ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Трансваальская война и неожиданный британский шовинизм. — Образчики воинственной поэзии. - Речи лорда Сольсбери, Бальфура и Чемберлэна. — Фактические недоразумения и недомолвки. — Особенности английского настроения. — Заявление проф. Ф. Ф. Мартенса в защиту Гаагской конференции

1 декабря 1899.

Война в южной Африке становится все более кровопролитною и упорною по мере прибытия английских подкреплений; боэры имеют против себя непрерывно возрастающие неприятельские силы, и пока они сражаются с одним отрядом, на смену ему уже идет другой, тогда как они сами не могут уже рассчитывать на заметное увеличение своей численности. Трансвааль и Оранжевая республика отрезаны от внешнего мира; им не откуда получать новые запасы оружие и боевых снарядов, а с моря постоянно доставляется все необходимое для англичан. Помощь боэрам со стороны родственных элементов Капской колонии носит по необходимости лишь случайный и частный характер; сочувствие чужих народов и государств также приносит мало реальной пользы, и не подлежит сомнению, что боэры до конца будут предоставлены самим себе. Сознавая и чувствуя, что на этот раз дело идет об их существовании, обе республики боэров напрягают свои усилия до последних пределов, и кровавая борьба, невидимому, окончится еще не скоро. Англия на первых порах потерпела ряд тяжелых неудач на театре войны в Натале: генерал Уайт заперт в Ледисмите; значительные отряды его войск сдались в плен в открытом поле; боэры заняли часть британской территории и оффициально объявили о присоединении нескольких соседних провинций к своим владениям; англичане, взявшиеся наказать и уничтожить Трансвааль, вынуждены были защищаться от наносимых им ударов и очутились в крайне неприятном положении, не лишенном комизма. На западной границе Трансвааля, знаменитый британский центр алмазной промышленности, Кимберлей, подвергся правильной осаде, и сам Сесиль Родес рисковал попасть в руки боэров; город Мэфкинг тоже окружен, а Врибург взят почти без сопротивления. Но с каждым днем шансы успеха склоняются на сторону Англии: на выручку генерала Уайта явились с свежими войсками генералы Гильдьярд, Бартон и Клери; к Кимберлею [840] направился лорд Метуэн, и военные действия принимают более энергический характер под руководством главнокомандующего, сэра Роджерса Буллера. Лондонские газеты полны известий об английских победах, и хотя известия эти не отличаются точностью, но они соответствуют изменившимся обстоятельствам, которые, в общем, неблагоприятны для боэров. Англия втянулась в настоящую и серьезную войну, требующую огромных жертв, и — что всего удивительнее — общественное настроение англичан оказывается чрезвычайно воинственным, представляя собою яркий контраст господствующему на материке Европы миролюбию.

