277. Леонид Покровский о штабах бурских военачальников
20 февраля 1900 г., Коленсо
ИЗ ТРАНСВААЛЯ
(От нашего корреспондента)
V-е письмо
Хорошо спалось мне в главном лагере. Усталый, с удовлетворенным желудком, на мягкой постели, я не просыпался до утра. Благодаря заботливости генерала Жубера, приказавшего не беспокоить меня никаким даже шумом, шатавшиеся кругом [417] палатки коровы и лошади были уведены. Мой адвокат, проснувшийся очень рано, помня строгие инструкции генерала, ходил на цыпочках по бесшумному полу, боясь разбудить меня. В сладкой истоме нежился я, вспоминая вчерашнюю беседу с генералом. Легкий шелест откинувшейся входной полы и нетвердое лопотание высунувшейся к нам физиономии разбудили меня. Оказывается, генерал просил меня к себе. Наскоро одевшись, я поторопился оставить своего нового хозяина. Два слова о нем. Этот состоятельный преторийский адвокат, ввиду закрытия с момента войны всех учреждений, одинаково и судебных, лишенный всякой деятельности, решил пристроиться в главном лагере. Все тунеядцы стремились сюда. Да как и не хотеть? В другом лагере пришлось бы ходить на позиции, ежеминутно подвергать свою жизнь опасности, оставаться под дождем, валяться в грязи, холодать и голодать... а здесь не то. Службы никакой, дела никакого, гранаты сюда не достигают, пища готовая, от правительства мягкая постель, чистое белье, веселое общество, чего же лучше? И вдобавок почет — состоять в свите и охране генерала.
У генерала уже готов был утренний кофе и небольшая закуска. За завтраком мой любезный начальник предупредил меня, что есть попутчик в Коленсо и если я спешу, то могу ехать сегодня.
— Я хотел, — говорил он, — отправить вас на Тугелу к генералу Бота, это очень предприимчивый и даровитый генерал, уже проявивший себя Спионскопскими делами, но под Коленсо сейчас больше работы, и я уже заготовил для вас письма к генералу Мейеру. Согласны ли вы?
Мне оставалось только рассыпаться в благодарностях за такие заботы самого генерала.
В приемной канцелярии, куда мы прошли после завтрака, я ожидал своего пакета; старый секретарь никак не мог отыскать. В это время торопливо вошедшая старуха, жена генерала, начала возиться у сундука, того самого большого сундука, стоявшего за канцелярским столом, в котором, я думал, хранятся все секреты войны. Вот думаю, хоть и баба, а знает все, сейчас найдет мои бумаги. Но каково было мое удивление, когда она одну за одной выволокла оттуда всевозможные женские юбки и разные чепчики и душегрейки!.. О, sancta simlicitas! [О, святая простота!] Деловая канцелярия, военные советы и бабьи юбки — все вместе!
Наконец мои бумаги нашлись, и я, сопутствуемый благословениями генерала, лихо гарцевал по дороге в Коленсо. Мой проводник, молодой человек лет 25, оказался веселым малым. Особенно он был доволен, что я говорю с ним по-бурски, и все время хвалил меня за это. За мое разумение бурского наречия эти похвалы мне пришлось слышать в Претории и в вагонах по дороге, и под Ледисмитом. «Офицер, — обращались ко мне мои собеседники, — а это хорошо, что ты говоришь по-нашему, хороший бур будешь; а то другие приедут из Европы, им говоришь “поедем на позиции", а они смотрят и ничего-то не понимают!.. Какой толк-то от них?»
День обещал быть жарким; по небу носились тяжелые тучи, предвещавшие одну из тех страшных гроз, которые бывают летом в этих горных и закрытых со всех сторон местностях. Нам приходилось карабкаться все время по возвышенностям, изрезывавшим окрестности Ледисмита вдоль и поперек. То и дело то вверх, то вниз. Несмотря на отсутствие ветра, с дороги поднимается плотная, едкая, красноватая, раскаленная пыль, которая приставала к потным лицам, забиралась в глаза и в легкие. Однако мы мало обращали внимания на все эти трудности пути и торопились к месту назначения. «Вот с этого холма, что вправо, виден весь Ледисмит как на ладони», — заявил мне мой спутник.
Я предложил ему дать отдых лошадям, и мы взобрались на указанную гору. Тих и печален Ледисмит: ни малейшего движения, ни малейшего шума, даже [418] артиллерийская стрельба, с таким ожесточением поддерживавшаяся вчера, сегодня прекратилась. Расположенный в глубокой, широкой и очень длинной горной котловине, он, как оазис в пустыне, ласкал еще издали глаз путешественника. Белые постройки его совершенно утопали в зелени садов, высокие деревья, которые почему-то и без ветра тихо и мирно качались и как бы манили наблюдателя, обещая под длинными ветвями своими покой и отдохновение от жары, усталости.
