253. Евгений Августус о своих соотечественниках-добровольцах
[...] Как я упомянул раньше, к нам примкнул новый волонтер, Дрейер, поручик одного из пехотных полков Варшавского военного округа. Он живо завоевал всеобщую симпатию — веселий, прямодушный, вечно хохотал или распевал звучным баритоном какие-нибудь оперные мотивы; смешил нас рассказами из полковой жизни, о том, как он у своей маменьки выманил 600 рублей на путешествие в Париж и вместо Парижа очутился в Претории. Только с полковником Максимовым он что-то не поладил, они каждый раз предупредительно обходили друг друга, встречаясь на лестницах и коридорах гостиницы.
— Что у вас с ним вышло такое? — спрашивали мы у него.
— Помилуйте, уж очень он человек самоуверенный и непогрешимый, — ответил Дрейер. — Сидим это ми с ним до вашего приказа чин чином в курилке, и он мне свою биографию жизни рассказывает — про Сербию, Керима-пашу, штурм Алексинаца, Дюниша. Ну, думаю, герой! Где же вы потом, спрашиваю, в 1877 году действовали? Под Плевной или на Шипке, вероятно? Нет, оказывается, состоял где-то такое в Румынии, далеко, в самом тылу операционной базы, не то начальником этапа, не то начальником станции. И так до Сен-Стефанского договора. Потом он начал мне про штурм Геок-Тепе расписывать. [364]
— Как же это полковник Максимов в войне 1877-1878 годов не участвовал?
— Да уж не знаю; все, говорит, интриги высокопоставленных лиц.
Ну вот, про Геок-Тепе тоже все чудеса разные. Я не утерпел и вступил с ним в полемику, потому что знаю подробности штурма от моего батальонного командира, лично участвовавшего в кампании и награжденного орденом, а ведь Максимов был и тогда не строевым офицером, а всего только комиссаром Красного Креста. И вот тут-то мы и сцепились, и он мне выпалил последний аргумент: «Прошу не забываться! Прошу помнить, что я штаб-офицер, а вы всего подпоручик какой-то!». Хорош? Это здесь-то, в Трансваале, мне такой же волонтер, как и я, говорит о чинопочитании! Ха-ха-ха! Тореадор... Тореадор...
Ганецкий сиял, слушая рассказ Дрейера о стычке между ним и полковником. Все такие недоразумения как нельзя более были ему на руку. Слухи о таинственной политической миссии Максимова, столь поразившие бедного Диатроптова, и в особенности эта последняя сиена значительно понизили шансы Максимова стать когда-либо во главе русского отряда вместо Ганецкого.
Максимов, однако ж, не унывал. Он, неизвестно каким путем, приобрел доверие правительственных лиц Трансвааля, стал запросто бывать у президента Крюгера, сделался своим человеком у старика Рейца, завязал сношения со Штейном и уже не вступал больше в пререкания с Ганецким. Для нас, простых смертных, никогда и не помышлявших о высокой чести пить чай у Крюгера или Рейца, деятельность его представлялась в высшей степени таинственной. Большому кораблю большое и плавание.
Только перед самым отъездом нашим из Претории стало известно, что если полковнику Максимову не удастся осуществить задуманный им план здесь, то он намерен приехать в Гленко и там в последний раз поднимет вопрос о выборе его или Ганецкого начальником Русского отряда, предоставив нам, таким образом, достаточный срок, чтобы одуматься. Мы стали торопиться с отъездом. Пора было распроститься с табльдотами гостиницы, надоели обеды по раскладке, надоели прилизанные кельнеры, надоели красноносые, бритые физиономии обедающих с нами джентльменов; вообще мы себя чувствовали здесь не в своей тарелке. Поскорей бы отсюда, где на каждом шагу приходилось сталкиваться с подрядчиками, агентами, комиссионерами и прочими любителями приятного спорта «в мутной воде рыбу ловить». Недурно себя чувствовали здесь только те из волонтеров, которые или лечили свое расстроенное от ран и болезней здоровье, или «формировавшие отряды». Мне врезались в память некоторые из этих типов. Один из них, голландец Jonkheer van der Nier, ежедневно помешал в «Volksstem», печатавшиеся на казенный счет, конечно, объявления с пламенным воззванием ко всем иностранцам-волонтерам собраться в Union-Club для сформирования отряда, со скромностью истинного героя предлагая себя в начальники.
