315. События в Трансваале с точки зрения раненого английского солдата

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ АНГЛИЙСКОГО СОЛДАТА В ТРАНСВААЛЕ

(Составлено по источникам американских репортеров)

1

Вот уже с неделю я очнулся и стал припоминать понемногу все, что со мною случилось за последнее время. Черт знает, чего не бывает с человеком благодаря [483] родным и превратностям судьбы и куда-куда не толкнет она его иной раз, лишь бы только отделаться от него поскорее.

Вот так и вышло со мною. Еще с год тому назад я беззаботно прогуливался по Лондону, позвякивая кронами и шиллингами в карманах моего жилета, как человек, который не знает, куда девать свое время и на что употребить только что полученное маленькое наследство — совсем маленькое, всего 40 фунтов, доставшихся мне от старухи тетки, — а теперь я лежу с простреленной ногой в дурбанском лагере и наши санитары переворачивают меня с боку на бок как какое-нибудь полено, а сестры милосердия то и дело отпаивают меня бульоном и дают глотать крохотные кусочки какого-то мяса, нечто среднее между жареной бараниной и копченым гусем.

И все это вышло из-за чего? Из-за того, что, получив мое наследство, я отправился сперва в Лондон, чтобы там пристроиться, а потом, соскучившись толкаться по улицам столицы, взял и махнул в Энсом, на скачки.

Вы, конечно, слышали об этих скачках. Там можно выиграть кучу денег, но зато и проиграть можно решительно все, что со мною и случилось. На первый день скачек я остался без одного фартинга, а на другой день с горя взял да и записался в солдаты!

Вы знаете, у нас это делается очень скоро: осмотрели, нашли годным для службы, заставили присягнуть перед Евангелием, да и марш в полк.

Меня с несколькими товарищами тотчас же отправили в Гибралтар. Там всегда имеются батальоны из новобранцев, и если вы когда-нибудь побываете в Гибралтаре и войдете в крепость не со стороны бухты, а с Севера, то есть со стороны испанской территории, то вы прежде всего наткнетесь на длинные деревянные бараки с большим плацем посередине. Вот в этих-то бараках и стоят учебные роты, а на плацу с утра до вечера производится муштровка рекрутов. Тут же имеются и казематы, куда запирают провинившихся и дуют их батогами, как этого требует наш воинский кодекс.

Когда окончилось наше обучение, нас оставили в Гибралтаре, но только перевели на другой конец крепости, в южные казармы, где квартируют полки, всегда готовые вступить в поход, то есть сесть на суда и отправиться куда прикажут.

А так как приказ может придти ежеминутно, да еще по телеграфу, то там и порядок такой заведен, что солдаты содержатся на бивуаках. Сумки полны патронов, сабли и штыки отточены, и никакой пищи не варят: все консервы, бульон в консервах, мясо в консервах. Даже имбирное варенье — и то в консервах. О последнем скажу два слова.

Вы, может быть, и не знаете, что английскому солдату полагается по уставу есть имбирное варенье два раза в день. Наши военные медики уверяют, что оно делает людей выносливыми в переходах и даже будто бы способствует развитию воинского духа. Насколько это справедливо — я не берусь судить, а замечу только, что, отведав этого варенья, я охотно выпивал лишний стакан вина и, не будучи всегда при деньгах, даже нередко продавал для этого мои консервы, лишь бы только утолить эту проклятую имбирную жажду...

Но, помимо этого имбиря, жилось нам в Гибралтаре очень недурно. Служба легкая, караулы через день, ну, разумеется, учение, да еще ежедневные купания. Зимой и летом, хочешь не хочешь, а полезай в воду. Но, впрочем, там и зимой настолько тепло, что эти купания совсем не в тягость.

