РЕЛИГИОЗНАЯ ВОЙНА В СУДАНЕ

(«Der Sudan und der Mahdi». Das Land, die Bewohner und der Aufstand des falschen Propheten; von Richard Buchta. 1884.

«The wild Tribes of the Sudan». By F. L. James. 1884.

«Le desert et le Soudan». Lauture.)

Мало кто в Европе не интересуется Суданом, его настоящим положением, его прошлым и будущим, и в особенности его знаменитым героем и предводителем Махди. Внезапно и неожиданно возник этот интерес. Всего года три тому назад массе публики эта часть Африки известна была только по имени. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что немногие даже отдавали себе отчет в том, что собственно такое Судан: государство, горное пространство, или бесплодная и безлюдная пустыня в роде Сахары, по соседству с которой он кстати и обозначен на картах. Кордофан и Дарфур, Бербэр, Сенаар, Хартум, Суаким — все эти названия провинций и городов ведомы были и повторялись только учениками гимназий и английскими купцами, ведущими торговлю с неграми. Их, и только их, достоянием была вся эта часть Африки. Да и из них первые, т. е. ученики гимназий, имели о ней весьма смутное понятие, какое, впрочем, только и могли получить из своих учебников и географических карт. Перед нами лежат в настоящую минуту две далеко не старые карты, одна французская, другая — немецкая. На первой Хартум обозначен чуть не на самом берегу Красного моря, а «Negritie on Soudan» (это название выведено огромными буквами в разбивку) занимает [2] сплошь всю центральную Африку и клином упирается в Атлантический океан. На другой Судан скромно помещен между 18 и 38% в. д. и далеко не доходит с одной стороны до Гвинейских гор, с другой — до Дарфура, который таким образом из Суданского плоскогорья исключен. По этим картам легче всего судить, как хорошо известен был Судан и насколько интересовал он европейскую публику, с учеными географами включительно. И вот теперь все это изменилось. Судан сделался предметом общего внимания; о нем пишутся большие сочинения на всех языках; вышепоименованные и множество других названий ежедневно печатаются во всех газетах и повторяются всеуи читателями в мире. Но особенно возбуждает интерес личность Махди. Да и как не заинтересоваться страною и человеком, своим движением сделавшим то, что оказывалось не по силам самым могущественным государствам, самым искусным дипломатам: поставившим в тяжкое затруднение, вынудившим к сговорчивости самую гордую и самовластную империю в мире, Англию. Давно ли первым правилом лиц, руководящих внешней политикой Европы, было: «никогда не вступать во враждебные отношения с Англией?» Бисмарк, этот великий дипломат, — герой Бисмарк говаривал не раз и преподавал своим ближайшим помощникам в дипломатии, как основной принцип политики, следующее: «иметь Англию на своей стороне — залог успеха для всякого крупного политического дела; иметь ее против себя — залог неуспеха. Как бы дело ни казалось блестяще и твердо, но оно не прочно, если Англия принципиально враждебна ему. С Англией можно вздорить, можно ей во многом противиться и добиваться от нее уступок, но только до известной границы. Вступать с нею в смертельную вражду, в такую вражду, для которой нет примирения — нельзя, и этого делать никогда не следует». И эта-то столь для всех опасная вершительница судеб каждого дела, гордая «владычица морей», Англия, вынуждена теперь смиряться перед всеми, брать назад свои требования, просить извинения, искать помощи и поддержки... Все и везде, во всех частях света, предпринимают что-либо такое, чему Англия именно «принципиально враждебна», что-либо такое, что уж не в горделивой фантазии англичан только, а в самом деле существенно нарушает, или грозит нарушить современем, самые жизненные «английские интересы», а она не в состоянии этому воспрепятствовать. Она может только протестовать и протестует, но протестует платонически, не смея не только перейти от слов к действию, но даже и говорить [3] с той спокойной энергией, к которой привыкла сама и приучила других. Еще менее трех лет тому назад отвергшая и не допустившая вмешательства всей Европы в египетские дела, она вынуждена теперь с радостью принять военную помощь Италии, — Италии, слабейшей из всех европейских держав. Все ее карты спутаны, все расчеты поколеблены и будущее представляется в весьма мрачном свете. И почему все это? Потому между прочим, что на ее дороге, загораживая ей путь встали полудикие обитатели Судана и Нубии с своим, Бог знает откуда взявшимся, предводителем Махди. Но ведь это варвары, жалкие, не имеющие понятия о цивилизации дикари, многие племена которых не дошли еще даже до оседлого состояния, а ведут кочевую жизнь. Справиться с ними, покорить их ничего не стоит. Это может быть сделано и сделается в несколько недель, многое много месяц, двумя-тремя полками хорошо обученной, хорошо вооруженной европейской армии. Да, англичане думали так. Но они очень скоро увидали, что это легче сказать, чем сделать. Варвары не поддались ни их войскам, ни другому оружию, которое они издавна привыкли и мастерски умеют употреблять, — деньгам. Попытки подкупа остались так же безуспешны, как и военные действия. Не помогло и третье средство, казалось, обещавшее если и не полный, то все же значительный успех: подставление другого пророка, вступившего в религиозное состязание с Махди, которого он уличал во лжи и предавал проклятию. Варвары и внимания не обратили на этого подставного пророка и с неудержимой силой, племя за племенем, присоединялись к Махди, покуда восстание не сделалось, наконец, всеобщим. В чем же сила этих варваров? Чем они движимы? К чему стремятся? Что такое их Махди? Кто он? Откуда? Что это за личность, заведомый ли обманщик, хитрый шарлатан или, в самом деле, убежденный пророк? И что такое вообще, это суданское восстание, чем оно вызвано, какой его характер? Есть ли это проявление религиозного фанатизма, новое воинствующее движение мусульманского мира? Или это, в более широких размерам, но все та же обычная война цветных племен между собою, одна из тех кровопролитных, но не имеющих для Европы никакого значения, войн, — которые столько раз уже потрясали северо-восточную часть Африки, а в центральной никогда и не прекращаются? Почему, наконец, зло в такой сильной степени отражается на Англии, что кажется, будто почва колеблется под ее ногами и вся она обессилена, ошеломлена, готова упасть? Положим, суданское восстание непосредственно касается Египта, который Англия [4] приняла под свое покровительство. Но ведь, при всей важности Египта для владычицы морей, не в нем же одном ее сила. Почему же она так напугана, так очевидно сбита с толку и растеряна? Это тем менее понятно, что, подавляя суданских повстанцев материально, она морально в сущности поддерживает их против египтян, так как английские министры с самого начала восстания и по сей день высказывают, что Судан необходимо отделить и сделать независимым от Египта. В чем же дело, следовательно? Почему не вступить в соглашение с Махди вместо того, чтобы, во что бы то ни стало, стараться уничтожить его? Или в его деятельности есть что нибудь, что грозит большей опасностью, чем потеря нескольких подвластных Египту провинций, а с личностию его связаны такие интересы, которые не могут быть обеспечены ничем, кроме безусловного устранения этой личности и ее влияния на соотечественников и братьев по религии?

Вот вопросы, которые невольно и все чаще и чаще представляются уму тех людей в среде европейской публики, которые не безучастно смотрят на совершающиеся перед ними исторические события, и не мудрено, что всюду выходят книга за книгой, посвященные Судану и Махди. Мы думаем, что общий интерес в ним разделяется и русскими читателями, особенно теперь, когда и у России тоже начались недоразумения с Англией, которые, если и будут улажены в настоящее время, все же не устранятся вполне и рано или поздно приведут, или по крайней мере, могут привести к столкновению с нею. Правда, театром наших недоразумений служит Азия, тогда как Махди действует в Африке. Но то и другое связано между собою гораздо теснее, чем это кажется с первого взгляда и суданские события тем именно и важны, потому и тревожат так Англию, что могут иметь решающее влияние на ее положение в Азии. С этим, мы уверены, согласятся и сами читатели, пробежав предлагаемый краткий очерк, составленный нами по названным в примечании книгам трех авторов различных национальностей: немца, англичанина и француза. Все они вдоль и поперек изъездили Судан, где оставались довольно долго, все изучали весьма тщательно страну и ее население и все, подчас, расходясь во взгляде на различные вещи и в оценке разных личностей, сходятся безусловно в одном: что восстание вызвано нестерпимым и необыкновенно грубым, по формам своего проявления, гнетом египтян и что оно носит отнюдь не религиозный, а чисто политический характер. Особенно ярко выступают причины восстания в книге Джемса, хотя он [5] и ездил с приятелями в Судан не с научной целью, а для охоты. В книге его масса рассказов, очень живо изложенных, о разных охотничьих приключениях, о том, сколько и как убито тигров и львов. Эти рассказы, по количеству, составляют даже большую часть содержания книги. Но именно потому, что автор видимо не имел предвзятой мысли выставлять темные пятна египетского управления и горькой жизни туземцев, а говорит о них лишь кстати, эпизодически, именно потому его свидетельство особенно важно, и мы не могли не воспользоваться им, говоря о Судане. (Здесь кстати будет объяснить, что выражение Судан употребляется нами в смысле не строго географическом, а скорее в политическом; мы подразумеваем под ним всю ту область, которая объята ныне войною, хотя в нее, с одной стороны, входят и Нубия, и Кордофан, с некоторыми другими провинциями, не принадлежащими собственно к географическому Судану, а с другой не входит западная часть географического Судана. Словом, мы говорим об «египетском Судане», которое название, впрочем, принято вообще и многими в последнее время употребляется).

