки убийц и грабителей? Ну, да это все не к делу.

Словом, пробыла я дней 15 в английском передовом госпитале. Больных и раненных было так много, а врачей так мало, что бывали дни, когда нам приходилось работать подряд 15 и 16 часов. И все-таки эта работа была небрежная, так как нельзя было за всеми тщательно усмотреть. И теперь представляются мне лица несчастных солдат, смиренных страданием. Усталая подходишь к нему чтобы на скоро сделать перевязку; с надеждой и мольбой обращает он взор свой к тебе: он ждет от твоего труда исцеления, облегчения страданий; ты наскоро кончаешь перевязку и торопишься к другому; с каким-то ужасом и недоумением провожает тебя глазами тот, кого ты только что оставила: ведь его страдания не утихли.

Стоны, грязь вокруг, отсутствие врачей, недостаток инструментов, лекарств, наглость и цинизм еще здоровых офицеров и солдат и беспомощное уныние больных вызывают в сердце целый ад. Да, в этом передовом госпитале дамы - не приносили конфет и букетов раненным, как это они делают в Дурбане и Капштате. Здесь не было охотниц, желающих облегчить страдания [33] своим братьям. Здесь было грязно и страшно, сюда их великодушие не доходило.

Проработавши две недели, я, под предлогом получить ответ о мнимом брате, возвратилась в Блюмфонтен.

Желая поскорее увидать Николая, я попросилась на Натальский театр войны, От Блюмфонтена я взяла путь на восток. имея с собой только кафра, лошадь и двухколесную повозочку. Пришлось сначала проехать километров 150 по равнине, совершенно оставленной жителями. Целыми днями я в опустошенной стране не встречала ни души. Английские позиции были за 100 километров к северу. Кругом лишь безграничная степь, истоптанные нивы, редкие разграбленные фермы, а над всем молчание смерти.

И днем и ночью эта обстановка совершенно отделяла душу от тела, и сама действительность начинала казаться ужасным призраком. Только на третий день к вечеру я приблизилась к горам Наталя и у подножья их увидала признак жизни — дым.

В живописном садике из плакучих ив белел небольшой домик. По долине извивался ручеек, образуя громадный пруд у сада. На ферме я нашла человек 6 женщин и около двадцати детей. Со всей окрестности эти женщины собрались сюда, чтобы вместе меньше было страху Их мужья были далеко впереди, за английскими позициями, отделенные врагом. Бедные, как они обрадовались моему приезду. У них уже не было муки, но сейчас же появились на столе молоко, сыр и жареная кукуруза. От природы молчаливые, теперь они [34] наперерыв жаловались на свою судьбу. Англичане не церемонятся с их имуществом: они забирают на фермах, что им нужно, и выдают иногда только расписки карандашом с произвольными ценами.

— Они нам объявили, чтобы мы написали своим мужьям, чтобы те возвращались; иначе в течение двух месяцев, все наши дома будут разрушены. — И они меня допрашивали, неужели это будут делать в самом деле.

Никогда не забуду строгих детских личек, которые молча смотрели на меня изо всех углов комнаты.

Сутки пробыла я на этой ферме. Полечила, как могла, больных детей и отправилась далее. Наконец, я прибыла в Гленко. Это именно та местность которая в течение войны трижды меняла своих распорядителей. Сначала через Гленко прошли английские войска, направляясь к Майюбе, и к границе Трансвааля; английские владельцы ферм и угольных копей, а также жители небольших городков с восторгом присоединялись к войскам, чтобы помочь им поскорее овладеть Трансваалем. Но ликование было непродолжительно, прошла неделя: они, гонимые бурами, бросивши все добро и захвативши только семьи, перебрались за Тугелу.

Восемь месяцев владели буры этим краем и, наконец, только три недели назад они, взрывая мосты, разрушая рельсы, сжигая станции, оставили этот край, боясь обхода со стороны Ньюкастля. На пепелище явились снова англичане. Недалеко от бурского прежнего лагеря они теперь раскинули свой. Я разыскала командира и представила ему свои бумаги. Мне указали на ферме возле Гленко главный [35] походный госпиталь. Я собрала все силы и направилась туда. Терпения не хватало, но необходимо было соблюсти все формальности.