Так вот, как-то с месяц тому назад, только что успела выкупаться наша рота и взобраться наверх на скалу, где помешаются наши казармы под прикрытием брустверов, как вдруг: «ту, ту, ту-у; тра-ла-ла-а!» — затрубили горнисты поход. [484]

Хотя мы и ожидали со дня на день, что доберутся до нас и отправят в Индию или в Трансвааль, а все-таки поднялась страшная суматоха. Забегали фурьеры, прибежало начальство, раздалась команда: собирай походную амуницию, бери ружья, патроны и марш вперед. Не прошло и часу, как наш батальон уже спускался к порту и садился в боты, причалившие к набережной, чтобы перевести его на одно из военных судов, стоявших у выхода бухты.

Со мной в одной роте служил некто Джон Кик, мы с ним из одного местечка и встретились в Гибралтаре совершенно случайно. Так вот, как взобрались мы на палубу фрегата, Джон и говорит мне: «Чарли (меня зовут Чарльз Мортон), ну, говорит, Чарли, что-то будет. Теперь, говорит, шутки плохи, и хочешь не хочешь, а придется поплатиться своей шкурой!»

А я ему: «А зачем, говорю, ты отцовскую мельницу продал и спустил все деньги на Люси?»

А он мне: «Да ведь Люси, говорит, по крайней мере красавица, да и веселая такая, что, будь у меня еще деньги, я еще раз с ней все спущу, а вот ты ведь на скачках свои-то протранжирил! Совсем дурак! Ей-богу!» Так и сказал: «Совсем дурак!»

Я, разумеется, промолчал, потому что хотя мне и обидно было слушать эту ругань, а все-таки и сам полагал, что он был прав, да и не время было ссориться в такую минуту.

Вот мы и поплыли. Как мы добрались до Дурбана, не буду распространяться, потому что во время плавания ничего особенного не случилось. Правда, во время перехода умерли двое солдат. Ну, разумеется, их засмолили да и спустили в воду. Потолковали об этом денька два, да потом и забыли: о себе приходилось думать, потому что ведь и нас везли на убой!

Правда, как узнали мы, что отправляемся в Южную Африку, то у всех как будто отлегло от сердца. Известно — мы регулярная армия, а трансваальцы, или боэры, как их там называют, что такое? Один только сброд и ничего больше! И войска у них порядочного нет, и ружья старой системы, и сами-то они бородачи какие-то, на кофейные мешки похожи, да и трусы, говорят, такие, что друг друга боятся.

Так, по крайней мере, говорили о них наши офицеры, да и читали мы тоже кое-что об этом в гибралтарских газетах.

Словом, по части победы мы были вполне покойны. Во-первых, по нашему расчету наших войск оказывалось гораздо больше; во-вторых, у нас были настоящие офицеры и генералы, побывавшие в Индии и видавшие виды; а в-третьих, у нас имелись штыки, хорошая артиллерия и имбирное варенье. А у них, как известно, ни настоящих генералов, ни штыков, даже варенья не полагалось.

Не буду распространяться также о том, как из Дурбана добрались мы до Фрера, где находилась тогда главная квартира генерала Буллера и где всех нас, новоприбывших, зачислили сейчас же в дивизию Клери, в бригаду Бартона, которая стояла лагерем недалеко от Фрера — в Чивелей.

Но не могу умолчать о том громадном разочаровании, которое постигло нас по прибытии в лагерь. А почему? — расскажу по пунктам.

Во-первых, в Гибралтаре, судя по газетам, все время выходило, что мы побеждаем. А в лагере оказалось, что нас все время бьют и даже так разнесли на Тугеле, что там чуть-чуть не пропали, а артиллерию, благодаря проклятым мулам, потеряли и в самом деле. Метуэн бездействует на Моддер-ривере, а Буллер, дав себя разгромить, толкается на одном месте. Словом, черт знает что такое, ничего не [485] поймешь!.. А все отчего? Оттого, говорят, что мы поторопились и сунулись в воду, не спросясь броду. Генералы-то наши хоть и действительно молодцы, но только трансваальской местности, оказывается, совсем не знают, а штабные офицеры знают ее еще меньше их. Местность это такая, что все горы да овраги, и с одной пушкой можно задержать целый полк. А у боэров, говорят, и своих пушек наберется до семидесяти, а с теми, что забрали у нас, пожалуй, перейдет и за сотню. За ружьями у них тоже дело не станет: имеется тысяч восемьдесят, и все новых систем, а патронов, говорят, более шестидесяти миллионов и около 5000 тонн всякого другого боевого материала. Вот и тягайся с ними, когда они засядут у себя в горах, где им известны все тропинки.