Следующие цифры, заимствованные нами, из книги Бухты, показывают, как велико пространство земель, находящихся в открытом восстании и в настоящую минуту уже фактически потерянных для Египта. Нубия, представляющая большею частию пустынные, почти необитаемые земли, между Ливийской пустыней и Красным морем, имеет 864,500 квадратных миль; собственный Судан, провинции Кордофан и Дарфур на западе, Сенаар, Така, Сенгит и приморские области Суаким и Массана на востоке и мудирии Фашода, Бар, Газит и Гот-ель-Эслива на юге, простираются вместе на 836,500 кв. миль. Итого, значит, в общем 1.701,000 кв. миль, т. е. пространство, почти втрое превосходящее нынешнюю германскую империю. Население этого громадного пространства, далеко не соответствуя ему густотою, все-таки весьма значительно и по племенному составу разнообразно. Но определить в точности расовое происхождение всех этих племен и в особенности географическую черту, отделяющую одно от другого, не легко, почти невозможно. Направляясь вверх по Нилу, из Каира в Судан, кавказская раса постепенно переходит в эфиопскую, но градациями такими незначительными, что невозможно уловить, где кончается одна и начинается другая.

Чем ближе к экваториальным провинциям, тем темнее становится цвет кожи людей, покуда, наконец, на крайнем юге страны являются племена уж совершенно черной, чисто [6] негритянской расы, без всякой посторонней примеси. Бухта разделяет суданцев на четыре главные группы: 1) нубийцы, или барабра (которых не следует смешивать с северо-африканскими берберами); 2) арабы; 3) беджасы и 4) негры-нуба. Нубийцы, населяющие Нубию и восточные провинции Судана (именно наместничество Донгола, Бербер, Сенар, Таку и Сенгит), несмотря на очень темный цвет их кожи, не имеют ни одной из отличительных черт негритянского типа, напротив и в лице и в строении тела носят рельефный отпечаток кавказской расы. Типичнейшим образцом этой группы племен могут служить жители Донголы. Роста они среднего, или немного выше среднего, телосложения красивого и чрезвычайно пропорционального; форма лица у них несколько удлинненная, овальная, нос с горбинкой, с немного закругленным кончиком, губы полные, но не выдающиеся, на подбородке слабая растительность, глаза темные, живые и блестящие, кожа очень темная, но не черного, а бронзового цвета, волоса вьющиеся, иногда совсем курчавые, но никогда того шерстеобразного вида, каким отличаются волоса негров. К этому племени принадлежит Махди, (настоящее имя его Магомет-Ахмет), плотный, здоровый и красивый человек лет сорока от роду. Бухта посетил его в апреле 1880 года. В то время он был еще только факиром, т. е. законоведом, объяснителем корана. Он жил на острове Аба, что на белом Ниле, и на этом острове и его ближайших окрестностях пользовался, за свою аскетическую жизнь, славой святого человека. Но дальше его известность не шла и никто ни в среде соотечественников его, ни в Египте не воображал, что этот аскет скоро сделается предметом внимания всего мира.

Арабы слывут за потомков тех кочевых племен, которые перекочевали сюда из Геджаса и Иемена и здесь поселились, со времен завоевания Египта Амру-Ибн-Ази, в 638 г. по Р. X. Судан сделался вторым отечеством этих арабов, но они сохранили в целости весь быт, весь образ жизни и все миросозерцание своих азиатских предков. Они и по сей день живут не иначе, как в легких палатках, сооружаемых из пальмовых цыновок, поддерживаемых шестами из пальмового же или бамбуковаю дерева. Единственное достойное по их мнению мужчины занятие есть скотоводство; земледельцев и горожан они в равной степени и от всей души презирают. Лопата почему-то пользуется особенным их презрением. Этот инструмент в их глазах — символ грубости понятий и низменного образа жизни. Нужно ли говорить, что это племена кочевые? [7] Переносясь с своими стадами с одной луговой местности в другую, смотря потому, где лучше пастбища, они беспритязательны, скромны и умеренны в своих потребностях, но непокорны и свободолюбивы до крайности. Весь их, кодекс нравственности и все правила жизни заключаются в следующих несложных понятиях: всякого врага непременно грабить и обворовывать; за всякое оскорбление мстить; за смерть, причиненную хотя бы нечаянно, отплачивать смертью же убийце или его ближайшему родственнику; всякого друга охранять и защищать до последней капли крови. Этим исчерпываются все их понятия о правах и обязанностях человека. Кто этих правил не придерживается, тот в их глазах трус и презренная тварь. Среди этих арабов, Махди нашел первых и наиболее преданных и верных последователей. Бухта, видимо не особенно благоволящий к арабам, наружный вид их описывает лишь в самых коротких и общих словах. Он говорит: «по цвету кожи арабов едва можно отличить от нубийцев. Они выше ростом, лоб у них выпуклее, рот пропорциональный, растительность на лице довольно значительная, волоса иногда волнистые, но никогда курчавые». За то Лотюр, который, в противуположность своему немецкому собрату, очевидно, в восторге от арабов, рисует портрет их такими блестящими красками, что его трудно не заподозрить в пристрастии. «Наружность чистокровных арабов, говорит он, необыкновенно привлекательна и красива. Лицо представляет правильный овал. Глаза имеют форму миндалины; нос небольшой и изящный, губы тонко очерченные, а зубы замечательной белизны, ровности и крепости. Эту красоту и крепость зубов они сохраняют до глубокой старости, что, по собственному их уверению, происходит от того, что они редко курят табак, очень мало пьют кофе и вообще употребляют относительно немного горячей пищи. Голос у арабов нежен и музыкален, телосложение чрезвычайно благородное. Но что больше всего придает им вид истинно аристократического изящества, это миниатюрность их рук и ног и высокий подъем ноги. Их походка, все их движения пластичны и грациозны. Женщины отличаются такою же красотою, как и мужчины. Формы их удивительно пропорциональны и симметричны, манера держать себя полна горделивого достоинства. Любо смотреть, с каким видом нравственной чистоты и с какой грациозной любезностию они принимают посетителей в своих палатках. К сожалению, на них лежат все домашние работы, вследствие чего они не могут быть так опрятны, как это было бы желательно; но все же они без всякого сравнения [8] чистоплотнее, чем арабские женщины Сирии или Алжира, которые, впрочем, и наружностью далеко не так хороши и привлекательны». Как видят читатели, описание вполне восторженное. Справедливо оно или нет, это мы оставляем на ответственности автора. Арабы, или как их часто называют и как в особенности они сами любят называть себя, суданские бедуины распадаются, подобно своим аравийским, сирийским и мессопотамским братьям-кочевникам, на множество племен (кабил) и родов (фандов или феркахов). Эти большие и малые племенные союзы составляют массу кочующих поселений, бродящих с своими стадами верблюдов, рогатого скота, коз и овец в известных, строго определенных границах, малейшее нарушение которых неминуемо влечет за собою войну. Каждый мужчина, член такого поселения, совмещает в одной своей особе воина и пастуха. Все племена имеют, разумеется, каждое свое название, но многие так малы и ничтожны, что имен их никто, кроме их ближайших соседей, не знает. Наиболее значительные по численности — населяющие Кордофан, богары и гассании; они же и главные участники восстания. Самые могущественные — кабабиты, приставшие к Махди лишь весьма недавно, уже после падения Хартума.

