244. Евгений Августус: подготовка к обороне от наступавших британских войск
[...] Лишь у Гленко приостановилось отступательное движение бурских отрядов.
Президент Крюгер, узнав по телеграфу о неудачах, постигших буров на Тугеле, немедленно выехал экстренным поездом из Претории в Гленко и здесь, под открытым небом, обратился с горячей речью к тесно обступившему его народу. Страстные слова маститого старца не пропали даром — к бурам, уже оправившимся после тяжелых впечатлений последних поражений, вернулась прежняя бодрость духа, и решение Кригсраата задержать дальнейшее наступление англичан на Биггарсбергах было встречено полным сочувствием всего народа.
Мне, к сожалению, не удалось уже застать Крюгера в Гленко. Башмаки, взятые мной на станции Эландслаагте и надетые прямо на босую ногу, еще сильнее потерли ступни ног, покрытые язвами и ссадинами; не мудрено, что я, таким образом, далеко отстал от бурских фургонов, хотя они и плелись черепашьим шагом.
Прошли пасмурные дождливые дни. Небо прояснилось: и горы, и зеленеющая равнина Сундей-ривера купались в ярких лучах знойного солнца. А я все ковылял и ковылял, подпираясь, как палкой, карабином, пока наконец за последней вершиной Биггарсбергских гор не появился утопающий в густой зелени Гленко, где я надеялся отдохнуть и отыскать своих. Но я был слишком измучен, чтобы еще до наступления вечера дойти до города. Ноги горели точно в огне, в горле пересохло, и в полном изнеможении я опустился на землю, решившись провести последнюю ночь где-нибудь под сенью колючего кактуса.
Недалеко от меня журчал ручеек, пробиваясь светлой струей из расщелины скалы; я утолил мучившую меня жажду холодной как лед водой и заодно выудил крупного краба; как он бедный ни барахтался своими клешнями, но я его крепко сжал в одной руке, пока другой не собрал сухих былинок и веток и не зажег их спичкой. Проткнутый шомполом краб затрепетал над пылающим огнем, и я с наслаждением каннибала уже приготовился сожрать его. «No hut, Baas! — [Нехорошо, господин!] — послышался чей-то голос; я отвел глаза от костра и увидал перед собой старого кафра со сморщенным, как у обезьяны, лицом, в изорванных панталонах и куртке, но с накрахмаленной манишкой. Его появление было так неожиданно, что я схватился за винтовку. Но старый кафр, заметив мое движение, укоризненно покачал головой. «No hut, Baas!» — повторил он. Затем он подсел к костру и протянул мне вынутые из кармана крупные колосья золотистой кукурузы. «Lekker milis» [Вкусная кукуруза], — толковал он, зарыл в горячую золу колосья и через две минуты подал мне пшеничную кукурузу, осклабясь своим беззубым ртом. Я с удовольствием поел сладкие пшеничные зерна кукурузы и в благодарность за угощение великодушно преподнес старику шиллинг. Он, видимо, обрадовался подарку, закивал курчавой головой, замахал руками, и кончилось тем, что он пригласил меня следовать за ним. [332]
В стороне от дороги, на расчищенной площадке, которая с одной стороны примыкала к проволочной изгороди железной дороги, а с другой — к маисовому [кукурузному] полю, возвышалась группа круглых, сплетенных из тростника и листьев хижин, огороженных таким же плетением. Мне и раньше приходилось видеть поселки туземцев, еще сохранивших в этой местности Наталя характерные особенности своего быта и культуры, но лишь издали, и теперь я охотно воспользовался приглашением кафра и вошел за ним на чисто выметенный дворик. Здесь нас встретила целая куча голых ребятишек; две собаки особой южноафриканской породы, вроде борзых, со злобным ворчанием кинулись мне под ноги, но по звуку хозяина покорно отошли в задний угол двора, где женщина, закутанная пестрым одеялом, доила козу с какими-то наростами на лбу.
Я залюбовался конусообразным домиком, напоминающим громадную опрокинутую корзину, искусно сплетенную из тонких стеблей тростника, но старик, все время добродушно ухмыляясь, указал на маленькое отверстие в стенке хижины и прополз туда первым. Я снял винтовку и прополз на четвереньках вслед за кафром. Пока я успел привыкнуть к темноте, к нам вошла женщина и, оскалив ослепительно белые зубы, поставила передо мной глиняные миски с молоком, разрезанными надвое тыквами и лепешками из маисовой муки, испеченными в золе. Женщина что-то заговорила на звучном кафрском языке, напоминающем по своей певучности и богатству гласных итальянский: «Ману эла, баас, фига лина».