Пункт второй: в Гибралтаре мы жили как настоящие лорды. У каждого из нас была своя койка, подушка, одеяло и даже свой столик для еды и умывания. А тут большинству пришлось ютиться в холщовых палатках, спать на земле, скучившись, и покрываться шинелью. Кроме того, днем ни в палатке, ни вне ее нельзя вздохнуть от жары, а чуть сядет солнце — надевай хоть шубу — такой холод и такая сырость!

Пункт третий: не говоря уже о раненых, которых после Тугелы навезли туда целую кучу и разместили, где могли, пока им найдется место в госпиталях в Дурбане, и те-то, которые выбрались из Тугельского капкана, выглядели не бог знает как: одного хватит лихорадка, другого — понос, третьего — рвота, и все, должно быть, от дурной пиши. А пища, разумеется, все та же — консервы да имбирное варенье, и всего в обрез! О пиве, виски, конечно, не было и помина, или приходилось платить такие деньги, что и подумать страшно. Например, рюмка виски — шиллинг, стакан пива — два шиллинга. Так что хочешь не хочешь, а пей воду, а вода такая горькая, да желтая, да еще с каким-то отстоем, который так и липнет во рту. По части свежей провизии еще того хуже: один фунт мяса, да и то баранина, — пять шиллингов, курица — 20 шиллингов и так далее. Офицеры и те должны были подтягиваться ремнями, если не привезли с собой своих денег, а жалованье давно уже было все забрано вперед и проедено до последнего фартинга.

Ну разве при такой жизни будет какая-нибудь охота драться! По-видимому, ничуть! И все-таки мы дрались не хуже кого другого, особенно когда дело доходило до штыка. А штыки-то у нас такие короткие да плоские, как ножи, и заточены особым манером на два лезвия, так что как пырнешь им, поддавши прикладом, так он в любом брюхе делает такую щель, что все кишки сейчас же вон полезут. А если захочешь дать между ребрами, то надо повернуть ружье в пол-оборота так, чтобы приклад приходился плашмя, тогда и штык тоже будет плашмя и пройдет между костями, не задев ни одной, и так по самое дуло войдет в легкие, как в масло. Оттого и раны от таких штыков почти все смертельны. Только я опять говорю: «Зачем же лезть на них, ведь вольному воля?»

Но, несмотря на наше желание драться и на наши штыки, толку из этого выходило довольно мало, потому что и само начальство, по-видимому, не знало, чего оно хочет. Пошлет на рекогносцировку, например, совсем на «ура», так только для того, чтобы в лагере видели, что он что-то затевает, а боэры из-за камней да из-за кустов возьмут да половину наших и перестреляют, а мы возвращаемся обратно, ровно ничего не узнавши, да еще своих же раненых приходится тащить на прикладах.

А тут, как нарочно, и в самом лагере каждый день тревога. Эти боэры, оказывается, предошлые ребята. Проберутся группами в 5-6 человек под самые наши палатки, выпалят из ружей — и след таков, так как они все верхами. А тут поднимается суматоха, наши хватаются за ружья. С аванпостов тоже стреляют, никто [486] ничего не разберет, а через час поднимается новый переполох на другом конце лагеря, и так все время — и днем и ночью.

Им, разумеется, легко, потому что они, как я уже сказал, знают каждую тропинку, а мы чуть только сунемся в открытое поле, как у нас сейчас же непременно кого-нибудь и пристрелят.