Третью группу суданских народов составляют, как выше упомянуто, бэджасы. Эта группа тоже распадается на несколько племен. Одни из них, именно живущие на востоке от Нила абабды, оседлые и занимаются земледелием, другие, к которым принадлежат бешары, гадендры, бени-амер, галенги, шупкуры, гамадибы, абу-пуфы, кунамы, горамы и др., кочевые, как и арабы. К книге Бухты приложены две карты, одна географическая, другая этнографическая, на которых в точности обозначены границы владений каждого племени. Английские военные корреспонденты всех бэджасов безразлично называют «арабами». Бэджасы и сами по большей части присвоивают себе это название, потому что в тех странах считается за особенную честь принадлежать к арабскому племени, и несомненное присутствие арабской крови в жилах какого-либо племени, или отдельного рода, составляет само по себе право их на общее уважение. Однако, большинство этнологов считает доказанным, что бэджасы никаких прав на арабское происхождение не имеют, что, впрочем, нисколько не мешает им вести чисто бедуинский образ жизни. Иностранцу решительно невозможно подметить хотя бы самомалейшую разницу между кочевым населением бэджасов или арабов: до того те и другие схожи между собою во всех чертах, тем более, что первые сплошь да рядом и говорят по арабски. [9] Но знание арабского языка, которому все они старательно обучаются с детства, не заставило их забыть свой родной язык, и между собою, в домашнем кругу, каждое племя употребляет большей частию свое бэджасское наречие. Происхождение их покрыто туманом. По всем вероятиям, они принадлежат к первоначальным аборигенам восточной Африки. Разумеется они, как и все обитатели Судана, темнокожие. Телосложением и чертами лица они родственны нубийцам. По свидетельству Роберта Гартмана, они по типу напоминают древний восточно-африканский народ рему. Они широкоплечи; грудные мускулы, большие, хорошо развитые, пластически выдаются; спинной хребет имеет красивый, правильный изгиб; бедра стройные, не слишком выдающиеся и не слишком плоские; мускулистые члены, тонкие кости и небольшие руки и ноги. В чертах лица особенно бросается в глаза лоб, высокий, отклоненный назад. Череп удлиненный и вся голова имеет долихоцефальную форму. Глаза миндалевидные, темносиние, окаймленные длинными, красиво и нежно загнутыми ресницами, придающими выражение, которое у нас характеризуется словами — глаза с поволокой. Нос большой, широкий в основании, с легкой горбинкой и с широкими, чрезвычайно подвижными ноздрями; рот не велик, но губы мясистые, сладострастные, всегда толстые, часто как бы вспухшие; щеки широкие, скулы несколько выдавшиеся, за то подбородок небольшой, нежный, округленный; уши правильной формы, но помещаются выше обыкновенного и гораздо дальше назад.

Четвертая и последняя группа, негры-нуба или нубасы населяют южный Кордофан. Эти, в противоположность бэджасам, красивым телосложением напоминая европейцев, чертами лица и строением головы представляют чистый негритянский тип, а также и в образе жизни придерживаются негритянских обычаев, хотя и исповедуют магометанскую религию. У многих племен волоса, даже у женщин, короткие, сильно курчавые, разделенные в отдельные завитки, как шерсть у молодых ягнят, вследствие чего любящие образность выражений арабы называют их «гхильфиль», т. е. стручковый перец. К неграм-нуба принадлежат бертасы, шилуки и динки. К этим же нубасам должно быть отнесено и чисто негритянское племя базасы, живущее вдоль абиссинской границы, в бассейне реки Гош. Это совсем дикое и очень бедное племя, которое не держит никакого скота, кроме коз и ослов, и до сих пор не научилось и не почувствовало потребности строить себе хижины для жилья, а живет хоть и не в пещерах, как уверяют его соседи, арабы, но в роде искуственных гротов, которые эти негры устраивают себе из камней. [10] Большею частию для этого употребляются ими колоссальные глыба гранита, которые они складывают таким образом, чтобы четыре глыбы, с одним узким отверстием для прохода, составляли стены, а пятая, положенная сверх этих четырех — крышу. Какой траты сил, какого страшного труда стоит сдвинут эти громады с места и уложить их в должном порядке! Построить какой угодно дом без всякого сравнения проще и легче, не говоря уж об удобстве жилья. Но так низменна та ступень умственного развития, на которой стоят несчастные базасы, что они и первобытного искусства устраивать палатки, или глинобитные хижины, не переняли еще у своих соседей. С последними они, впрочем, не поддерживают почти никаких сношений, да и те интересуются ими лишь постольку, поскольку можно ловить их для обращения в рабство. Вообще базасы ведут чисто животную жизнь, исключительную даже в Африке, где большая часть негритянских племен все таки выработала у себя кое-какие, хотя у некоторых и очень слабые еще, признаки цивилизации. У базасов же нет никакой. Они, как и все негры, разделяются на множество кланов и кланы эти редко сообщаются между собою, а некоторые и вовсе не сообщаются, живя отдельными, скорее надо сказать, стадами, чем группами. Понятия о национальных обязанностях, родства, у них нет никакого, равно как и никаких следов религиозных представлений. Женщина занимает положение рабочего скота и рассматривается исключительно, как собственность. Нищета этого племени неописуема, и она то вероятно и является причиною того, что египетское правительство никогда не считало нужным распространять на базасов благодеяния своей цивилизации. Оно и не пыталось даже обложить их податями. Этим все сказано и это лучше всего рисует и культурное и экономическое положение базасов, потому что жадность египетского правительства так феноменальна, что где можно надеяться взять хоть клок шерсти или зернышко дурро, туда оно непременно протягивает руку.

Вообще обложение податями и налогами и выжимание их из населения представляет единственную форму проявления благодетельной заботливости египетского правительства о своих суданских подданных и единственный же вид благ цивилизации, которым оно награждает их. Обложено решительно все. За каждую безделицу, которой владеет или которую производит суданец, за каждый свой шаг, за каждое движение, за воздух, которым дышет, он вынужден платить. Бухта дает такую поистине ужасающую картину грабежа, систематически [11] производимого среди населения, что просто непонятным кажется, как оно сохранило еще способность жить и размножаться, как не перемерло поголовно от голода и страданий. Мало того, что безусловно каждый предмет обложен такой или иной таксой, но хитрым сплетением и комбинированием налогов земельных, потребительных, вывозных, ввозных и торговых, многие предметы подвергаются обложению четырьмя и даже пятью налогами различных наименований. Вот пример, из которого лучше всего можно видеть, как ведутся эти дела в Египте. Положим, земледелец, обитатель верхнего Дендера, везет произведение своей жатвы, свое дурро, на рынок в Каркодье. Прежде всего он может вывезти свой товар с места не иначе, как уплатив сполна всю причитающуюся с него поземельную подать, всю падающую на него и на членов его семьи подушную подать и, наконец, все налоги на дом, на различные предметы хозяйства и на орудия производства. Если хоть одна из этих уплат не сделана, или сделана не сполна, земледелец не смеет и тронуть свой товар. Последний должен лежать неприкосновенным, под присмотром нарочно для того приставленных людей, (каких именно будет сейчас объяснено). Кроме того, он — тоже прежде вывоза товара — должен уплатить за сакиг, т. е. за колодезь и вообще за водопровод, или лучше сказать орошение. Так как в такой жаркой стране орошение составляет вопрос первостепенной важности, без удовлетворительного состояния которого земледелие вообще невозможно, то, разумеется, египетское правительство не могло упустить такого удобного случая выжать лишний грош из народа. Арабы устраивают у себя орошение на манер того, как делают это горцы у нас на Кавказе, т. е. проводят, куда им нужно, воду из колодцев, или иных резервуаров, через грубо сделанные трубы, или, где можно, через канавы, в которые накачивают воду колесами, приводящими в движение нанос. Каждая такая труба, каждая канава и каждое колесо обложены таксой сами по себе, независимо от общего налога на колодезь. Но, наконец, злополучный земледелец уплатил все эти бесчисленные налоги, получил право распорядиться своей собственностью и довез ее до рынка. Тут ждет его новый ряд налогов, которые он опять-таки должен уплатить, прежде чем в глаза увидит покупателя. Именно, с него взимается плата: 1) за право ввоза товара в город; 2) за право занять место на рынке: 3) за право производить торговлю. Соответствующим образом подвергается обложению все, как в городах, так и в деревнях, оседлых и кочевых, и даже в пустыне. Одна из важнейших, [12] т. е. приносящих наиболее дохода казне податей, есть подушная подать, «газда». Легко представить себе, что при таких порядках промышленность не могла бы развиваться и процветать, даже будь население во сто раз образованнее суданского. Поэтому ничего нет удивительного, что главный доход казны составляют такие первобытные налоги, как подушная подать и т. п..