Переговоривши с начальником госпиталя, я, наконец имела возможность осмотреть его. Три комнаты фермы, два сарая и 6 палаток были наполнены раненными. В одном из помещений я нашла раненных буров и между ними Николая. Несмотря на свое атлетическое здоровье, он с трудом переносил проклятую рану. Ужасно положение, когда дорогому человеку можно оказать самую мелкую помощь только последнему среди всех. Я не могла заняться пленными, чтобы не обратить на себя внимания, а как они, бедные, в этом нуждались. Там и для своих не было достаточно рук для ухода, а чужих совсем забыли. Как больно мне за людей при воспоминании об этой бессмысленной, глупой :жесткости. Все-таки мне удалось, во время сна других переговорить и условиться с Николаем. Дело в том, что больному из Натальского госпиталя о побеге нельзя было и думать; но, к счастью для нас и к великому прискорбию для буров, через месяц несколько сот пленных отправляли на Цейлон в г. Коломбо. Николай был в списках этих изгнанников, а потому я решила и сама побывать в Индии, откуда легче .было ему уйти из плена.

Вторично мне пришлось увидать Мадагаскар, португальские, немецкие и английские колонии восточной Африки, а также и Занзибар.

Велика разница в отношении французов, португальцев, немцев и англичан к местным коренным обитателям этих стран. Гуманные и общительные Французы, очень скоро после [36] завоевания приобретают симпатии дикарей; и редко им приходится прибегать к суровым мерам. Совсем другое португальцы и англичане; они исторические рабовладельцы. Прикрывая все внешней свободой представители этих двух наций презирают туземцев, но вместе с тем эксплуатируют их труд и вымогают от них всеми правдами и неправдами последние средства. Но об англичанах и португальцах известно достаточно, важнее сказать несколько слов о немцах, еще новичках в колониальных вопросах, и надо отдать им справедливость, что эти новички превзошли жестокостью учителей англичан. Вот что мне пришлось увидать в их колониях. Мы пристали к городку Квелиманэ, расположенному при очаровательной живописной бухте, на холмах среди пальмовых лесов. Я очень обрадовалась возможности осмотреть этот уголок и с нетерпением ожидала, когда корабль наш станет на якорь, тем более, что мы должны были там простоять четыре дня.

Но как я была возмущена и разочарована при выходе на берег. Не прошло и десяти минут по европейскому кварталу, как услыхала с ближайшей площади заунывный стон и звон цепей, и поспешила посмотреть, в чем дело. Более сотни черных пленников, скованных десятками за руки и за шеи, были запряжены в тысячепудовую машину, для укатывания улиц.

Я обратилась к встретившейся мне по пути далее с вопросом, в чем заключаются тяжкие преступления этих людей. Оказалось, что их преступление состояло в том, что они не хотели примириться со своим унизительным положением и храбро защищали до последнего времени [37] независимость своей бедной родины. Но это был еще туманный способ обуздать патриотизм и геройство туземцев голодом и истязанием, пробираясь в глубь страны, километрах в сорока от Квелиманэ. я встретила значительный туземный городок. При виде сопровождавшего меня немецкого матроса, жители поспешно, отворачивались и уходили в свои жалкие хижины. Необычайно живописен вид туземного поселения в тени густого леса кокосовых пальм. Я любовалась забавными играми туземных детей, совершенно нагих, резко выделявшихся на фоне ярко-зеленной травы, и не заметно дошла до середины городка, страшное зловоние заставило меня осмотреться кругом; меж пальмами виднелся холм, и на холме несколько десятков виселиц с повешенными туземцами. Более двадцати дней уж висели они под палящими лучами тропического солнца на страх и в предостережение всему населению, и эти люди были не более, как военнопленные. Такова система немецкого управления в колониях. Зверство и дикость царят во всех их отношениях с туземцами. Невоенными репрессалиями, но охотою на людей держат они этот край в поминовении. Как тяжело среди такой чарующей природы, видеть столько человеческого зла и несправедливости

Я возвратилась на немецкий корабль, а через неделю уж пересекала экватор на английском корабле.

