246. Евгений Августус о составе формировавшегося русского отряда Ганецкого
[...] Вопрос о формировании русского самостоятельного отряда в принципе был решен еще тогда, в палатке Ганецкого, при первой встрече нашей. И мечты эти, зародившиеся под влиянием винных паров и пылких речей хозяина, не [338] рассеялись бесследно, как дым, а приняли осязаемую форму — от слова мы перешли к делу.
Одно нас смущало — малочисленность нашего будущего легиона. С Тугелы нас вернулось четверо; к нам примкнули либавский гимназист Грюнштейн и два петербургских студента; на Гучкова, уехавшего в Преторию, нельзя было рассчитывать — его расстроенное здоровье требовало более или менее продолжительного отдыха. Господин Николаев, во главе со своими молодцами-черногорцами, благоразумно держался в стороне, не желая отказаться от почетной роли начальника отдельного отряда, что обходилось ему, однако ж, недешево: каждый из черногорцев получал от «батьки Николая» по 10 шиллингов в день; им, конечно, не было расчета бросить столь щедрого начальника и перейти к нам. Каким образом Николаев ухитрился набрать двенадцать этих черногорцев, вооруженных кинжалами, револьверами и винтовками, как он их доставил в Трансвааль и какими источниками он пользовался, чтобы выплачивать им содержание — по 5 рублей каждому в сутки, — все это было покрыто мраком неизвестности, да и сам Николаев казался очень романтической личностью.
По целым дням лежал он в своей палатке, выпивая бесчисленное количество чайников и рассказывая внимательно слушавшим бурам историю черногорского народа. Тучный, с кроткими голубыми глазами, он производил комическое впечатление среди усатых, атлетического роста черногорцев, смиренно стоявших перед ним, сняв шляпы. Кто тогда мог предполагать, что этот бореи за идею, соривший деньгами, не кто иной, как служащий в каком-то коммерческом учреждении в Киеве, который до того увлекся бурами, что тайком, под чужим паспортом, бежал в Трансвааль, предварительно захватив, как и подобает храброму и расторопному кассиру, приличную сумму денег. Николаев вернулся впоследствии в Россию, и дело его недавно разбиралось Киевским окружным судом.
Тогда, конечно, мы ничего этого и не подозревали и немало огорчились, узнав от Ганецкого, что Николаев отказывается примкнуть к нам.
Еще больше удивил нас Никитин, который с первого же дня отнесся к нашей затее скептически и наконец откровенно заявил: «Ничего хорошего из этого не выйдет: из вас будут плохие подчиненные, а Ганецкий, по-моему, неподходящий начальник — уж больно он красноречив. Я, по крайней мере, отказываюсь от чести служить в вашем отряде» [...]
Нечего было и думать, чтобы уломать Никитина. Так он и уехал из Гленко, и с тех пор я его потерял из виду. Только вот недавно, уже вернувшись из английского плена и вновь поступив на службу, я как-то случайно, просматривая в «Русском Инвалиде» списки раненых и убитых в Китае [в ходе подавления «боксерского восстания»], натолкнулся на фамилию Никитина. Какая, право, насмешка судьбы! Уцелел он под градом английских пуль и гранат для того только, чтобы его на всю жизнь искалечила шальная пуля косоглазого хунхуза 119.
После отказа Николаева и отъезда Никитина мы все как-то упали духом и потеряли надежду на возможность осуществления нашей цели. Не приуныл только Ганецкий, который продолжал действовать с прежней неутомимой энергией. Весь день он был на ногах, хлопотал, суетился, бегал по вокзалу, встречая новых волонтеров, прибывающих из Претории; меня он послал завербовать в отряд литовских эмигрантов, которые в числе 8 человек, как ему было известно, несли охранную службу на одном из сторожевых постов вдоль железнодорожной линии Претория-Гленко. Я с удовольствием вызвался исполнить это поручение. Не доезжая станции Гаттингенруйт, верстах в 8 от Гленко, я натолкнулся на пост; старшим оказался [339] бравый литвин, бывший фейерверкер 120 1-й гвардейской артиллерийской бригады Савицкий. Я объяснил им цель своего приезда и, пуская в ход все мое красноречие, старался убедить их поступить к Ганецкому в отряд.
