СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

№ 1

На борту российского фрегата «Северный Орел»
на Ливорнском рейде.
5 апреля 1778 г..

«Ея Императорское Величество моя всемилостивейшая Государыня Императрица и самодержица Всероссийская Екатерина Алексеевна по сродному человеколюбивому сердцу Ея доброжелательству ко всему роду человеческому, по особливой благоугодности пребывать в тишине со всеми народами, не устремляющимися нарушать спокойства Ея подданных, и по желанию препрославленное толь победоносным оружием имя свое паче прославить еще кротостию и миролюбием, повелела мне, чтоб в случае встречи моей с судами Морокской Империи не только не оказывать им себя неприязиствующим, но паче старатся наблюдать миролюбие и дружбу, вспомоществуя оным в случае какой-либо их надобности.

И хотя не имел я случая во все время плавания моего по Средиземному морю, встретяся с судами вашими, оказать им повеленную мне ласку, однако ныне по приходе моем в Ливорну, имев честь по случаю найти тут вас, уполномоченно от Государя вашего Императора особою, не преминул во известие донести вам о сем Всеавгустейшей Монархини моей благоволении, уверяя притом, что и все наши мореходные корабли и суда в разсуждении сего равное со мною имеют повеление.

А как вы меня с вашей стороны словесно и письменно обнадежили, что Государь ваш Император Морокской, Мугамед бен Абд сын Измаил, дал повеление во все места области своей, чтобы для безопаснаго плавания по Средиземному морю обоих наций, как Российской, так и Морокской (хотя и нет еще между оными положительнаго мира), суда Российския в случае зашествия в порты Его владения принимаемы были со всякой ласкою и со всеми теми преимуществами, коими ползуются союзныя с ним народы.

Того ради не сумлеваюсь я, чтоб о вышеписанной чрез меня объявленной миролюбивой воле Ея Императорскаго Величества Государыни моей не донесли вы Государю своему Императору, так как я с моей стороны не премину данное мне от вас письменное уверение представить к высочайшему Российскому двору.

Впротчем, от усердия желаю вам всяких благ, успехов и щастия от общаго над всеми владетеля — Бога, пребываю во всегдашнем моем почтении». [18]

№ 2

Ливорно, 13 апреля 1778 г.

«Объявляю чрез сие Сиятельному Господину Кавалеру Тимофею Козляинову, командующему на фрегате Ея Величества Императрицы Всероссийской, что воля и желание Государя моего Махамеда Бен Абдела-Бен Измаила (которому Бог да дарует победу) есть, чтоб наслаждаться миром вообще, а особливо со всеми главнейшими Европейскими державами, дабы подданныя его и других дружеских Государей могли как морем, так и на сухом пути отправлять свободно купечество и чрез такой взаимный способ пользоваться возможными выгодами.

Но как между реченным моим Государем и Ея Величеством Императрицею Екатериною всероссийскою не постановлено еще таких условий, какия заключены с другими Европейскими Государями, и дабы сим способом наслаждаться совершенным миром, а обоюдныя подданныя могли бы чрез торговлю доставить себе всякую льготу, для того и уведомляю я вас о повелении, которое имею я от Государя моего, и о Его в том желании, чтоб могли вы о том дать знать кому заблагоразсудите, присовокупя к сему, что даже все под Российским флагом корабли, как военные, так и купеческие, могут безопасно входить во все гавани Королевства нашего, пользуясь преимуществами наравне с протчими Европейскими народами.

В заключение даю вам все сие на письме для вящаго утверждения, дабы вы со всеми нужными обстоятельствами могли донести о том самодержице своей, с которою Государь мой желает иметь тоже доброе согласие, какое постановлено им с другими державами; по чему и надеюсь я быть чрез вас приведенным в состояние представить Государю моему удовольствительный по сему ответ, когда сие всещедрому и всемогущему Богу угодно будет». [23]

АВПР, ф. СРТур., oп. 89/8, д. 131, л. 30-31 об. (пер. с подлинника на араб. яз.).

№ 3

Марракеш, 14 июля 1778 г.

«Графу Чернышеву, Первому Министру высокой и державной Императрицы Московской здравствовать, ходящим в путех Божиих.

Мы писали Грамоту к вашей Императрице, уверяя ее о нашем мире и дружбе на море и на земле; а по прибытии Вашего Посла в Наши области заключим тогда статьи мирныя».

№ 4

Ливорно, 26 июля 1778 г.

«Уведомляю вас, что я сообщил Императору моему Государю (котораго Бог да сохранит) все происходившее между вашим командующим Офицером Козляиновым и мною, и оказанные мне от него благоприятствы, также и ваше желание о снискании Его Величества дружбы и об открытии торговли в Его области и пр., все сии вести Его Величество принял с превеликим удовольствием и вследствие того писал к Императрице и к Вашему сиятельству, из которых писем по получении оных вы усмотрите Императора моего Государя дружбу к Ея Императорскому Величеству и к ея народу; и кого бы Ея [24] Величество ни изволила от себя послать в высокую и державную моего Государя резиденцию, то мир будет заключен, и Ея Величества подданным оказываны будут наивеличайшия знаки дружбы, предпочитая их всем протчим народам, находящимся в мире с моим Государем: и естьли Вашему Сиятельству понадобится что-либо сообщить Его Императорскому Величеству моему Государю или что-либо от него испросити, то дайте мне о том знать, и, конечно, получите. [25]

Ваше Сиятельство, усмотрите из того, что я пишу к Командующему Козляинову полное изъяснение всего дела, поколику оное ему сведомо.

Позвольте мне препоручить во внимание Вашего Сиятельства капитана Николая Скуратова, от котораго я и Императора моего Государя подданныя получили более учтивостей и благоприятств во время нашего переезда, нежели я изъяснить могу; и задержание Его последовало по моей прозьбе, пока бы я съездил в Мороко для объяснения дел Его Величества, когда он мог надеется получить депеши к Ея Императорскому Величеству и к вам, которыя теперь ему и вручены. Император мой Государь, уведомясь о добром Его самого, Его офицеров и служителей поведении, был тем весьма доволен и накрепко указал своему Тангирскому Губернатору оказывать ему всякия знаки дружества; почему я и надеюсь, что Ваше Сиятельство благоволите препоручить его в высочайшую милость Ея Императорскаго Величества в разсуждении добраго его при сем случае поведении.