«Газда» взимается со всего населения поголовно, но с кочевого, с которого иначе немного можно взять, в большем размере, чем с оседлого. По установленному закону, низший размер этой подати 30 пиастров (пиастр равняется 5 коп.) с головы, но ее почти всегда взимают вдвое, а зачастую и более того. Так как кочевники никогда и ничего не уплачивают добровольно, то взимание с них производится при помощи иррегулярных войск, т. е. баши-бузуков. Каждому кочевью, или лагерю, объявляется общая цифра суммы, которую оно должно заплатить в данное время в виде подушной подати, и вместе с тем в нем поселяется соответствующее указанной сумме количество баши-бузуков, которые и остаются там до дня уплаты последней копейки, все время живя и продовольствуясь на счет населения. Подать, самим правительством взимаемая в двойном против установленного размере, благодаря способу взимания обходится населению в двадцать и в тридцать раз более. Пользуясь своим оффициальным положением, баши-бузуки требуют от своих хозяев и, разумеется, добиваются самого роскошного содержания; какое только мыслимо при тамошних условиях, да, кроме того, еще и отнимают у них все, что им приходилось по вкусу из вещей, из скота и пр. Излишне прибавлять, что жен и дочерей кочевников они третировали, как свою собственность. Первым средством понуждения к уплате служит бич из жил гиппопотама, (в Турции, где гиппопотамов нет, для бичей, которыми неизменно вооружены все низшие представители власти, употребляются воловьи жилы). Когда «курбоджи» (так называется сказанный бич) не действовал, тогда пускались в ход более энергические средства, а именно: неисправному плательщику обвязывали веревками пальцы и, соединив эти веревки вместе, вешали его за них на более или менее продолжительное время, или же, связав по рукам и по ногам, в полуденные часы, т. е. значит в самое пекло, клали голого и с непокрытой головой на раскаленный песок, да притом еще выбирали место похуже, помучительнее, например, высохшее от солнопёка русло ручья, или реки, где таковое [13] находилось поблизости и т. п. Да не подумает читатель, чтобы эти бесчеловечия совершались без ведома правительства. Отнюдь нет. Повторяем, это меры, оффициальные меры, взыскания податей. Нетрудно представить себе, что делали уж от себя чиновники, исполнители велений правительства, считавшего подобные меры вполне позволительным средством воздействия на подвластное население. Произвол самый безграничный, самый варварский в формах своего проявления, царил всюду и везде. Грабили безжалостно и вместе беззастенчиво до наглости все, от высших сановников до самых мельчайших сошек управления, причем трудно сказать, кто неистовствовал более и кто более приносил вреда, гражданская администрация, или военная. Чтобы дать понятие об образе действий тех и других представителей египетской власти, мы заимствуем несколько образчиков их деятельности из книги Джэмса. Когда этот английский путешественник прибыл с своими семью приятелями в Суаким, (а они именно оттуда начали свое охотничье странствование, так что это был значит, первый их шаг), то, явившись с визитом к вали (губернатор) Риза-паше, первое что они увидали при входе во дворец, были посаженные в загородку сорок бедуинов в цепях. По справкам (на которые, нужно заметить, вопрошаемые отвечали, нимало не скрываясь, совершенно спокойно, как бы о деле как нельзя более законном и естественном) оказалось, что эти бедуины уж год как сидят здесь в плену и не по другой причине, как только вследствие желания Риза-паши вытянуть из них деньги. Вся вина этих бедуинов заключалась в том, что они за несколько времени перед своим арестом получили от бывшего губернатора Судана, ныне убитого повстанцами в Суакиме генерала Гордона, значительную сумму, присужденную им в вознаграждение за убытки, которые они и их племя понесли во время предшествовавшей войны. Назначенный управлять Суакимом, Риза-паша узнал об этом и потребовал деньги. Когда Бедуины отказались их отдать, он велел схватить и заковать их в цепи и так держал открыто у себя на дворе, ничуть не стесняясь тем, что это видели и знали все в городе. Несчастные внесли ему две тысячи долларов, но он хотел непременно всю сумму сполна и не отпускал пленников, заставляя их, в довершение всего, кормиться на собственный счет. Тот же Риза-паша и так же открыто брал с торговцев рабами по 2 наполеондора с головы каждого негра, привозимого в Суаким, или только провозимого через него. Когда, еще при хедиве Измаиле, находившийся у него на службе, [14] кажется — немец, Мунцингер-бей завоевал для Египта провинцию Богос и город Сангит, он велел вырубить все деревья, а камни с надгробных памятников и фамильных склепов, которые арабы окружают особенным благоговейным почтением, употребить на постройку форта. Теперь Сангит стоит посреди бесплодной и безводной пустыни. Совершенно в таком же духе поступали и нисшие подчиненные этих достойных сановников. Издавна привыкшие бояться Англии и уважать англичан, все власти, в местностях, по которым проезжали Джэмс и его спутники старались оказывать им возможные почет и покровительство и, между прочим, навязывали им своих солдат в провожатые. Англичане всячески отделывались от этой чести, но в Кассале вали так настаивал на необходимости конвоя, что их поневоле пришлось уступить и взять в свою свиту нескольких солдат. Поведение этих людей до того возмущало их всю дорогу, что они прокляли свою уступчивость и ждали не дождались, когда, наконец, прибудут в Гайкоту и освободятся от своих непрошенных защитников. «Эти солдаты, говорить Джэмс, не умели управляться как следует с своими ружьями, но за то бессовестно грабили всякий встречный караван и всех мирных путников, какие попадались на дороге». Вступив в какое нибудь поселение, они немедленно принимались бегать из палатки в палатку, обшаривали все углы, отыскивая прежде всего денег, и присвоивали себе оружие, какое получше, платье, словом все что вздумается. А вот образчик судопроизводства. Одним из лучших, нанятых уже в Судане слуг Джэмса был некий араб, по имени Дра. Этот несчастный был рабом одного богатого сангитского купца и вот каким образом попал в рабство. За много лет перед тем отец его украл у своего соседа корову. Последний уличил его и судья велел ему возвратить украденное. Но так как он давно уж успел корову продать, а деньги, за нее полученные, издержать, то тот же судья присудил взыскать с него, в наказание, две коровы, или стоимость их деньгами и сверх того еще % и проценты на % до тех пор, пока вся сумма не будет уплачена. Несчастный собирал деньги, но так как он был бедняк и к тому же имел большую семью, то уплатить постоянно нароставшую сумму долга ему не было никакой возможности. Время шло, долг рос с едва постижимой для незнакомых с тамошними законами быстротой, и скоро достиг невероятной цифры 100 коров. Опять взыскание, опять судейский приговор, гласящий на этот раз, что вор и несостоятельный должник с сыновьями своими должен [15] сделаться рабом своего кредитора, а его жена и дочери отныне заниматься проституцией. Одна из сестер Дра, чтобы избежать такой горькой участи, вышла замуж за европейца. Но такова неумолимая жестокость тамошнего закона, что, когда муж ее умер, она вынуждена была снова обратиться к тому же, судебным порядком навязанному ей, позорному ремеслу. Английские путешественники выкупили Дра и всю его семью, но эпизод этот, говорит Джэмс, произвел на всех самое тяжелое впечатление. Не страшно ли подумать, что есть уголки земного шара, где человеческие существа живут при таких условиях и терпят такой гнет. Не страшно ли подумать в особенности, что правители этих уголков утопают в роскоши и тщеславятся перед миром тем, что ввели в своем государстве последние блага цивилизации, в виде палаты депутатов, ответственного министерства и т. п. Справедливость требует заметить, впрочем, что варварские законы, на основании которых произнесены были судьею только что упомянутые приговоры над семьею Дра, введены не египетским правительством. Это законы туземные, суданского, или лучше сказать, арабского обычного права. Но таже справедливость обязывает сказать, — и все цитируемые нами авторы согласно и весьма энергично высказывают это, — что египетское правительство не сделало с своей стороны никогда ни малейшей попытки изменить эти варварские законы, как равно и не пыталось положить предел беззаконию и произволу своих чиновников. Последних оно, напротив, поощряло к этим беззакониям, ставя в обязанность вымогательство от населения большого количества податей, чем следовало по им же установленной норме.

