249. Евгений Августус об оснащении русского отряда

Отряд русских добровольцев, организованный и получивший санкцию главнокомандующего еще в Гленко, мог считаться [...] действительно существующим и готовым к выступлению в поход лиши после снабжения людей лошадьми, оружием и вообще всеми боевыми припасами.

После двухдневной возни и беготни по канцеляриям «военного министерства», где все еще орудовал наш старый знакомый Souza, по складам и магазинам комиссаров и поставщиков все было наконец уложено, 34 выбранные нашими экспертами-ремонтерами лошади, всевозможных мастей и возрастов, находились пока в конюшнях Преторийской конной полиции. Лошади эти привели бы в ужас любого командира обозного батальона или даже содержателя извозчичьей биржи: часть из них дикие, невыезженные трехлетки, basuto-ponny [басуто-пони], а большинство — жалкие росинанты с набитыми спинами, слабоногие, запаленные. [349]

Но лучших лошадей правительство не могло нам дать; им давно уже, еще перед нашим приездом, были конфискованы для военных надобностей лошади городской конки, частных владельцев и даже извозчиков.

Зато нашу гордость составляли нагруженные до верха два фургона, к которым имелась полная новенькая упряжь и шесть пар мулов. На фургонах помешались ящики с винтовками и ружейными и револьверными патронами, подрывные материалы — динамит, капсюли и бикфордов шнур; аккуратно были уложены палаточные принадлежности, баклаги, котлы, чарки, даже пара машинок для рубки котлет; кофе, рису, сахару, пшеничных сухарей, мясных консервов, банок с вареньем «jam» — всего имелось в изобилии; не был забыт и мешок табаку с комплектом трубок; громадный ящик с бельем, платьем, шляпами и ботинками занимал чуть ли не полфургона.

С таким багажом отряд наш мог бы беззаботно двинуться в самые отдаленные, неизведанные еще дебри Африки, не для производства, конечно, партизанских набегов, а для меновой торговли с дикими туземцами.

Приданные нашему отряду по просьбе Ганецкого кафры забились под колеса фургонов и оттуда искоса поглядывали на своих новых господ. Среди них выделялся рослый седобородый зулус, который помнил еще короля Кетчевайо; другой, базутос [басуто], оказался грамотным и читал все время подаренную ему миссионером английскую Библию; остальные, закутанные в жалкие лохмотья байковых одеял, принадлежали к племени машона. Я, заинтересовавшись этими представителями коренного населения Трансвааля, решил заранее заниматься на досуге научными исследованиями в области антропологии и этнологии.

Мы, с трубками в зубах, в разноцветных новехоньких теперь пиджачных костюмах, обходили в последний раз фургоны, испытывая, хорошо ли все прикреплено и уложено. Отправку на вокзал и нагрузку отложили на другой день; жаль было, откровенно говоря, расстаться с мягкой кроватью гостиницы; при одном воспоминании о ночах, проведенных в траншеях, в горах, среди диких скал и колючих мимоз, нас охватывал ужас. Уже прошло то увлечение, тот пыл, с которым я когда-то рвался в поле, в бой. Не хотелось верить, что я в самом деле был где-то там, на войне, среди дыму и пламени Натальских гор, что рядом со мной корчились и стонали раненые и умирающие, что меня не тронули лиддитные бомбы... все это казалось каким-то полузабытым страшным сном. Стоит ли возвращаться туда, стоит ли еще раз переживать все ужасы и невзгоды войны? А здесь хорошо, невыразимо хорошо! Мир и тишина. Теплый ветерок еле колышет темную листву высоких пальм и магнолий. Серебристый свет полной луны ложится фантастическими узорами на дорожках сада. Ласкающий воздух южной ночи пропитан одуряющим ароматом тропических цветов; над белыми венчиками их кружатся ночные мотыльки, огненными искрами носятся высоко над головой светляки. Вот вдали зазвучали мягкие аккорды рояля; звуки растут, переливаются; замирают, слышен смех и звонкий женский голос. Сердце защемило чувством беспредельного одиночества, тоски, неудержимого желания мира, блаженства; не в страданиях ведь счастье, не в вечной смене новых и ярких ощущений. Зачем я здесь? Домой бы, на родину, снова мундир, реверс, «Исайя, ликуй!»