Вот и с нашим взводом тоже раз такая штука случилась. Послали нас как-то вечером проверять аванпосты. Вышли мы из лагеря да пробираемся потихоньку между деревьями и кустами, оглядываясь по сторонам, чтобы не наскочить на волка. А волками мы прозвали самих боэров, потому что одеваются они больше в серое. Джон тоже был с нами, да и говорит: «Ну Чарли, теперь держи ухо востро, а то вот-вот возьмут тебя и прищелкнут». А я ему: «Да ты о себе-то сперва подумай, ведь в такого верзилу — а он длинный-предлинный — и за милю прицелиться ничего не стоит...» И не успел я сказать это, как, пиф-паф, и посыпался на нас горох бог знает откуда. Половина взвода осталась на месте, а остальные возвратились в лагерь за подкреплением. Только от боэров, разумеется, и след простыл. А на аванпостах, как потом оказалось, никаких боэров не приметили, и как они проскользнули мимо, да еще с лошадьми, и ума не приложу. Говорят, что у них лошади приучены ползать, как испанские дрессированные собаки, что проносят контрабанду из Гибралтара на территорию [Испании?], только я этому не верю.

Вот так-то мы и маялись в лагере, пока не подошел Рождественский сочельник, который мы и справили как могли. Никогда еще не приходилось мне справлять Рождество при таких условиях.

В палатках у нас размешалось по 12 человек в каждой. Вот мы и сложились, все наши, чтобы хоть как-нибудь отпраздновать заветный крисмас (crismas). Я заложил старые стальные часы (они давно уже не ходили) одному из приезжих евреев: их наехало с армией из Англии, да и со всех сторон, целая куча, и они то и дело шныряли около лагеря в надежде воспользоваться всем чем можно. Еврей дал мне за часы всего два шиллинга, да и тем я был рад для такого дня. У Джона тоже нашлось шиллинга три, оставшиеся от последнего жалованья. Остальные тоже собрали что могли, а толстый Айро из Миффорда в Ирландии, когда узнал, в чем дело, подпорол свою куртку да и вытащил оттуда при всех целый соверен. Мы даже обомлели от удивления, потому что знали, что у него никогда не было за душой ни гроша. Только, оказывается, что он припас эти деньги еще из дому нарочно, чтобы встретить крисмас.

Вот так-то и собрали мы что-то около двух фунтов и сейчас же послали за виски. Купили также большой окорок, да еще каких-то колбас, которые, впрочем, оказались совсем старыми и такими твердыми, что пришлось их размачивать в горячей воде. Боэры тоже, вероятно, справляли Рождество, потому что в эту ночь оставили нас совершенно в покое. Совсем уже под вечер слегка навеселе, мы затеяли танцы вокруг нашей палатки. А так как около других было тоже много танцующих, то мы взялись все за руки и образовали цепь человек в тысячу и принялись кружиться, все вместе крича во все горло: «Crismas, Crismas, да здравствует Crismas!».

Не скрою, что, пока мы кружились таким манером, мне невольно пришло в голову, что многим из нас, вероятно, уж не придется встречать его в следующий год...

На другой день начались обычные передряги, и так дело тянулось до 6 января [1900], а тут произошло нечто такое, о чем необходимо рассказать поподробнее. [487]

Еще с вечера 5 числа в главной квартире получили сведения из-под Ледисмита от самого Уайта, что боэры приготовляются, должно быть, атаковать город.

Вам, может быть, покажется странным, как этот Уайт, запертый со своим гарнизоном в Ледисмите, мог переговариваться с главной квартирой. Очень просто! Это делается так называемым гелиографическим путем. Для этого в обоих лагерях выбираются два наиболее возвышенных пункта, например две колокольни, и помешают там два зеркала, которые взаимно отражают друг друга. Затем подле каждого аппарата ставят солдата, который дает сигналы, и офицера с подзорной трубой. Каждый сигнал, например, соответствует известной букве, и таким образом составляются целые слова.