Удивительно ли, что и арабы и негры питали равно непримиримую, беззаветную, равно пламенную и страстную ненависть к египтянам? Эта страстная ненависть явствует из каждого слова Бухты и Лотюра, красной ниткой проходит через каждую страницу книги Джэмса. Восстание еще не началось, когда последний был с товарищами в Судане, но оно уже чувствовалось в воздухе, слышалось в голосе туземцев, когда они говорили о своих мучителях, читалось на их лицах, когда они смотрела на них. Ни к европейцам вообще, ни к англичанам в частности они не выказывали ни ненависти, ни недоверия. Последнее проявлялось лишь в самом начале, при первом появлении путешественников, когда туземцы еще не знали наверное, кто это такой, и опасались, не новые ли это чиновники, высланные для новых взысканий и поборов с них. Но раз успокоенные на этот счет, они принимали путников очень [16] дружелюбно и охотно помогали им во всем. Случалось, что целые сотни арабов и негров присоединялись к их свите и охотились вместе с ними по целым неделям, с благодарностию принимая, если им давали за это что-нибудь, но не требуя никакого вознаграждения. Если верить Бухте, нравственность всех вообще туземцев Судана стоит на весьма низкой ступени. По Лотюру, они, напротив, чрезвычайно нравственны, во всяком случае, гораздо выше в этом отношении, чем можно бы ожидать от народа, поставленного в такие условия жизни, какие господствовали доселе в Судане. По свидетельству Джэмса, они в отношении нравственности не выдаются особенно ни в хорошую, ни в дурную сторону. Негры вороваты немножко, но добродушны и услужливы; арабы не прочь нажиться больше, чем следует, при каждой торговой сделке, но вне торговли честны и умеют держать себя с достоинством. Между собою они не ладят. Негры не любят и боятся арабов, арабы презирают негров и, в случае столкновения с ними, относятся к ним с беспощадной жестокостию. Джэмсу привелось быть свидетелем одного такого столкновения. Именно, когда они прибыли в Гайкоту, несколько негров учинили набег на землю арабов из племени бени-амер, у которых убили 27 мужчин и мальчиков, пасших стадо и угнали 3,000 штук скота. Англичане еще не успели изготовиться в дальнейший путь, как уже бени-амер выступили в поход для отмщения дерзким неграм. Те, как только узнали об этом, все поголовно убежали в горы и засели в неприступных пещерах. Арабы и не подумали следовать за ними, а окружили со всех сторон высоты, где ютились пещеры негров и стали спокойно ждать, пока голод вынудит осажденных показаться на свет божий. Четыре дня сидели негры в своих тайниках, не подавая признака жизни, на пятый — стали один за другим выползать, осторожно пробираясь между камней. И по мере того, как они появлялись, следившие за ними арабы ловили их и тут же без милосердия и пощады, хладнокровно убивали их. До трех сот человек, т. е. все до последнего, сколько их спряталось в пещерах, были таким образом зарезаны, а женщины, приблизительно около 160, и дети уведены в плен. Но как ни велика рознь между неграми и арабами, как ни сильно расовое отвращение последних в черной расе, которую они считают неизмеримо ниже себя и презирают гораздо глубже даже, чем южане Соединенных Штатов, есть два фактора служащие крепкой связью между ними и настолько сильно влияющие на все население Судана, что оно, при всем расовом различии и [17] племенном разнообразии, может быть рассматриваемо как единый народ. Эти два фактора, действующие не с одинаковой силой, но в одном направлении, суть — исламизм и вышеупомянутая уже ненависть к египтянам.

Печать исламизма лежит здесь на всем населении. Ее глубокий — и до последнего времени казалось — неизгладимый след явственно выступает в каждой мельчайшей черте быта. В свое время, когда арабы, после завоевания Амру, внесли его в Судан, исламизм явился там могучим цивилизующим началом. Он уничтожил господствовавший в стране фетишизм и поставил на его место возвышающую человеческий дух веру в единого, невидимого Бога. Если смотреть на учение Магомета с высоты мировой истории, истории всего человечества в целом, то, имея в виду, что оно явилось целых пятьсот лет после божественного учения Христа, его надо счесть несомненным шагом назад. Но если рассматривать его с точки зрения истории лишь той части человечества, среди которой исламизм восторжествовал, его нельзя не признать шагом вперед и притом значительным шагом. В Европе, среди народов физиологически высшей расы и в то время умственно и нравственно уже довольно высоко развитых, магометанство не нашло себе последователей. Отдельные личности, немногочисленные общественные элементы, принявшие его на Балканском полуострове, сделали это очевидно из одной лишь корысти, а отнюдь не по внутреннему убеждению, не по увлечению самим свойством религии. Этим ничтожным и прямо против него говорящим обращением только и ограничился успех исламизма, как учения, в Европе. Еслиб тут, в этой так сказать привилегированной, аристократической части света исламизм оказался не бессильным в борьбе с распространившимся уже христианством, это было бы действительным шагом назад, печальным историческим явлением, которое нельзя было бы даже и объяснить. Но в Азии и в Африке, среди тамошних народов, которые и в силу того, что они физиологически принадлежат к низшим расам, и в силу окружающих их, неблагоприятных для сильной и напряженной умственной деятельности климатических условий, и, наконец, в силу хода исторической жизни своей, не были подготовлены к восприятию слишком для них, в тогдашнем их состоянии, возвышенного учения Христа, хотя смутные слухи о нем и доходили до них — для тех народов ислам был бесспорным прогрессом; среди них он должен был восторжествовать, потому что являлся морализующей силой и не опускал, а поднимал их до себя. Он там и восторжествовал и пустил [18] такие глубокие корни, что в течение долгих веков казалось, будто эти народы никогда больше не пойдут дальше в своем развитии. Мертвенная и мертвящая неподвижность составляет, к сожалению, органическое свойство ислама. Совершенно справедливо говорит о нем английский писатель Пальгрэв: «Ислам безжизнен и, по причине своей безжизненности, он не может ни рости, ни двигаться вперед, ни изменяться. Неподвижность его пароль и самое существенное его условие. Коран устанавливает прочные, раз навсегда неизменные формы общежития. В нем заключается подробнейшее и резко определенное как церковное, так и светское законодательство. Он регулирует безусловно все отношения своих последователей к Богу, к властям, к семье, к рабам, к ближним, ко всему остальному человечеству правоверному и неправоверному, определяет подати и милостыню, права и обязанности князей и властителей. Словом, нет той жизненной сферы, нет того мельчайшего проявления человеческой деятельности, которых Коран не касался бы и для которых не предписывал бы строжайше определенных правил. Самодеятельности человека он не предоставляет решительно ничего и, напротив, подавляет ум, уничтожает волю. Безукоризненное следование предписаниям Корана — это вечное прозябание, вечная, непробудная, граничащая со смертию умственная и нравственная спячка. К счастию магометанских народов, то самое, что составляло доселе источник невыразимых страданий для них: — их печальное, безотрадное политическое положение, породило новую для них, могучую силу, которая подкопала и продолжает подкапывать крепкие корни исламизма и в настоящее время уже начинает Постепенно обнажать и расшатывать их». Мы сейчас вернемся к этой благодетельной силе и ее действию на магометанские народы Азии и Африки, а теперь займемся, для сохранения связи изложения, социальным строем жизни суданских обитателей и обусловливаемым их невежественной темнотой всемогущим влиянием факиров среди них.

