-

ЕЛИСЕЕВ А. В

В СТРАНЕ РАБОВ

(Из посмертных бумаг).

(См. Русское Обозрение №№ 1, 2, 4 и 6)

(Продолжение).

Похоронив останки растерзанного солдата и вместе с ним умерших за вчерашнюю ночь, отряд двинулся вперед, и через какие-нибудь два часа ужасного пути он стал выходить из зелёной тёмной галлереи на больший простор: лес как будто бы начал редеть. После нескольких ударов курбаго бедный пленник признался, что Каффур уже недалеко... Это известие ободрило настолько, усталых и голодных солдат, что они забыли о всяких мерах благоразумия и чуть не дали залпа в знак радости о благополучном достижении цели; даже больным стало лучше при этом известии, и некоторые из них привстали, чтобы принять участие в нападении на негритянскую деревеньку. Как ни трудно было Мансуру и Фуаду сдерживать усталых, озлобленных и голодных солдат от нападения на Каффур среди белого дня, но им все таки удалось убедить отряд отложить штурм деревеньки до ночи и тем обеспечить себе успех. Мансур хорошо понимал, что солдаты его почти не ели уже два дня и рвутся на штурм Каффура, потому что там надеются найти склад съестных припасов; но он не мог не знать, что нападать на большую деревню, хорошо защищенную дзерибою и самою лесною чащей, среди бела дня было бы слишком рискованно для уменьшенного почти в половину больными отряда. Солдатам поэтому до вечера был дан отдых, а несколько охотников выслано вперед на предварительную рекогносцировку: [216] сам Мансур пошел с этими разведчиками, а Фуад остался сторожить пленника. Рекогносцировка была очень удачна; Мансур заметил, что Каффур лежит не более как в пулучасе хорошего пути, плохо прикрыт со стороны дороги, которою пришел отряд, и, повидимому, жители его и не помышляют о готовящемся нападении. Впереди отряда в густой чаще поэтому залегло несколько охотников на тот случай, если какой-нибудь шальной Шиллук пойдет по этой дорожке, чтобы перехватить и прирезать его... Довольный всеми своими распоряжениями, Мансур стал ожидать терпеливо ночи, хотя и у него самого почти два дня не было и крошки во рту...

Обитатели Каффура в самом деле не ожидали никакого нападения, особенно с той стороны, которою пришел неожиданно для самого себя египетский отряд. По этой дороге проходили лишь редкие из чернокожих охотников, и лес со стороны слоновьей тропы считался недоступным не одними обитателями Каффура. Эти последние посредством слоновьей тропы сообщались с несколькими шиллукскими деревнями, лежащими по ту сторону «леса привидений», и берегли этот путь, мало кому известный, на случай отступления, если когда-нибудь неприятель покажется со стороны Белого Нила, следуя по большому лесному протоку. Появление Египтян с той стороны, с которой их никто не ожидал, совершенно расстраивало все планы Шиллуков и отдавало их в жертву рассуа. Таким образом случайная ошибка Мансура имела весьма благоприятные последствия для успешного окончания предприятия Египтян.

Наступал вечер, давно уже жданный египтянами, когда должна была решиться участь Каффура. Деревенька стала уже готовиться ко сну; черномазые ребятишки попрятались во внутренности своих токулей, резкие крики попугаев и болтовня мартышек стали стихать, пестренькие ткачики угомонились, черные аисты остановились на своих гнездах, блестящие дрозды и голубые щурки допевали свои последние песни: с недалекого болота послышался уже оглушительный концерт лягушек, в окружающем лесу запели веселые цикады, кое-где замурлыкал козодой. Летучие собаки поднялись со своих логовищ и полетели к верхушкам дерев, стаи нетопырей закружились над лесом и стали реять над засыпающими токули Каффура. Далеко в лесу уже простонала сова и заплакали шакалы, на листах и цветах уже загорелись рои блестящих светляков, тропическая ночь наступала быстрыми шагами, и вместе с [217] ночною прохладой в атмосфере чащи понеслись струйки ароматов орхидей...