Когда Вашему Сиятельству понадобится писать к моему Государю или ко мне, то благоволите посылать ваши письма под кувертом Г-на Симона Люкаса, Британскаго секретаря в Тантире, как такого человека, которому мы во всем поверить можем: он делал вспоможение капитанам и офицерам Ея Императорскаго Величества двух фрегатов в бытность их сдесь.

Мне остается только уверить Ваше Сиятельство о моей дружбе и что я всегда рад буду оказывать всякую от меня зависящую услугу Ея Императорскаго Величества подданным». [28]

АВПР, ф. СРТур., oп. 89/8, д. 131, л. 35-37 об. (пер. подлинника на араб. яз.).

№ 5

Санкт-Петербург, 8 мая 1783 г.

«Письмо ваше от Декабря/Генваря, препроводившее врученное вами ко мне таковое же от Посла Марокскаго, с приложенною при оном от Султана Его Государя Грамотою к Ея Императорскому Величеству, получа, я в свое время, имел честь поднести на Высочайшее Ея Величества усмотрение. Теперь же прилагаю при сем ответы, которыя имеете вы доставить помянутому Послу с пристойным приветствием при возвращении Его восвоясы чрез место вашего пребывания. Для сведения же вашего и лучшаго по содержанию оных с означенным Послом изъяснения следуют здесь с тех ответов точныя копии. Каким же образом исполните вы то и другое, буду я ожидать ваших извещений».

№ 6

Ливорно, 29 декабря 1782 г.

«По засвидетельствовании Вашему Сиятельству достодолжнаго моего почтения да не будет вам безизвестно, что с [29] самoгo заключения мира между нами и с получения повеления от Ея Величества Императрицы Всероссийской всегдашнее мое ричение было о сохранении онаго мира, как то усмотреть изволите из писем, кои вам доставлены будут; и как слова мои искренны, то и прошу вас быть изстолкователем моих слов пред престолом Ея Императорскаго Величества, как бы я сам, предстоя оному, должен был произносить.

Между тем сообщаю Вашему Сиятельству, что я нахожусь в Ливорно и в будущую среду в первый день года отъезжаю в Вену Послом при Его Величестве Императоре Римском вследствие повеления моего Государя для установления и заключения мира и для восстановления нужных статей к сохранению блаженнаго мира.

И как мой Государь поручил мне дружескую грамоту к Ея Императорскому Величеству вашей Монархине, содержащую продолжение мира, заключеннаго за четыре года пред сим между Ея Императорским Величеством и моим Государем, то я почел за прилично препоручить оную купно с сим покорнейшим моим письмом Графу Моцениго, поверенному в делах от Российской Империи при великокняжеском дворе Тосканском. И когда Государыня удостоит оную прочесть, то и узнает содержание оной; и естьли Ея Императорское Величество соблаговолит принять статьи, заключенныя с прочими Христианскими державами, то может уполномочить котораго-нибудь из своих Министров в Вене или в Ливорне к подписанию оных, а я тоже сделаю в лице моего Императора, не желая ничего инаго, как чтобы все было к полному Ея удовольствию и пользе.

В протчем да благоволено будет доставить ответ к моему Государю с выше помянутыми статьями в то место, где я буду находиться.

Наконец, как ваша Государыня не имеет еще Консула во владениях моего Императора, то есмь и всегда буду Ея поверенным, так как и прежде был, пока с ея стороны не будет прислана другая особа. Пребывая на всегда с дружественнейшим почтением».

№ 7

Санкт-Петербург, 8 мая 1783 г.

«Почтенный и высокостепенный Посол, Письмо ваше из Ливорны от 29-го Декабря прошлаго года, препроводившее Грамоту Султана Государя вашего к Ея Императорскому Величеству, всеавгустейшей моей самодержице, получил я и имел щастие поднесть оную грамоту Ея Императорскому Величеству. [30]

Всемилостивейшая Государыня, приняв ея с удовольствием, по содержащимся в ней дружелюбным изъявлениям со стороны Султана Государя вашего, соизволила беспосредственно на оною ответственность высочайшею своею Грамотою, которую я сего дни и отправляю в Пизу к поверенному в делах Ея Императорскаго Величества господину статскому советнику Графу Моцениге с тем, чтобы он вручил ее там для дальнейшего доставления.

По поводу желания вашего возвратиться восвоясы на одном из кораблей находящейся в Ливорне эскадры Ея Императорскаго Величества не могу я ничего обещать, потому что исполнение оного долженствует зависить от времени и обстоятельств, кои иногда не позволяют оказать вам по прежнему примеру таковую же угодность.

В прочем я пребываю вашим доброжелательным приятелем».

АВПР, ф. ВКД, оп. 2/6, д. 7189, л. 229-230.

«Писано было оное письмо на малом почтовом полулисте по золотому обрезу, и запечатано печатью Его Сиятельства вице-канцлера. Надпись же была такова: Почтенному и высокостепенному Марокскому Послу Мугамету Бен Абдыле Малеху».

От Танжера до Марракеша верхом. Путешествие К. А. Вяземского

В 1881 г. в Марокко совершил экспедицию известный русский путешественник, член Русского географического общества Константин Александрович Вяземский (1853-1909). Он был первым русским, побывавшим не только на побережье, в Танжере, но и во внутренних районах страны.

Вяземский путешествовал всегда верхом. «Если хочешь заехать в глубь страны, — писал он, — где только и можно увидеть нечто оригинальное, самобытное, то других способов передвижения нет, так как очень часто, кроме горных тропинок, никаких других дорог не существует».

Имя К. А. Вяземского до недавнего времени было почти забыто. Интерес к его деятельности как путешественника и исследователя вернули публикации В. А. Соколова ¹. Он изучил дневники Вяземского, которые велись во время путешествия вокруг Азии. Часть из них была опубликована в журнале «Русское обозрение» в 1894 г. (№ 9-10) и в 1895 г. (№ 2, 7, 9-11), другая часть хранилась в архивах и была частично опубликована Соколовым ². За два с половиной года Вяземский проехал всю Азию; начав путешествие из Монголии, он пересек Китай, Тонкин, Сиам, Кохинхину, Лаос, Бирму, Индию, Кашмир, Тибет, Туркестан, побывал в Самарканде, Бухаре, Тегеране и закончил путешествие в Тифлисе. В. А. Соколову мы обязаны и изучением переписки К. А. Вяземского с Л. Н. Толстым, которая велась во время азиатского путешествия.