Факир (по арабски в Судане это слово произносится факиг, во множественном факаг) соединяет в одном своем лице духовного пастыря, учителя, судью и врача. Он поверенный и неизменный участник всех, как крупных, так и мельчайших событий жизни каждого члена своей общины. Что бы ни случилось с магометанином-суданцем, намерен ли он что нибудь предпринять, или потерял что, достиг ли успеха, или потерпел неудачу, постигли ли его радость или горе, хочет он жениться или потерял жену, предпринимает ли какую нибудь [19] куплю или продажу, познакомился ли он с чем нибудь особенным, поссорился ли с женою, с родными или с приятелем, случилося ли какое нибудь семейное событие, в роде рождения или смерти ребенка, заболеет ли сам или кто из близких, встретится ли какое затруднение, посетит ли какое сомнение, религиозное или иное, увидит ли он какой знаменательный сон, — со всем и всегда обращается суданец к своему факиру. У него он ищет и помощи, и совета, и поддержки, и утешения. Да и к кому ему обратиться, кроме него? Школьного учителя нет и в помине — им является опять таки тот же факир; — власть представлена ненавистным племенем. А главное, разве не один факир умеет читать и знает Коран, разве не он один может растолковать его, найти в нем правильное указание на всякий случай в жизни, утешение для всякого горя? Он излюбленный слуга Аллаха, представитель его пророка Магомета — кому же и быть руководителем бедных, темных смертных, как не ему. Наконец, и могущество, которым, волею Аллаха, лично одарен каждый факир, это могущество таково, что его нельзя не уважать и нельзя не бояться правоверному мусульманину. По глубокому убеждению суданцев да и всех вообще мусульман, — только у суданцев этот предрассудок укоренен сильнее, — существуют невидимые духи, джины или джешмы, обладающие способностью вселяться в человеческое тело, причем оно становится чем то средним между обыкновенным человеком и духом, т. е. душа человека приобретает свойство бесплотного гения. Духи эти бывают добрые и злые. Первые очищают душу человеческую и ведут ее прямо к Аллаху. Вторые, напротив, губят ее безвозвратно и в этой и в будущей жизни. Но и не вселяясь в тело человека, духи могут причинять ему массу зла. Именно, они соблазняют его, нашептывают всякие дурные желания и нечестивые мысли, возбуждают в нем зависть к богатым и счастливым, прививают ему разные болезни и немочи; но хуже всего — и это их любимый и самый злокозненный прием — они внушают ему сомнения в существовании загробной жизни, заставляют думать, что на том свете нет ни рая, ни ада, и что все обещания пророка на этот счет ложь и обман, которыми он старался увлечь бедных людей. Вот этих то духов факиры имеют власть устранять своими заклинаниями, как они же одни могут и разобрать безошибочно какой именно дух, добрый или злой, овладел душою человека в данное время. Но этого мало, что они умеют распознавать и устранять духов, они могут еще и насылай их, когда и на кого вздумают, как равно могут излечивать или насылать и [20] болезни, которые тоже, волею Аллаха, подчинены власти факиров. Понятно, что при таких условиях жизни и при таких понятиях, господствующих в населении, влияние факиров среди него безмерно и безгранично. Они могут заставить своих соотечественников сделать все, что захотят. Могут одним словом взволновать или успокоить их, приказать им двинуться вперед или смирно сидеть по местам. И не один суданец не осмелится противится своему факиру, ни тем менее как бы то ни было оскорбить его. «Ничто, говорит Бухта, не может подвинуть истинного правоверного на враждебный поступок против святого человека, пред таинственным могуществом которого он с трепетом преклоняется. Святые люди пользуются этим. Сила их влияния зависит от степени их хитрости и ловкости». Вообще, Бухта считает факиров поголовно обманщиками и плутами, хотя сам же признает, что образ жизни их таков, что людям простым и наивным, каковы их соотечественники, не трудно уверовать в их святость и уважать их за нее. По его рассказам, суданские факиры никогда не прибегают к тем нелепым самоистязаниям, какими прославились факиры индийские, но ведут жизнь почти аскетическую и, по наружности, безупречно честную, вполне соответствующую их обязанностям, как духовных лиц, судей и законоучителей. Роскоши они себе не позволяют никакой, живут в бедности, довольствуясь лишь самым необходимым для поддержания жизни, но всегда спешат на помощь всякой нужде и страданию, всегда стараются выпросить у богатых милостыню для бедных, примирить ссорящихся, защитить рабов от жестокости хозяев. Последнее, впрочем, им не часто приходится делать, потому что хотя рабство господствует во всем Судане, как и во всем Египте вообще, и рабам здесь, как и везде, приходится много и сильно страдать, но не от мусульман. Когда слышишь или читаешь возмущающие душу рассказы о зверском обращении торговцев рабами с их живым товаром, о страшных мучениях, протерпеваемых злосчастными неграми между поимкой их и продажею в Дарфуре, Донголе и пр. рынках этого рода, — когда слышишь подобные рассказы, то можно быть уверенным, что речь идет не о мусульманах. За весьма редкими исключениями, мусульмане хорошо обращаются с своими рабами, и последние считают за счастье, за особенное благоволение Божие попасть к хозяину-мусульманину. На этот счет показания всех путешественников вполне согласны. Да оно, впрочем, так и быть должно, потому что, по отношению к работе и обращению хозяев с ними, предписания Корана весьма [21] определенны и строги, и истинный правоверный скорее обманет родного брата, или убьет свободного ближнего, чем тронет пальцем раба. По уверению Лотюра, суданские бедуины и беджаси относятся даже «к рабам, как бы к приемным детям своих. Раз купив, их никогда более не продают, но принимают в свое племя, или общину и обращаются как с полноправными членами оных». При этом, к чести мусульман надо заметить, что они обращаются так не с единоверцами, а с язычниками, ибо, в Судане по крайней мере, негры-мусульмане очень редко попадают в рабство. Коран безусловно воспрещает продажу мусульманина и потому суданские последователи ислама не только никогда сами не продают и не покупают своих единоверцев, но и защищают последних от тех выродков человеческого рода, которые в той несчастной части света устраивают на людей такие же охоты, с облавами, погоней и пр., как на диких зверей. Охотятся, вообще, только на негров-язычников и их одних покупают мусульмане-арабы в рабство; но, купив, обращаются с ними, как выше сказано, и прежде всего стараются обратить их в мусульманство; а раз это обращение состоялось, раб eo ipso становится свободным человеком. За это негры, попавшие в рабство к арабам-мусульманам, проникаются глубокой благодарностью и так привязываются к своим хозяевам, что становятся самыми верными и преданными на жизнь и смерть слугами их. Даже не принимая ислама — к чему мусульмане, как известно, силою никого не принуждают, они во всем стараются подражать хозяевам, усваивают все обычаи и манеры и очень скоро проникаются даже их чувствами. Друг хозяина делается их другом, его враг — их врагом. На войне они являются более рьяными и не только без всякого сравнения более свирепыми — это уж само собою разумеется — но и более храбрыми бойцами, чем сами, вообще отличающиеся неустрашимостью, бедуины и громче их выкрикивают известный боевой клич арабов: «мщение, мщение, кровавое мщение!»

И так, факирам не часто приходится защищать рабов от жестокости хозяев, но когда изредка представляется такой случай, они никогда не упускают его и в особенности не пропустят ни одного раба без того, чтобы не попытаться обратить его в ислам, хотя это и не всегда соответствует материальным интересам хозяев. Все это Бухта признает и, тем не менее, считает факиров плутами. К этому, по нашему, не совсем справедливому мнению привели его заклинания факиров и те бесспорно шарлатанские приемы, с которыми они изгоняют [22] злого духа, лечат больных и т. п. Сравнивая показания различных путешественников, мы скорее склонны разделить мнение Лотюра, уверяющего, что если и есть факиры заведомые обманщики, то в самом ничтожном количестве, не более одного на тысячу (их вообще страшное множество в Судане. В городах и в деревнях, в оседлых и в кочевых общежитиях факиры насчитываются десятками и нет того самого крошечного поселения, хотя бы в несколько палаток, где бы не было своего факира). Огромное же большинство их глубоко и твердо верят сами в свою, от Аллаха посланную силу, и в действительность своих чар. Кроме того, в деле лечения именно они действуют далеко не одним шарлатанством. Правда, они сопровождают все это нелепыми заклинаниями, нашептываниями и т. и., но вместе с тем употребляют и лекарства, преимущественно растительные, с которыми почти все факиры знакомы очень хорошо. У каждого имеется непременно запас целебных трав и многие обладают такими рецептами, с которыми не худо бы познакомиться и европейским врачам. Это знание медицины много содействует усилению влияния факиров на их единоверцев, и если бы англичане мало-мальски более тактично действовало в Судане, они сумели бы воспользоваться этим влиянием в свою пользу. Что касается до египетского правительства, то оно имело и имеет в факирах самых злых и непримиримых врагов, усиленно подстрекающим народ в восстанию. Опять-таки в противность мнению Бухты и согласно с мнением Лотюра, мы думаем, что это явление вполне естественное и что особенно глубокая ненависть факиров к египтянам служит неизбежным следствием занимаемого ими положения в народе, а вовсе не корыстности их. Сравнительно более образованные (некоторые из факиров не грамотны; но если не все в состоянии читать коран, то все до единого знают наизусть и умеют толковать его), они должны были яснее других видеть и сильнее чувствовать всю несправедливость и все безобразие окружающих их условий. Чем умнее и развитее нравственно был факир, тем больше должна была поражать его резвая несообразность страшной действительности с тем царством божиим, которого желал Магомет; чем добрее и мягче было его сердце, тем больше должно оно было обливаться кровию, при виде невыносимых страданий его угнетенных братьев и единоверцев. Как мог он не страдать постоянно, он, сам суданец и подданный египтян, на себе выносивший всю тяжесть их господства, когда Джэмс, человек посторонний, приехавший в Судан ради удовольствия, говорит, что все это удовольствие было ему отравлено [23] видом неисходных нищеты и горя, который встречал его повсюду. «Нигде», объясняет он, «не видал я довольного, счастливого лица, даже лица детей носят характер постоянной тоски, постоянного страха, я и не могу выразить, какое тяжелое впечатление это производит на душу». А когда его бедные, невежественные единоверцы приходили к факиру жаловаться на свою горькую судьбу и спрашивать его, знающего закон пророка, согласны ли с этим законом тяжести, возлагаемые на них, бедняков, чужеземцем, как мог он не проникаться злобой к этому чужеземцу, ненавидеть всею силою души и власть, и все племя, своим грубым тираническим деспотизмом не только в конец разорявших, но и развращавших его братьев? Развращавших тем, что они убивали в них всякие нравственные понятия, заставляли поневоле утрачивать всякое сознание различия между добром и злом, правом и произволом, моим и твоим, и, лишая их этих понятий, этого сознания, отличающих человека от животного, тем самым ввергали их в бездну безнравственности, в которой они должны погибнуть безвозвратно, если какое-либо чудо не спасет их. А раз эта мысль о необходимости спасения овладевала его душою, где ему было искать средств этого спасения, этого чуда, как не в Коране, который один составлял почти всю сумму знаний факира, и не в том, в чем и пророк искал в свое время опоры, в силе самого народа, в его вере и его воинственном духе. Принимая все это во внимание, нельзя не видеть, что факиры не могли не явиться агитаторами и подстрекателями народа к восстанию, тем более, что Коран допускает и суд над неисполняющими своих обязанностей властелинами, и осуждение и даже лишение их власти. Следовательно, проповедывая возмущение, факиры не нарушали буквы учения пророка. Правда, он не говорит о вооруженном восстании и такового своим последователям не разрешает, но в виду бесчеловечного отношения египетской власти к суданцам, у кого хватит духу поставить в вину их факирам то обстоятельство, что они в этом случае позволили себе натяжку в толковании Корана. Не были ли бы они презренными людьми, а их народ окончательно выродившимся, если бы этого не случилось?..