Когда уже совершенно стемнело, отряд, оставив своих больных под присмотром двух здоровых человек, потянулся тихо по направлению к засыпавшему Каффуру; людям приказано было строго не только не производить напрасных выстрелов, но даже и не вести громких разговоров на пути... Отряд двигался тихо, сознавая все выгоды и важность нечаянного нападения, но движение его было сильно затруднено множеством высокой травы, которая цеплялась за ноги, путалась между ними своими длинными побегами, и рвала одежды и кожу подкрадывавшихся Египтян. Не раз Мансур и Фуад проклинали эти высокие травянистые заросли, которые своими побегами, прицепками и острыми шипами рвали платье и ранили ноги и руки солдат во время длинных переходов по лесу, но в эту ночь, когда всякое промедление или невольно вырвавшийся крик могли стать роковыми, колючие и ползущие растения, в которых беспрестанно путались солдаты, казались настоящим препятствием, воздвигнутым рукой шайтана в защиту обитателей Каффура.

Не полчаса, а около двух часов приближался египетский отряд, пока не достиг небольшой лесной поляны, от которой начиналась дзериба, окружающая Каффур. Здесь Египтяне остановились, и Мансур, пользуясь сведениями, добытыми под пыткою от плененного Шиллука, распределил свои силы для внезапного нападения на заснувшую деревушку. В виду того, что вокруг дзерибы Каффура в густой чаще была проложена небольшая тропка, которою пользовались туземцы и которая окружала всю деревню, выходила снова на поляну и вела по нескольким другим тропам, идущим в глубину чащи, Мансур выслал двадцать человек под начальством одного чауша для того, чтобы эти люди, расположившись цепью вокруг деревушки, окружили ее и по данному сигналу подняли крик и начали стрелять залпом холостыми патронами. Этот маневр имел целью дать понять обитателям Каффура, что они окружены со всех сторон, и потому не пробовали бы пробиваться через дзерибу, чтобы уйти в глубину леса. Сам же Мансур с Фуадом и сорока самыми отборными солдатами должны были произвести нападение со стороны входа в дзерибу, где аттакующие могли встретить самое сильное сопротивление. Несколько человек, более слабых и не могущих [218] принять активного участия в бою, были рассыпаны по лесу, чтобы своими частыми выстрелами, раздающимися в различных местах, максимировать слабую численность отряда и дать превратные понятия неприятелю о действительной силе его. По сигналу боевого рожка, все эти солдаты, не принимавшие участия в действительном нападении, должны были спешить на помощь атакующему отряду.

Сделав все эти распоряжения, Мансур дал четверть часа роздыху солдатам, рвавшимся в бой, а затем развел лично людей, назначенных в обход дзерибы, и расставил их так, чтобы они могли подавать голоса друг другу. Около полуночи было назначено общее нападение; которое должно было начаться по крику «Алла, Алла», повторенному штурмующею колонной и вслед за нею всеми людьми, рассыпанными в лесу.

Хотя египетский отряд находился всего в какой-нибудь четверти часа расстояния от Каффура, а посты расставлены были почти у самой деревни, тем не менее все движения Египтян удались как нельзя лучше, и чуткие суданские псы не подали и голоса, когда Мансур оцепил всю дзерибу рядом расставленных солдат. Две-три собаки, правда, тявкнули при подозрительном шорохе, слышавшемся в окружающей чаще, но это не испугало никого в деревне, потому что собаки лаяли попусту даже тогда, когда стадо мартышек под утро спускалось на ограду дзерибы.

Ночь была тихая, удушливо теплая и ароматная; звезды ярко светили, первобытный лес спал, оживляемый блестящими роями светляков и неумолчными песнями цикад. Ни один зверь не подавал своего голоса, и только серебристые совы своим воем и стоном по временам будили покой заснувшей деревушки... Тихо, как подкрадывающийся зверь, подползли Египтяне почти к самому подножью колючей дзерибы, и не успели еще чуткие псы броситься по направлению подозрительного шороха и своим отчаянным лаем разбудить Спавших хозяев, как, в тишине ночи раздалось громкое «Алла», повторенное несколькими десятками голосов и гулко раскатившееся эхом во мраке и тишине окружающей чащи. Вслед за тем послышался ряд выстрелов, загремевших вокруг спавшего Каффура и в самой глубине леса... Под аккомпанимент этой страшной мелодии Мансур с Фуадом и сорока отборными молодцами бросились на штурм деревеньки, стараясь поскорее овладеть единственным выходом из дзерибы. Бешенные [219] крики и гром выстрелов Египтян разбудили не только спавшую деревню, но и всех других обитателей леса. Закричали громко проснувшиеся попугаи, завизжали мартышки, бешено залились неумолчным лаем собаки, прокараулившие врага, и в ответ им захохотала гиена и завыла белая сова...