«Что ж, дело хорошее, — степенно проговорил Савицкий. — Если ваш начальник — сын того генерала Ганецкого, что командовал нами под Плевной, то толк, значит, будет. И то сказать, немцы, французы, ирландцы — все сообща действуют. Вот и вам, господам офицерам, собраться бы вместе; и мы пристанем, дело хорошее... Тут еще у другого моста человек шесть наших. Завтра обсудим сообща, да и скажем вам. А пока что закусите, Ваше благородие, чем Бог послал — время военное!»
Я поинтересовался узнать, каким образом они попали в Трансвааль и как им живется здесь. Все они были родом из Ковны, приехали в Южную Африку года 2-3 тому назад и недурно устроились в Йоганнесбурге, выписав даже жен и родственников из далекой России. Некоторые работали на золотых приисках, у других были свои мастерские, колбасные, булочные. Война, вызвавшая всеобщий застой в делах, заставила многих из них поступить в ряды буров. В числе моих новых знакомых оказалось несколько запасных солдат; все они отозвались с радостью на мое предложение, не говоря уже про фейерверкера, которого смущало лишь одно обстоятельство; «Как я оставлю свой пост? Мне должна быть смена прислана». Я развеял его сомнения, сказав, что Ганецкий похлопочет у Жубера. Не забыл он, видно, еще науку солдатскую.
Литовцы не знали, чем и как угостить меня. Граждане независимой республики, за тысячи верст от России, они смущались, когда я им подавал руку, обращался к ним на «вы». На столе появилась бутылка виски: «Ваше благородие, не откажитесь выпить с нами рюмочку — вместе сражаться будем!»
Я, конечно, не отказался, закусил отлично зажаренной дикой куропаткой и после ужина обратил внимание на стоявшее в углу барака пианино; «Откуда это у вас?»
Они улыбнулись. «Здесь кругом все брошенные и разграбленные фермы. Вот мы пока стоим здесь и устроились по-домашнему. Пианино, посуда, книги — все из ферм натащили. Все равно пропадет зря. А Гец, что в двух верстах отсюда, на другом посту, тот даже ребеночка брошенного нашел. Взял да отправил по железной дороге к своим в Йоганнесбург. Одна жалость! Бежали бурские фермеры, как Ледисмит освободили, да сгоряча и ребенка позабыли! Уж дело такое!» — «А играет из вас кто-нибудь?» — «Как же, вот Ягелло всякие польки может!»
Ягелло, симпатичный, красивый мальчик лет 17, улыбаясь, сел за пианино, и пальцы его быстро забегали по клавишам. Зазвенели, загудели разбитые струны. Полька сменилась краковяком, краковяк — мазуркой, и вдруг он взял несколько аккордов и запел звучным тенором:
«Разлука, ты разлука!
Чужая сторона».
Здесь, в Гленко, звуки родной песни, песни русского солдата, фабричного!
«Никто нас не разлучит,
Как мать сыра земля».
Как она [песня] надоела там, дома! Ее и наигрывает визгливая шарманка, ее распевают пьяные голоса мастеровых, а здесь у меня дрожь пробежала по телу и что-то подступило к горлу. [340]
Хор заливался и гремел:
«Не ветер в поле свищет —
Военный гром гремит,
Никто так не страдает,
Как милый на войне».
Раздался резкий свист паровоза. С оглушительным треском и грохотом пронесся по мосту поезд. Когда красные огоньки его потонули во мраке непроглядной ночи, я вспомнил, что мне нужно отправиться в лагерь, домой, дать отчет Ганецкому о результатах моей поездки. Я распростился с любезными хозяевами, взяв с них слово, что они придут завтра к нам, и пустил рысью коня по знакомой дороге.