Британский шовинизм, проявляющийся теперь с неожиданною силою и с замечательным единодушием в публичных речах и в рассуждениях печати, есть для многих нечто совершенно новое, противоречащее всем существующим понятиям о промышленной Англии. Война — конечно, победоносная — воспевается английскими писателями в стихах и прозе; деловой, солидный «Times» печатает на своих столбцах красноречивые патриотические излияния, поражающие своим восторженным тоном и часто также отсутствием здравого смысла. Преемник Теннисона в звании оффициального поэта-лауреата, Альфред Остин, поместил в этой газете стихотворение под заглавием: «Непреклонна как рок»; по поводу неудач генерала Уайта он вспоминает Рим после битвы при Каннах, когда граждане не испугались близости Аннибала, а сплотились воедино для мужественного отпора неприятелю. «Легионы, один за другим, выросли из земли, двинулись вперед и перешли через море, пока орлы Сципиона не покрыли берега Африки, и Карфаген погиб, чтобы не оскорблять более. Не менее решительная, чем Рим, стоит ныне Англия, глядя в лицо враждебной судьбе и не опуская рук; в ее обширных владениях нет ни страха, ни споров; но, спокойная в своей силе и закаленная в своей твердости, она бросает в пасть смерти новые жизни, которые не устанут в борьбе, пока не повернет обратно беззаконная волна измены, тираннии и гордости, и пока флаг ее (Англии), непреклонный, как рок, не принесет хартии свободы лежащему в оковах государству». Далекая южно-африканская республика, борющаяся за свою независимость, представлена здесь опасной соперницей, которая должна погибнуть для спокойствия Великобритании; президент Крюгер — грозный Аннибал, стоящий у ворот Лондона, после поражения отряда Уайта при Ледисмите! Трансваальские боэры, не пожелавшие добровольно отдаться в распоряжение английских пришельцев, виновны в «измене, тираннии и гордости»; их свободное государство находится в цепях и получит «хартию вольностей» только от [841] завоевателей-англичан. Хотя для президента Крюгера в высшей степени лестно сравнение с Аннибалом, но он вероятно никогда не думал, что ему придется играть такую необыкновенную роль в воображении английских патриотов, и что его заботы о самостоятельности Трансвааля в такой мере опасны для могущества «владычицы морей Другой поэт, Свинборн, говорит о бодрости пловца, привыкшего справляться с волнами и не смущающегося их напором: «Англия, как крепкий дуб, не отступала, когда против нее поднялась вся сила Европы; от ее солнца растаяли враги, подобно росе, и она воспрянула, как спавший лев». После пунических войн — Наполеоновские войны, и после Аннибала — Наполеон, — и все это по поводу Трансвааля и его злосчастных боэров! Высокопоставленное духовное лицо, архиепископ Армагский, подписавшийся скромно: «Вильям Армаг», превозносит в длинной поэме военные подвиги, которыми может гордиться не одна только Англия, и каких «не совершала никакая пехота со дня Альбуэры» (победа Веллингтона над Сультом в Испании 1811 г.); эти подвиги совершены войсками генерала Уайта вероятно до сдачи в плен батальонов глостерского и ирландского пехотных полков с артиллерией. Проповедник божественной морали восхищается «божественной музыкою пушечной пальбы, раздающейся по холмам», — за океаном, в отдаленной части света; он высказывает убеждение, что «небо создает человеческие битвы, как оно создает землетрясения и бури». Война есть добро и красота, хотя она приносит смерть и слезы, — такова новая евангельская истина, возвещаемая в Англии. Популярный Редьярд Киплинг присоединяет свой голос к общему хору патриотов, жаждущих беспощадного разгрома боэрских республик. Громадное большинство газет проникнуто теми же чувствами и дает полный простор самым эгоистическим и узким взглядам на задачи национальной внешней политики.

Выдающиеся английские ораторы и политические деятели, как и газеты, настойчиво доказывают публике и Европе, что борьба предпринята во имя «прав человека и гражданина» и имеет своею конечною целью торжество справедливости и цивилизации над грубостью и произволом. Англичане негодуют по поводу толков континентальной печати об их желании завладеть золотыми копями Трансвааля; против этой мысли восстал премьер, лорд Сольсбери, в своей речи на банкете лорда-мэра, 9 ноября (нов. ст.); он выразился между прочим, что Англия не ищет ни территорий, ни золота, а стремится только доставить равные права всем людям всех рас и обеспечить безопасность своим подданным и соплеменникам, как и целой империи. Однако, когда через несколько [842] дней либеральный лорд Эдмонд Фицморис сделал из его слов естественный вывод, что правительство в лице премьера не питает завоевательных замыслов относительно Трансвааля, — лорд Сольсбери счел нужным печатно опровергнуть это предположение, сославшись на свои замечания о преждевременности каких-либо гипотез насчет будущих условий мира.