_____________________________

Обезумевшие от страха и трепеща всем своим телом, вскакивали с своих анкарибов (Анкариб — род складной кровати) заспанные Шиллуки и, не понимая в чем дело, выбегали из токулей, кричали своих соседей и вновь прятались в хижины для того, чтобы схватиться за оружие и броситься на встречу неведомому врагу. Визг женщин, плач детей, крики домашних животных, загнанных в ограду дзерибы, грозные крики «Алла» и беспрестанные выстрелы — все это сливалось в один хаос, под звуки которого Мансур уже врывался в деревню, разрубая наскоро топорами ворота, которые вели во внутренность дзерибы.

Первая кровь уже пролилась; несколько безоружных туземцев, выскочивших из ближайших токулей, были подстрелены или подняты на штыки Египтян; запах крови опьянял голодных солдат, разъяренных теми невзгодами и лишениями, которые им пришлось испытать на пути к проклятому Каффуру. Вполне уверенные в безопасности своей деревеньки, захваченные совершенно врасплох, не успевшие схватить даже своих копий, Шиллуки, разумеется, не могли оказать серьезного сопротивления дружному и сильному натиску Египтян. Без всякой потери Мансур со своим отрядом вторгся за ограду дзерибы и первым делом зажег несколько ближайших токулей, чтобы осветить поле битвы и еще более распространить панику среди обезумевших туземцев. Слыша отовсюду выстрелы и крики, бедные Негры думали, что они окружены со всех сторон многочисленными врагами, и не думали бороться энергично с рассыпавшимися по деревне Египтянами. Мансур не мог удержать своих солдат от напрасного избиения черных, но с другой стороны он понимал всю опасность рассеяния по одиночке Египтян среди многолюдной деревни, что обнаруживало сразу слабые силы нападающих и давало возможность Шиллукам к одиночному сопротивлению. Тщетно Мансур и Фуад сзывали рассыпавшихся солдат, — они, обезумевшие от [220] крови и пожара, озарявшего залитую кровью деревеньку, подобно диким зверям, избивали женщин, стариков, детей и даже молодых Негров, которые могли быть хорошими рабами.

Под влиянием крови и насилий, производимых над их родными, Негры мало-по-малу пришли в себя и, соединившись в небольшие кучки, стали сами нападать на одиночных солдат, занятых убийствами и грабежом. Несколько Египтян пали уже пригвожденными к земле копьями Шиллуков, некоторые были тяжело ранены, а другие спешили присоединиться к небольшой кучке охотников, шедших с Мансуром и Фуадом во главе. Увидя окровавленных солдат и наткнувшись на первые еще трепетавшие трупы Египтян, Мансур понял всю опасность, грозившую его маленькому отряду в том случае, если Шиллуки, опомнившись и придя в себя, перейдут сами в наступление. Опытный работорговец знал хорошо характер Негров и, чтобы не дать успокоиться панике, приказал со всех сторон поджигать деревню; в это же самое время громким сигналом он вызвал охотников и слабосильных для того, чтобы увеличить видимую силу своего отряда. Вид новых появившихся бойцов, крики и выстрелы цепи, расставленной вокруг дзерибы, одновременно вспыхнувший в разных местах пожар — все это поддерживало панику среди Шиллуков, которые совершенно растерялись и не знали, спасатьея ли от охватывающего все огня или от грозных врагов, занявших выход из дзерибы. Несколько десятков молодых Негров бросились продираться через колючую заросль дзерибы, но, встреченные огнем цепи, которую быстро собрал в угрожаемом месте расторопный чауш, они бросились обратно во внутрь деревни, еще более распространяя панику о многочисленном неприятеле, засевшем вокруг всей дзерибы Каффура.