Но ничего практически не известно о его путешествии по Тунису и Алжиру. А ведь он проехал по маршруту из Турции в Сирию, Палестину, Синайскую пустыню, Египет и обратно через Кавказ в Россию. Он мечтал также в 1895 г. проехать всю Африку с севера на юг, от Египта до мыса Доброй Надежды, но не осуществил свой план.

Сведения о жизни и деятельности К. А. Вяземского скудны. У него была довольно сложная судьба. Он относился к той ветви княжеского рода Вяземских, которая была связана с Тульской и Владимирской губерниями. «Цель своей жизни полагаю в путешествиях, в изучении земного шара в его разных частях [76] во всех подробностях», — так определил свое жизненное кредо Константин Александрович. Призвание поставило его в конфликт с великосветским обществом, которое его отвергло. Он не получал поддержки со стороны Русского географического общества, членом которого стал, по-видимому, только в 90-х годах ³.

Научная деятельность К. А. Вяземского во многом связана с Европой, особенно с Францией. Он состоял членом географического общества Франции, печатал свои работы во французской периодике, часто выступал с лекциями, в частности на Международных конгрессах востоковедов. Так, на X конгрессе в Женеве в 1889 г. .Вяземский выступил с двумя сообщениями. Одно из них касалось метеорологических наблюдений, сделанных во время путешествия по Азии, во втором рассказывалось об истории употребления чая у различных народов Азии ⁴.

Изнурительное путешествие по Азии, физическая усталость, нервные перегрузки, болезни, постоянные финансовые затруднения серьезно подточили его силы. В письме к своей кузине Н. М. Соллогуб из Аннама 10 мая 1892 г., написанном нетвердой рукой человека, страдающего лихорадкой, он описывает невероятные трудности путешествия верхом по азиатским джунглям и просит прислать ему некоторую сумму, необходимую для того, чтобы довести до конца начатое дело ⁵.

В 1896 г. К. А. Вяземский поселился в русском Пантелеймоновском монастыре в Афоне, где и провел свои последние годы. Но и там его преследовали кредиторы. Он продолжал вести переписку с H. М. Соллогуб, сообщая ей о том, что определен библиотекарем в монастырскую библиотеку. Там, в хранилище бесценных рукописей, мог работать только высокообразованный человек. В эти годы Вяземский занимался и обработкой результатов своих экспедиций, публикуя статьи во французских научных журналах.

В «Известиях» Русского географического общества (т. 27, 1891) в рубрике «Журнал заседания Совета» 28 сентября 1891 г. сообщалось о поступлении от князя А. Вяземского семи рукописей «Путешествие в Марокко». Первые четыре рукописи были переданы на рассмотрение в Отделение математической географии и физической географии, пятая и шестая — на хранение в библиотеку, а седьмая — в Архив общества. Там она и хранится до сих пор ⁶. Седьмая часть дневника называется «Путешествие в город Марокко (Марракеш. — Т. М.)».

Марокканские впечатления и наблюдения русского путешественника необычайно интересны как едва ли не единственные в своем роде. Ведь туда, где проехал Вяземский, россияне не заезжали в течение нескольких десятилетий. Многие данные о Марокко, собранные путешественником, до сих пор представляют научную ценность. Наблюдения и размышления имеют познавательное значение. Но не все, конечно, одинаково [77] важно, точно в дневнике Вяземского. Он находился под определенным влиянием европоцентризма. В его отношении к восточному населению проскальзывал некий апломб русского аристократа, хотя в целом ему, как и всей передовой творческой интеллигенции России, были свойственны стихийный демократизм и сочувственное отношение к восточным народам. Порой, высоко оценивая поступки человека, приходится прощать ему некоторые [78] второстепенные недочеты. Это полностью относится к К. А. Вяземскому. Сам факт осуществления его экспедиции в дальнее и малоизвестное Марокко, экспедиции небезопасной, является лучшей услугой марокканскому населению, большим вкладом в развитие связей между двумя странами.

Путешествие в город Марокко.

1881 года 9 декабря я отправился из приморского города Танжера в Марокко верхом, ибо колесных путей там нигде нет.

Я пользовался рекомендациями испанского правительства, и потому мне местные власти всячески содействовали для снабжения экспедиции всем нужным.

От Танжера до Марокко (500) верст, дорога сначала пролегает берегом океана (330) верст до города Аземура, где погребен ихний святой Мюле [Бугай]; а затем направляется в глубь страны прямо к югу чрез небольшие возвышенности (170 верст) к резиденции султана Мюле Гассана (слово Мюле, прибавленное к имени, на арабском языке значит владыко).

Путь все пролегает чрез местность безлесную, но покрытую богатой травой; кой-где попадаются возделанные поля и кой-какие селения; вдали с восточной стороны видны речки верстах 15 или 20 от дороги. Меня очень интересовали их [...], но это было не безопасно, они [...] населены дикими разбойничьими племенами, не признающими власть султана, и сами туземцы боятся туда ходить.

Путешествие мое от Танжера до Марокко длилось 19 дней. Вот список населенных мест, через которые я прошел с соответствующими расстояниями от Танжера.

Султан был извещен о моем приезде своим министром иностранных дел Баргашем, живущим в Рабате, и потому выслал мне навстречу двух своих стражей в белых арабских рубашках и с пиками. Мы их встретили накануне нашего въезда в городе Марокко 27 декабря около четырех часов вечера. Подъехав ко мне, они отдали честь по своему обычаю, подняв пики вверх, и сказали: «Мархабак» (это арабское приветствие и значит в переводе на русский язык: «добро пожаловать»). Встретили они нас в двух верстах от селения Бенебха в месте, называемом Эльхад Бенабха (слово эльхад значит базар), и место это служило базарной площадью в праздничные дни.

Арабы, подъехав к переводчику, просили его объявить мне, что султан меня ожидает на следующий день, [а] теперь предлагает остановиться на отдых и сделал распоряжение, чтобы из окрестных деревень было принесено мне продовольствие для меня, моих людей и лошадей. Так делается всегда в Мароккской Империи — идущим к султану приносят все нужное, как-то: крупу, хлеба, иногда мяса, разных овощей, чаю, ячменя, [сена], и все это бесплатно.