На следующий день перед палаткой Ганецкого собралась большая толпа народа.
Савицкий привел человек 6 литовцев; хорошо одетые и вооруженные винтовками и патронташами, они представляли разительный контраст с оборванными португальцами с физиономиями висельников. Ганецкий их где-то выкопал и, поверив их страстному желанию сражаться против своих исконных друзей и покровителей — англичан 121, великодушно принимал в отряд. Штабс-капитан Шульженко с радостной улыбкой, точно встретив старых знакомых, болтал на каком-то гортанном, непонятном нам языке с группой людей с хищными носами и всклокоченными черными волосами — греками, служившими раньше в американских войсках и дезертировавшими с Кубы; говорили они с ним по-турецки 122.
В стороне, дожидаясь своей очереди записаться в отряд, таскались смуглолицые, подвижные итальянцы; их привел к Ганецкому бывший унтер-офицер bersaglieri Корнетти, который в составе отряда Ричиотти Гарибальди дрался с турками под Лариссой в греко-турецкую войну 1897 года 123.
Над всеми ними возвышалась стройная, высокая фигура «del capitano russo» Ганецкого; рядом с ним, вооруженный бумагой и карандашом, сидел Грюнштейн — либавский гимназист, исполнявший роль его личного секретаря и переводчика.
Прусский лейтенант Doeseler в щеголеватой желтой куртке, с выхоленными белокурыми усами, француз, худощавый, высокого роста маркиз De-Breuil, остзейский «барон» фон Буш в золотых очках и типичнейший еврей лет 30, отрекомендовавшийся нам запасным ефрейтором 8-го Смоленского драгунского полка, дополняли картину этого смешения языков и народов.
Странное дело! Здесь были люди, собравшиеся со всех концов земного шара, точно шакалы хищные на пир кровавый. У большинства из них было темное прошлое; многих из них, вероятно, разыскивало на родине правосудие; многих привлекли в Трансвааль просто скрытые инстинкты грабежа и мародерства. Правительство республики за все время войны никого не приглашало на службу, никого не вербовало, а приехавшим на свой риск и страх волонтерам не платило жалованья; сами буры относились к этим современным крестоносцам недоверчиво, подчас даже грубо. А волонтеры между тем шли сотнями и тысячами в Трансвааль, тратя свои последние деньги на дорогу, приезжали уже без копейки в Преторию, и, однако ж, мало кто оставался в городах, где при бессилии властей, при царившей тогда анархии рыцарям «без страха, но не без упрека» предоставлялось более обширное и сравнительно безопасное поле деятельности, а большинство из них отправлялись к фронту, на войну, рвались в бой. Что их толкало туда, в эту бойню, что заставляло их терпеливо, безропотно переносить голод и жажду, холод и зной, подставлять свой лоб под пули английские? И все ведь это «бесплатно», не ожидая [341] ни вознаграждения, ни орденов, ни славы. Значит, были среди этих людей, о которых Бота как-то выразился; «все европейские волонтеры — или идиоты, или жулики», — были среди них люди убежденные, люди с честными, идеальными стремлениями, в душе которых трепетала жилка удали и молодечества, облагороженная рыцарским порывом помочь, спасти слабого и угнетенного.
Многие из них пали в кровавом бою, и кости их белеют теперь на горах и равнинах знойного Трансвааля или затянуты илом на дне мутной Тугелы; многие из них с надорванным здоровьем, больные, искалеченные, томятся в английском плену. И эти безвестные герои кровью своей запечатлели готовность человека к самопожертвованию!
Ганецкий, записав волонтеров всевозможных национальностей и профессий, распределил их по капральствам: итальянцы и греки составили свое отделение с Корнетти во главе; над греками был назначен капралом Шульженко; я получил в свое ведение «русское» отделение. De-Breuli и Дезелер остались не у дел; последний вломился было в амбицию, но успокоился, когда ему было обещано, что, если число немцев и голландцев увеличится, ему будет поручено начальство над ними. Пока что ему подчинялся один «барон» фон Буш.