Несчастным неграм оставалось одно: или пробиваться с женами и детьми сквозь ряды врагов, замкнувших выход из дзерибы или просить у них пощады, так как пожар мало-по-малу охватывал кольцом всю деревню, состоящую из соломенных хижин-токулей. Ужасно было зрелище этих нескольких сот черных, с обезумевшими от страха лицами и дрожащими членами сбившихся в большую кучку среди деревни, где оставался род площади, свободной от построек. Вся эта толпа ревела, стонала и испускала крики, похожие более на завывание диких зверей, чем на человеческие голоса. [221] Визг женщин, плач детей, рев домашних животных, лай собак, многоразличные звуки пробудившейся чащи, треск огня, пожиравшего деревню, и частые выстрелы, производимые цепью вокруг: Каффура, — все это сливалось в один хаос. Мансур с Фуадом, собрав всех своих солдат, на время остановили убийства и ждали, как результата паники, охватившей чернокожих, их мольбы о пощаде.

Прошло несколько тяжелых минут, и вдруг из толпы Шиллуков, стоявших безмолвно перед своими врагами, выскочило несколько десятков черных бойцов, которые, потрясая копьями и щитами, бросились на совершенно не ожидавших ничего подобного Египтян. Багровый пламень пожара, озарявший блестящие черные тела, искаженные яростью лица и блестящие злобою глаза, и дикие гортанные крики, которые они испустили перед тем, как ринуться в бой, делали их похожими более на демонов, чем на людей. Не будь старого, опытного, видавшего и не такие виды Мансура, Египтяне дрогнули бы и были бы уничтожены в конец; но твердая команда поседелого в боях работорговца, приказавшего первым рядам броситься с примкнутыми штыками на встречу Неграм, а вторым — зарядить ружья и дать залп прямо в толпу, спасла Египтян, Хотя несколько солдат были проколоты насквозь копьями бешеных Шиллуков и сам Мансур был ранен стрелой в плечо, но первый натиск был остановлен, а ряд последовательных залпов в толпу беззащитных произвел такую панику, что Негры отхлынули и бросились бежать прямо на огонь. Мансур нашел тогда необходимым вторым сигналом вызвать свои последние резервы — цепь солдат, окружавших дзерибу, чтобы двадцатью свежими бойцами подкрепить свой обессиленный отряд.

Когда все силы Египтян были собраны, Фуад с несколькими десятками решительных людей бросился сам в толпу Шиллуков, производя избиение всех, кто ни попадал ему на пути, тогда как Мансур с остальными солдатами оберегал выход из дзерибы и поддерживал своими залпами натиск Фуада. Всякая решимость Негров к дальнейшему сопротивлению была сломлена, и они, угрожаемые огнем с одной стороны и штыками с другой, бросились к старому Мансуру просить его прекратить избиение их стариков, женщин и детей...

Слишком много и без того было пролито напрасной крови, [222] чтобы даже опьяненные Египтяне не могли не пожелать прекращения дальнейшего кровопролития. Мансур дал новый сигнал, по которому Египтяне вложили в ножны свои окровавленные ятаганы и сменили их на колодки и кнуты для новых рабов, в которые превратились их недавние враги. Цепь солдат с заряженными ружьями окружила толпу Негров, а Мансур стал отбирать самых сильных и молодых Негров обоего пола, которых стоило влачить за собою в качестве рабов в Фашоду и Хартум. Как ни много было избито чернокожих во время ночного нападения, но все-таки на долю Египтян оставалось по крайней мере до двухсот черных невольников обоего пола. Некоторых молодых матерей Мансур причислил к числу своей добычи, тогда как небольших детей их предпочел оставить как излишнюю тяжесть для небольшого конвоирующего отряда. Несчастные Шиллуки, испуганные на смерть и видя повсюду глядящие на них заряженные ружья, были безропотны, и Египтяне обращались с ними, как со стадом овец, загнанных для стрижки в тесный загон. На глазах престарелых родителей от них отнимали сыновей и дочерей, от семейства отделяли отца, от матери — взрослых и подрастающих детей. Ни слез, ни рыданий не было слышно из этой обезумевшей от ужаса толпы, но какой-то пронзительный дикий вой, в котором слышалось что-то нечеловеческое, стоял на месте вербовки новых рабов. При багровом свете горящей деревушки на земле, облитой кровью и еще усыпанной телами убитых, совершалось позорное лишение свободы человека и превращение его в раба...