Другой [Арнольдов] — с гордостью должен признать его соотечественником — дошел в своей скромности до того, что прямо заявлял о неспособности больше сражаться как опасно контуженный в бок осколком лиддитной бомбы. Капитан Копейкин, бывший некогда украшением и гордостью одного из наших пехотных резервных полков, любезно показывал всем желающим эту боевую реликвию. Но роковая пробоина в лихо надетой набекрень шляпе наводила на несколько неуместную мысль, что ведь и черепу следовало бы хоть до некоторой степени пострадать. Герой, не смущаясь, объяснял это недоразумение рассуждением о своеобразной, еще мало исследованной траектории английских пуль «дум-дум» и, чтобы [365] окончательно замять этот малоинтересный разговор, предлагал составить маленький «штоссик» [штосс, или стосс, — название карточной игры] [...]
Здесь, в душной комнате boarding-house’a, уставленной экзотическими цветами, милый хозяин предоставлял нам возможность вновь переживать те захватывающие, страшные и неизмеримо вместе с тем сладостные ощущения азартной игры, которой мы неуклонно предавались каждого 20-го [числа] в полковом собрании.
Впрочем, при нас карточная игра у гостеприимного Арнольдова носила скорее характер невинного времяпрепровождения; да с нас-то, оборванных крюгерсдорпцев, и взятки были гладки; уже впоследствии, когда приехали в Преторию новые титулованные волонтеры — граф Бобринский, граф Комаровский и корнет Б-ский [Бискупский?] и в числе поклонников храброго Арнольдова появились евреи-комиссионеры с туго набитыми бумажниками, игра приняла более благородные и грандиозные размеры; а в конце концов вместе с разгромом Трансваальской Республики разразилась катастрофа и над банкометом в простреленной шляпе: полетели подсвечники, загрохотали столы и стулья, и последний акт этой эпопеи разыгрался уже в полицейском участке Лоренцо-Маркеза.
Лейтенант конных стрелков Г-но [Галоно?], достойный представитель дружественной нам Франции, тоже оседло устроился в уютно и со вкусом меблированном номере Grand Hоtel. Я ежедневно имел удовольствие видеть его мужественную фигуру, когда он, звеня шпорами, входил в общую залу. «Хочешь быть красивым — поступай в гусары», — вспомнил я велемудрого [Козьму] Пруткова; но, откровенно говоря, не столько осанистый вид Г-но, в профиль сильно напоминающего карикатуры на Поля Деруледа, привлекал мое внимание, сколько его подруга жизни, француженка, быстроглазая, напудренная, в громадной шляпе с победно развевающимися перьями. Каким образом эта гризетка с парижских бульваров очутилась «chez les vaillants boers» [y этих мужланов буров]?
Она во время обеда обыкновенно сидела недалеко от моего столика; я слышал шуршание ее шелковых юбок, я вдыхал раздражающий запах ее духов, я старался уловить томный взгляд ее очей в те редкие минуты, когда она переводила их с меня на окружающих; куски бифштекса застревали у меня в горле, когда она, вскинув длинные, подкрашенные ресницы, с каким-то недоумением останавливала на мне свой взор, как бы угадывая, что я целых два месяца был лишен женского общества, кроме случайно встречавшихся коз и антилоп, — и это при мясной пище, при суровой жизни наездника-воина!
Ряд этих эскизов, наглядно рисующих мирную жизнь волонтеров вдали от поля брани, я закончу еще одним наброском. В числе агентов иностранных держав (на стороне буров были военные агенты России, Франции, Голландии, Швеции и Соединенных Штатов) был и капитан французского Генерального штаба Деланж, который захватил с собой ординарца, brigadier гусарского полка. Сам Деланж уехал в Оранжевую Республику к фронту, а вестового своего оставил в Претории. Бравый гусар воспользовался отсутствием офицера, чтобы обрядиться в привезенную им полную «tenue de parade» [парадную форму] — алые панталоны, небесно-голубой доломан, расшитый черными шнурами и украшенный золотыми унтер-офицерскими галунами, прицепил саблю и в таком виде стал прогуливаться по улицам и садам Претории.