Предводитель большинства в палате общин, министр Бальфур, на сходке консервативных ассоциаций в Дьюсбери, 28 (16) ноября, коснувшись враждебных заграничных отзывов и обвинений, заявил, что они объясняются лишь невежеством или ненавистью. Англия не может преследовать в Трансваале денежные цели по той простой причине, что «с колоний уже сто лет не взимается налогов в пользу метрополии». Бальфур находит, что положение английских подданных в республике боэров несравненно хуже, чем положение ирландцев под британским владычеством. «В то время как в Ирландии существует неограниченное право сходок, и она пользуется в парламенте весьма широким представительством, в Трансваале иностранцы не имеют ни права сходок, ни представительства в народном собрании, будучи, однако, обременены весьма тяжкими налогами. Англия не может допустить, чтобы в соседстве ее собственных владений, обращались с ее гражданами как с подвластными существами. Такое положение вещей не согласуется с честью и достоинством страны, ни с интересами людей того же национального корня, ни с интересами самой белой расы». Утверждение, что война вызвана английским правительством или отдельными членами кабинета, решительно отвергается Бальфуром. «До последней минуты — по его уверению — Трансвааль имел возможность избегнуть войны: ему стоило только дать иностранцам избирательные права. В 1896 и 1897 годах Англия предложила гарантировать Трансваалю независимость (?), но предложение это было с презрением отклонено». Бальфур полагает, что «объявление войны со стороны обеих республик объясняется вовсе не отчаянною борьбою за свободу, а стремлением Крюгера к господству». Престарелый боэрский президент, как новый Наполеон, проникся ненасытным честолюбием и вздумал удовлетворить свою жажду славы и власти, причем надеялся на вмешательство Европы (в пользу побежденных или более слабых?) и на партийные раздоры в самой Англии; но коварный честолюбец ошибся: он не предвидел, что «английские партии сомкнутся и обнаружат полное единодушие, как только интересам империи будет грозить опасность». Относительно будущего оратор высказался яснее и резче, чем лорд Сольсбери: «Мы не допустим ни в каком случае, чтобы [843] созданное в нашей среде (в южной Африке, в среде голландских поселенцев!) и нами самими (т. е. с согласия Англии) государство могло воспользоваться дарованными вольностями для того, чтобы превратить страну в военный лагерь, направленный против нас. Мне неизвестно, — продолжал Бальфур, — долго ли продолжится этот спор, но я знаю, каков будет исход его и какой политики должны будут держаться победители. Мы не забудем великодушия, подобающего завоевателям, но примем свои меры, чтобы инциденты последних двух месяцев более не повторялись».

На следующий день, 29 (17) числа, в Лейстере, выступил с своими разъяснениями главный виновник войны, Чемберлэн, державшийся в тени в период неудач. Он начал с признания, вынужденного у него событиями, — что «война с Трансваалем есть величайшая война, какую переживало нынешнее поколение», — чего, конечно, вовсе не предполагали англичане с Чемберлэном во главе, считавшие возможным справиться с боэрами при помощи маленького отряда Джемсона и относившиеся к ним крайне пренебрежительно до самого момента разрыва и даже позднее, до первых серьезных поражений. Зато победа доставит, будто бы, великие блага не только англичанам, но и всем вообще народам. «Еслибы завтра, — говорит Чемберлэн, — над Трансваалем и Оранжевой республикою поднялся британский флаг, то единственным результатом было бы господство хорошего правления, справедливости и процветания, в которых Англия участвовала бы сообща со всем цивилизованным миром. Иноземные критики, рассуждающие об алчной, хищнической войне, не знают Англии и тех оснований, по которым она никогда не требует от своих колоний денежных средств. Англия борется за справедливость, свободу и уважение к торжественно заключенной конвенции, для противодействия посягательству на верховные права короны и для ограждения своих подданных от несправедливости... О Трансваале говорят как о слабом государстве. Во время объявления войны Трансвааль был могущественнейшим государством южной Африки. Англия должна перевозить свои войска шесть тысяч миль морем и затем полторы тысячи миль по суше. При таких условиях надо спокойно следить за военными событиями, приготовиться к поражениям, не преувеличивать побед и с твердой верой выжидать окончания войны». Что касается будущего, то образ действий правительства будет определяться интересами империи, а не какими-либо мелочными соображениями. «Боэры собственным своим поведением создали совершенно новое положение, разорвали конвенции и дали нам (Англии) в руки tabula rasa, на которой мы можем вписать что хотим. Всякое правительство, которое снова [844] дало бы обеим республикам возможность действовать против господствующей державы, виновно было бы в измене. В обоих пунктах, в Судане и южной Африке, — закончил Чемберлэн, — будущее, надеюсь, оправдает жертвы, которые мы должны принести». (В передаче содержания речей Бальфура и Чемберлена мы по необходимости руководствовались телеграфными сообщениями наших газет, так как подлинные отчеты не получены еще в Петербурге ко времени печатания нашей хроники.)