Диатроптов согласился взять на себя заведование комиссарской частью, тоже пока в будущем, так как отряд был лишен всего необходимого, лошадей, палаток, продуктов и прочего.
На мою долю как наиболее ревностного сотрудника Ганецкого выпала довольно щекотливая работа — нужно было написать «устав» для нашего отряда. В первых параграфах я стремился выяснить цель сформирования и характер будущих действий отряда, причем изложил необходимость соблюдения известной дисциплины. Составление каждой статьи требовало крайней осмотрительности; понятие о дисциплине этой вольницы могло быть лишь относительное, и я во всем должен был применяться к инстинктам и понятиям людей, совершенно еще не сплоченных между собой, относящихся друг к другу недоверчиво и уважающих лишь грубую физическую силу. Оригинальный устав этот, который с успехом мог бы служить шайке Чуркина 124, гласил, например, следующее.
Начальствующие лица могут быть назначены и смешены лишь на выборах большинством голосов.
Власть начальника в лагере и в походе относительная, а в деле, под огнем, абсолютная.
За неисполнение важного приказания в виду неприятеля начальник вправе убить подчиненного.
Выбор цели действий и способ выполнения задуманного предприятия обсуждаются всеми чинами отряда.
Всякая военная добыча составляет общую собственность отряда.
За неисполнение принятых к руководству [параграфов] устава виновный приговором товарищей исключается из отряда, причем у него отбирается лошадь и винтовка, и так далее в таком же роде.
«Устав» этот, переведенный на французский, голландский и итальянский языки, был прочтен всеми и при общем одобрении принят к руководству. Итальянцы, португальцы и вся прочая голытьба, казалось, очень довольны, что наконец им удалось пристроиться, что наконец их соединило общее дело, общая идея. И будь у них способный начальник, которой силой своего авторитета, своего личного обаяния сумел бы внушить всей этой разношерстной толпе чувство долга, [342] товарищества и взаимной поддержки, — в руках начальника вольница эта преобразилась бы в грозную силу [...]
Евгений Августус. Воспоминания участника англо-бурской войны 1899-1900 гг. — Варшавский военный журнал. 1902, № 1, с. 11-15.
Комментарии
119. Хунхузы (кит. краснобородый) — участники вооруженных банд, действовавших в Маньчжурии с середины XIX до 50-х годов XX в. Состояли в основном из разорившихся крестьян. Насчитывали до нескольких тысяч человек. Занимались разбоем и грабежами.
120. Фейерверкер (нем. Feuer — огонь) — унтер-офицерское звание в артиллерии русской армии. Первый военный чин после звания рядового или ефрейтора.
121. Намек на Лиссабонский договор 1703 г., провозгласивший «вечный союз» Англии и Португалии, и на Метуэнский договор 1703 г., которые позволили англичанам превратить Португалию в политически и экономически зависимую от Великобритании страну.
122. Александр Шульженко родился и вырос в Бакинской губернии, поэтому свободно владел азербайджанским языком (относящимся, как и турецкий, к огузской группе тюркских языков)
123. Одно из восстаний греков на острове Крит, входившем тогда в состав Турции, началось в 1896 г. и привело к греко-турецкой войне 1897 г. Неподготовленная к войне Греция потерпела поражение и была вынуждена уплатить Турции контрибуцию в размере 4 млн. турецких фунтов. Окончательно Крит и другие острова, а также Эгейская Македония, находившиеся под властью Турции, отошли к Греции по итогам Балканских войн 1912-1913 гг.
Ричиотти Гарибальди — видимо, сын Джузеппе Гарибальди.
124. Вероятно, имеется в виду известный в конце XIX в. московский разбойник Василий Михалкин, по прозвищу Васька Чуркин, уроженец Богородского уезда Московской губернии.