Я приехала в Бомбей, До прихода корабля с пленными, в Коломбо оставалось еще восемь дней. Он прибывал 4 августа, а я явилась в Бомбей 26 июля. Прежде всего я отправилась осмотреть чумные бараки. В отделении для европейцев, чистом и [38] просторном, не было больных. Но какое за то ужасное впечатление производили бараки индусов. Удивительное дело, человек привыкает ко всему; и больше индусы уж не впадают в тот безотчетный трепет, о каком рассказывают первые очевидцы. Они переносят свою болезнь, как всякую другую. В начале эпидемии заботы англичан о больных были серьезнее, да и со стороны Европы был некоторый контроль, в виде европейских экспедиций; теперь же, с исчезновением всякого контроля_, английские врачи предпочитают веселиться в горах по летним станциям, предоставив свои обязанности помощникам, местным индусским фельдшерам. Грубость и грязь царили в этих бараках не меньше, чем и в тех шалашах, где помещаются на другом конце города семьи из зараженных домов. Постороннему трудно проникнуть в чумную больницу. Но вошедши еще труднее выйти по причине самой обстоятельной дезинфекции.

Теперь Бомбей как бы самой природой обречен на гибель. Здесь вы встречаете. рядом чуму, холеру и голод. Полуголодная, полунагая беднота, скученная в туземных кварталах, не находя более работы в затихшем порте, не имея заработка на окрестных землях, лишенных влаги, не встречая никакой заботы со стороны правительства, не имея возможности переселиться в другие более счастливые места тысячами падает от болезней и голода. Только счастливцы получают занятия с платой по три и четыре рубля в месяц. Какой удивительной иронией злой судьбы являются колоссальные, безвкусные дворцы правительства и правителей; каким диссонансом звучат среди этого хаоса смерти, грязи и голода феерические балы, скачки выхоленных [39] коней, блестящие экипажи чиновников, из которых самый дрянной и ненужный получает в год 30—40 тысяч рублей. Край, который мог бы прокормить население несравненно большее, обращен во многих местах в пустыню.

Владыки Индии, по-видимому, чувствуя всю непрочность своего положения, предпочитают тратить индийские деньги на укрепления и даже голодающих редко заставляют устраивать новые оросительные каналы, Насколько выше стояли в этом отношении магометанские завоеватели страны, знаменитые «цари-царей». Эти безумные деспоты иногда подумывали и о благосостоянии народа.

Осмотревши еще две «башни молчания», учреждения огнепоклонников, возбуждающие ужас и отвращение, увидевши там упитанных человеческими трупами, насилу двигающихся коршунов; взглянувши затем, на следующий день, на ужасную печь, где сожигают трупы, я удовольствовалась обзором Бомбея и уехала в Пуну, чтобы взглянуть в окрестности на голодающих крестьян.

Пуна находится высоко над уровнем моря и служит летней станцией для Бомбея. Десятки тысяч несчастных бедняков сошлось сюда со всей окрестности, ища защиты от голодной смерти. Никакими словами нельзя передать того, что здесь я увидела. Совершенно нагие и мужчины и женщины, редко прикрытые у пояса единственной тряпкой, настолько исхудавшие, что ноги по всей своей длине одинаковой толщины — кожа и кости, эти страдальцы собраны громадными толпами вокруг города, на городских землях и на плантациях частных лиц. Некоторые, более счастливые из них, уже успели получить [40] работу. Правительство ассигнует 6 коп, на человека в день за работу. В угоду промышленникам, пища не дается беднякам, а каждый из них на заработанные деньги вечером получает себе по, четверной цене порцию рису в частных лавках, которые наживаются вокруг голода. Но это только счастливцы могут получить в день свои шесть копеек, большинство же должно отказываться в пользу кассира и плательщика половины своего заработка. т. е. от 3 копеек, за право получить работу. Есть агенты правительства, евреи и метисы, получающие в месяц 100 рупий (75 руб.) и имеющие возможность в течение года составить десятки тысяч сбережений из проклятых крох умирающих бедняков. Но самое вопиющее, самое гнусное, что только есть в организации “помощи" голодающему населению, это так называемая "гигиеническая" кормежка долго не евших. Отощавший человек приходит издалека, в течение 5—6 дней не видав кусочка хлеба; закон велит дать ему в первый раз напиться молока. Но что это за молоко, что это за отрава, если выработалась практика давать его пить в той самой загородке, где сожигаются трупы.