Вдали видна сильно укрепленная неприятелем платранда. Во всех направлениях белеют лагеря осаждающих буров. А вон там раскинулся английский госпиталь; две горки, около которых расположился Красный Крест и куда были вывезены из Ледисмита женщины и дети, считались, по обоюдному соглашению воюющих, нейтральными, следовательно, неприкосновенными. Уайт молодчина! Зная самое больное место, видя самые удобные подступы к своим укреплениям и к городу в случае атаки неприятеля, решил завладеть этим клочком земли без кровопролития и попросил разрешения отправить туда свой Красный Крест, и туда были вывезены из Ледисмита женщины и дети, будто бы сильно страдающие в городе от огня неприятеля. А там, дескать, им будет хорошо.
Действительно хорошо, да и не только хорошо, а отлично, но не для женщин и детей, а для самого Уайта и его гарнизона. А Жубер, по простоте и доброте душевной, согласился. Ну вот и сиди теперь да жди, когда сдадутся. На днях я объехал Ледисмит кругом, ознакомился с местностью и имел возможность с высоты птичьего полета снять план окрестностей, в смысле расположения лагерей осаждающих буров. Видел, между прочим, заброшенный английский лагерь. С этим лагерем вышел курьез, доказывающий наивность буров в военном отношении. Один отважный бур пробрался ночью на соседнюю с лагерем гору и наблюдал за лагерем. Оставленные англичанами у палаток несколько чучел английских солдат благодаря качанию от ветра он принял за живые фигуры. В результате целые сутки подряд буры сильно обстреливали этот показной лагерь и, конечно, много выпустили напрасных снарядов, а англичане сидят, да посмеиваются.
Наши наблюдения были прерваны грохотом орудий, раздававшимся со стороны Коленсо. «Скорей, скорей поедем туда!» — закричал я своему спутнику и, бистро вскочив на лошадь, уже летел, выбравшись на дорогу.
Впервые я был охвачен таким сильным порывом понюхать боевого пороху, самому пострелять, участвовать в деле, побывать под пулями, под гранатами, все испытать, все ощутить...
И весь отдался я этому порыву. Ничего не видел я, ничего не чувствовал. Одни только орудийные выстрели все гулче и гулче отдавались в моих ушах, и я ощущал какую-то потребность лететь стремглав, торопиться, спешить туда, туда!..
«Эй-ге-гей, офицер, обожди! Куда полетел? Стой!» — кричал сзади мой отставший компаньон.
«Какое стой, когда там бой!» — прокричал я в свою очередь и снова немилосердно хлестнул своего коня; к счастью моего проводника, я скоро был остановлен непреодолимым препятствием. Мы подъехали к Kliep-River, около которой по обоим сторонам и на мосту столпилось такое множество беспорядочно разбросанных всевозможных фигур [фур?] и телег, что о скорой переправе через реку нечего было и думать. Запряженные 20-30 быками тяжелые повозки стояли одна против другой, каждая желая пробраться первою. Крик, шум, гам, ни к чему не ведущие спори, доходящие чуть не до драки, да слишком крутые песчаные берега, в которых совершенно утопали колеса, — все это еще более задерживало и без того нелегкую переправу. Води здесь, ввиду недалеко строившейся дамбы, было меньше обыкновенного, а потому образовавшиеся по обоим сторонам моста [419] сильно каменистые и неровные броды были тоже сплошь набиты быками, мулами и повозками. С большим трудом удалось нам переправиться через эту быструю речонку, постоянно опасаясь слететь с тех камней, по которым цеплялись наши лошади, или — еще того хуже — быть задетыми длинными ветвистыми, остроконечными рогами бесновавшихся быков.
Я уговорил своего проводника отказаться от окружной дальней дороги, и мы поскакали прямо на выстрелы. Уже недалеко оглушительные звуки, уже слышно завывание летящих снарядов...
«Бам-м-м-м...» — раздалось вдруг сзади нас, так громко и так неожиданно, что мой конь вскочил на дыбы и чуть не выбил меня из седла. Я немедленно же поскакал посмотреть образовавшуюся воронку и разорвавшиеся осколки большой гранаты.
— Куда, куда полетел, — останавливал меня мой спутник, — вон смотри: другая, третья, четвертая, так и разрываются все вокруг нас, еще убьют.
— Пятая, шестая, седьмая... — смеясь подсчитывал я, продолжая отыскивать осколки.
— Ишь ты какой прыткий! Еще из-за него да и меня убьют, — брюзжал мой компаньон.
— Бабушка ворожила, тебя и меня отворожила от всяких гранат и напастей, — шутил я над его беспокойством.
Подлетевший к нам в это время артиллерист погнал нас прочь. «Шляетесь тут на виду у англичан, — кричал он, — в вас стреляют, а в нас попадают; уходите подобру-поздорову».
«А где здесь генерал Мейер?» — заикнулись было мы. «Уходите, говорят!» — заревел наш артиллерист. Делать нечего, мы ретировались. Подъехали к стрелковой бурской позиции, спрашивали, где генерал Мейер.
«Уходи, уходи отсюда, вас англичане видят», — закричали и там на нас.
Поехали далее, спрашиваем, но и там все те же ответы, и никто не хочет слушать нас, а гранаты так и сыплются, со свистом пролетая над нашими головами и образуя на месте разрыва громадные столбы дыма и пыли.
Леонид Покровский
«Варшавский Дневник». 9/22 мая 1900 г., № 127.