-

ПЬЕР ЛОТИ

КАРТИНЫ КРУГОСВЕТНОГО ПЛАВАНИЯ

(Перевод с французского П. А. Каншина).

I. ПОРТ-ОБОК.

Светает. Пароход наш находится в Адэнском заливе, в стране миражей и вечного зноя.

Мы возвращаемся из Индии. Во все время пути над на расстилалось неизменно синее небо, но тут один край горизонта как будто подернулся тяжелыми фиолетово-серыми, почти совсем черными завесами.

Опытный глаз моряка привык издали различать твердую землю; ему уже ясно, что темная масса, кажущаяся скопившимися облаками, - земля. Очертаний ее еще не видно, но по самой густоте, по странной неподвижности этих облаков, чувствуется, угадывается, что это она. Мало этого, - почти сразу становится очевидным, что черная туча эта не остров, даже не архипелаг; то, что омрачает синеву неба такою массою испарений, должно быть чем-то колоссальным, могучим, почти беспредельным. В этой темной громаде чудятся широкие контуры, бесконечные линии целого материка.

Перед нами действительно материк, да еще какой! - самый глубокий, самый неизведанный, самый неподвижный из всех, - Африка!

Подходим ближе. На первом плане выясняется и обрисовывается что-то в роде прямого, ровного и однообразного берегового утеса, состоящего из наслоений отвердевшего песку, изборожденного рытвинами. При свете восходящего солнца утес этот кажется совсем розовым, и ярким пятном выделяется на угрюмом фоне, как будто сотканном из сплошных теней. Темная завеса, как бы опущенная за освещенным [231] утесом, еще не рассеялась, но и на ней уже понемногу начинают обозначаться абрисы гор и облаков, перепутанных между собою, и подернутых густым мраком. Все это кажется каким-то сумрачным хаосом, в котором гнездятся зародыши всех гроз, разражающихся над вселенной... Невольно следишь глазами за утесом, отливающим теперь всевозможными оттенками, и скоро убеждаешься, что это морской берег, то есть первая ступень к материку, и чем долее смотришь на него, тем он кажется все более пустынным, унылым, мертвенным. При одном виде постоянно расширяющегося берега, все глубже убегающего в неоглядную даль, уже составляешь себе понятие о необъятности этой страны света, с ее неизмеримыми, неисследованными пространствами, с ее песчаными пустынями, которым нет ни счета, ни границ; сразу знакомишься с знойной Африкой, спаленной, сокрушенной, опустошенной жгучим солнцем, изнывающей под его палящими лучами.

Подходишь ближе и видишь, что то тут, то там растет невысокий кустарник, похожий на жиденькие круглые пучки или на раскрытые зонтики. Зелень у этого растения бледная, синеватая, словно солнце выжгло у него все желтые тоны, а листва так тонка и легка, что кажется совсем прозрачной.

* * *

Берег, к которому мы приближаемся, населен, - если только можно назвать его населенным, - племенем Данкали, подчиненным Таджурскому султану. Идем дальше, и приближаемся к французской колонии Обок.

Вот и она обрисовалась, наконец, окруженная каким-то лучезарным туманом, застилаемая таинственной дрожью миражей. Прежде всего на глаза попадается большое, совсем новое здание с верандами, как в Адэне, белым пятном выделяющееся на песчаном прибрежье. Выстроила его компания, доставляющая уголь мимоидущим пароходам. Стоит оно одиноко, и отчасти удивляет своим уютным, беззаботным видом среди опустошенной, словно окаянной земли. Далее видишь странное здание со стенами, возведенными из обожженной солнцем земли, на самой средине которого еще сохранились рогатые обломки обвалившейся башни. Глядя на эти обломки, их можно принять за очень древнюю развалину какой-нибудь сокрушенной временем мечети, а между тем еще [232] нет и трех лет, как все это было выстроено. Здание это служило первым местом жительства французского резидента, но прошлого года как-то ночью с абиссинских гор нахлынули неудержимые потоки воды, и разрушили хрупкую постройку.

Затем следует африканская деревушка. Вся она такого же рыжевато-серого цвета, как земля и песок в этой местности, и обожжена тем же палящим солнцем. Низенькие рогожные шалаши ее похожи на звериные берлоги. Издали видно, как около этих шалашей движутся какие-то странные куклы, - всех их пять или шесть. Иные одеты в яркие красные, оранжевые или белые платья, по бокам которых висят длинные черные руки; другие же совсем без одежд, совсем нагие, и силуэтами своими напоминают обезьян.