Добрая треть принявших эту “гигиеническую" пищу падает через полчаса мертвыми. Я бы хотела еще изложить несколько деталей, но нет сил больше рисовать эти болезни, голод, смерть. Прошло четыре месяца с тех пор, а не проходит часа, чтобы передо мной не вставал печальный образ земли, иссушенной бездождием, совершенно высохших животных напрасно ищущих свежей травки, пальм, не выдержавших отсутствия влаги и засохших; только кое-где отдельные листья на [41] верхушках продолжают зеленеть, как печальная эмблема индийского народа, истомленного угнетением, но все-таки хранящего в тайниках своих ту незримую искру, которая некогда вспыхнет ярким заревом счастья и свободы. Голодные люди на каждой станции из-за густой решетки молча протягивающие иссохшие руки, нагие женщины, мужчины и дети, бегущие с воплем за уходящим поездом и падающие на пути, упитанные жандармы, отгоняющие их от рельс, владыки страны, сидящие в вагонах первого класса, против которых всегда стоят жандармы с плетьми, чтобы отгонять от них просящих, — все, все это вместе воскресает в воображении и в тысячный раз вызывает в сердце проклятие.

Я направилась на Цейлон; поезд то и дело проносился по колоссальным мостам по руслам рек, часто в версту шириной, даже в этот период дождей, были покрыты одним песком, Как не трудно было бы при миллионах безработных рук, запрудить эти реки в момент их полноводия, Но сильные не заботятся об этом, а слабые не имеют силы. Никогда я не забуду среди этой пустыни отдельных маленьких хозяйств, которые по ложбинкам имели свои колодцы, обложенные глиной для сохранения воды. Вот индус, по-видимому, потерявший уже весь свой скот, разрыхляет засохшую почву маленькой нивы в комнату величиной, а вся его семья носит из ложбины в непромокаемых корзинах воду на головах. Какая ужасная борьба с голодом видна в этих изможденных фигурах; но это еще более богатые хозяйства, а у бедных нет колодцев ни близко, ни далеко, и пашня их засохла, как камень. [42]

Обилие дождей и плодородие почвы, несмотря на первобытность земледельческой культуры, несмотря на то, что крестьяне вместо плуга часто употребляют просто два, связанные полена, служат причиной того, что природа все-таки дает урожай сторицею, и народ здесь бодрее и веселее.

Бесконечная зелень, пальмовые леса, чудные озера, лесистые горы заслужили этому острову справедливое название "второго рая". Тут-то я стала ждать прихода корабля с пленными бурами, на котором должен был находиться и Николай.

Наконец, два дня спустя корабль пришел. Масса туземцев и европейцев высыпала на пристань. С горьким сочувствием туземцы рассматривали палубу пристающего корабля и угрюмые лица буров, измученных жарой и непривычным путешествием. Как убийц, их привезли в ссылку, чтобы иметь возможность над беззащитными издеваться на чужбине вовсю. Две роты пехоты и сотня кавалерии выстроились в полукруг для охраны пленников. Как преступники, проходили они под перекличку по сходке. Наконец, я увидала Николая. Вот, тоже еще несносная пытка стоять и не иметь возможности поздороваться с тем, с кем хочешь! Но я не выдала себя, а Николай радостно улыбнулся. Это меня вознаграждало за все неприятности. Надо было придумывать, не теряя времени, что-нибудь решительное, чтобы прекратить его глупый плен. Я успела за ранее разузнать, что всех пленных увезут в Канди, чудное местное дачное местопребывание цейлонского правительства в горах. Так как их увозили в ту же ночь, то о побеге из Коломбо не могло быть и речи. [43]