Когда из большой толпы выделены были те несчастные, которые должны были пойти в рабство, солдаты загнали их в несколько уцелевших токулей, при входе в которые стала сильная, стража. Пока Мансур распоряжался вербовкой невольников, Фуад с несколькими солдатами обходил уцелевшие токули и оглядывал каждый уголок деревни, чтобы там не могли укрыться избежавшие избиения и вербовки Шиллуки. Старания молодого офицера были напрасны, потому что огонь выгнал из убогих хижин всех обитателей Каффура, и возле несгоревших токулей лежали недвижными лишь одни убитые или корчившиеся в мучениях враги. Обход Фуада был важен в другом отношении, потому что найдено было [223] значительное количество съестных припасов, в которых так нуждались Египтяне.

Опьяненные битвой, голодные солдаты совершенно забыли на время о том, что не ели более двух дней; но теперь, когда чад крови несколько испарился и судьба проклятого Каффура была решена, голод дал знать о себе, и солдаты запросили прежде всего хлеба... О пище молили не только слабосильные и больные, но и те, которые еще час тому назад работали усердно ятаганами и штыками... Когда люди Фуада вынесли из токулей первые найденные лепешки из дурры, то солдаты накинулись на них, как голодные звери. Голод заставил забыть всякую дисциплину, часовые бросались к хлебу, покидая свои посты, конвойные бросали ружья и дрались из-за кусочка лепешки или теста, которые служили яблоками раздора. Никакие усилия Мансура и Фуада не могли остановить теперь голодных солдат, и если бы Шиллуки не были столь обезумевшими от страха, они могли бы наброситься с голыми руками на малочисленных победителей и умертвить их по одиночке, пока она дрались из-за куска хлеба.

Всю ночь продолжались эти безобразные сцены, озаряемые лишь светом пожара догоравшего Каффура; солдаты должны были теперь бороться с огнем или, по крайней мере, раньше его добираться до уцелевших токулей, потому что вместе с ними сгорали и запасы хлеба, о чем не подумал раньше даже дальновидный Мансур... Брань и крики ссорившихся и насыщавшихся солдат, рев и вой плененных Шиллуков, стоны раненых, плач детей и разнообразные звуки пробужденной чащи всю ночь стояли над пепелищем догоравшего Каффура, на котором при багровом свете пламени виднелась припертая стеной конвойных толпа дрожавших от страха за свою участь чернокожих, да силуэты солдат, продолжавших искать добычи среди разоренных и сожженных токулей Каффура

_____________________________

Прошла страшная ночь, и золотые лучи африканского солнца, вышедшие из-за высоких верхушек баобабов, тамариндов и пальм, упали на пепелище Каффура. Красивая, вся тонувшая в зелени еще вчера, деревенька представляла страшное зрелище пожара и разрушения. Каффура, можно сказать, не существовало вовсе, так как несколько уцелевшнх от огня токулей, расположенных около дзерибы, были совершенно скрыты в [224] зелени, а вся центральная площадь представляла обширное пожарище, над которым, как черные тени, висели и сплетались полуобгоревшие лианы и отвислые ветви тамариндов; испуганные аисты, лишенные своих гнезд, уныло покрикивали на верхушках баобабов; осиротелые семьи ткачиков с грустным свистом носились над обширным пожарищем, залитым кровью и усыпанным еще неубранными трупами. Стаи белогрудых воронов с громкими криками взлетали над свежими трупами, до которых дотронуться им мешали еще живые люди; великолепные орланы поглядывали на обширный могильник с верхушек колючих мимоз; красношейный сокол, сидя на вершине дулебовой пальмы, перекликался с воронами, давно ждавшими добычи.