Наконец, на площадке, или на чем-то в роде небольшого мыса, вытянулось в ряд десять или двенадцать совсем новеньких домиков с красными черепичными крышами, напоминая собою завод или рабочее поселение. Это-то и есть оффициальный Обок, где живет губернатор и помещается гарнизон, - и каким жалким кажется этот миниатюрный поселок, в сравнении с окружающей его величавой пустыней!

* * *

Вот, мы входим в так называемый обокский порт, и становимся там на якоре. Это настоящий порт, то есть действительно надежная защита против волн, бушующих в открытом океане; но на первый взгляд этого никак не подумаешь, потому что коралловый мол, образующий его, в уровень с водою. Он едва заметен, и только своим зеленоватым оттенком слегка обрисовывается среди беспредельной и, на этот раз, невозмутимо спокойной морской синевы.

Обок расположен на одном из самых жарких пунктов всего земного шара. Нет еще и восьми часов, а уже на щеках и на висках чувствуется то жгучее ощущение, которое испытываешь, когда слишком близко стоишь к сильно разгоревшемуся пламени. Солнечные лучи с страшной силой отражаются и на воде, и на песке прибрежья, и накаливают его до невозможности. Однако жар этот сухой, почти здоровый, если сравнить его с тою тепличною, сырою и густою атмосферою, пропитанною жаркими испарениями, обдающими вас будто паром, как например в Кохинхине или в Аннаме, откуда мы теперь возвращаемся. Откуда бы ветер [233] ни дул в Обоке, он все-таки неминуемо должен был пролететь над безводными африканскими или аравийскими пустынями, - потому чувствуешь, что воздух этот чистый, даже, если хотите, живительный.

* * *

От того места, где пароход стал на якорь, до берега переезд не длинен. Садимся мы в лодку и, по гладкой как зеркало, теплой, словно нагретой воде, плывем к берегу над целым садом мадрепор и через несколько минут причаливаем к прибрежной косе, усыпанной жгучим розоватым песком, потом по довольно крутой, тоже песчаной тропинке взбираемся на площадку, господствующую над морем, по которой тянется вереница домиков с красными крышами.

Жилище губернатора стоит в самой средине поселка. Взбираться туда приходится по высокому крыльцу с фронтоном и со столбами, вылепленными из высохшей теперь грязи и имеющими претензию на монументальность, чтобы внушительнее действовать на чернокожих вождей, которых приходится принимать губернатору.

Жилище это, - домом назвать его нельзя, - сквозные стены которого состоят из продольных и поперечных перекладин, имеет далеко не представительный вид одной из тех клеток, в которых возят кур на продажу, и ветер беспрепятственно разгуливает по нем во всех направлениях. Перед домом стоят четыре пушки маленького калибра, изображая из себя игрушечную батарею, а на высоком шесте развивается французский флаг. В остальных десяти или двенадцати клетках, симметрично расположенных по обе стороны здания, с монументальным крыльцом, помещается гарнизон, состоящий человек из восьмидесяти артиллеристов и десантного войска.

Это квартал европейцев. Защитою ему служит плетень самого первобытного устройства, состоящий из пуков единственного произрастающего здесь зонтообразного кустарника, наваленных как попало один на другой, словно изгородь из круглых колючих веников.

Внутри загородки по всем направлениям снуют теперь бодрые и проворные солдатики; в настоящую минуту они заняты приготовлением утренней пищи. Лица у них совсем не такие бледные и испитые, как в Кохинхине или в [234] Тонкине. У всех на головах белые парусинные каски; все одеты в длинные, доходящие до колен, холщевые фуфайки без рукавов, и не смотря на сильный загар, вид у них свежий, здоровый; голые руки их от палящих лучей солнца приняли такой же бронзовый оттенок, как у бедуинов. С удивлением видишь, как солдатики чистят свежие овощи. - Откуда, думаешь, в этой безусловно бесплодной пустыне, могли взяться морковь, репа, салаг и пр.? Оказывается, что солдатики посредством усердной поливки добились того, что у них есть садик, вернее - огород, на котором кое-что и произрастает.

Между солдатиками, как свои люди, в припрыжку вертятся негритёнки и другие мальчуганы с удлинненными черными глазами, тонкими губами и красивыми профилями, происшедшие от скрещивания аравийской и индусской рас. Всюду видно движение, благодаря которому кажется, будто к Обоке есть какое-то подобие жизни.