На следующее утро я направилась в Канди, остановившись в ,.Гостинице Королевы", и за табль-д'отом познакомилась с несколькими англичанками-путешественницами. Я им обстоятельно рассказала, что была в качестве врага в английской армии, а теперь еду через Индию в русскую армию в Китай. Мне нужно было получить, как-нибудь у губернатора разрешение повидать пленных буров, и я готовилась на следующее утро отправиться к нему с визитом. Но как я была удивлена, когда за час до обеда явился ко мне в гостиницу солдат туземец с письмом. Распечатавши письмо, я еще больше удивилась. Губернатор, объяснивши в чрезвычайно изысканной форме, что узнал сегодня о моем приезде из английского госпиталя, пригласил меня на следующий день к себе на обычный воскресный вечер. По-видимому, мои новые знакомые по гостинице уже успели рассказать то, что я им сообщила. Я была очень обрадована этим неожиданным приглашением: оно облегчило и упрощало мою задачу.

Одевшись как можно лучше, я вечером следующего дня направлялась к дворцу губернатора. В душе мне было не до бала: мне приходилось сильно бороться с собой, чтобы казаться веселой. Губернатор с женою приняли меня с предупредительной любезностью, расспрашивали о войне и удивлялись моим симпатиям к англичанам. Первый раз в жизни мне пришлось видеть настоящее английское общество. Напыщенное и чопорное, молчаливое и бледное, оно своими бесконечными танцами еще более наводит тоску. В разгаре бал. Кружатся в вихре бесконечных вальсов серьезные, напыщенные пары. Храня во внешности [44] спокойствие и гордую осанку, все в глубине сердец трепещут, результатов несправедливого, жестокого господства своего. Ведь в случае чего пощады им не будет.

Китай свидетелем тому. Когда ты вместо мудрости и знания несешь в страну обман, опий и грабеж, о бедном же народе думать не желаешь, он отомстит тебе, как зверь, которому его ты сам своим чванством и наглостью уподобляешь.

В этом правда жизни. В этом вся логика причин и их последствий. В природе, ведь, ничто не пропадает. Пожнут когда-нибудь и англичане свой собственный посев. Средь дам своих, напыщенных и желчных, они не видят оживления. Несчастные и бледнолицые, как сама смерть, их женщины скорее мысль о близости кончины вызывают, чем радость жизни и весны.

Сначала я поддалась общему степенному настроению, а затем, так как в каждом перерыве между танцами меня обступали и расспрашивали, я перестала танцевать и занялась исключительно разговорами. Офицеры меня спрашивали, нашла ли я достаточно рыцарским характер их товарищей в южной Африке. К концу, вечера все оживились и мы заспорили о различных политических вопросах. Из толпы выделялся не важностью, а своим достоинством губернатор. Почтенный старик с седыми бакенами, с благородным, умным лицом, с мягкой улыбкой на губах, он сильно отличался от тех англичан, которых я видала на войне. Улучивши минуту, я, смеясь, обратилась к нему со следующими словами: [45]

— В вашем крае, Excellence, я принуждена прибегнуть к Вашему покровительству.

— В чем же, милэди?

— Мне хочется повидать пленных буров. Здесь, наверно, там есть такие, которых я раньше видела в напальском госпитале.

— И в этом-то должно выразиться все мое покровительство, ответил он улыбаясь.

— Да, в этом заключается вся моя просьба

— О, это Вы можете сделать, когда угодно. Завтра, наверное, отправится целое общество, чтобы их посмотреть.

Но мне-то менее всего хотелось быть у буров вместе с обществом.

Я ответила благодарностью на несколько предложений со всех сторон.

Рано утром я пришла в канцелярию губернатора и взяла от секретаря разрешение на осмотр. В каком ужасном душевном состоянии находились буры среди чудной природы! Загородка с бараками была устроена среди целого леса пальм; обильные грозди кокосов висели совершенно созревшие. Вдали виднелось чудное озеро, окаймленное густой растительностью, а ниже озера глубокая долина с живописными домиками и вся в пышной зелени.

