278. Леонид Покровский о неожиданной встрече с соотечественниками

21 февраля 1900 г., Коленсо

ИЗ ТРАНСВААЛЯ

(От нашего корреспондента)

VI-е письмо

(Это письмо и последующие относятся к событиям минувшим, но тем не менее они представляют и теперь известный интерес. Автор прислал нам свои сообщения с оказией — с лицом, выехавшим из Трансвааля в Россию, и не посылал их ранее по почте, так как установлено, что большая часть писем из Южной Африки не доходит по назначению [примечание редакции газеты «Варшавский Девник»])

Пробродив добрых четыре часа с позиции на позицию, из одного лагеря в другой, измучившись крупными подъемами и спусками в усеянной громадными [420] камнями горной местности, без всяких дорог и тропинок, я и мой проводник наконец добрались до генерала Мейера. Он стоял около своей кибитки. Это громадный широкоплечий человек лет сорока пяти с весноватым [веснушчатым?] лицом, густо обросшим темной с проседью бородой, большим широким носом и толстыми губами, прикрытыми порыжевшими жесткими усами. Изогнутые дугой брови окаймляли его голубые глаза, беспокойно перебегавшие с одного предмета на другой и не выдерживавшие пристального взгляда. Он как будто стыдился своего огромного роста, и его ноги, вследствие ли этого или по каким другим естественным причинам, были слегка изогнуты. Одетый в высокие сапоги, в короткий пиджак с открытой жилеткой, показывавшей светлую фланелевую рубаху, этот генерал своим видом сильно напоминал провинциального второй гильдии купца. Если бы его короткий пиджак заменить темно-синей поддевкой, а бурую шляпу — простой фуражкой с козырьком да посадить в большой русской деревне за прилавок торговать дегтем и маслом, то там он казался бы более на месте, чем в качестве командира под Коленсо.

Молодцевато подъехав к нему и любезно раскланявшись и отрекомендовавшись, я не встретил от него обычного приветствия и рукопожатия, после чего, ни мало не задумавшись, сам первый подал ему руку. Наши европейские привычки у буров не признаются.

Всякого рода донесения, сообщения, приказания на здешнем военном жаргоне одинаково называются «рапортами». Подал я и свой паспорт. Быстро прочитав письмо от генерала Жубера, рекомендовавшее меня как полезного защитника Трансвааля, могущего не только стрелять, но умеющего и выбрать выгодную позицию и хорошо знающего «всякие фортификации» (выражение генерала), Мейер кивнул в пространство головой и, ни к кому собственно не обращаясь, под нос себе пробормотал: «Хорошо, обождите здесь». Скорее догадавшись, чем поняв, что это относится ко мне, я остался ждать, не расседлывая своей лошади. Жду час, жду два, жду три... что же, думаю, дальше-то будет, пора бы «перестать ждать».

Увидал генеральского секретаря (адъютанта), спрашиваю, долго ли мне еще ждать. «Да вы оставайтесь здесь пока, при генерале, вам же сказано, располагайтесь поудобнее, а что дальше, там видно будет», — проговорил ломаным французским языком этот несимпатичный секретарь-немец. «А вот, кстати, и другой русский офицер. Эй, Крафт, иди же скорей сюда», — закричал он подъехавшему всаднику. Пока тот слезал с лошади и привязывал, я успел разглядеть подъехавшего. Это был высокий плотный мужчина, одетый в чистенький африканерский костюм, вроде костюма генерала Мейера, только вместо пиджака в куртке цвета «хаки», изящно обтягивавшей его высокую талию. Его нежный совершенно белый цвет лица, без всяких признаков растительности, сразу указывал в нем иностранца. Даже его голубые глаза, покрытые белыми очками, и толстые губы, так сердито складывавшиеся при движении его рта, смотрели по-европейски.

— Вы лейтенант Галлоно? — с большим апломбом заговорил он по-французски. — Позвольте представиться — капитан Крафт, я вас сегодня целый день ишу.

— Здравия желаю, — перебил я его просто по-русски.

Оказывается, мой новый знакомый принял меня за лейтенанта Галлоно, командира французской кавалерийской команды, в состав которой он и намеревался поступить. Благодаря бороде и темному цвету лица или просто случайно, но все в Трансваале меня считают французом, и буры в разговорах всегда обращаются ко мне с вопросом: «U het fransch man?» [Вы француз?] Разговаривая с Крафтом [421] по-русски, я был удивлен предложенным мне откуда-то на русском же языке вопросом. Вы тоже русский человек?» Говоривший состоял пока также при генерале Мейере и оказался 17-летним юношей Кравченко, уехавшим (хотя и с согласия матери) из Москвы в Трансвааль. Он уже успел схватить натальскую лихорадку и, не совсем оправившись, вышел из бурского госпиталя из-под Ледисмита, жалуясь, что во время горячки у него там украли багаж, лошадь, что с ним там дурно обращались и его никогда не понимали. «Да говорите ли вы на каком-нибудь иностранном языке?» — спросил я его. «Нет, кроме русского, ни на каком», — наивно проговорил юнец. И он хотел, чтобы его в Трансваале понимали!..

Снабдив кое-чем Кравченко, мы заключили триумвират и, так как уж вечерело, стали располагаться на ночлег и устраивать свой багаж. У меня его, положим, почти и не было, и дорожил я только своей николаевской шинелью, которая спасала меня от сильных холодов южных ночей. Но за лошадь и седло приходилось опасаться, тем более что прошлой ночью у Крафта, ночевавшего в другом лагере, украли его собственную лошадь, купленную им за 300 рублей в Претории, и теперь этому огромному мужчине приходилось ездить на маленькой клячонке, данной в Претории для его кафра, который, к слову сказать, сбежал от него с первой же станции, оставив барина без прислуги.

— Ну, господа, тащите!

— Что такое, что вы хотите? — спрашивали меня мои земляки.

— А кому какая вахта, будем сами часовыми для своих лошадей и багажа, — говорил я, предлагая им билетики с цифрами 1, 2 и 3. Мне досталась третья очередь, с 11 до 1 часу ночи и с 3 до 4 часов утра. На этот раз не повезло, время неважное, как раз самый сон! За такими занятиями нас застал страшный ливень. Пошел такой дождь, что под открытым небом оставаться не было возможности, и мы второпях бросились под первую фуру, где уже расположилось множество кафров. Но, увы, чувство обоняния не позволило там долго оставаться. Я первый подал голос за бегство. Но куда? Вот вопрос. К счастью, дождь уменьшился, а к меньшему мы уже привыкли, и мы выползли из своего укрытия.

— Ну что ж, господа, пора спать, — и Крафт начал устраивать свои чемоданы. Разостлали мы под покровом неба одно одеяло да бурку Крафта, моей шинелью прикрылись и завалились. А кругом грязь, вода, сверху моросит.

— Покойной ночи, — проговорил Крафт, уходя к лошадям, довольный, что ему досталась первая смена. Это было 17 февраля.

Леонид Покровский

«Варшавский Дневник». 4/17 июня 1900 г., №151.