Так вот, так-то и известил нас Уайт, что боэры приготовляются к нападению. И действительно, наутро послышалась со стороны Ледисмита такая пальба, что мы в лагере тотчас же догадались, что там завязалось жаркое дело. Впоследствии оказалось, что боэры подошли к городу с трех сторон, да только Уайт со своим гарнизоном дал им здоровый отпор. Говорят, что с той и другой стороны перебили кучу народа. В Ледисмите, говорят, было около 800 человек раненых и убитых, а у боэров до 2000. Словом, дело было одно из самых жарких, но, впрочем, нападавшие так и остались с носом и только понапрасну истратили свой порох. А между тем у нас в лагере по поводу этой трескотни поднялась страшная суматоха. Из главной квартиры во все стороны полетели ординарцы, и мы думали даже, что нас всех подымут и поведут на выручку Ледисмита. А всех-то нас насчитывалось там в то время тысяч тринадцать пехоты, около 4000 кавалерии да 70 орудий разных калибров.

Но, однако, на этот раз, вероятно, побоялись отправить нас гуртом еще раз переправляться через реку Тугелу, и приказано было выступить только дивизии Клери и сделать демонстрацию перед Колензо, чтобы отвлечь внимание боэров от Ледисмита.

Вы, вероятно, уже слышали об этом Клери.

Сэр Френсис считается у нас самым изворотливым из всех здешних генералов. Да и как ему не быть таким. Он ведь еще в 1879 году участвовал в той экспедиции против зулусов, в которой эти последние искрошили сына самого Людовика Наполеона, принца Лулу. Правда, что и нашим тогда досталось тоже изрядно и немногие из них вышли невредимы из этой передряги. Вот и сэр Френсис тоже уцелел и через несколько месяцев разбил этих зулусов в пух в сражении при Улунде. После этого он побывал в Египте, где получил чин полковника, дрался потом в Индии и наконец был назначен сюда дивизионным генералом. Солдаты его очень любят, потому что он хорошо знает их быт, да и с местностью, говорят, он знаком не хуже трансваальцев.

Так вот, как узнали мы, что выступаем к Колензо под его начальством, так у всех даже на душе повеселело, потому что впредь были уверены, что Клери не заведет нас в ловушку.

Оно так и вышло, и на этот раз все вернулись в лагерь благополучно, кроме меня да еще двух-трех, которых тоже подстрелили по дороге.

Но не буду забегать вперед и продолжаю рассказывать по порядку.

Выступили мы из Чивилей часа в два пополудни, и любо было смотреть, как тронулись мы все стройно.

Пехота шла по обеим сторонам железной дороги и растянулась на порядочное расстояние, потому что было нас 6 1/2 батальона. [488]

За пехотой двигалась артиллерия — две батареи, а кавалерия, около 2000 человек, разделилась на три отряда. Первые два ехали по обеим сторонам пехоты и оберегали ее с флангов, а третий был отправлен в авангард.

Передвигались мы вперед очень осторожно, как волки, из опасения, нет ли где-нибудь опять какой засады. Сделаем шагов 500 и остановимся, пока из авангарда не дадут знать, что все обстоит благополучно, можем идти вперед, потом опять остановка, и так все время.

Ружья позволено было нести вольно, то есть кто держал свое на правом плече, кто на левом. У нас ведь это позволяется, да и удобнее так выходить, потому что меньше устают руки.

Красные мундиры мы, разумеется, оставили в лагере, а на нас были надеты черные походные куртки и такие же брюки.

По поводу брюк скажу, что ужасно насмешили меня при этом шотландцы. С нами была целая рота этих гайлендеров, единственная, впрочем, во всем лагере. Так вот, они тоже выступили в походной форме, то есть без туник [килтов] и в брюках. Только брюки-то у них оказывается у всех перешиты из старых парадных туник, а туники эти, как известно, отличаются самыми яркими цветами: желтый, красный, синий, зеленый, и все это перемешано в косую клетку.

Как увидел я их в таком наряде, не мог удержаться от смеху и фыркнул на весь взвод. А Джон — он опять шел возле меня — Джон и говорит мне: «Чего ты смеешься, скотина, люди умирать идут, а он хохочет, как дуралей. Ну право, совсем скотина!». Надо вам сказать, что у этого Джона уже такая привычка — двух слов сказать не может, чтобы не выругать кого-нибудь. А когда уже решительно не к кому придраться, так он сам себя всякими словами обзывает, так что я давно уже перестал на него сердиться за эту ругань.