В этих министерских заявлениях бросаются в глаза некоторые фактические неясности и недомолвки, требующие соответственных комментариев. Вопрос о золотых копях Трансвааля никем не ставился таким образом, что Англия желает извлечь из них доход для государственной казны, и опровержения, направленные в эту сторону, не имеют в сущности реального смысла. Лорд Сольсбери говорит, что «кабинет не получал бы ни одного фартинга с трансваальских или иных золотых приисков»; он идет далее и утверждает, что «Англия, как целое, не имела бы выгоды от обладания золотыми рудниками, если не считать того, что ее правительство обеспечило бы благодеяния хорошего управления людям, занятым в этой промышленности». Бальфур и Чемберлэн повторяют, что английское казначейство ничего не берет с колоний, и, следовательно, не участвовало бы в барышах от золотых копей Трансвааля. В действительности, речь вовсе не об этом, и само собою разумеется, что никто не обвинял Англию в намерении обогатить ее государственную казну (или даже кабинет, по странному выражению лорда Сольсбери) на счет Трансвааля. Говорилось и говорится не о казне, и не об английском государстве в тесном смысле слова, а об английской нации, интересы которой олицетворяются ее правительством. Если держаться толкования, усвоенного почему-то министрами, то колонии вообще не представляют ценности для Англии, так как уже около ста лет не взимается с них налогов в пользу метрополии; однако, британское правительство не щадит усилий и средств, чтобы сохранить и расширить колониальные владения, и оно не отступит пред опаснейшею европейскою коалициею ради сохранения, напр., своего преобладания в Египте, который, уже в силу своей номинальной зависимости от Турции, не может приносить доход непосредственно английскому казначейству или правительству, и который, вдобавок, постоянно требует громадных жертв и затрат со стороны Англии. Золотые и алмазные копи нужны, конечно, не британской казне и не британскому государству, а англичанам, их промышленности и торговле. Богатейшие в мире алмазные копи Кимберлея, сосредоточенные в руках синдиката, во главе которого стоит Сесиль Родес, обеспечивают лондонскому [845] рынку монополию по торговле алмазами во всем свете, а это обстоятельство признается весьма важным для промышленных интересов Англии, хотя последняя не получает ни одного фартинга в виде налогов с владельцев копей Кимберлея. Англичанам ничего другого и не требуется, кроме указываемого лордом Сольсбери обеспечения свободной эксплуатации природных богатств Трансвааля, под благодетельным английским режимом, без вмешательства и контроля нынешних хозяев страны, а это возможно в полной мере только путем завладения данной территориею. Очевидно, замечания министров по этому щекотливому пункту сводятся к какой-то странной и бесцельной игре слов. Англичане стали сильно интересоваться Трансваалем только с половины восьмидесятых годов, когда найденные в его землях залежи золота привлекли отовсюду искателей наживы; и будь республика боэров по прежнему бедною земледельческой страною, Англия никогда не предприняла бы войны для завоевания ее под предлогом заступничества за избирательные права своих подданных. Напомним кстати, что обычное теперь у английских патриотов обвинение Гладстона в непростительной оплошности, допущенной им, будто бы, в 1881 году признанием самостоятельности Трансвааля, основано на недоразумении. В 1881 году Трансвааль представлял еще очень незначительный интерес для Англии; ничто не предвещало тогда открытия и успешной разработки богатых золотых рудников в окрестностях нынешнего Иоганнесбурга, самый этот город еще не существовал, и никак нельзя было предвидеть позднейший наплыв иностранных поселенцев в эту непривлекательную, малоплодородную область. Тогдашние министры и политические деятели Англии не имели никакого разумного основания и расчета воевать с боэрами, чтобы подчинить их своему владычеству, и Гладстон воспользовался первым удобным случаем, чтобы положить конец хроническим неурядицам и волнениям в этой части южной Африки. Решимость окончательно урегулировать положение Трансвааля, как самостоятельной республики, вызвана была не великодушием, а здравою оценкою обстоятельств того времени, соображениями пользы и безопасности соседних британских владений, отчасти даже необходимостью, в виду частых восстаний диких туземных племен. Трансвааль, с которым имел дело Гладстон, не возбуждал к себе внимания англичан, и судьба его была для них безразлична; а то, что впоследствии так быстро возвысило значение этой страны, лежало вне пределов человеческой предусмотрительности. Осуждая действия Гладстона с нынешней точки зрения, после радикальных перемен в положении Трансвааля с 1881 года, современные английские критики «великого старца» [846] нарушают элементарные правила исторической перспективы и в то же время справедливости.