Эти приношения называются муной, они большею частью собираются местными начальниками с поселян; если их не принять, то начальники считают это для себя личной обидой, если же предложить за них деньги, то не примут и не поймут даже за что.

Большею частью, когда путешествуешь по Мароккской Империи с отрядом, как я и поехал потом из Марокко к северо-востоку, то солдаты питаются этой муной, даже продажей ее в городах, унося с собой, от этого происходят постоянные столкновения между ними и поселянами, которые европейскому путешественнику трудно разобрать по незнанию языка. Переводчики, сопровождающие европейцев в их экскурсиях, также пользуются этой муной и нередко наживают ею порядочные деньги, вымогая из поселян сколько возможно под угрозой нажаловаться султану. [Те] несчастные должны давать сколько бы с них не потребовали, ибо размер муны ничем не ограничен; впрочем, при слишком наглых требованиях дело доходит и до рукопашной, и мне не раз приходилось вступаться в их стычки и умерять алчность моих людей.

Место, на котором мы остановились, представляет из себя чистую равнину, поросшую кой-где кустарником, почва была каменистая, вдали виднелись невысокие горы.

Когда лошади были развьючены и палатки раскинуты, то [80] начало темнеть. Из окрестных селений стали собираться люди: иные приносили провизию, другие приходили поздравить с приездом, третьи так, только чтобы поглазеть.

Иностранцев в этих местностях почти не [видят], и потому они возбуждают немалое любопытство в местном населении. Население это хотя рослое и сильное, но не красивое, черты их очень грубы, они как-то неуклюжи. Женщины и мужчины носят темно-синюю одежду, что свидетельствует о сравнительной суровости климата. Приморские жители тех же провинций ходят почти раздетые, даже и в зимнее время местные женщины нисколько не прячутся от европейцев, как это происходит на востоке, и часто являются прислуживать.

Племя, обитающее здесь, называется Дуккана (дуккаля. — Т. М.), и от него вся провинция носит это имя от океана и до Атласских гор.

Муну нам принесли хотя и поздно вечером, но в изобилии, и мы в этот день пообедали настолько роскошно, насколько это возможно в степи. Ночь была тихая, но холодная, по временам слышался собачий лай, должно быть стерегущих стада по горам.

На другой день мы встали с рассветом и отправились в путь; день был такой светлый, каких мы давно уже не видали; в продолжение нескольких часов местность слегка понижалась, и мы шли по отлогому склону, так часов до 12. Тогда мы достигли возвышенности, которые были видны накануне и обрамляли горизонт с юга. Здесь начинался легкий подъем, [и] так как и люди и лошади уже успели устать, то мы расположились тут отдохнуть и позавтракать.

Верховые арабы, присланные султаном, сопровождали нас до этого места, [здесь] же покинув, поскакали вперед, чтобы возвестить наш приезд.

Во время часовой стоянки термометр показывал почти неизменно 25 градусов по Цельсию, не скажу, что было в тени, ибо тени нигде нельзя было найти. Малорослые колючие кусты, которые тут находились в изобилии, тени никакой не давали.

Погода вообще была хорошая, дул маленький ветерок с юга, подымавший легкую пыль. После этой стоянки подымались около часу до небольшой площадки, поросшей густой травой, и оттуда на расстоянии 15 верст открылся великолепный вид на город Марокко с окрестностями; я довольно долго любовался им, собственно не самим городком, а его окрестностями. Город Марокко, находящийся на 31 [...] градусе северной широты, собственно ничем не отличается от остальных городов Империи, которые вообще некрасивы ни вблизи, ни издалека. В них нет ни роскошных мечетей, как на востоке, ни высоких минаретов; дома низенькие с плоскими крышами, все однообразно белые, лепятся один к другому, издали все кажется как-то сплюснуто.

Красота заключается в общем содержании картины: город [81] представляется с возвышенности, на которой мы находились, весь [утопавший] в пальмовом лесу, справа и слева по равнине извивалась речка Тензифт, довольно широкая в этом месте. Перед городом ее не было видно, либо она была заслонена деревьями. Но что придавало собственную прелесть картины, это хребет Атласских гор, весь покрытый снегом, [что] как белая серебряная стена закрывал собою горизонт и хотя находился от города за 60 верст, но казался совершенно вблизи.

Солдаты, заметив, что я любуюсь панорамой, спросили, есть ли в нашей стране города, подобно Марокко, я подумал, что они говорят о красоте вида, и отвечал, что в нашей природе северной нет пальмовых лесов, да и нигде у нас не видно снежных вершин среди зелени. Но они, видя, что я не понял, уже прямо спросили, есть ли у нас такие большие города, как их Марокко.

Этот наивный вопрос я оставил без ответа, не желая их разочаровывать, и, зная их патриотическую гордость, не хотел сказать, что любой наш губернский город больше ихнего Марокко.

Переводчик, подъехав ко мне, стал хвалить климат здешний, уверяя, что в Марокко никогда не бывает ни слишком жарко, ни холодно: уже не знаю насколько это верно, но одно могу сказать, что во все время нашего пребывания в Марокко время стояло очень приятное, сухое и нехолодное, несмотря на то что дело было в январе.

Спуск к городу отлогий и продолжается верст 8 вплоть до речки Тензифта, через которую существует хороший каменный мост, вероятно очень древний. По дороге попадаются пальмы, но сперва редкие, в отдалении одна от другой, подходя же к реке уже начинается густой пальмовый лес.

Полагаю, что пишу это для читателей, не видевших никогда пальм иначе как в теплицах, и потому распространяюсь несколько об этом предмете. Леса пальмовые бывают двоякого рода: саженые и [выхоленные] пальмы представляются чем-то странным, нижние ветки у них зачем-то обрубаются, и они кажутся издали как бы опрокинутыми метелками, а потому совсем некрасиво. Таких лесов много в Египте в Нубии и в оазисах Сахары, принадлежащих французам. Жители их еще портят там, окапывая и устраивая вокруг глиняные (иногда из булыжника) загородки; это делает пальмовые рощи совершенно безобразными. Леса же Мароккской Империи совершенно дикие, там, может быть, и сажали деревья, но очень давно, теперь их никто не окапывает и ветви не рубит, иногда только обирают с них по осени финики и затем забывают про них, и [леса] эти, предоставленные самим себе, великолепные, они по своей густоте предохраняют путника как нельзя лучше от лучей знойного африканского солнца. Вот такой-то [тенью] и окружают всю столицу Мароккского царства. В этом лесу расположились [82] люди и войска, высланные султаном меня встретить; говорят они, бедные, дежурили целый день, меня ожидая.