Одним из таких факиров был и Махди прежде, чем выступил пророком и вождем своего народа. У авторов, сочинениями которых мы пользуемся, находим, к сожалению, мало данных о Махди, или, правильнее говоря, мало личного о нем суждения авторов, освещения его личности и деятельности и мотивов последней. Это в значительной степени объясняется [24] конечно тем, что в то время, когда все они были в Судане, восстание, уже подготовлявшееся, еще не разразилось, и Махди, хотя и пользовался большим уважением, большим влиянием и славой среди своих, ничего еще не совершил такого, что заставило бы европейцев обратить на него особенное внимание. Особенно понятно такое умолчание со стороны Лотюра, посетившего Судан гораздо ранее Джэмса и Бухты, когда грядущее восстание можно было лишь предчувствовать, но еще не предвидеть в ближайшем будущем. Совершенно понятно оно и со стороны Джэмса, у которого изучение и описание политической жизни Судана, настроения и стремлений его населения и т. п. не входило даже в план произведения, имеющего характер записок туриста, а вовсе не ученого исследования. Но умолчание это совсем непонятно со стороны Бухты, который именно с ученой целью изучал страну и касается всех сторон жизни и всех явлений в ней, всех — кроме мощной центральной фигуры восстания, фигуры человека, увлекшего за собою все население, сгруппировавшего вокруг себя всех его деятелей и вождей. А между тем, Махди бесспорно заслуживал более серьезного к нему отношения. Во всяком случае это человек замечательный, необыкновенный, представляющий в полной мере тот тип великих реформаторов, которые, может быть, в наше время только и могут появляться в мусульманском мире. Уже по этому одному человек этот представляет значительный психологический и исторический интерес и тем, повторяем, удивительнее невнимание к нему Бухты. Он, впрочем, признает его гениальность; только, предубежденный против факиров вообще, он и Махди причисляет к сонму плутов и обманщиков. Он выражается о нем так: «Это гениальный шуллер, который мечет свои фальшивые карты с видом честного человека». Отзыв, как видят читатели, по меньшей мере странный, ибо ничто, решительно ничто в теперь уже достаточно известном образе действий Махди не дает права счесть его не только обманщиком, но и просто не вполне искренним человеком.. Он, очевидно, честолюбив, видимо издавна уже стремиться занять первое место в своей стране, среди своего народа и издавна составил план действия; но чтобы он делал это все не по глубокому убеждению, не ради общего блага, а из узко-эгоистических, корыстных целей, этого нет ни малейших оснований предположить. Как ни мало прямых данных о нем содержится в цитируемых нами сочинениях, но из одних уж сообщаемых ими биографических подробностей, особенно если сблизить их с рассказами английских и в [25] особенности французских корреспондентов, лично познакомившихся с Махди, частью перед самым восстанием, частью уже во время его, можно составить достаточно ясное представление о личности нового мусульманского пророка. И надо сознаться, что представление это ни одной чертой не напоминает тот нелестный портрет, который так решительно и смело, несколькими штрихами набрасывает Бухта. В судьбе Махди много общего с судьбою Магомета и, как читатели увидят, есть также некоторые общие черты и в личностях обоих пророков. Тот и другой люди низкого происхождения и дети очень бедных родителей. Магомет сын пастуха, сам бывший в ранней юности пастухом, а в молодости верблюдовожатым; Махди сын плотника, к детстве помогавший отцу в его ремесле и ходивший с ним из города в город на поисках работы. Оба рано осиротели и должны были собственными силами пробивать себе дорогу в жизни. Оба, несмотря на труды и лишения, ревностно учились всему, что могла дать им их среда. У обоих с молодых лет ум принял серьезное направление, оба любили останавливаться мыслию над отвлеченными предметами и выказывали склонность к критике существующих порядков и господствующих понятий. Магомет охотнее всего задумывался над различными религиозными учениями того времени, с которыми знакомился в своих многочисленных путешествиях с караванами; Махди изучал Коран. Оба любили уединяться от людей и в тиши уединения предаваться собственным глубоким размышлениям и планам. Оба долгое время вели суровый, почти аскетический образ жизни, и у обоих нервная система, глубоко потрясенная, дошла до одинакового состояния болезненности. Известно и ныне уже исторически доказано, что Магомет страдал галлюцинациями; Махди тоже часто говорит о голосах и видениях, которые представляются ему, и нет никакого фактического основания утверждать, чтобы это была неправда. Конечно, может быть (особенно если хоть отчасти принять на веру характеристику Бухты), что он умышленно сочиняет эти голоса и видения, частью для произведения большого впечатления на суеверные умы своих единоверцев, частью для усиления собственного своего сходства с Магометом, которое он, очевидно, знает и давно оценил. Но также возможно, что он и в самом деле тоже подвержен галлюцинациям, хотя, может быть, и не в такой сильной степени, как Магомет. Это тем более вероятно, что этого рода болезненные нервные явления часто являются следствием аскетической жизни, соединенной с чрезмерным напряжением умственной деятельности, в [26] особенности когда ум постоянно направлен на одну и ту же мысль. Оба, и Махди и Магомет, до сорока лет оставались почти в полной неизвестности и только, перейдя за этот возраст, выступили на арену общественной деятельности. Наконец, — и в этом может быть самая знаменательная черта сходства их и их судьбы — оба нашли в окружающей их среде почву, вполне готовую для воспринятия их заветных идей, оба явились высшими, типическими выразителями стремлений своего народа, еще не формулированных, но несомненно существующих уже в зачаточном состоянии мыслей и желаний. Сила обоих этих пророков Ислама и залог их успеха именно в том и заключаются, что каждый из них лучше и раньше всех своих современников понял дух своего времени и первый стал во главе движения, которому не Хватало только предводителя, чтобы неудержимым потоком ринуться вперед.