Что касается возвышенных и благородных мотивов, побудивших английское правительство прибегнуть в оружию против Трансвааля, то в изложении Бальфура и Чемберлэна они подкрепляются явными фактическими неточностями. Всем известно, что иностранным поселенцам в Трансваале были предоставлены полные избирательные права под условием пребывания в стране в течение известного срока, и только продолжительность этого срока была предметом спора: губернатор Капской колонии, сэр Мильнер, требовал пятилетнего срока, а президент Крюгер предлагал семилетний; но и эта разница исчезла при дальнейших переговорах, когда правительство республики согласилось на требуемую уступку для избежания разрыва. Так как в продолжение нескольких месяцев переговоры вращались исключительно около вопроса о новом избирательном законе, и никаких других притязаний Англия не предъявляла, то отсюда следует заключить, что других основательных поводов к неудовольствию и не было, или они были слишком ничтожны и случайны, чтобы заслуживать специального обсуждения. Откуда же взялись те преступления против справедливости, равенства и цивилизации, которые теперь ставятся в вину боэрам? Нигде в мире иностранцы не пользуются правом участия в выборах и не могут оказывать законное влияние на законодательство и управление, пока не приобрели прав граждан путем натурализации, и решительно непонятно, почему этот повсеместно применяемый принцип должен считаться беззаконием для Трансвааля. По единственному спорному вопросу, вызывавшему пререкания, соглашение были уже в сущности достигнуто, и оно было сознательно уничтожено неожиданными дальнейшими требованиями и придирками Чемберлэна, имевшими уже безусловно вызывающий характер. Факты настолько еще свежи в памяти европейской публики, что стремление запутать их громкими словами не может иметь успеха.

Переменчивый ход войны раскрыл пред нами некоторые любопытные особенности английской печати и английского общественного мнения. В солидных лондонских газетах замечается почти такая же способность увлекаться и фантазировать, такое же легковерие и такой же воинственный задор, как и в журналистике других стран, и особенно Франции. Небольшие стычки британских отрядов с боэрами изображались в виде крупных сражений и побед, описывались с необыкновенною обстоятельностью и давали материал для красноречивых патриотических рассуждений; но отдельные подробности этих описаний невольно вызывали на размышление: [847] упорная битва продолжалась, напр., десять часов, а в результате— один убитый и трое раненых. Что же делали воюющие в течение этих десяти часов? Быть может, они стреляли на воздух или выпускали холостые заряды. Неприятель долго и настойчиво бомбардирует город; в последнем, однако, никто не пострадал, и осажденные англичане чувствуют себя превосходно, — убита только собака на площади; два дня спустя, телеграф серьезно делает поправку к сообщенному известию:, убит петух, а не собака. К кровавым событиям примешивается комический элемент, благодаря неумелому усердию составителей оффициальных отчетов; особенно прославились мулы, произвольно убежавшие с пушками в лагерь боэров и увлекшие за собою пехоту, которая и попала в плен. Быстрые переходы от восторга в разочарованию были очень часты в начале войны. Первые удачные действия генерала Уайта произвели почему-то впечатление решительных ударов, и газеты сообщали уже, что президент Крюгер готов подчиниться победителям; возникли только разногласия относительно того, как поступить с Трансваалем. Через несколько дней случилась катастрофа с мулами, и это поражение показалось национальным бедствием, чем-то в роде битвы при Каннах, тогда как ничтожный дотоле Крюгер превратился чуть ли не в Аннибала или Бонапарта. Но при этих поверхностных увлечениях в ту или другую сторону ясно выступает одна характерная черта, — образцовая политическая дрессировка, побуждающая всех и каждого терпеливо ожидать неизбежной перемены в лучшему, воздерживаясь от преждевременных обвинений и споров. Вражда партий замолкла, как только началась война; оппозиция как будто перестала существовать; правительству предоставлено действовать с полною свободою для достижения надлежащего результата; критика отложена до тех пор, пока не восстановится мир. Внутреннее самообладание, твердая уверенность в необходимости единодушия и спокойствия, придают какой-то однообразный, торжественный отпечаток господствующему общественному мнению; но министры знают, что на них обрушится ответственность в случае неудачного исхода кампании, и что в будущем они могут быть преданы суду за неправильные действия и распоряжения, причинившие ущерб интересам империи. Это сознание ответственности одинаково присуще всем — и государственным людям, и общественным деятелям, и газетным публицистам; оно ничем не вынуждено и никому не навязано внешними мерами, а есть только законный продукт вековой политической свободы, составляющей жизненную атмосферу Англии.