Встреча эта была в высшей степени типична, и всегда вид всех этих разноцветных всадников в лесу напоминал собою французскую феерию; в самом деле, один уже лес походил как нельзя больше на театральную декорацию, да еще все эти люди в фантастичных костюмах, кто в белых мантиях, кто в красном, кто в зеленом, начальники сидели на дорогих лошадях и при них находились по нескольку совершенно черных рабов; были некоторые (как я потом узнал, важные сановники), у которых мантии спускались с лошадей до земли, и их поддерживали слуги. Один старый седой араб был в розовой мантии и золотых очках. Это как-то не гармонировало и казалось [...].

Все встречающие сперва здоровались, отдавали честь и потом следовали за нами, так что процессия делалась очень длинная.

Один из начальников, подскакав ко мне, заговорил на чистом французском языке. Он был одет как алжирский мавр и в чалме, оказалось, что он командовал артиллерией султана, был родом из Эльзаса и по фамилии Эркман. Он объяснил мне, что кроме него в городе всего два европейца: это его помощник-француз и начальник пехоты англичанин Маклин.

Поговорив со мной, он просил позволения поехать рядом, я был очень этим доволен и стал расспрашивать его про лиц, которые выехали меня встречать. Он называл всех и в том числе указывал на одного молодого в белой мантии, стоявшего впереди других, сказав, что это церемониймейстер султана. Я ему кивнул головой, и церемониймейстер к нам немедленно подъехал и потом продолжал ехать рядом.

Я спросил француза, почему мне делают такую торжественную встречу, что ведь я частный путешественник и никаких дипломатических миссий не имею. Он ответил, что султан вообще рад видеть Русского в своей стране, так как еще ни одного никогда не видел и в особенности теперь к Русским благоволит по случаю победы над султаном Турецким, считаемым всеми западными Арабами за узурпатора, ибо не быв потомком Магомета, он присваивает себе верховные права Ислама. Мароккский же султан числится прямым наследником Магомета и потому долженствовал бы первенствовать у мусульман.

Некоторые сановники, ехавшие за нами, видя, что я любуюсь их разноцветной одеждой, просили француза передать мне, что это они всегда одеваются в разноцветные мантии как полевые цветы потому, что они так же незлобивы как цветы.

Я улыбнулся на это сравнение, вспомнив их недавние жестокости над христианами, в Тетуане, но промолчал.

Через час мы достигли городских ворот, но француз посоветовал в город не въезжать, ибо на улицах будет невообразимая теснота (улицы в мароккских городах так тесны, что там [83] трудно даже двум встречным верховым разъехаться, а мне не раз случалось касаться руками, сидя на лошади, противоположных домов на поворотах) от всех этих встречающих и нищего люда, иногда бежавшего за нами. На городскую стену взобралось множество любопытных, и между ними я заметил очень недружелюбные физиономии. Должно быть это были ярые фанатики.

Начальник артиллерии мне сообщил, что султан предоставил для моего помещения один из своих дворцов, в котором обыкновенно помещаются прибывающие к нему европейские послы.

Дворец этот находился на окраине города. К нему можно было проехать вдоль городских стен, туда и направился весь наш поезд.

По дороге попадалось много нищих, я им велел бросить медную монету; они с криком и бранью ее ловили и потом дрались между собой. Все они были полунагие, в отрепьях, с крайне болезненным видом.

Француз сказал мне, что арабы удивлены, что я даю им медь, что обыкновенно приезжие европейцы кидают им серебро, Я отвечал, что каждый дает по средствам.

У самых ворот предназначенного нам дворца нас встретила кучка жидов [...]. Они играли на [...] всевозможных инструментах и визжали невыносимо. Француз объяснил, что это они меня поздравляют с приездом и что мне надо что-нибудь дать. Между ними была также и девушка, довольно нарядно одетая, но босиком. Это меня удивило. Потом я узнал, что жидам иначе запрещено ходить по улицам священного города Марокко и для того, чтобы обуваться, они должны получать особые грамоты от султана, которые даются лишь за большие заслуги.

Впрочем, по улицам города и арабские женщины ходят босиком, даже богатые, и нередко приходится видеть местную девушку всю в шелках и в бархате, пробирающуюся в сопровождение черных евнухов босиком, при этом они носят золотые браслеты на ногах и кольца на пальцах ног.

Дворец, в который меня поместили, сам по себе ничем особенным не отличался. Это был двухэтажный небольшой дом с широким двором и фонтаном посреди, но прилегавший к нему сад был великолепным. О нем поговорю [подробнее].

Нижний этаж, предназначенный нам, дома был разделен на маленькие конурки, где поместились наши люди, а верхний из одной, но очень большой комнаты, предназначенной собственно для нас с женой; комната эта вся была устлана роскошными коврами, в углах стояли две европейские кровати, посреди маленький очень [простой] стол был прислонен к стене, на полу стояло несколько бронзовых мандалов, с зажженными свечами очень больших размеров, расставлены они были симметрично в [84] виде аллеи, в комнате было накурено ладаном и мускусом, у стен было прислонено несколько больших зеркалов очень хорошей работы, вероятно из Парижа (арабы никогда не вешают зеркала на стены и всегда прислоняют их или просто кладут на пол, они никогда не смотрятся в них, а берегут просто как украшение).

Сад, который был виден из единственного окна нашей большой комнаты и составлял принадлежность дворца, был, как я уже сказал, прелестный; он почти весь состоял из апельсиновых деревьев, покрытых фруктами, и пальм. Цветов не было, дорожки были везде прямые, посыпаны песком, посреди сада находилась беседка с террасой, то есть плоской крышей, и с нее был виден весь город, хотя беседка была низкая, но она находилась на холме, и самые высокие пальмы не закрывали вида своими макушками. Француз, однако, мне объяснил, что не следует очень наслаждаться тем видом, что ходить на крыши считается неприличным, что они представляются исключительно в пользование женщинам, которые по ним переходят из дома в дом, делают друг другу визиты и могут обойти таким образом весь город, ибо соседние крыши везде соединяются мостиками.