Позор, стыд! Вот и домечтался! Всем известно, до чего довела Ганнибала ¹²⁷ стоянка в Капуте, а я вот хотя не Ганнибал, однако же совершенно размяк, совершая для пользы пищеварения прогулку по ботаническому саду Претории. Завтра в поход! [350]

Вернувшись в гостиницу, я успел отряхнуть от себя всякую меланхолию и с вниманием стал прислушиваться к разговорам публики, еще не расходившейся по своим номерам и с оживлением беседовавшей в залах и коридорах. Кто-то из голландских чиновников принес известие, что мирные переговоры Крюгера и Штейна не привели к желанным результатам — ответная нота главнокомандующего английской армией Робертса требовала в суровых выражениях полного и безусловного подчинения обеих республик Англии. Последовавшая затем прокламация Крюгера призывала народ к продолжению борьбы; в ней, между прочим, говорилось, что Господь Всемогущий внемлет мольбам скорбящего народа, что силы небесные ополчатся на защиту избранного народа и что настанет для англичан день второй Маджубы. В прокламации намекалось и на то, что рано или поздно следует ожидать вмешательства иностранных держав, к которым решено отправить особое посольство.

Новости эти вызвали самые разноречивые толки среди присутствовавших. Большинство относилось скептически к исходу дальнейшей борьбы, считая ее бесполезной. Слышались злобные восклицания по адресу президента. «Old fool» [Старый дурак], — ворчали некоторые джентльмены, собравшиеся вокруг хозяина гостиницы, который, не стесняясь, высказывал свои опасения, что не удастся ему получить своих денег с правительства, если война будет продолжаться с таким же успехом. Все эти почтенные «uit lander» [ойтландеры], очень и очень даже смахивающие на жидов, разжиревшие и разбогатевшие в Трансваале, в начале войны были самыми горячими поклонниками «Ооm Paul’a» [Дядя Поль — прозвище президента Крюгера], а теперь уже прикидывали в уме, какой барыш им дадут поставки для интендантства победоносной английской армии.

Но стоило лишь появиться в дверях какому-нибудь буру с загорелой бородатой физиономией, с патронташем через плечо и трубкой с зубах, как разговор принимал уже другой оборот: хвалили мужество бурского народа и ругали на чем свет стоит презренных «roonike» [рыжих]. «Вот пусть только англичане появятся под стенами Претории, мы им покажем!» — восклицали достойные джентльмены. Некоторые из них состояли в набранной из мирных обывателей Претории «Speciaal politie», назначением которой было поддержание общественного порядка и спокойствия, и они немало гордились своими револьверами, висевшими на поясном ремне.

В соседней комнате, где помешался буфет с крепкими напитками, собралась компания правительственных чиновников, угощавших бежавшего из английского плена фельдкорнета Спруйта. Официально продажа крепких напитков была воспрещена во всей стране; буфеты, даже в такой первоклассной гостинице, как European Hotel, были заколочены, но ради такого случая и для таких влиятельных гостей хозяин считал возможным нарушить закон.

На столе красовались бутылки с заманчивыми этикетками Scotch, Whisky и другие изделия английской водочной промышленности. Пили по обыкновению без всяких закусок, мешая виски с сельтерской водой. Все уже порядочно охмелели и с раскрасневшимися лицами и мутными глазами слушали в десятый раз повествование Спруйта об осаде и сдаче Кронье, о том, как ему удалось спрыгнуть на полном ходу поезда с платформы и после каких приключений он, пробравшись через всю английскую армию, наконец очутился в Претории. Потрясая мохнатыми кулаками, выпрямляясь во весь свой богатырский рост, фельдкорнет Спруйт ревел осипшим голосом: «Продал Кронье свой народ, как Иуда предатель, за тридцать серебреников! Я ему говорил: “Уходи, Пит Кронье, кругом khaki, что саранча [351] степная... уходи, пока время! Дай, mij jong, еще скляночку, у меня горит сердце!" — “Не твое дело, фельдкорнет, — ответил он мне, — я командант-генерал!" — и продолжал смазывать колеса своей тролли [телеги]. — А теперь roonike уж там, они в Блумфонтейне, «оранжевые» вывесили белые флаги, наши бегут. Дай еще вина, чего англичанам оставлять! Будьте здоровы! Эх, горе нам!'

Kronje is gefang

Mit all sijne man —

Pass ob for de roonike, — запел, покачиваясь всем телом, белокурый бюргер, чиновник парламента.

Я вспомнил песню и пляску артиллеристов на батарее Лонг-Тома тогда, в славные дни боя за Вааль-Кранс. Тот же мотив, да слова уже не те.

«Pass ob, pass ob, pass ob for de roonike!» — подхватили собутыльники нестройными, дикими голосами; кулаками они выбивали такт по столу; бутылки и стаканы подпрыгивали, опрокидывались, звенело битое стекло.

De burgher flog terug

Mitin Mauser оf n Ruck —

Pass ob for de roonike.

(Переделка бурской военной песни, приведенной в одной из предыдущих глав. В ней буры с едкой иронией осмеивают свои же невзгоды, свои же неудачи. К сожалению, у меня как из той, так и из этой популярной песни не осталось больше куплетов в памяти.)