Меня обдавало запахом ее бронзового, обнаженного до пояса тела; отвислые груди ее болтались перед самым носом. Прежде всего я выпил кислое, своеобразного вкуса молоко, уничтожил лепешки, поковырял в тыкве. А она все продолжала что-то лопотать и смеяться, подливала еще молока; размотала грязные тряпки с моих ног, устроила мне мягкое сиденье из циновок и ловким движением скинула с меня патронташ. «Ту шилинг, ту шилинг, баас!» [англ. two shillings — два шиллинга] — произнес старый кафр, поднимая два пальца левой руки, и морщинистое лицо его расплылось в широкую улыбку. А очаровательная хозяйка моя залилась звонким хохотом и придвинулась еще ближе ко мне. Я наконец сообразил, в чем дело. Недаром так близко от хижины проходили железная дорога и телеграф; цивилизация сделала свое дело, и я, доверчиво вступивший под гостеприимный кров этого дяди Тома, очутился в милом обществе обезьяноподобного сутенера и его обильно уснащенной зловонным маслом прелестницы.
Далек я был от мысли, откровенно говоря, разыгрывать роль благочестивого Иосифа, но на этот раз меня спасло то, о чем никогда не упоминают в своих произведениях, романах, драмах даже самые крайние представители натурализма; одним словом, выпитое мной в изрядном количестве кислое молоко оказало свое присущее ему действие на желудок, и я должен был стремглав выбежать из хижины. Недаром французы говорят: «L’estomac est l’ennemi de l’amour» [Желудок — враг любви].
И ночь я провел самым целомудренным образом, вдали от объятий этой Цирцеи шоколадного цвета, на дворе, на куче сухих маисовых стеблей.
Старик кафр на другое утро как ни в чем не бывало угостил меня снова горячими лепешками и молоком; но, хотя оно на этот раз и оказалось свежим, однако я решился, во избежание всякого соблазна, немедленно отправиться в путь. Через несколько часов я был в Гленко.
Президент Крюгер уже выехал из Гленко. Его старания поддержать упавший дух бюргеров и убедить их в необходимости защищаться на Биггарсбергских горах, представляющих последнюю преграду при движении Буллера к Маджубе, [333] видимо, увенчались некоторым успехом: на станции был назначен командант; между Преторией и Гленко восстановилось правильное движение поездов; коменданты и фельдкорнеты деятельно собирали людей своих дистриктов; при станции были устроены склады припасов, платья, белья, сапог; полевая хлебопекарня работала день и ночь. Из пекарни мне выдали без всяких разговоров свежеиспеченный хлеб, но, когда я сунулся в досчатый барак, где производилась выдача белья и башмаков, комиссар, голландец, смерил меня подозрительным взглядом и объявил, что он все припасы и вещи выдает не иначе как по записке фельдкорнета.
Напрасно я ему показывал свои окровавленные ноги, изодранную куртку, надетую прямо на голое тело: «Все вещи, присланные из Претории, уже распределены между отрядами; отыщите свой отряд, там вам все выдадут». Я плюнул с досады и ушел на станцию. Среди многочисленных буров, разбивших палатки вдоль железнодорожного полотна, я не встретил ни одного крюгерсдорпца; никто даже не мог сказать, где в данный момент находится отряд.
Наткнулся я на своих знакомых, бравых венгерцев; они оказались обладателями низенькой палатки и фургона, до верху нагруженного всяким добром, консервами, седлами, одеялами; храбрый ротмистр Иляш, окруженный своими приспешниками, горячо спорил о чем-то; они, видимо, обсуждали вопрос, что приготовить на обед; зарезанного барашка или кур, которых ощипывал кафр. Барон Лушинский, закутанный в одеяло, кивнул мне головой и стал жаловаться, что его донимает ревматизм. «Вас искал приехавший недавно в Гленко новый русский волонтер, князь Ганецкий 114, — сообщил мне барон, — а мы, знаете, намерены сформировать свой венгерский легион разведчиков и действовать самостоятельно — auf eigene Faust; с этими бурами все равно толку нет!»
Невольно вспомнилось мне доблестное поведение этих достойных потомков Ракочи и Гергея 115 во время боев на Тугеле. Усатый ротмистр, живая реклама чудодейственной венгерской помады, стал мне рисовать блестящую картину их будущей партизанской деятельности, приглашая меня примкнуть к ним, но я, поблагодарив за честь, раскланялся и пошел дальше.