«Да посмотри, — говорю я ему, — на наших шотландцев, на кого они теперь похожи в своих пестрых штанах в обтяжку?». «Известно, говорит, на кого: по ногам — на арлекинов, а по туловищу — на трубочистов, должно быть, все отборная сволочь эти шотландцы, вот уже их перестреляют за эти ночи, так будут знать, как скоморохами одеваться».

Шли мы так до 5 часов и все с расстановками, как я уже сказал выше.

Около этого времени авангард наш подъехал совсем близко к Тугеле, а боэры, засевшие на другом берегу реки, как шарахнут в него из своих штуцеров, так что наши едва успели повернуть лошадей, да и назад.

Тогда нам скомандовали: «Стой!» и выдвинули вперед артиллерию. Мы и находились в это время приблизительно в 4000 ярдах от передовых укреплений Колензо, как раз между холмом Глангавани и фортом Уайт, и наши артиллеристы тотчас же принялись обстреливать этот форт.

Только боэры почему-то даже не отвечали на наш огонь, так что мы, постреляв еще часа два, потянулись обратно в лагерь. На этот раз взвод наш очутился совсем в арьергарде, и не скажу вам, чтоб было особенно приятно чувствовать, что за вашей спиной нет решительно никого из своих и что вот-вот нам возьмут и влепят пулю сзади. От одной только этой мысли начинает пробегать по всему телу дрожь и ноги как-то сами собою принимаются двигаться очень скоро; так что несколько раз нам командовали даже: «Стой!», для того чтобы мы не очень напирали на шедшие впереди нас взводы. А тут еще, как нарочно, и солнце стало садиться. По дороге потянулись длинные тени, а из-за каждого куста так и чудится, что торчат боэрские рожи. Вы, может быть, думаете, что я трус? Вовсе нет! Только, вы [489] понимаете, что драться днем и встретить врага грудью вперед — это одно, а подставлять свою спину ночью какой-нибудь шальной пуле — это совсем другое.

Впрочем, почти до самого лагеря мы добрались благополучно, и только на последнем повороте, в каких-нибудь двух верстах от Чивелей, боэры, засевшие, должно быть, где-нибудь неподалеку в кустах, дали залп по нашему арьергарду. Только в потемках они не могли верно нацелить, и пули их пролетели над нашими головами. Тем не менее арьергард сейчас же выстроили в каре, и наш взвод рассыпали в цепь, чтобы обеспечить отступление остального отряда, авангард которого уже входил в лагерь.

Попав в цепь, я приткнулся к большому дереву, находившемуся шагах в 50 от дороги. И такое чудное было это дерево, какого я еще никогда не видел. Листья такие большие и махровые, точно все обросли мхом, а из моху еще торчат иглы, как у елей. После мне объяснили, что это род горной сосны, которая растет только в Трансваале, и, говорят, что ее смола считается превосходным средством от ран. Только все это я узнал уже здесь, в госпитале, да и дерево-то припомнил только недавно, а тогда мне было вовсе не до него, особенно когда остался, как мне казалось, чуть не один в поле, потому что мои ближайшие товарищи по цепи были от меня, может быть, шагах в 40, а может быть и дальше, и прятались, как и я, между деревьями, в траве или за кустами, так что я их не видел. Простоял я таким образом минут двадцать в ожидании, пока не затрубит сигнальный рожок, чтобы из цепи снова собраться в колонну, но, как теперь помню, каждая минута показалась мне целым веком, и не раз выбранил я себя тогда за мою энсомскую глупость...

Но вот наконец раздался давно ожидаемый призыв; я выскочил из-за дерева и побежал по направлению к полотну железной дороги, где был наш взводный пункт. Но не успел я сделать и десять шагов, как над самым моим ухом раздался выстрел, и я растянулся во весь рост с подбитой ногой, лишившись сознания.

Что со мною случилось, когда я очнулся часа два спустя после того, как меня подстрелил, как утку, какой-нибудь засевший в кустах боэр, — я расскажу вам в следующий [раз].

Джонсон

«Киевлянин». 20 января/2 февраля 1900 г., № 20. с. 2-3.