245. Евгений Августус: не найдя временно рассеявшийся после поражения Крюгерсдорпский отряд, решил вступить в русский отряд

[...] На следующий день я пошел на вокзал и бесцельно бродил по платформе, надеясь встретить кого-нибудь из товарищей. Ко мне подошел какой-то господин с повязкой красного цвета и с двуглавым орлом на соломенной шляпе: «Господи, на кого вы похожи! Насилу узнал вас! Поживите у нас, отдохните, поправитесь». Меня до некоторой степени смутило любезное приглашение доктора, оказавшегося заведующим отделением русского Красного Креста здесь, в Гленко; я знал, что милые соотечественники, члены нашего санитарного отряда, с плохо скрытым недоверием относятся к русским волонтерам, считая их всех за бродяг и искателей приключений, но в данный момент желание повидать, поговорить со своими было до того сильным, что я, пролепетав несколько слов, пошел за доктором.

В хорошо устроенном лазарете, над которым развевался русский флаг, меня радушно встретили состоящий при отряде капитан Генерального штаба Потапов, выздоровевший уже наш товарищ Диатроптов и наши санитары-солдаты. Я несказанно обрадовался, увидав родные скуластые лица солдат, молодцов-гвардейцев.

Мне дали чаю, сухарей, варенья. Санитары обступили меня и как командированные по казенной надобности», чувствуя свое превосходство надо мной, исключенным «из списков полка и роты», благосклонно расспрашивали: «Как вы, значит, воевали там? Много ли убили англичан? Получаете ли вы какое жалованье или приварочные?» ¹¹⁷. Я по мере сил старался удовлетворить любопытство солдат и, выпив бесчисленное количество стаканов чаю, распростился с гостеприимными хозяевами. Я все еще не оставил мысли отыскать свой отряд и решил обратиться за нужными справками к генералам Жуберу или Бота, которые, как мне сказали, [335] находятся в Гленко. В палатке Бота я застал господина Зандберга, изображающего собой адъютанта, начальника штаба и личного секретаря генерала. На прекрасном французском языке он мне сообщил следующие новости: что Крюгерсдорпский отряд еще не в сборе, что комендантом его вместо умершего от ран Ван-Вей ка назначен фельдкорнет Остгаузен и что мне, для получения всего необходимого, следует обратиться к нему. Пошел я к Остгаузену, но тот заявил, что у него нет ни лошадей, ни платья; все это будет получено только на днях, а пока что он выдал мне великодушно «order» на получение хлеба и мяса из складов на станции. На мой вопрос, где находятся люди Крюгерсдорпского отряда, он только развел руками. Пришлось ни с чем вернуться в свою хижину, где я встретил вчерашнего своего знакомого и штабс-капитана Шульженко; к нам присоединился Бузуков, приведший с собой еще одного болгарина, молодого симпатичного Коларова. Мы стали обсуждать свое положение. Грюнштейн советовал нам всем поступить к Кранцу в немецкий отряд. Но Шульженко, прослуживший 3 месяца с немцами, и слышать не хотел о возвращении к Кранцу: «Уж лучше к итальянцам, к Ричарди [Рикарди], а то в какой-нибудь бурский отряд». Против последнего горячо высказывались болгары, особенно Коларов: «У нас даже гайдамаки в Македонии признают своих начальников и соблюдают известную воинскую дисциплину, а у буров этого и в помину нет. Вы у них теперь, после разгрома, ни лошадей, ни платья не добудете». И он рассказал массу фактов, рисующих в неприглядном свете отношение буров к иностранным волонтерам. «У меня отняли лошадь во время отступления; капрал взял мою винтовку Ли-Метфорда и всучил мне какую-то восьмилинейную, Винчестера. Я уеду в Преторию, буду жаловаться Рейцу! И подумаешь, что для этих буров я бросил родину, должность и сражаюсь уже третий месяц!»

Случай свел меня с тем князем, о котором говорил барон Лушинский. Ганецкий произвел на меня самое приятное впечатление; да и нельзя было, имея вечно перед глазами грязные, косматые фигуры буров, не залюбоваться высоким, стройным красавцем с тщательно обстриженной бородкой, в изящном, с иголочки, костюме, в котором бы не стыдно прокатиться на велосипеде по тенистым аллеям Bois de Boulogne [Булонского леса]. Ганецкий, сын известного боевого генерала, прослужив несколько лет в одном из блестящих гвардейских полков Петербурга, вышел в отставку, и вскоре после объявления войны имя его появилось в петербургских газетах как одного из первых русских волонтеров, отправившихся к бурам. Маленькое tournеe [турне] по Европе несколько задержало его отъезд в Трансвааль, и лишь в конце февраля он прибил в Преторию в обществе трех французских офицеров с дрейфусаровскими физиономиями ¹¹⁸.