На крыльце дома нас встретил управляющий этого дворца с прислугой. Это был седой, важный араб, похожий на то, как рисуют Авраама, он был в голубой мантии и отвесил нам поклон в пояс, сказав «Мархабак», после этого повел нас вверх по лестнице; француз пошел за нами, служа ему переводчиком. Введя нас в комнату, он сказал, что султан ее предназначил для нашего жития в Марокко, затем, показав сад, прибавил, что и сад султан назначил в наше распоряжение и что мы можем есть там сколько хотим, но не продавать их; эта оговорка мне показалась очень смешною, но, вспомнив как торгуют муной, я подумал, что ведь они правы, предупреждая.

Через несколько минут пришел посыльный от великого визиря поздравить с приездом. Это был араб лет 40, весь в белом, с кротким и как бы женским лицом, он вошел неслышно, прижимаясь к стене, держа себя как-то боязливо. Француз встал при его входе и подал ему руку. Это меня удивило, ибо я принял посыльного за неважное лицо. Меня еще больше удивило, когда француз объяснил мне, что он старший секретарь великого визиря, состоит в чине Паши (генерала) и будет в будущем году послан уполномоченным в Испанию.

Я, разумеется, узнав все это, пригласил его сесть, что было, однако, трудно исполнить, ибо стульев не было и мы сами сидели на кроватях, но пришедший секретарь (...Сифодоль) не затруднился и, подложив под себя ноги, сел на пол. Он, однако, ничего не говорил и смотрел на меня в упор. Я первый нарушил это странное молчание и сказал ему, что прошу поблагодарить султана за прием и желал бы ему лично представиться. Он сказал, что доложит его Величеству, и опять замолчал. [85] Франщуз стал с ним говорить по-арабски, объясняя, что мы устали с дороги и хотим отдохнуть. Тогда он встал, поклонился и вышел; вышел за ним и француз, а мы стали располагаться как могли в этом оригинальном дворце. Через полчаса доложили, что принесли от султану муну. Я пошел вниз посмотреть.

Боже мой, чего тут только не было: живые бараны, куры, утки, голуби, огромный ящик с чаем, свечи, мука, ячмень, разные сладкие печенья, сахар, изюм, рис, сухие финики, какая-то рыба, зачем-то гвозди, веревки, подушки, тюфяки. Все в огромном количестве. При этом люди, принесшие все это, сказали, что, если окажется мало, они принесут еще. Я поблагодарил и сказал, что этого весьма достаточно.

На другой день я пошел осматривать город в сопровождении француза и англичанина Маклина, который утром пришел представиться, он оказался очень приличный и благовоспитаный офицер в красном английском мундире и таких же панталонах с позолоченными пуговицами. С французом они были, разумеется, в контрах и всей душой друг друга ненавидели. Город Марокко, как я и говорил, ничем не отличается от других городов этого царства; нельзя сказать даже, чтобы он был самый большой из них, ибо размером он уступает Фецу, древней столице.

О товарах и произведениях этого города сказано у меня подробно в брошюре о торговле Мароккской Империи, однако скажу только, что лавки на базаре имеют самый оригинальный вид, они похожи как бы на ниши в католических церквах, в которые ставят статую святых, продавцы в них сидят среди своего товара, поджав ноги на высоте аршина полтора от земли, а покупатели подходят извне. Покупка и продажа обыкновенно сопровождается неистовыми криками с той и с другой стороны. Базар в Марокко очень большой, и состоит он главным образом из европейских вещей плохого качества. Я спросил у моих спутников, отчего тут нет никаких предметов из Судана, ни слоновой кости, ни перьев страусовых. Они мне на это ответили, что привоз из Судана так дорог, что единый товар, окупающий этот привоз, есть рабы и рабыни, ибо их пешком пригоняют, но этих на базаре не продают из боязни европейцев, ибо султан последним договором обязался прекратить у себя торговлю невольниками.

Мечеть арабы положительно посещать не пускают европейцев, и потому мне так ни одну не удалось видеть, судя же по внешности, они малоинтересны. Очень низкие и без всяких украшений минареты их имеют не более 3-4 саженей в вышину.

Представление султану состоялось на 4-й день нашего приезда и было назначено в 9 часов утра. За нами прислали лошадей, и мы отправились с женой в сопровождении многочисленной свиты, которую также прислал за нами султан. [86] Сифодоль и церемониймейстер поехали за нами верхами, а остальные шли пешком.

Подъехав к стенам султанского дворца, мы увидали там очень много солдат и офицеров, они все просто сидели и лежали на земле; француз начальник артиллерии подошел к нам к сказал, что по обычаям мароккским как султан [едет], солдаты не должны ни вставать, ни отдавать нам честь, мне это, разумеется, было совершенно все равно. Через несколько минут пришел старший церемониймейстер, тоже весь в белом, и пригласил нас следовать за ним внутрь. Пройдя через ворота, мы вошли в большой сад и направились по аллее вперед, на расстоянии 50 шагов показалась небольшая беседка, где ожидал нас султан. Он сидел посредине на возвышении, устроенном из подушек, был закутан весь в белую мантию с головы до ног, видно было только лицо бронзового цвета и руки. Султан мужчина лет 45, красивый, здоровый с [...] живым лицом, казался совершающим какой-то важный обряд, он не двинулся при нашем приходе и едва повернул голову в нашу сторону. Церемониймейстер пропустил нас вперед в беседку, не вошел а остался вне; вошли только мы с женой и наш переводчик, который так оробел, что стал перед султаном на колени.

Так как сесть было некуда, то мы с женой остались стоя. Султан, взглянув на нас, приложил руку к груди, и это означало, что он рад нас видеть. Зная арабские обычаи, я просил переводчика передать султану, что желаю ему долго и благополучно царствовать, и еще несколько подобных приветствий. На все это султан только прижимал руку к груди, затем я просил позволения поднести султану привезенное ему аметистовое ожерелье (мне говорили еще в Испании, что к нему без подарков являться нельзя). Ожерелье внес в беседку наш слуга из арабов на белой шелковой подушке и также стал на колени. Султан потрогал ожерелье и сделал знак поставить его около него. Затем осведомился о здоровье русского императора, спросил благополучно ли мы доехали и каким путем. Услышав, что мы приехали через Танжер, поинтересовался узнать, далеко ли от нашей столицы до Парижа. Я отвечал, что расстояние настолько велико, что если ехать верхом, то требуется месяца 2 с половиной, тогда он меня удивил чисто уже мароккским вопросом, которого я тоже сразу и не понял. Он спросил, можно ли по пути везде найти воду, полагая вероятно, что, как у них, приходится проходить кое-где через пустыню. Еще полюбопытствовал узнать, есть ли у нас, у русских, пушки и где их достают (любимое его занятие, по словам француза Эркмана, это пушечная стрельба в цель). Вся аудиенция продолжалась не более 10 минут. По окончании разговора султан приложил опять руку к груди, и это значило, что он нас отпускает.