Эта черта британской политической жизни вызывает обыкновенно разные философские замечания в умеренных органах французской [848] печати. Что было бы во Франции, если бы она испытала что-нибудь подобное трансваальской истории! Французы прежде всего свергли бы министерство, устроили бы внутренний кризис в дополнение к внешнему, стали бы разыскивать виновников неудачного хода дел на театре войны и ежедневно находили бы новых изменников в разных слоях общества; Дерулэд задумал бы новый пересмотр конституции или государственный переворот, и незначительная внешняя неудача привела бы к печальной внутренней неурядице, обрекающей страну на бессилие. Один из наиболее выдающихся республиканских деятелей после Гамбетты, Жюль Ферри, перестал быть главой министерства на другой же день после того как получилось известие о поражении небольшого французского отряда при Лангсоне, в Индо-Китае; карьера его была разбита, и до конца жизни он подвергался жестоким нападкам и насмешкам со стороны беззастенчивой бульварной прессы. Французские публицисты указывают теперь на поведение английской оппозиции относительно Чемберлэна, как на достойный подражания образец; но политические нравы, выработанные веками, не перенимаются, подобно учреждениям, и не могут быть искусственно пересажены на чужую, не подготовленную к ним почву. Французский национальный характер, воспитанный под гнетом деспотизма и среди периодических взрывов разнузданной свободы, не имеет в себе тех элементов сознательной устойчивости, которые лежат в основе политического темперамента англичан, и благонамеренные мечтания французских доктринеров по необходимости останутся бесплодными.

* * *

В «Правительственном Вестнике» от 4 ноября напечатано следующее сообщение проф. Ф. Ф. Мартенса, бывшего делегатом на Гаагской конференции:

«Внезапно возникшая в южной Африке война естественно приковывает к себе внимание всего цивилизованного мира. Не прошло двух месяцев после закрытия Гаагской конференции, как опять возникли все ужасы войны.

«Чем больше надежд возлагалось на Гаагскую конференцию, тем обиднее совершающееся. Чем пламеннее желание всех друзей международного мира предупредить новые кровопролития, тем искреннее сожаление, вызванное печальными известиями о кровопролитных битвах в южной Африке. Опять наступило время, когда под сению Красного Креста сестры и братья милосердия совершают свои великие подвиги.

«Понятно, естественно сожалеть обо всем этом, но совершенно [849] непонятно, каким образом можно поставить в вину Гаагской конференции прискорбные события в южной Африке? На каком основании можно думать, что Гаагская конференция должна была устранить всякую войну? Почему можно утверждать, что южно-африканская война есть отрицание трудов этой конференции?

«Эта конференция не имела своею задачею предупредить на будущие времена все международные войны. Такая задача была бы разрешима только после полного изменения всех отношений между современными народами. Пока люди остаются людьми, пока народы будут увлекаться только своими интересами и пока правительства будут преследовать свою собственную пользу и оберегать свою национальную честь и достоинство, — до тех пор, к сожалению, столкновения между народами неизбежны и войны возможны.

«С этими положительными фактами должна была считаться Гаагская конференция. Она выработала особую конвенцию о средствах миролюбивого окончания международных столкновений. Она вменила государствам в обязанность только в крайнем случае и после истощения всех миролюбивых средств прибегать к употреблению принудительных мер, для защиты своих прав и интересов. Гаагская конференция столь мало рассчитывала на полное упразднение на будущие времена всех международных войн, что значительную часть своего труда положила именно на определение законов и обычаев войны. Подписанные на конференции конвенции о законах сухопутной войны и о действии Красного Креста во время морской войны являются неопровержимыми доказательствами вполне правильного взгляда этого международного собрания на войну. Гаагская конференция признала войну величайшим бедствием для всех народов, но упразднить ее она не могла. Она должна была считаться с этим бичом народов и желать предотвращения его ударов. Но если это несчастие все-таки постигло бы народы, если все усилия для предупреждения его оказались бы тщетными, — на этот случай Гаагская конференция имела в виду и старалась, по меньшей мере, ограничить страшные бедствия войны для всех лиц, которые являются несчастными ее жертвами.