* * *

Канава и песчаная насыпь отделяют военный квартал от африканской деревушки, как нам показалось, значительно увеличившейся с прошлого года. Откуда же набираются в нее обитатели? Какими путями, через какие безлюдные пустыни должны были пробираться люди, чтобы достигнуть Обока, когда Бог знает, на каком огромном пространстве не встретишь ни одного жилья?

Не подлежит, однако, сомнению, что в Обоке начинает образовываться крошечный меновой или торговый центр.

Теперь африканский поселок как будто принял вид настоящей улицы. Вся наводненная светом и палимая солнцем, тянется эта улица между двумя рядами палаток или шалашей. У входа в деревню есть даже выстроенный по-мавритански настоящий домик, с настоящими стенами. Тут единственный во всем крае колонист-европеец уже открыл кабачек, в котором продает французским солдатам полынную водку. Остальные жилища, - всех их счетом до двадцати, не более, - состоят из шалашей туземного устройства, и таких низеньких, что верхнюю покрышку их легко достать рукою. Основой этим шалашам служат узковатые палки, доставляемые тем же растением, из которого сделан плетень около губернаторского дома, и похожие на старые, искривленные и [235] высохшие кости. Пришитые одна к другой рогожи, напоминающие рубище в заплатах, заменяют стены и потолок. Улица сильно утоптана ногами; на ней валяются, гниют и сохнут на солнце всевозможные отбросы. В воздухе носятся целые легионы мух.

Вот, к нам навстречу идут две чернокожие женщины, с тонкими губами, улыбающимися фальшивою, злой улыбкой. - «Это данкалийские мадамы», говорит нам в виде пояснения проходящий мимо негритёнок. У одной из этих женщин через плечо перекинута только что содранная шкура пантеры; они за тем и подошли к нам, чтобы предложить купить у них эту шкуру. Странные лица у этих «данкалийских мадам», - стараются они любезно улыбаться, но улыбка выходит отталкивающая, дико-насмешливая, из-за которой, однако, виднеются два ряда ослепительно-белых зубов. Глаза же их так и искрятся, так и бегают; кожа их лоснится на солнце, как черное дерево, намазанное маслом.

* * *

В каждом из этих шалашей помещается или лавочка, или жалкое подобие кофейни; всюду под этими рогожами можно или поесть, или выпить, или что-нибудь купить. На всем лежит отпечаток чего-то импровизированного, какого-то наскоро устроенного каравансарая или африканского рынка, на. который только что начали собираться торговцы и народ.

Тут пьют кофе, сваренный по-арабски и подаваемый в крошечных чашечках, привезенных из Адэна; курят табак из огромных медных кальянов монументальной формы, едят розовые пастилки или жуют сахарный тростник.

Лавченки эти необыкновенно малы, и весь товар в них помещается на одном столе с перегородками. В одном отделении лежит немного риса, в другом тоже немного соли, в третьем столько же корицы, шафрана, или инбирю; в иных кучки каких-то странных семян, или неведомых в Европе кореньев. У того же торговца вы можете найти чалму из бумажной ткани, костюм в египетском вкусе или ефиопские запоны.

Как продавцы, так и покупщики, - а всех их человек двести, не более, - принадлежат ко всевозможным расам. Есть тут и совсем черные негры, с величавой осанкой, с круто вьющимися волосами, и с лоснящимися на [236] солнце обнаженными торсами. Есть арабы с большими подведенными глазами, одетые в белые, светло-зеленые или золотисто-желтые хитоны. Есть люди особой долговязой и худощавой расы, с шеями, как у аиста, с козлиными профилями и с волосами, выкрашенными в бело-рыжеватый цвет, выделяющимися на их темных плечах как руно мериноса. Попадаются тут и Данкали в ожерельях из раковин, есть даже двое иди трое малабарцев, случайно попавших сюда и напоминающих среди этой пестрой смеси племен и рас о существовании Индии, лежащей тут же, по соседству.

Весь этот люд заходит в лавочки, садится там, как и с кем попало, пьет, играет. Одни дуются в кости, другие избрали еще менее сложную забаву, которая в большом ходу в пустыне, именно чертяг палочкой на песке разные сочетания линий. Два совсем голых негра с азартом играют в пикет, сильно хлопая картами по столу, и как-то странно видеть настоящие европейские карты в руках этих дикарей.