Но красота природы не веселила буров. Сосредоточенные и угрюмые, они молча сидели и ходили, безучастно глядя на все окружающее. Я встретила нескольких буров, которых видела раньше в натальском госпитале. Для лишенных свободы, пространство уже перестало иметь значение и они даже не удивились, увидевши меня в Индии. [46]

Наконец я разыскала Николая. Если бы в эту минуту мы были не одни, то. наверно, наши лица выдали бы нас самому глупому солдату. Мы наскоро условились, как поступить. Необходимо было принести Николаю веревку, так как досчатая изгородь была очень высока, и без помощи веревки ее нельзя было перелезть. На следующий день, под видом фруктов для знакомых буров, я отнесла в коробке целую самодельную веревочную лестницу. Так как буры, в этом числе и Николай, почти все имели только то, что было надето на них, то необходимо было устроить дело еще с костюмом.

Я съездила наскоро в Коломбо и приобрела подходящие костюмы и шляпу.

Оставив свои вещи на станции, три дня подряд между 10 и 12 часами вечера я напрасно приносила этот костюм под условную пальму возле ограды бараков, а сама издали следила с берега озера, что из этого выйдет. И только в четвертую полночь мы вместе с Николаем ушли в железнодорожную гостиницу.

Вышло очень ловко. Явившись предварительно на вокзал и взявши мой багаж, мы вместе с отдельным комиссионером перешли через дорогу в гостиницу.

Для всех было ясно, что мы только что сошли с поезда, пришедшего из Коломбо. Необходимо было как можно скорее и как можно дальше уехать от Канди. Мы заказали на утро лошадей в Парадению, один из лучших в мире ботанических садов. Был дождливый период, и можно было надеяться с утра не встретить там много людей. [47]

Часов в шесть мы подъехали к Парадении, обошли весь сад, купили у привратника цветов и фруктов, направились на находящуюся в нескольких шагах железнодорожную станцию и взяли билеты в Бондаравелу. Таким образом нам приходилось проезжать обратно через Канди. Но я не очень опасалась, что Николай будет узнан. Лицо и фигура его настолько изменились после снятия бороды и волос, а после перемены костюма и шляпы, что в нем никак нельзя было признать вчерашнего бура. Через 15 минут мы миновали Канди, направляясь по железной дороге вглубь острова юго-восток.

В Бандаравеле можно было спокойно отдохнуть и переждать несколько дней первой тревоги. Осторожность требовала, что бы мы расстались, но я, на это не согласилась. День спустя мы уж катили в почтовом экипаже из Бандаравелы в Матуру. Никогда в жизни я не видала дороги великолепней. Все склоны гор покрыты густым лесом. Благодаря дождливому времени года по всем ложбинам сбегают ручьи и речки, покрывая водой маленькие квадратные нивы селян в горных долинах. На каждом перевале открываются новые красоты с очаровательным нежным колоритом. Все так зелено и так роскошно, теряется среди этой могучей растительности. Четыре дня везла нас оригинальная почта. Все станции мы проехали не на лошадях, а на рысистых быках. Эти маленькие горбатые бычки оказались еще усерднее коней, Они дружно бежали и в гору, и под гору. Подъезжая к Матуре, мы еще с окрестных вершин увидали сияющий океан, От Матуры в Коломбо дорога представляет нечто чудное. Около 200 верст [48] прекрасное шоссе над самым океаном усажено с обеих сторон пальмовыми аллеями. Между пальмовыми растут темно-зеленые смоковницы и бесчисленные кустарники тропического орешника. Чудные зонтичные пальмы, вырываясь из чащи господствуют своими царственными верхушками над остальной зеленью.

И все это, перевитое лианами и ползучей пальмой, бамбуком и тростником, стремится образовать над шоссе непроницаемый свод. На десятки километров перед нами не раз открывался правильный тоннель из зелени, тенистый и благоухающий. Эта зелень местами разрывается только для того, чтобы справа показать чудные склоны зеленеющих гор, над которыми господствует Адамов Пик, а слева безграничный океан, переливающий на солнце бирюзовыми цветами.

Оставалось преодолеть одно только затруднение попасть на корабль.

Случай не хотел больше видеть, наших кислых физиономий и на этот раз устроил все скоро и удачно

Вот мы уже в полной безопасности на французском корабле. После шести месяцев пережитого, оба мы наслаждались нравственным покоем.

Корабль летел в Марсель, и в наших мыслях уж рисовался любимец всех народов великий и очаровательный Париж.

КОНЕЦ.