«Результаты трудов Гаагской конференции мира можно изложить в следующих двух положениях:

«Во 1-х, конференция создала стройную систему возможных усилий, направленных в сохранению международного мира посредством добрых услуг, посредничества и международного третейского суда.

«Во 2-х, она организовала и упорядочила действия воюющих государств посредством ограничения проявлений дикого произвола, [850] смягчения страшных бедствий войны и сохранения общими силами всех народов, как нейтральных, так и воюющих, жизни и здоровья лиц, страдающих от войны.

«В утверждении законных основ сознания солидарности народов в борьбе против общего и страшного зла, каким представляется война, и в образовании из современных государств великого общества взаимной помощи и страхования от всех угрожающих им от международных столкновений бедствий и опасностей — вот в чем заключается великая и незабвенная заслуга Гаагской конференции мира.

«Нельзя не выразить желания, чтобы все друзья великого дела, начатого Россиею по почину ее великодушного Монарха, не приписывали бы Гаагской конференции тех намерений, которых она никогда не имела, но, напротив того, крепко сплотились бы вместе, для защиты и развития уже достигнутых результатов.

«Во всяком случае, в истории международных отношений Гаагская конференция составляет эпоху, ибо ею положено твердое основание целой системе мероприятий, направленных в возможному предотвращению войн со всеми их неисчислимыми бедствиями. Но сделать международную войну совершенно невозможною — Гаагская конференция не имела задачею и не могла».

В этом интересном сообщении не поставлен прямо, но подразумевается вопрос, заключающий в себе всю сущность разочарований и сомнений, о которых упоминает почтенный автор. Если Гаагская конференция «вменила государствам в обязанность только в крайнем случае и после истощения всех миролюбивых средств прибегать к употреблению принудительных мер для защиты своих прав и интересов», то почему эта обязанность была оставлена без всякого внимания при первом же серьезном конфликте, приведшем к войне между Англиею и обеими южно-африканскими республиками? Профессор Ф. Ф. Мартенс ставит в заслугу конференции, что она «создала стройную систему возможных усилий, направленных в сохранению международного мира посредством добрых услуг, посредничества и международного третейского суда». Но сделан ли был опыт применения этой «стройной системы» к возникшей вслед затем трансваальской войне? Или эта стройная система создана была не для того, чтобы применять ее на практике? Что помешало державам употребить возможные усилия для предупреждения кровопролития? Почему ни один из европейских кабинетов не взял на себя инициативы в предложении посредничества и международного третейского суда между Англиею и Трансваалем? Формальные причины не могли иметь решающего значения в [851] данном случае. По желанию британского правительства, Трансвааль был устранен от участия в Гаагской конференции, под предлогом его неполной государственной самостоятельности; но этот факт, указывая на неравноправность южно-африканской республики с Англиею, нисколько не исключал возможности между ними правильных международных споров и столкновений, подлежащих действию общих норм международного права. Весь ход дипломатических переговоров, окончившихся столь печальным образом, свидетельствовал о признании англичанами Трансвааля, как государства, с которым можно вступать в соглашение или в конфликт; верховенство или преобладающее положение Англии, ограничивая внешние связи республики в силу обоюдного договора или конвенции, не имело никаких обычных признаков господства сюзерена над вассалом, и само британское правительство никогда не заявляло прямо о вассальной зависимости от него Трансвааля. Как бы то ни было, другие великие державы имели законное основание предложить свое посредничество в момент обострения кризиса, после грозной заключительной ноты Чемберлэна и даже после ответного ультиматума из Претории; лондонский кабинет мог бы отклонить эти добрые услуги и отвергнуть также мысль о третейском суде, но европейская дипломатия исполнила бы свой долг и впервые испытала бы на деле те практические способы для предупреждения войн, которые установлены были в Гааге. Ответственность за неудачу сделанных усилий падала бы тогда всецело на Англию, — но усилия эти не были сделаны, и в этом нельзя было не видеть доказательства практической бесплодности «стройной системы» хороших слов, возвещенных на Гаагской конференции. Дипломатическая рутина превращает в мертвую букву самые возвышенные и благородные проекты, и это неприятное сознание есть, к сожалению, только логический вывод из событий последнего времени.

Текст воспроизведен по изданию: Иностранное обозрение // Вестник Европы, № 12. 1899

© текст - ??. 1899
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1899