В большой, комфортабельно обставленной квартире Ганецкого собрались почти все наши, которым удалось вернуться с Тугелы. Тут был и Диатроптов, в красной кумачовой рубахе и в смазных сапогах, купленных им у солдата, санитара Красного Креста; были тут и «испытанные трудами бури боевой» Никитин и штабс-капитан Шульженко; пришел и Гучков, который привел с собой новых волонтеров, недавно приехавших из России в Трансвааль, — один из них, господин Николаев, человек свободной профессии, смахивал не то на антрепренера провинциальной труппы, не то на хозяина бакалейной лавки. Про него рассказывали, что он приехал в Преторию с целым отрядом черногорцев и предложил правительству свои услуги в качестве начальника самостоятельного отряда. Двое других оказались петербургскими студентами, только что закончившими курс технологического института. [Одним из них был Владимир Семенов, а вторым — его закадычный друг Владимир Рубанов.] Мы живо перезнакомились, и между нами завязалась оживленная [336] беседа. Радушие гостеприимного хозяина, звуки родной речи, сознание, что мы наконец среди своих, что нас всех свела сюда, под знойное небо чужой страны, одна мысль, одна идея, — все это действовало возбуждающим образом. Звенели стаканы и эмалированные чашки, служившие нам бокалами, пары вина и коньяк затуманивали нам головы, разгорались глаза, и голоса звучали задором молодости, надежды; все мы жаждали подвигов и бранной славы.

— Господа! — провозгласил Ганецкий. — Я надеюсь, что не ошибусь, если скажу, что у вас, затерявшихся, разбросанных в разных бурских отрядах, среди неприветливых, подчас даже недоверчиво относящихся к иностранцам буров, не раз являлась мысль, желание сплотиться вместе, составить свой самостоятельный отряд. Нас немного, но, мне кажется, что, если бы все присутствующие соединились вместе, выбрав достойного, опытного начальника, наш, русский по духу и составу отряд, затмил бы собой и немцев, и французов, и ирландцев. Славные подвиги наших доблестных партизанов, бессмертных Сеславина, Давыдова, Фигнера, послужили бы и нам примером.

— Образцом партизанской войны могут служить и рейды Стюарта в Северо-Американскую войну! — вставил Никитин. — Я и книгу эту взял с собой в Трансвааль; а пока что, вы раскупорьте нам еще бутылочку коньячку!

— Вот, вот! — захлопотал хозяин. — Прошу, господа, вот и закуски, консервы, сухари сладкие, вот и папиросы!

— Господа, — провозгласил Ганецкий, воодушевляясь все более и более, — подумайте, какое нам здесь, при условии настоящей войны, представляется обширное поле деятельности: рейды, набеги на пути сообщения противника, порча железных дорог, взрывы мостов, туннелей, ночные нападения, захват обозов; часть из вас, низко вам кланяюсь, народ обстрелянный, окуренный в пороховом дыму, и вы до сих пор действовали в составе нестройных бурских ополчений, неспособных к активным операциям, где бы можно проявить лихость, отвагу, неустрашимость. Все время вы только сидели в траншеях, да отстреливались — то ли дело лихой кавалерийский налет, атака батареи. Свист картечи, мы рубим прислугу. А у всех у нас этот дух отваги, эта жажда риска и опасности — это доказывает, что мы отряхнули лямку мирной гарнизонной службы и променяли обеспеченную, спокойную жизнь на треволнения и ужасы войны!

«Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

[И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.]

Все, все, что гибелью грозит

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья...» [Александр Пушкин. «Пир во время чумы»] — продекламировал молодой технолог, приспособивший непочатую бутылку коньяку.

— Ну не знаю, — проворчал неисправимый Никитин. — Какое тут упоение в бою, когда первым делом нужно заботиться о ровной мушке.

— Вот именно! — подхватил Ганецкий. — Хладнокровие, выдержка и дисциплина огня теперь в современной войне важнее всего. И мы должны организовать все действия нашего отряда самым разумным, строго обдуманным образом. Тогда только, при сочетании отваги и обдуманности, результаты будут самые блестящие. [337] Мы страх наведем на англичан, прогремим далеко за пределы Трансвааля, о нас будут печатать в иностранных газетах, нам будет доставаться всевозможная военная добыча, а теперь вы, господа, лишены даже самого необходимого платья.