Пребывание мое в столице Мюле Гасана продолжалось 9 дней, кроме аудиенции у султана стоит отметить еще визит [87] к великому визирю и еврейскому раввину. Визирь прислал на другой день пригласить меня к себе того же Сифодоля, что и прежде у нас был. Ему очень хотелось, чтобы и моя жена его посетила, и говорят он обещал дать хороший подарок французу, если тот уговорит ее поехать со мной к нему; но жене почему-то не хотелось, и я к великому визирю отправился один. Француз Эркман меня сопровождал, мы поехали, конечно, верхом, ибо иначе и нельзя было ехать по улицам Марокко. Колесного пути в этой стране нигде нет, и хотя в последнее время кто-то подарил султану коляску, но ее он никогда не употреблял, да и негде ее употреблять. Приехав к великому визирю, мы вошли в небольшой красивый сад, окруженный каменной стеной, в саду были две беседки в 15 шагах одна от другой, при двери одной из этих беседок встретил меня визирь в сопровождении военного министра; оба они были арабы пожилых лет, очень важные с виду, обвернутые с ног до головы в белые мантии, великий визирь был несколько тучный и выше ростом; но военный министр казался хитрее и пронырливее. Они оба протянули мне руки по-европейски и проговорили «Мархабак»; затем пригласили следовать за собою в беседку.

Беседка эта была много просторнее, чем та, в которой нас принимал султан, и имела продолговатую форму. Великий визирь пригласил меня сесть и сел сам с военным министром, сел также и француз. Нам были поставлены европейские кресла. Переводчик и еще какие-то люди из свиты визиря остались стоять.

Разговор пошел о дороге, а потом и наконец о России. Визирь очень интересовался всякими подробностями и очень удивился, когда я ему сказал, что Россия в случае необходимости может выставить миллион войска. Военный министр все молчал и только поглядывал исподлобья на меня.

Минут через десять визирь спросил меня через француза, не хочу ли закусить. Я из любопытства согласился, и он повел нас из этой беседки в другую, где уже был накрыт стол и стояли разные кушанья. Стол был накрыт розовой шелковой скатертью, и у каждого прибора лежали голубые шелковые салфетки, посуда же и приборы ничем не отличались от наших.

Кушания все стояли на столе и были приготовлены по-европейски; была жареная баранина, индейка, голуби, разная кашица, возвышались пирожные и стояли графины с лимонадом и оранжадом. (Вина мароккские арабы не пьют и ими никого не угощают.)

Прежде еды нам подали чай с печеньем, очень душистый и крепкий в маленьких чашечках.

Арабы всякую еду начинают чаем. После чая француз по просьбе визиря стал разрезать разное жареное. Арабы ели очень мало и все угощали меня. Приходилось пробовать каждого кушания. Они были вообще недурно приготовлены, [88] исключая одного, которое сперва я даже не мог понять, из чего сделано, но вскоре догадался: это был компот из апельсинов с тертым инжиром, и все блюдо было покрыто толстым слоем жженного сахару. Один вид этого кушанья уже возбуждал тошноту, но, чтобы не обидеть визиря, пришлось попробовать и его. К моему удивлению, француз пил этот ужасный компот с удовольствием и даже брал себе на тарелку два раза.

По окончании еды подали кофий по-европейски, то есть без гущи; и едва я допил свою чашку, как визирь объявил, что рад был меня видеть целый день у себя, но что ему надо идти к султану.

Арабы так делают всегда; по окончании еды они немедленно расходятся и европейцев, которые иногда думают посидеть, поболтать и покурить, они под разными предлогами выпроваживают. К чести жителей Марокко, надо сказать, что они очень воздержаны в пище и почти совсем не курят, а если и курят, то одни в своих гаремах.

Во время обеда у визиря прислуживали молодые арабские девушки, очень изящно одетые, в чалмах и коротеньких юбочках. Они были босиком и на руках и ногах имели нитки из мелкого жемчуга и мелкой позелененной бирюзы. Некоторые имели на пальцах ног золотые кольца. На одной из них я увидел большой серебряный браслет в виде оковы на щиколотке левой ноги. Это меня удивило, и я спросил у француза о его значении. Осведомившись у великого визиря, он мне объяснил, что это дарят за хорошее поведение, что браслет спаивается на ноге и затем уже снят никогда быть не может. Я пожелал его осмотреть вблизи и наскоро его срисовал. Рисунок этот я сохранил до сих пор. Браслет очень типичен, он имеет полтора вершка ширины, плотно облегает ногу, на концах сделана довольно причудливая резьба.

Я спросил девушку, не больно ли ей в нем ходить, но она засмеялась и сказала, что привыкла, после я много видел таких браслетов — и серебряных и золотых. Срисовав браслет, я мог констатировать, что ноги этой девушки были сильно надушены мускусом. Француз объяснил мне, что у них существует такое мускусное мыло, которым они моют ноги и руки, что мыло это ядовитое и производит часто болезни кожи, и действительно, у двоих я заметил как бы легкую сыпь на ногах, она особенно выделялась на икрах, которые были видны, ибо юбки их едва достигали колен.

Девушки эти, прислуживая нам, то и дело обмахивали нас каким-то большим веером от мух, и когда мы вышли из-за стола, стали с нас стряхивать пыль. Я поинтересовался в шутку, отчего они так роскошно одеты, когда простые служанки. На это француз мне объяснил, что великий визирь очень богат, что у него 40 законных жен и большое число наложниц и что роскошь их костюмов едва сообразима, что если бы моя жена к [89] нему приехала, то могла бы всех их видеть. Другой визит довольно любопытный, который стоит описать, это к еврейскому раввину.