В самом деле, когда Магомет выступил с своим учением, лишенное идеала, бессмысленное идолопоклонство не удовлетворяло более арабов. Они уже презирали своих идолов, глумились над ними, делая их предметом грубого издевательства. Еще темный, но уже до некоторой степени развитый постоянными общениями с евреями, ум народа волновался отвлеченными вопросами религии, душа народа жаждала веры, но веры возвышенной, веры в силу, перед которой она могла бы преклониться, а пошлое язычество было ей противно, и она от него отвернулась. Безверие порождало безнравственность, и лучшие люди страны глубоко скорбели, ища выхода из гибельного положения. Они искали, и надеялись, и ждали провозвестника истины, а вместе с ними ждал его народ. Арабы от мединских евреев слышали о пророчествах, обещавших скорое пришествие Мессии, долженствующего освободить людей от рабства, от всех гнетущих их зол и сомнений. Сами находившиеся, так сказать, на распутьи, не зная, куда идти и что начать, они с жадностью ухватились за это пророчество, приняли его как относящееся и к ним, и с твердым убеждением ждали и своего Мессию. Вот при каких условиях явился Магомет, явился с учением, вполне соответствовавшим характеру и духу народа, как раз по плечу ему в тогдашнем состоянии умственного развития. Успех был ему обеспечен заранее, и ничего нет удивительного, что он в противуположность некоторым другим, несравненно выше его стоявшим, великим реформаторам этого рода, успел еще при жизни своей довести свое дело до конца и умер, окруженный благоговейным поклонением [27] всего народа. Таково же приблизительно, (за несущественным в этом случае отсутствием пророчеств), и положение Махди. Для него тоже готова была почва и успех обеспечен предшествующим развитием народной жизни. Мы уже упоминали выше, что самая глубина несчастия суданских арабов породила в них силу, которая не только воодушевила их и подвинула к самозащите, но и пробила ту мертвящую броню умственной неподвижности, в какую на целые века заковал их Магометов Коран. Эта сила — политическая мысль, пробудившаяся в массе арабского народа, критическое отношение к существующим порядками, стремление исправить их, освободиться из под их гнета и двинуться вперед. Mutatis mutandis повторилось то самое, что было Перед появлением Магомета. Настоящее его положение не удовлетворяло народа. Гнетущая действительность слишком тяжелым бременем лежала на нем и заставляла работать его мысль на этот раз в сфере не религиозных, а политических и экономических идей и работать самостоятельно, не взирая на все предписания корана. Кроме нестерпимого гнета египтян, этому не мало способствовало и влияние европейцев, которые, как коршуны, слетались отовсюду в quasi-независимый Египет и естественно проникали оттуда и в Судан, по крайней мере в ближайшие к Египту и к морю провинции его. Эти европейцы были по большей части людьми в нравственном отношении весьма невысокого разбора. Они являлись к цветным расам с целью эксплуатировать их и, по возможности, сосать из них кровь, но вместе с тем они вносили с собою свои европейские идеи и понятия, и эти идеи и понятия незаметно прокрадывались в душу туземцев и будили в ней такие чувства, которых, казалось, там и не было совсем. Под влиянием этих двух факторов: египетского гнета и действия европейских идей, вносимых иностранцами, сознание и чувство национальности появилось в арабах, т. е. именно то сознание и чувство, которые совершенно отсутствовали доселе во всех народах, исповедующих Ислам. Единоверие, а не единство происхождения и крови стояло у них всегда на первом плане. Братом им был не сын одной с ними земли, говорящий с ними одним языком, а мусульманин, к какой бы нации он ни принадлежал, каким бы языком ни, говорил, в какой бы части света ни обитал. Султан турецкий, падишах, повелитель правоверных всеми одинаково признавался за главу мусульманского мира и никому из его подданных, фактических или номинальных, не приходило в голову протестовать против этого главенства, тем [28] [29] (нет двух страниц — OCR) [30] Измаила, избранным этим богом восстановителем его прав, попранных нечестивыми людьми. Тем не менее этот прием, нередко bona fide употребляемый в начале реформаторами, неизбежно имеет всегда одинаковый результат: полное уничтожение того учения, которое будто бы требуется восстановить в незапятнанной чистоте, и появление на его месте нового, построенного на совсем иных началах. Такой результат является совершенно независимо от воли самих реформаторов, является просто потому только, что они люди совсем другого времени и, не будучи в состоянии избегнуть влияния изменившихся условий жизни и понятий, толкуют старое учение сообразно с ними, по своему, а совсем не так, как понимали его первоначальные проповедники. Этой общей участи не избежит конечно и Махди, если допустить предположение, что он в самом деле и не думает ни о чем, как лишь о восстановлении чистоты Магометова учения. Только допустить это довольно трудно, ибо есть все основания думать, что он не только не желает избегнуть сказанной участи, но вполне сознательно стремится к ней. Все в нем и в его действиях наводить на мысль, что если он не решился провозгласит себя ничем более, как только вторым пророком, призванным восстановить учение первого, то единственно потому, что, не испытав расположение народа в этом отношении, не решился сразу заговорить смелее. По свидетельству всех лично знающих его иностранцев (а какие иностранцы не знакомились с ним и не писали о нем в последнее время!), Махди человек относительно образованный знакомый с господствующими в Европе духом и идеями и сам во многом проникнутый ими. Такой человек едва ли может придерживаться безусловно буквы Корана. Мы не хотим этим сказать чтобы он действовал неискренно. Напротив, по нашему мнению, его глубокое убеждение в том, что он, Махди, служит орудием и непосредственным исполнителем воли Божией, неподлежит никакому сомнению, но только именно воли Божией, а не воли Магомета. Что Махди не следует и отнюдь не желает следовать во всем учению Магомета, это лучше всего, нам кажется, доказывается тем, что он ни разу нигде не упомянув об одной из существеннейших частей этого учения, о распространении Ислама, о борьбе с иноверцами. Царство Магомета, царство Божие, как Махди его понимает и мнит себя призванным осуществить, должно воссиять среди самих мусульман, не среди гяуров. Нам кажется понятным, что именно тут подразумевается. Кроме того Махди опять таки ни разу и ни в чем [31] не проявил жестокости к иноверцам, ни вероисповедных нетерпимости и презрения. Он никогда не уклонялся, напротив, очень любил вступать в сношение с европейцами, их и теперь много в его войсках и он во всем советуется с ними, следует их указаниям, чего никогда не сделал бы Магомет и что истые, фанатически преданные настоящему Исламу правоверные и теперь ставят всегда в упрек турецкому правительству.

Но, видимо преследуя совсем иные, идеалы, Махди, тем не менее, подражал Магомету в образе действий, т. е., выражаясь точнее, в приемах вступления в действие. Как Магомет, он начал высказывать свои реформаторские планы сначала в маленьких кружках; как он же стал потом, составив себе порядочную группу сторонников, рассылать воззвания к влиятельнейшим среди народа людям. Воззвания эти составлены так и таким языком изложены, что можно поклясться, будто их писал сам Магомет. Это тот же выспренний тон, тот же напыщенно-цветистый язык (все, лично знающие его, единогласно утверждают, что Махди сам по себе чрезвычайно просто держит себя и просто выражается) и те же категорические уверения в непосредственной помощи Аллаха, ангелов и духов. Бухта приводит целиком одно из таких посланий, оканчивающееся следующими словами: «И еще возвестил он мне (Аллах, устами духа): Кто во мне сомневается, тот не верит ни в Бога, ни пророка его; кто враг мне — тот неверный, а кто пойдет против меня войною — тот будет влачить безотрадное существование и будет покинут Богом в обоих своих местожительствах (на земле и на небе); имущество его и дети его сделаются добычею правоверных. Выбирайте, что угодно Богу, повинуйтесь ему добровольно и с радостию, ибо нет власти и нет силы, кроме как у Бога всемогущего. Да будет с вами мир». Эфект этих воззваний должен был доказать Махди, что если ему и полезно было подражание Магомету в приемах, то во всяком случае он мог бы пооткровеннее высказывать свои собственные стремления и цели. Первые пристали к нему, первые взялись по его слову за оружие бедуинские племена багаров и гассанов, которые менее всего отличаются столь свойственной магометанам вообще набожностию и преданностию обрядам. Одни может быть во всем мусульманском мире, эти племена никогда не держат предписываемых Кораном постов, не совершают никаких установленных молитв и омовений, ни путешествий ко святым местам. Они любят Коран, с восторгом слушают рассказы [32] из него, но только те места, где повествуется о героических подвигах; догматическая часть книги не представляет для них никакого интереса и они с ней даже мало знакомы. За то они более всех других свободолюбивы и горды и чуждая корану идея национальности и прирожденных прав каждой нации привилась к ним очень сильно и пустила глубокие корни...

Бухта дает в своей книге очень интересные подробности о начале восстания, о первых военных действиях и о мероприятиях и ошибках египетского правительства, ошибках совершенных большею частию по внушению англичан. Но так как почти все эти подробности известны читателям из газет и притом не входят в план нашего очерка, то мы и считаем излишним приводить их.

Н. С.

Текст воспроизведен по изданию: Религиозная война в Судане // Дело, № 6. 1884

© текст - Н. С. 1884
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Дело. 1884