В переводе это значит приблизительно следующее:

«Кронье взят в плен со всем своим войском — берегись, брат, рыжих. Бюргеры бегут врассыпную с винтовками за спиной — берегись рыжих» и так далее. Хором гремели пьяные голоса. Всех покрывал могучий бас фельдкорнета. Но вдруг у него оборвался голос, он закрыл лицо руками и припал к столу.

Послышались глухие рыдания: «Моя жена... мои дети».

«Я газ потушу! — заявил немец-кельнер с прыщеватым лицом. — Пора кончать! Уходите к себе!»

В раскрытое окно потянуло прохладой рассвета. На улицах та же тишина, то же безмолвие. Фельдкорнет привстал, окинул мутным взором опустевшую комнату, грохнулся об пол и тут же захрапел, заснул тем же крепким сном, каким он после утомительных брандвахт и походов спал на расщелинах kopje.

Тем временем в моей комнате произошел знаменательный диалог между двумя представителями русских волонтеров, имевший весьма важное значение для нашего вновь организованного отряда. Диалог этот в некотором роде решил судьбу его.

Я застал Ганецкого и полковника Максимова уже в последний момент спора. Оба они были возбуждены в высшей степени, голоса звучали страстно, нетерпеливо. В комнате сидел еще Диатроптов: видно было, что ему весь этот разговор не только надоел, но и в высшей степени неприятен и что ему очень спать хочется.

«Так вы отказываетесь от своего честного слова, данного мне еще на пароходе? В последний раз, вот при свидетелях, вас спрашиваю?» — наступал на Ганецкого полковник.

Еле сдерживая свою злобу и обращаясь к нам, как бы ожидая поддержки, Ганецкий ответил: «Вот мы сообща сформировали отряд; но идея исключительно моя. Никакого я вам слова не давал; это вы ошибаетесь, полковник. Наконец, начальник выбирается большинством голосов. Выбор товарищей остановился на мне! Я не намерен отказываться в вашу пользу от чести командовать русским отрядом!» [352]

«Это ваше последнее слово?» [ — спросил полковник].

«Мое последнее слово! — с вызывающим видом заявил Ганецкий. — Да лучше всего — вот спросите мнение товарищей; вам, вероятно, известны взгляды поручика Дрейера, Алексея Николаевича [Диатроптов], штабс-капитана Шульженко; вероятно, в мою пользу выскажется и Евгений Федорович [Августус]; а все прочие, да те, кто остались в Гленко, — сомневаюсь, чтобы они отказались от меня!»

«Так вот что, господа! — резко отчеканивая каждое слово, произнес Максимов. — Я вас выведу на чистую воду. Теперь я не хочу говорить о том, кто среди русских волонтеров распустил слухи о том, что я жандарм и тайный агент; об этом поговорим в другой раз!»

Из дальнейших слов полковника Максимова выяснилось, что еще во время путешествия на пароходе Ганецкий высказал ему свое желание составить отряд из русских волонтеров, не скрывая надежды взять начальствование на себя, но с оговоркой, что готов отказаться от роли начальника, если найдется другой, более достойный, в чем и дал честное слово Максимову.

Теперь же, когда сформирование отряда и выбор Ганецкого стали уже свершившимся фактом, притязания Максимова вызвали неожиданный отпор не только со стороны Ганецкого, но и со стороны Диатроптова и только что прибывшего в Преторию нового русского волонтера поручика Дрейера; у последнего возникло какое-то недоразумение, чуть ли не перешедшее в ссору с Максимовым.

Таким образом, честолюбие и нежелание Ганецкого подчиниться Максимову в связи с теми таинственными слухами, которые заставили бедного Диатроптова узреть в нем политического сыщика, лишили Максимова всякой надежды занять среди нас то положение, которого он вполне заслуживал по своей боевой репутации и личным качествам. Политика Ганецкого увенчалась полным успехом.

Судьба нашего отряда была решена [...]

Евгений Августус. Воспоминания участника англо-бурской войны 1899-1900 гг. — Варшавский военный журнал, 1902, № 3. с. 212-216.

Комментарии

127. Ганнибал (Hannibal Barca) (247-183 гг. до н.э.) — карфагенский полководец. Во второй Пуни ческой войне 218-201 гг. до н. э. совершил переход во главе 100-тысячного войска из Испании в Италию через Пиренеи и Альпы, одержал победы в сражениях: в 218 г — у р. Требии, в 217-м — у Тразименского озера, в 216-м — при Каннах и др. В 202 г. до н.э. войско Ганнибала было разбито при Заме (Северная Африка) римским полководцем Сципионом Африканским Старшим. Бежал в Сирию, затем в Вифинию, где покончил жизнь самоубийством.