Не менее также странно видеть, как рядом с ними еще трое играют в домино. Эти трое принадлежат к той темной, длинношеей расе, которая красит себе волосы в беловатый цвет. Теперь их волосы, словно известью или цементом, намазаны толстым слоем обесцвечивающего состава, и головы их покрыты твердой корой, но завтра они снимут состав, чтобы, по их понятиям, явиться во всеоружии щеголеватости и красоты.

Хотя над головами игроков и протянуты рогожные занавеси, но тени дают мало. Сквозь их неисчислимые дыры лучи солнца, - беспощадного африканского солнца - словно сквозь решето льются жгучим дождем, а кругом на неоглядное протяжение все сверкает, все пламенеет, все изнывает и сохнет под гнетом неумолимого зноя.

До конца улицы дойти не долго. На самой окраине ее, немного отдельно от других, стоят четыре таких же рогожных шалаша, - это квартал жриц любовных наслаждений. Девиц этих всего девять или десять. В числе их есть абиссинки, а также представительницы племен Сомали и Данкали. Разодетые в красные платья, с тяжелыми серебряными обручами у щиколоток и у кистей рук, и вообще довольно красивые, они с каким-то полумистическим, полукровожадным видом поджидают посетителей. Своего [237] позорного ремесла они не только не стыдятся, но, напротив, относятся к нему как к какому-то странному религиозному культу, и за серебряную монету, с улыбкой хищной самки, одинаково благосклонно принимают и французского солдатика, и бедуина, случайно набредшего на их шалаши, и негра, весь костюм которого состоит из ожерелья...

* * *

Вот и конец оседло населенной местности. Вслед за кварталом проституток начинается безбрежная пустыня с ее роскошными песками, с ее вечно струящимся воздухом, с ее миражами и с ее убийственно палящим солнцем.

Правда, за поселком виднеется какое-то зеленеющее пятно: это пресловутый садик или огород, так заботливо и с таким трудом возделываемый и орошаемый гарнизоном, - а затем - ровно ничего. Мы находимся в той бесплодной местности, которая на географических картах носит название «Плоскогорья Газелей».

На краю горизонта, со стороны твердой земли, все еще висит та [же темная туча, состоящая из перепутанных между собою гор и облаков, и как будто окаймляющая то опустошенное пространство, на котором мы находимся. До гор этих, вероятно, очень далеко, и они, должно быть, очень высоки; но туда, где они, люди белой расы уже не проникают, и чем они отдаленнее, тем чернее становится их смутно обрисованные, скученные силуэты. От сумрачных тонов этого фона еще ярче отливает песок, и еще ослепительнее делается блеск ближайших планов картины.

По мере того как мы идем далее по «Плоскогорью Газелей», крошечный Обок с своими красными крышами как будто стушевывается, или уходит в землю и, наконец, совсем исчезает, а вокруг нас залитая светом, однообразная и мертвая равнина становится еще шире, еще необъятнее.

Моря тоще не видно; тем не менее все плоскогорье усеяно коралловыми обломками и раковинами, которых естествоиспытатели называют красногубыми тритонами. Чудится, будто какая-то исполинская сила своим напором до самых сокровенных недр взволновала морскую пучину и со дна ее вышвырнула все эти раковины и обломки, усыпав ими песок пустыни. Кое-где попадаются на глаза пучки порыжевшей травы, еще кое-какие жалкие былинки других растений с [238] обесцвеченной листвою, как будто вылинявшею от слишком сильного солнечного припека и, наконец, как бы нарочно и симметрично насаженные круглые пучки того зонтикообразного колючего кустарника из породы мимоз, которые мы заметили еще с палубы парохода. Это все те же жалкие мимозы, которые попадаются во всей центральной Африке и даже по ту сторону великой пустыни, на песках Сенегала. Растение это ничего не производит и ни на что не годно, даже и тени-то оно не дает.

* * *

Каких людей может прокормить такая почва? Очевидно, тех долговязых туземцев Данкали, которых нам показывали в Обоке. Взгляд у этих людей дикий, выражение лица напоминает тигра или леопарда; тощи же они до того, что кажется, будто вечно палящее солнце высушило их мускулы и оставило им одни кости, обтянутые рыжевато-серой кожей, вследствие чего в них и развились легкость и проворство газелей, и фигуры их как раз подстать стране, произведшей их на свет. Кочуют они мелкими группами среди песков и унылых мимоз.