Раввин этот сам пришел меня приглашать, объявив, что вся иудейская колония собралась у него, чтобы меня видеть. Он сказал, что его посещал бывший здесь 8 лет тому назад английский посол и что все европейцы его очень уважают.

Я, разумеется, к нему отправился.

Масса жидов встретила меня у ворот. Женщины были разодеты, что называется в пух и в прах, костюмы, впрочем, такие же, как уже описаны мною в Тетуане и Танжере. Сам престарелый раввин стоял на крыльце, окруженный членами своей семьи. Он меня повел внутрь дома, там посреди большой комнаты стоял стол, накрытый по-европейски с разными сладкими яствами, между прочим, было известное арабское кушанье кускус, состоящее из ячменя, риса и разных приправ с кусками мяса мелко рубленного.

Никто из жидов не стоял и почти все расположились вдоль стены.

Раввин угощал и просил пробовать каждого блюда.

Мне подали чаю в серебряной позолоченной чаше европейской работы, но, видимо, старинной, на ней были разные узоры. Раввин объяснил, что это подарок умершего султана, у которого он был казначеем.

После чая принесли вина, вкусом и цветом похожего на пиво. Причину такого сходства мне не удалось узнать. Вина вообще в Мароккской Империи мало и виноделием занимаются исключительно жиды. Я для дороги велел купить у них этого вина, но, несмотря на свою национальную алчность, жиды ни за что не хотели брать за него деньги и принесли 3 дюжины бутылок в подарок. Еще отмечу довольно курьезную вещь из их угощения: это ликер, настоянный на ладане. Он не особенно крепок, но действует одуряюще, даже в малом количестве; потом мне приходилось пить такой же ликер в Алжире, он цветом совершенно прозрачный, как очищенная водка. По окончании угощения раввин показал мне грамоту султана, разрешающую ему и всему его семейству ходить по городу обутыми.

Грамота эта была размером с газетный лист и обложена папкой с какими-то фантастическими рисунками и несколькими печатями. В ней что-то очень много было написано. Раввин сказал, что это выписаны там все его какие-то заслуги.

Я просил позволения снять с нее копию, на что тот охотно согласился и был даже очень этим польщен. Копию эту я сохранил у себя. Некоторые из жидовок, подойдя ближе, просили меня принять от них в подарок [разные] арабские туфли, шитые золотом, очень красивые.

Я, конечно, чтобы не обидеть их, принял и потом послал им несколько шелковых платков, привезенных мною из [90] Франции. Жидовки эти почти все говорили по-испански, так что я смог с ними объясниться без переводчика. Накануне нашего отъезда из Марокко мы поехали по приглашению султана осматривать его сад.

Про этот сад почти нечего говорить, он отличался разве лишь своим размером, нам понадобилось 2 часа, чтобы его объехать верхом из конца в конец. Он имеет форму удлиненного прямоугольника, цветов в нем очень мало, и они самые обыкновенные; дорожки везде прямые, посыпаны песком; деревья по большей части апельсиновые. Посреди сада большой пруд, имеющий вид правильного квадрата; близ пруда небольшая полянка, покрытая сахарным тростником.

В Мароккской Империи его вообще не возделывают, и эта маленькая плантация существует лишь для удовольствия султана. В конце сада мы нашли несколько рабочих, занятых выжиганием кирпича. Это невольно заставило меня подумать о патриархальности местных нравов...

Утром в день отъезда нам принесли от великого визиря разрешительные грамоты на проезд в Фец и через Уджу в Алжир. Для сопутствования нам был отряжен целый отряд солдат под началом каида (офицера) Джугали. Это был старый седой Араб, хороший наездник, бывший дядька великого визиря. В Феце к нам должен был быть присоединен еще другой отряд, ибо дорога там внушала большие опасения от разных непокорных султану племен, населяющих северо-восточную часть его царства. Вместе с грамотами мы получили и подарки от султана. Они следующие: для меня великолепные арабские лошади с роскошным красным бархатным седлом, шитым золотом ценою в 200 руб. ... Для моей жены была хорошая мула и два золотых массивных браслета ценою каждый в 300 рублей. Браслеты; эти у нее сохранились и по сие время. Любопытен способ передачи этих браслетов моей жене. Их принес управляющий дворцом и, не показывая, просил жену ему подать руки, затем вынул их из-под полы платья, надел ей на руки и самодовольно улыбнулся...

Насколько нас торжественно встречали в Марокко, настолько же и небрежно провожали, отдав нам подарки и спросив, довольны ли мы. Нас все оставили и разошлись.

Провожали нас за городом только француз Эркман да англичанин Маклин со своими солдатами в красных мундирах. На первую ночь мы расположили палатки на берегу Тензифта среди пальмового лесу.

К. А. Вяземский.

* * *

Впоследствии во время путешествия по Азии Вяземский с теплотой вспоминал свои марокканские впечатления. Так, по поводу приема, оказанного ему в Ланкеоне, он писал: «Прием [91] этот по своему великолепию и радушию превзошел даже тот, который мне был оказан в Мароккской Империи милым дикарем султаном Мулаем Гасаном» ⁷. А вид издали на марокканский город Мекнес, с возвышающимися над ним минаретами, напоминал ему Тулу с силуэтами церквей ⁸.

Комментарии

1. См.: Соколов А. В. Из истории изучения русскими Марокко. — Вопросы исторической географии и истории географии. Материалы Московского филиала Географического Общества СССР. М., 1973, с. 34-36.

2. ОР ВГБ, ф. 178. Музейное собрание, д. 8390.

3. Отдельные сведения о К. А. Вяземском: АВПР, ф. ГС, 1884, д. 2581, л. 1-4; д. 5608, л. 1-5; ф. Канд., 1881, д. 91, л. 102-103; также см.: ЦГАЛИ, оп. 1, д. 453, л. 3-8 об., 11-12 об.; ОР ЛПБ, ф. Быковы П. В. и З. И., № 313.

4. Данциг Б. М. Ближний Восток. М., 1976, об. 316.

5. ЦГАЛИ, oп. 1, д. 453, л. 3-8 об., 11-12 об.

6. АВПР, разр. 98, oп. 1, № 16.

7. ОР ВГБ, ф. 178. Музейное собрание, д. 8390, л. 276 об.-277.

8. Там же, л. 242 об.-243 об.