263. Мария З. об участии в боях вместе со своим мужем

[...] В один из длинных томительных дней я вышла из лагеря и направилась на соседние высоты. Тишина стояла в воздухе поразительная. С запада неслышно охватывала небо громадная черная туча. В насыщенном влагой воздухе, на вид спокойном, чувствовалась тревога.

Я поднялась на вершину горы. Тоска томила сердце, и я готова уже была разрыдаться в бессильном отчаянии. Больше всего меня трогало мое собственное одиночество. Вдруг снизу из палаток ко мне донеслось пение буров. Сотни голосов подхватили грустный напев псалма. Могучим потоком пронеслась по окрестным горам эта песня. Казалось, буры пели похоронный марш своей свободе.

Гроза надвигалась. В горах становилось жутко. Наступила темнота, и вдруг страшный раскат грома потряс окрестность, и небо разразилось настоящим потопом. В течение часа ливень и буря, гром и молния обновляли природу. Я душевно отдыхала, стоя на вершине горы, среди порывов ветра, среди облаков и сверкающих молний. Было невыносимое наслаждение в непосредственном соприкосновении с могучей стихией, благодетельной и смертоносной.

Разгул бурной природы странно гармонировал с внутренней бурей, клокотавшей в моем сердце.

Все стихло. Небо стало проясняться. Воздух посвежел. Мелкие ручейки журчали, сбегая наперерыв с горы. Мне жаль было грозы, так скоро миновавшей. Я не хотела расставаться с природой, столь близкой мне в это мгновение, и, боясь, чтобы мое уединение не было нарушено, тихо стала спускаться по склонам холмов в долину, вольно раскинувшуюся между нашими и английскими позициями. Жители, опасаясь сражений и канонад, поспешно оставили ее, и фермы были пустынны, как после чумы, поражая воображение следами недавней жизни в полном довольстве. Теперь же здесь было тихо, как в пустыне.

Давно миновавши наши последние сторожевые пункты, я шла по рельсам разрушенной железной дороги. Ни останавливаться, ни возвращаться мне не хотелось. Освеженная природа возвратила мне силы и надежды, на сердце было тревожно, [382] но легко. Мечты, полные нежности к Николаю, беспорядочно толпились в уме: «Нет, наверно, он не убит! Завтра же я перееду в другой лагерь; быть может, он там».

Обогнувши небольшой холмик, я с удивлением заметила огонь в окнах оставленной обитателями фермы. Было воскресенье, и буры патрулей не посылали. Значит, это могли быть только англичане или кафры. Мне захотелось во что бы то ни стало увидеть, что там делается. Пробираясь в тени апельсиновых и гранатовых деревьев, я незаметно подошла к дому. Окна были открыты; я притаилась и стала ждать.

Странно, не слышно никаких голосов. Я хотела уже заглянуть в окно, как вдруг послышались нежные, тихие звуки музыки. Я замерла. Эти звуки вырывались из окон и плавно таяли в ночном воздухе, как мечта, улетая ввысь. Я поднялась на цыпочки и увидала за пианино бура, так великолепно импровизировавшего. Его шляпа, перевитая лентой, лежала тут же, на пианино. Его большой Маузер был прислонен сбоку, а спина перекрещивалась парой прекрасных патронташей — таких, о каких я сама лишь мечтала. Голова его обросла длинной шевелюрой, а лицо было обрамлено большой бородой. Вдруг он запел под собственный аккомпанемент.

С тех пор как существует мир, не было песни нежней, не было музыки мелодичней. Ведь голос певший был так мил и близок мне. Всем дорогим клянусь, что за миг такого счастья я не задумалась бы отдать жизнь. Я трепетала, я умирала от радости и вместе с тем боялась громко вздохнуть, чтобы его не испугать. Игра прекратилась, и в окне я увидела дорогого Николая.

— Не бойся, не бойся! Это я, твоя Маруся!

Николай протянул ко мне руки...

Рано, с восходом солнца, мы оставили приветливую ферму и отправились в лагерь.

Наш лагерь был в тревоге. Генерал получил известие от утренних разъездов, что не менее восьми тысяч англичан обходят нас с фланга. Желая выиграть время, генерал приказал седлать лошадей. Через полчаса мы были в сборе и поспешно выступили из лагеря, чтобы впереди, верстах в десяти, занять хорошие позиции. Часам к одиннадцати мы достигли цели нашего передвижения и растянулись по высотам верст на пять; нас было не более семисот человек.

Часа в три из-за ближайшего холма показалась колонна неприятеля. Сражение развернулось со всеми ужасами классического боя. Пехота и конница их пошли в атаку. Стоны раненых, визг и ржанье бесящихся и раненых коней, свист пуль, гром пушек, стук Максимов, треск шрапнели, грохот бомб и над всем этим мерзкая грязь и удушливый с отвратительным смрадом дым лиддита — все это ожесточало сердце моментально, и являлась жажда мести и смерти. Вначале я тревожилась за Николая, но затем как-то сразу мелькнула мысль, что, если его убьют, я сейчас же брошусь на верную смерть, и я успокоилась.

Мысль о том, что он может быть ранен, совсем не приходила. О себе в такие минуты не думаешь.

Англичане на этот раз не оправдали своей трусливой репутации и дрались молодцами. Их офицеры, вопреки прямому распоряжению начальников не выходить из рядов, поощряли солдат на невозможное. Те шаг за шагом приближались к нашим позициям. Их потери были ужасны. Наших тоже падало немало. Недалеко от нас сражался болгарский доброволец, македонский революционер. Послышалась команда «аспай!» [берегись!], и шагах в пятнадцати от болгарина упала бомба; из пыли и дыма разрыва он поднял руки и закричал: «Да здравствует свобода!», но [383] случай его пошалил. Шагах в сорока осколок бомбы раздробил череп другому, его же только ранило. Англичане были уже не далее трехсот шагов; то и дело их колонны останавливались для залпов по нам. Мы все сражались, не думая об отступлении. Позиции были очень хороши [...]

Мария З. Как я была добровольцем в Трансваале. Киев, 1901. с. 22-25.