В окружающей тропической чаще уже просыпалась полная красок, звуков и красоты жизнь природы, для которой были безразличны все страдания и горести людей... Среди тёмнозелёной листвы баобабов все также глядели белоснежные мальвы — их огромные и великолепные цветы. Почти не опаленная огнем пожара, дзериба блестела своими листьями и цветами, на которых блестящими роями, состязаясь между собой в блеске и яркости красок, летали и носились пестрые бабочки, блестящие жуки и еще более блестящие медососы. Все также благоухали роскошные орхидеи, ароматы которых отшибали острый запах крови и пожара; все также кричали неумолчные попугаи и ссорились резвые мартышки... Звуки птичьих голосов наполняли весь лес, проснувшийся в сиянии нового дня. Жизнь природы шла своим обычным путем, и вмешательство человека не могло нарушить ее вечного праздника обновления. Среди великолепия окружающей природы, развертывающей на земле все красоты эдема, человек один не находил радости в общении с всеобъемлющею жизнью, наполняющею и живящею все вокруг, и искал счастья в избиении и пленении себе подобных, сынов общей матери-земли.

На обильно политом кровью пепелище Каффура под жгучими лучами солнца, озарившего ужасную картину разорения, бродили еще не совсем пришедшие в себя от опьянения убийствами и пожаром солдаты Египтян... Немного подкрепленные пищей, но еще не отдохнувшие после ночного боя, солдаты и охотники Мансура продолжали гнусное дело, начатое еще во мраке ночи, едва раздались первые крики и мольбы о пощаде со стороны побежденных Шиллуков. С терпением и тщательностью, [225] достойными лучшей участи, Египтяне обыскивали каждый уголок дзерибы, дупла деревьев, ямы возле токулей и все, что могло скрывать съестные запасы или спрятавшихся врагов. Но не было почти уже ничего в Каффуре, чего бы не пожрал огонь или не вытащили и расхитили солдаты. Не сложен скарб лесного суданца. Мало в нем того, что может привлекать алчность Египтянина, но этот последний при своих набегах тащил или, по крайней мере, разорял и то немногое, что находил в токулях побежденных врагов. Несколько мелко сплетенных циновок, красивые корзинки, грубая муравленная утварь и первобытное оружие в роде копья, меча, щита, палицы и небольшого ножа — вот и все, что могли найти Египтяне в хижинах сожженного Каффура. Груды подобного скарба вместе с большим количеством съестных припасов и домашним скотом, не успевшим еще разбежаться из дзерибы во время пожара — все это было собрано Египтянами в качестве военной добычи на неочищенную еще от трудов площадь, на которой Мансур с Фуадом и большею частью солдат занимались более серьезным и важным делом — распределением невольников, наложением на них уз и обеспечением себя на случай общего побега или возмущения недавно обращенных рабов. Вожди Египтян рассуждали справедливо, что если они не примут достаточно мер еще в течение ночи, пользуясь первою паникой туземцев, то с наступлением дня, когда эти последние заметят слабость египетского отряда, уменьшившегося после боя еще на пятнадцать человек, то, подученные своими предводителями, могут сделать попытку к освобождению.

Все туземцы были поэтому совершенно обезоружены еще тотчас после боя, все оружие, найденное в токулях, было собрано под особый присмотр Египтян, самые сильные и крепкие молодые люди заперты в нескольких хижинах, охраняемых сильными караулами; на площади бывшей деревни, окруженная дзерибой, оставалась лишь толпа стариков, малолетних и женщин с детьми, оттесненная к самой чаще колючих кустарников и продолжавшая испускать страшные вопли и крики, которым вторил и рев заключенных в токулях. Эти последние, совершенно не ведая о происходящем снаружи и трепеща за судьбу своих семейств, испускали нечеловеческие крики, в которых вместе с мольбами и отчаянием порой слышались и угрозы. В одной из токулей, где было заключено двое из сыновей старшины Каффура, шел глухой [226] ропот и чаще раздавались не вопли отчаяния, а крики призыва, которых не понимали Египтяне, но которые, повидимому, электризовали трепетавшую и прислушивавшуюся к ним толпу и производили в ней своего рода волненье, сильно смутившее Мансура; старый работорговец решил положить конец смущению своих пленников в самом начале и приказал сделать один залп в толпу, а другой — в токуль, откуда чаще слышались угрозы.