— Не из-за чести, денег или славы приехали мы сражаться за буров, — резко прервал красноречивого оратора Диатроптов. — Мы знали, что нас ожидает на войне; нам не страшны ни лишения, ни невзгоды и в будущем; если идея о сформировании отряда и встречает среди нас полное сочувствие, то, конечно, не потому, что нас прельщает возможность безнаказанно производить набеги, грабежи и мародерства.

— Господа, не то я хотел сказать, вы меня не поняли! — спохватился Ганецкий. — Ведь согласитесь сами, что партизанские действия, намеченные целью нашего отряда, неизбежны без захвата пленных, обозов, даже денежных сумм.

— Верно, это даже уставом предусмотрено, — снова вставил Никитин. — Захватываются корреспонденция, телеграф, денежные суммы.

— Ну вот, именно так, — обрадовался Ганецкий, встретив неожиданную поддержку. — Конечно, мы не последуем примеру итальянцев, которые, пользуясь тем, что на войне все дозволено, грабят и английские, и бурские фермы. Мы себе поставим более широкие, чисто тактические цели. Но прежде всего нам всем нужно заново экипироваться, получить лошадей, вооружение, динамит и так далее. А я все это устрою, у меня обширные связи в Претории.

Поздней ночью кончилась наша беседа. Со станции доносилось шипение паровоза. Как огненные глаза какого-то чудовища, горели фонари, бросая кровавый отблеск на рельсы. Возбужденные разговором и выпитым вином, мы долго еще ходили, разбившись на отдельные группы, вдоль полотна железной дороги, разрабатывая до мельчайших деталей план сформирования русского партизанского отряда. Мысль выбрать Ганецкого начальником встретила всеобщее сочувствие. Много мы испытали, много перенесли и перечувствовали во время сидения в траншеях над мутной Тугелой. Мы узнали, что ни республиканские доблести, ни беззаветная храбрость и мужество отдельных людей не могут искупить недостатка воинской организации и отсутствия воинской дисциплины. А теперь нам представлялась возможность подать бурам пример правильной организации. Быть может, наш, слабый числом, но сильный духом русский отряд послужит в будущем ядром, вокруг которого сплотятся нестройные бурские ополчения, и мы уснули, убаюканные розовыми мечтами о будущем: отряд наш разрастается, сформируются сотни лихих кавалеристов, батареи скорострелок, дальние рейды наши наводят панику на англичан, сам Китченер попадается к нам в плен и с достоинством благовоспитанного джентльмена вручает нам свою шпагу и орден Подвязки [...]

Евгений Августус. Воспоминания участника англо-бурской войны 1899-1900 гг. — Варшавский военный журнал. 1901, № 9, с. 883-889

Комментарии

117. Приварочные (разг. — горячее пищевое довольствие) в переносном значении — добавка, прибавка.

118. Имеется в виду физиономия с закрученными усами, как у офицера французского генерального штаба капитана Альфреда Дрейфуса (1859-1935). В 1894 г. военный министр Мерсье выдвинул против Дрейфуса, еврея по национальности, ложное обвинение в продаже Германии секретных военных документов. Военный суд, несмотря на отсутствие доказательств, приговорил его к каторге на Карибских островах. В 1896 г. было установлено, что документы передал другой офицер-майор Эстергази. Это сообщение проникло в печать, и поднялась волна протестов, но суд оправдал настоящего преступника. В январе 1898 г. писатель Э. Золя обратился с открытым письмом «Я обвиняю» к французскому президенту, где заявил, что сознательно осудили невиновного. Золя был приговорен к году тюрьмы, но избежал наказания, уехав в Англию

Новый суд над Дрейфусом состоялся в 1898-1899 гг., но лишь уменьшил срок приговора. В 1899 г. он был помилован президентом, однако только в 1906 г. полностью реабилитирован и восстановлен в армии, откуда вскоре ушел в отставку в звании майора. После начала первой мировой войны Дрейфус вернулся в армию, где дослужился до звания подполковника. Некоторые современные французские исследователи убеждены, что не только Дрейфус, но и ряд других, куда более высокопоставленных лиц в армейской верхушке все же были замешаны в шпионаже в пользу Германии.