Нужно было найти приют на ночь. Грозовые тучи заволокли все небо. На потемневшем горизонте вспыхивали огненной лентой проблески далекой зарницы. С минуты на минуту должен был разразиться ливень. Все здания оказались уже занятыми незнакомыми мне бурами; склады и амбары на ночь запирались; оставалось или вернуться к венгерцам, или скрыться в какой-нибудь пустой вагон. Но мне посчастливилось наконец отыскать свободный уголок в полуразрушенном доме недалеко от станции. Засветив спичку, я рассмотрел сломанную молотилку, жестяные цилиндры для ссыпки маиса и несколько мирно храпевших фигур. На полу валялись мешки, кожи, разное тряпье, и я с наслаждением, после долгих ночей, проведенных на острых камнях, растянулся на мягком ложе. Ветер скрипел и завывал в стропилах крыши, жестяные листы ее звенели и гудели, соседи мои громко храпели и иногда выкрикивали во сне какие-то непонятные слова. Вдруг что-то тяжелое, живое зашевелилось у меня на груди — я похолодел от ужаса, мороз пробежал по коже, и я выпрямился, раскинув мешки и шкуры. «Крысы! Чтоб их черт побрал!» — вскрикнул я.
Возле меня зашевелилась какая-то темная фигура и придвинулась ко мне: «Вы русский? Как вы сюда попали?» При свете зажженной спички я разглядел безусое улыбающееся лицо незнакомого мне молодого человека.
Между нами завязалась беседа. Случайный товарищ мой оказался бывшим воспитанником либавской гимназии, сыном зажиточного купца. Несколько лет тому [334] назад он, начитавшись Майн Рида и Купера, бросил родных и гимназию и, скрывшись в трюме английского парохода, бежал в Америку. Три года он в качестве юнги плавал по морям и океанам, пока ему не надоела суровая школа моряка. В Капштате он дезертировал с корабля и вот, без гроша в кармане, пробрался в Йоганнесбург, поступил конторщиком на золотые прииски, где успел заработать изрядную сумму денег, и с объявлением войны одним из первых явился к Шиллю, формировавшему немецкий легион. Теперь он состоял в отряде Кранца, который после снятия осады Ледисмита расположился лагерем недалеко от станции.
Грюнштейн — фамилия либавского гимназиста — зажег огарок свечки и достал из своей сумки пачку папирос и шоколаду. Все это было добыто им из магазинов в Дунди, куда немецкие волонтеры ездили ежедневно производить фуражировки, или, говоря попросту, опустошали брошенные владельцами дома и магазины. Свечка уже догорала, снова крысы забегали по полу, а Грюнштейн все продолжал мне рассказывать о своих похождениях и планах: «Вот кончится война, я снова поступлю на прииски Симмеринга, буду играть на бирже, заработаю миллион, вернусь в Либаву, и поступлю в драгунский полк вольноопределяющимся» 116. Не скоро удалось мне заснуть [...]
Евгений Августус. Воспоминания участника англо-бурской войны 1899-1900 гг. — Варшавский военный журнал. 1901, № 9, с. 881-885.
Комментарии
114. Подпоручик (по другим сведениям ротмистр) запаса А. Н. Ганецкий, сын известного боевого генерала, героя русско-турецкой войны 1877-1878 гг., отнюдь не был князем.
115. Ракоци (Ракоши) Ференц II (1676-1735) — руководитель освободительной войны (имеется в виду восстание и длительная вооруженная борьба венгерского народа в 1 703-1711 гг против австрийской короны). Создал регулярную армию. Отказался признать Сатмарский мир 1711 г. и эмигрировал в Турцию Сергей Артур (1818-1916) — венгерский политик, государственный и военный деятели венгерской революции 1848-1849 гг. С марта 1849 г. — главнокомандующий венгерской национальной армией, с апреля — военный министр. Вынудил Кошута уйти в отставку, а сам, став диктатором. Капитулировал. За предательство (которое состояло не только в капитуляции, но и в том, что он не использовал имевшиеся возможности во время войны Италии с Австрией, дав ей время собрать силы) был судим, но затем помилован.
116. Вольноопределяющийся — военнослужащий, после получения высшего или среднего образования добровольно поступавший в армию на должность рядового и несший службу на льготных условиях (сокращенный срок службы и срок выслуги в чинах, возможность жить на собственные средства вне казарм, обязанность по окончании срока службы держать экзамен на звание младшего офицера, в России — прапорщика).