Страшные крики и вопли раздались внутри токуля, слабые стены которого зашевелились, и десятка полтора черных юношей выскочили оттуда и бросились с голыми руками на Египтян. Солдаты приняли их штыками, и в несколько мгновений четверо чернокожих представляли одну окрававленную массу, остальные были скручены и ошеломлены ударами прикладов. Все это вместе с залпом, которым было убито в толпе несколько женщин и детей, произвело снова такую панику на Шиллуков, что они опять впали в своего рода каталептическое состояние, не смея пошевельнуться перед грозными победителями, не умевшими шутить. Чтобы дополнить впечатление, произведенное дикою расправой, Мансур, не брезговавший никакими средствами, приказал обоих сыновей старшины, лежавших ошеломленными и связанными на земле, на глазах их родителей и всей обезумевшей толпы, посадить на кол, как виновников бунта, начатого между рабами.

Варварское приказание Мансура, несмотря на представления возмутившегося этим Фуада, было приведено в какие-нибудь четверть часа в исполнение, и перед глазами ошеломленной толпы корчились в страшных мучениях с искаженными от ужасной, боли лицами двое лучших юношей Каффура; из груди их вырывались уже не крики, а какой-то сплошной стон или вопль, от которого, казалось, могло дрогнуть сердце каждого злодея. Мансур, видимо, с наслаждением смотрел на придуманную им меру и подсмеивался над Фуадом, не вынесшим этого зрелища и ушедшим из круга дзерибы. Мероприятие Мансура было настолько ужасно, что подействовало даже на самих привычных ко всяким злодействам во время рассуа Египтян. На чернокожих страшная казнь сыновей старшины произвела такое потрясающее впечатление, что вся толпа, объятая ужасом, присмирела в несколько мгновений, и дикий рев и вой сменились глубоким молчанием, прерываемым лишь стонами несчастных страдальцев. На лицах обезумевшей [227] толпы написан был такой ужас, что Мансур счел этот момент полного психического угнетения всех обитателей Каффура самым удобным для того, чтобы начать приготовлять колодки для новых рабов при помощи самих же туземцев, следивших за каждым мановением его руки.

На земле, залитой кровью, среди множества трупов, под страшные крики пытаемых, десятки Шиллуков, угрожаемые ятаганами и бичами, принялись за работу. В то время как одни под наблюдением солдат рубили мимозы и тамаринды для приготовления шэба или деревянных распорок, в которые ущемлялась крепко шея одного из несчастных по мере приготовления этих колодок, другие крутили крепкие веревки из луба и гибких ветвей, которыми перетягивались руки и ноги самых сильных и крепких мужчин. Несколько часов шла эта ужасная работа; целые десятки молодых и сильных негров, перевязанных крепко путами и тяжелыми колодками на шее, впившимися глубоко в их кожу, лежали на земле, как связки сушеной рыбы, испуская глубокие вздохи и стоны. Нерадивых, или слабо работавших Шиллуков египетские солдаты подбодряли, сильными ударами кнутов, полосовавших обнаженные спины и плечи чернокожих.

Предусмотрительный Мансур позаботился и о жизненных потребностях своих много потрудившихся солдат: по его приказанию десятки женщин и девушек под присмотром нескольких Египтян, не щадивших ударов бича, занялись, приготовлением пищи для работавших в поте лица своего, победителей. В то время как одни занялись изготовлением, хлеба из дурры, различных лепешек и небольших кусочков мяса, облитого луковым соусом и осыпанного, мелким, порошком перца, другие после долгих истязаний указали место, где хранились большие шарообразные горшки с одурявшим напитком — меризою, приготовленною из той же самой дурры. Добытого количества меризы оказалось недостаточно для нескольких десятков солдат, только еще более озверевших, от употребления хмельного напитка, и потому Египтяне заставили свободных женщин заняться приготовлением нового запаса меризы, а также слегка бродящего сока из муки плодов баобаба.

