241. Евгений Августус о подготовке буров к обороне на новом участке фронта

[...] Наш отряд расположился на Pieters-Hill, группе высот, соединенных седловинами и изрезанных глубокими ущельями. Между тем как одна смена людей работала на горе и выставляла брандвахты, другая отдыхала верстах в двух за горой в обширной долине, по которой струилась извилистая речка, скрытая в густых зарослях мимоз. Здесь же находилась большая ферма, только недавно покинутая своим владельцем, Питерсом, который славился как один из самых богатых людей во всем Натале. Ему принадлежали обширные пастбища между Тугелой и Клипривером, на которых паслись бесчисленные стада овец и рогатого скота. Сам бур по происхождению, он после успехов Буллера захватил семью и часть имущества и бежал в Преторию, зная, что ему грозит суровое наказание за содействие трансваальцам. Не церемонились англичане с натальскими и капскими фермерами бурского происхождения.

Грустный вид представляла теперь эта ферма, утопающая в бархатной зелени густолиственных оранжевых деревьев. Живые изгороди из громадных кактусов и роскошных олеандров в полном цвету смяты или подрублены; в саду паслись лошади и волы; повсюду валялись остатки хозяйского имущества; разбитые сундуки, изломанные молотилки, конская упряжь, колеса фургонов; в самом доме расположился лазарет Красного Креста, оттуда несло тяжелым запахом карболки ¹⁰⁹; кровью забрызганы белые стены комнат, мебель и разбросанная по полу солома, на которой валялись раненые. Они не стонали, не охали, а молча отдавали себя в распоряжение докторам, которые им здесь оказывали первую помощь и затем отправляли их дальше. Тяжелое впечатление производили эти несчастные, все больше покалеченные осколками артиллерийских снарядов.

Вот один, у которого вся голова и лицо обмотаны почерневшими от крови бинтами, силится приподняться, но бессильно падает назад. «О, mij frouv! Katherine!» [О, жена моя! Катерина!] — хрипит раненый; снова заворочался, и изо рта его хлынула струя алой крови. [324]

«Бредит, несчастный!» — подумал я, но в эту минуту из соседней комнаты вышла высокая стройная женщина, с чайником в руках, в громадном белоснежном чепчике, из-под которого пробивались золотистые локоны роскошных волос. Такое глубокое, беспредельное горе выражалось в чертах ее чудного лица, что я сразу угадал в ней жену этого страдальца: бросила она свой дом и родных и поспешила сюда, чтобы облегчить страдания, утешить своей лаской того, кто ей дороже всего на свете. Поставив чайник на пол, она тихо наклонилась над раненым и стала менять повязку. Новых стали вносить раненых. «Чего вы здесь торчите?» — грубо накинулся на меня бур-фельдшер с вспотевшим лицом, весь окровавленный. «Ох, уж эти уитлендеры! Они всему виной; они разнюхали золото, затеяли войну и теперь туда же, за нас сражаются!»

Я покорно вышел и направился в сад. Здесь под тенью цветущего олеандра буры только что похоронили одного из этих уитлендеров, всеми любимого, тихого, скромного Рауха, одного из двух братьев штирийцев. Его, бездыханного, с зияющей раной на лбу, принесли с Pieters-Hill, и брат смастерил над насыпью могилы деревянный крест с надписью: родился в Штейермарке 1 мая 1875 года, убит на Pieters-Hill 21 февраля 1899 года.

Как раньше в лагере под Коленсо, так и теперь у Pietersfarm, буры, свободные от наряда, собирались каждый вечер по зову фельдкорнета на молитву. Благоговейно склонив обнаженные головы, они внимали словам фельдкорнета, читающего какую-нибудь главу из старинной Библии в кожаном переплете с медными застежками; затем кто-нибудь сиплым, неуверенным голосом затягивал молитву, толпа подхватывала — и растут и льются звуки старинного хорала, все усиливаясь и оглашая безмолвную долину. Замрет последний отголосок молитвы, и из толпы тесно сбившегося народа выходит какой-нибудь проповедник и импровизатор, вдохновленный благодатью свыше. Откинув в молитвенном экстазе голову, как бы созерцая пылающее на темном своде небес созвездие Креста, этот символ страданий и победы, он молчит минуту, другую, а затем начинается его страстная, громкая речь, прерывающаяся вздохами и возгласами. «Gelievte broeder! [Возлюбленные братья!] — говорит он. — Бог всемогущий, всесильный прогневался на народ свой избранный, но пройдет час испытания, силы небесные ополчатся на защиту неверующих».

И оживают суровые лица бойцов, в глубине их души зарождается светлая надежда на помощь Всевышнего, и завтра они снова пойдут в бой за родину, за свободу, не страшась ни смерти, ни мучений. Любил я присутствовать при этих вечерних молитвах, меня трогала их детская, простодушная вера, но каждый раз у меня возникала мысль, что ведь и англичане такие же благочестивые христиане, что ведь и они призывают того же Бога, поют такие же хоралы, с умилением слушают такие же проповеди. Почему же никто из народов христианских не руководствуется внушением христианской совести, и почему эти народы, в кровожадном упоении истребляющие друг друга, еще призывают на звон и бряцание оружия благословение Божие?

Не мне было задавать, не мне было разрешать подобные вопросы; нужно было заняться более существенными и важными делами — загнать лошадей на ночь в огороженный проволокой крааль, прочистить винтовку и приготовить себе что-нибудь на ужин. На ферме осталось много всякой птицы, индюков, кур; в окрестностях бродили стада коз, баранов и свиней; в речке попадались крупные черепахи и крабы. Но тогда было не до упражнений в кулинарном искусстве. Беспрерывно громила нас английская артиллерия, и мы дни и ночи проводили в траншеях, [325] отражая атаки противника. Не жалел Буллер людей, чтобы выбить нас наконец с последних позиций, отделяющих его армию от Ледисмита

Евгений Августус. Воспоминания участника англо-бурской войны 1899-1900 гг. Варшава, 1902, с. 175-179.

Комментарии

109. Карболка — бытовое название карболовой кислоты (фенол). Применяется как антисептическое и инфекционное средство.