Я в первый раз увидел его в здании парламента, где я должен был получать какие-то order'ы для отряда; вокруг молодцеватого гусара столпились седобородые буры, чиновники министерства и жадно ловили ломаную немецкую речь «французского военного атташе»: «Капитана я послал во Фрейштат, скоро получу от него [366] отчет, тогда и дам знать по кабелю президенту нашему; а вы пока что старайтесь, не унывайте — Франция не выдаст вас!»
Я не утерпел, протиснулся к гусару и довольно бесцеремонно хлопнул его по плечу: «Dites donc, mon brave, vous еtes de Gascogne, sans doute?» [Скажите мне, мой храбрец, вы, без сомнения, гасконец?] — перебил я самозваного «attachе militaire».
Бравый гусар не растерялся, с неподражаемым апломбом отвел мою руку и с любезнейшей улыбкой заявил, что через полчаса будет рад со мной побеседовать, а теперь у него «des affaires trеs importantes» [очень важные дела]. Буры же казались крайне возмущенными моей бестактностью и фамильярным обращением с официальным представителем Франции.
Мне рассказывали потом, что расторопный бригадир сумел не только убедить почтенных бюргеров в своей политической миссии, но и покорить сердце одной из городских красавиц: познакомиться, сделать предложение и получить согласие польщенных родителей было делом двух-трех дней. Но вот грянул гром: в Преторию внезапно вернулся капитан Деланж, которому еще в дороге сообщили, что в Трансвааль приехал какой-то новый французский военный агент. Со страхом и трепетом явился гусар-повеса к своему начальнику, получил должное возмездие и, тяжко вздыхая о том, что «счастье было так возможно», уложил аккуратно алые рейтузы и голубой доломан обратно в сундук. Задуманный брак, конечно, расстроился, родители рассвирепели, узнав, что блестящий «french officier» не кто иной, как заведывающий багажом капитана Деланжа. А голубоглазая бурка почти лишилась чувств, встретив случайно своего возлюбленного и увидев на нем вместо красных рейтуз и расшитого кепи самые вульгарные панталоны и соломенную шляпу. Развели руками и разинули рты и те чиновники правительства, которые за несколько дней до этого и не знали, как усадить да как говорить со столь важной особой.
Этот эпизод носил в общем-то безобидный водевильный характер. Более сильное разочарование постигло буров. В Преторию проникло известие, что один из государей Европы, на которого буры еще с самого начала войны возлагали самые пламенные надежды, император Вильгельм [II], послал королеве Виктории прочувствованную поздравительную телеграмму по случаю последних побед английского оружия, пленения Кронье и освобождения Ледисмита. Его примеру немедленно последовал повелитель Португалии и король итальянский. Лондонская пресса неистово ликовала по этому поводу: теперь выяснилось, что симпатии всего мира на стороне народа, не останавливающегося ни перед какими жертвами, чтоб просветить некультурных, грязных буров и сделать им доступными все блага прогресса и цивилизации.
А «некультурные, грязные буры», к слову сказать получившие на Парижской выставке 1900 года Большую золотую медаль за рациональную постановку народного образования, сильно приуныли. У всех еще в памяти была телеграмма, полученная президентом Крюгером в 1896 году по случаю отражения разбойничьего набега Джемсона ...
По поводу удачного отражения Джемсоновской шайки президентом Крюгером и была получена телеграмма от императора Вильгельма, составленная в самых изысканных выражениях с уверениями в дружбе и неизменной благосклонности. Немцы пользовались особым благоволением в Трансваале; в день рождения императора Вильгельма в главной церкви Претории происходило торжественное богослужение в присутствии президента и членов фольксраата. С первого же дня войны [367] поговаривали, что вооруженное вмешательство Германии [на стороне буров] является только вопросом времени, — и вдруг император вспомнил о родственных узах, связывающих его с королевой Викторией, переменил политику и отвернулся от несчастных буров, взиравших на него как на заступника. Газеты с текстом телеграммы ходили по рукам, и везде — в гостиницах, на улицах, в присутственных местах — чтение их производило ошеломляющее впечатление [...]
Евгений Августус. Воспоминания участника англо-бурской войны 1899-1900 гг. — Варшавский военный журнал. 1902. № 6, с. 553-559.