Весь день продолжалась подобная спешная и сложная работа на месте пожарища Каффура; к вечеру большая часть негров-мужчин, назначенных в число невольников, была заключена [228] в шэба и связана крепко по ногам и рукам. Десятки несчастных лежали или сидели в ограде дзерибы под постоянным наблюдением нескольких опьяневших солдат, не щадивших ударов бича. Сравнительно немногие оставались еще заключенными в токулях под угрозою немедленного расстреляния в том случае, если осмелятся показать хотя голову из своей темницы; страшный пример несчастных сыновей старшины, умиравших ужасною смертью на глазах всех обитателей Каффура до самого вечера, был вполне достаточен для того, чтобы отбить у Шиллуков всякую охоту к дальнейшему возмущению. Таким образом до ночи Мансур успел обставить свой отряд не только со стороны безопасности, но и во всех других отношениях. Опасные пленники сделались вполне безопасными, толпа была совершенно обезоружена и объята такою паникою, что Египтяне могли над нею производить какие угодно эксперименты, солдаты были накормлены и налакомились даже меризою, новые запасы одуряющего напитка были близки к изготовлению, наделано много колодок и сплетено много веревок для связывания тех, кто занимался их приготовлением. Теперь солдаты могли вполне отдохнуть после стольких мучений и труда, и Мансур умел вознаградить их за все перенесенные лишения...

К вечеру зажжены были на месте пожарища новые многочисленные костры, сравнительно небольшая стража была выставлена на всех необходимых постах, все остальные могли отдохнуть после трудового дня и насладиться кейфом и всеми предоставляемыми победителям благами. Мансур отдал всех многочисленных женщин деревни в распоряжение своих солдат, оставив себе лишь двух молоденьких девушек, которые и были помещены в один из немногих уцелевших токулей Каффура. Фуад отказался от подобной награды, так как брезговал черными женщинами, несмотря на всю восхваляемую Мансуром их красоту. Молодому Египтянину-офицеру стали отвратительны многие сцены разыгравшейся на его главах трагедии; к сожалению он, несмотря на все свои старания, не мог отвратить и десятой доли того, что возмущало глубоко еще не замершее в нем чувство порядочности и человеколюбия. В душе своей Фуад дал себе слово никогда не участвовать в позорных набегах в страну чернокожих для добывания рабов; рассуа стала для него отныне самым тяжелым воспоминанием его жизни, и впоследствии молодой [229] офицера, ставший за тем влиятельным пашей, был одним из противников рабства.

Наступившая ночь была не менее ужасна и отвратительна, чем предыдущая, ознаменованная пожаром и разорением Каффура и избиением многих из мирных обитателей деревни. Но в эту первую роковую для Шиллуков ночь совершалось нечто такое, что еще можно оправдать с точки зрения войны с неверными, под предлогом которой и ведется всякая рассуа; в следующую же затем ночь происходили дикие и отвратительные сцены насилия над десятками невинных существ, лишенных всякой возможности сопротивления. Опьяневшие от свежеприготовленной меризы солдаты показали себя настоящими дикими зверями. Только темнота ночи, да склонившиеся ветви дзерибы скрывали те ужасные сцены диких оргий разврата, которые совершались на пепелище Каффура, еще залитого непросохшею кровью и покрытого трупами непогребенных бойцов. Надо знать Восток и те необузданные, нечеловеческие, сверхъестественные страсти, которые дремлют в его обитателях, чтобы представить себе хотя приблизительно те ужасные сцены ночной оргии, которые проделывали опьяневшие и обезумевшие под влиянием животной страсти Египтяне над десятками молодых пленниц, истязаемых на глазах их родителей, братьев и мужей. Фуад не мог переносить вида тяжелых сцен, разыгрывавшихся на пепелище Каффура, и почти всю ночь пробродил вокруг дзерибы в девственном лесу, прислушиваясь к незримым голосам чащи и биениям своего собственного сердца...

А. Елисеев.

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: В стране рабов (Из посмертных бумаг) // Русское обозрение, № 7. 1896