Несколько таких туземцев попалось нам на встречу. Шли они, вероятно, из глубины страны, с легким багажем за спиною. А вот и еще группа «данкалийских мадам», как давеча, подходит к нам, и с тою же фальшивою улыбкой вновь расстилает перед нами шкуру пантеры, предлагая купить ее.

Сильно напрягая зрение, наконец замечаешь, что по равнине, и на довольно далеком расстоянии один от другого, рассеяны шалаши туземцев. Вход в эти жалкие подобия жилья до того низок, что пробираться в них приходилось ползком, лежа животом на раскаленном песке. Сидят туземцы праздно около своих шалашей; около них бродят ослята и лежат бурдюки, сабли и ножи самой опасной и кровожадной формы. Кто знает, зачем перекочевали они в окрестности Обока, - затем ли, чтобы купить или продать что нибудь, затем ли, чтобы взглянуть, как живут другие люди и себя показать? - но при встрече с вами они смотрят тревожно, подозрительно, да и сами не внушают доверия...

* * *

Одиннадцать часов утра. От миражей, от яркой игры солнечных лучей на песке весь воздух как будто дрожит, [239] струится, и от земли поднимается какое-то ослепительное сияние.

Вдали в нескольких местах виднеются крупные белые пятна, ярко выделяющиеся на рыжеватом фоне песков. Что это такое: - известь, камни или же чудом выпавший снег?.. Но нет, белые пятна шевелятся. Люди ли это в белых бурнусах, газели, лошади? движущиеся фигуры похожи на все, что угодно, даже на белых слонов, потому что глаз теряет здесь способность точно определять расстояние и объем предметов. Все, что вы видите вдали, становится изменчивым, теряет настоящую свою форму.

Оказывается, что белые движущиеся пятна - просто стадо каких-то смешных баранов, белых как снег, с совсем черными головами и с веерообразно распущенными хвостами, как у овец египетской породы. Редкостных баранов этих немного, и зачем их выгоняют сюда, чем питаются они - не знаю. Перед вечером, то есть перед тем временем, когда по пустыне начинают рыскать дикие звери, стадо это снова гонят в Обок.

Туземцы и бараны - единственные живые существа, которых мы встречаем, продолжая углубляться в необъятную равнину.

Скоро полдень. В этот час люди белой расы никогда не рискуют выходить из дому, и с нашей стороны это большая неосторожность; но на якорь мы стали не надолго и хотим видеть насколько возможно более. Солнце до того палит, что даже сквозь белые кители в плечах чувствуется ощущение обжога. Стоит это беспощадное светило так высоко, на самом зените, и лучи его льются на землю до того вертикально, что от нас не падает никакой тени, и только около ступней образуется небольшой темный круг.

Ничто нигде не шелохнется, словно все умерло от зноя.. Не слышно даже шороха и стрекотания насекомых, которое всюду, даже под тропиками, не умолкает в жаркий полдень, и в котором слышится неустанное движение жизни, но за то надо всей равниной воздух струится и дрожит непрерывной, постоянно усиливающеюся, словно лихорадочною дрожью, ничем, однако, не нарушая мертвой тишины, как будто и это быстрое движение, и беспрерывная дрожь - только игра воображения или фантасмагория. Насколько в состоянии окинуть око плоскогорье Газелей, все оно как будто покрыто волнами [240] или легкой и блестящей газовой тканью, колеблемою ветром, но ничего этого на самом деле нет; это только действие миража. Отдаленные мимозы принимают странные очертания, растут в вышину, расширяются и как будто отражаются в несуществующей воде, которая без малейшего шороха заливает пески и постоянно подергивается рябью, меж тем как в воздухе нет ни малейшего признака ветра. Все сияет, искрится, ослепляет, сильно утомляя зрение; - даже на мысль и на воображение этот лучезарный блеск унылой пустыни оказывает подавляющее действие...

На горизонте все так же виднеются темные горы с нависшими на них тяжелыми облаками. С этой стороны границей пустыне служит какая-то смутная, сумрачная громада, и зрение тонет в бездонной черной глубине, а за этими горами и за зарождающимися среди них грозными тучами - таинственная, незнакомая, центральная Африка!

Пьер Лоти.

(Продолжение следует)

(пер. П. А. Каншина)
Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний кругосветного плавания на крейсере «Африка» // Дело, № 3. 1887