240. Евгений Августус о тяжелейших сражениях буров с британскими войсками
[...] А у нас, на Тугеле, все шло по-прежнему. По-прежнему паслись наши кони на обширном лугу между рекой и железной дорогой; ночью высылались по обыкновению брандвахты; из траншей было видно, что противник не намерен нас тревожить и что колонны его направляются мимо Коленсо к горам на нашем левом фланге, а то, что англичане принялись более усиленно обстреливать нашу гору, мало нас беспокоило. В Крюгерсдорпский дистрикт не доходили вести ни о движениях Робертса, ни о снятии осады Кимберлея.
Но вот 18 февраля [1900], во время обеда, прискакал к нам во весь дух генерал Лукас Майер, собрал команданта и всех фельдкорнетов, и вслед за тем раздались крики: «На коней! На коней!»
Поднялась невообразимая суматоха. Из землянок и палаток повылезали мирно храпевшие буры, поспешно надевали винтовки и патронташи, стали сгонять лошадей. Словно угорелые метались по всему лагерю фельдкорнеты, созывая и торопя людей. Земля дрожала под копытами коней, сгоняемых кафрами с пастбища. Успевшие оседлать лошадей, не дожидаясь остальных, с гиком пустились куда-то по дороге и пропадали в облаках красной пыли. От англичан не ускользнуло движение, внезапно охватившее лагерь, и они открыли учащенный огонь по нашей горе.
Зловещий свист шрапнелей, дикие взвизгивания кафров, топот ошалевших коней, хриплые крики буров, от которых нельзя было добиться никакого толку, — все это производило одуряющее впечатление.
Мы успели поймать и оседлать своих лошадей, но, желая узнать, в чем дело, кинулись к палатке команданта. Его уже не было. В палатке копошился наш знакомый, ковенский еврей, собирая какие-то пожитки. Дрожащим от волнения голосом сообщил он нам, что оранжевые буры покинули свои позиции на горах левого фланга, что англичане показались уже на самой Тугеле и что Бота вызвал на помощь крюгерсдорпцев и намерен перейти в наступление, чтобы отбросить англичан.
«Наконец-то наступление! — заликовал Никитин. — Идем, господа!»
Мы уговорились держаться по возможности вместе и ускакали вслед за бурами. Лагерь опустел.
Никогда я не забуду этой бешеной скачки по горам и ущельям. Нечего было и думать держаться вместе; всадники, мчавшиеся полным карьером, рассеялись кто куда; ветер свистел в ушах, а вдогонку нам визжали и шипели градом сыпавшиеся шрапнели. Ничего я перед собой не видел, ничего не сознавал. И вдруг мне почему-то поразительно ясно представился безрукий нищий с медалями за турецкую [318] кампанию, которого я давно, еще мальчиком, привык видеть на паперти собора. «Лишь бы не искалечило!» — мелькнуло у меня. Тут что-то сверкнуло перед глазами, и меня со страшной силой выбросило из седла. «Кончено, я убит!» — подумал я. Не помню, сколько я лежал без памяти, но когда очнулся, то невольным движением ухватился прежде всего за нос — пенсне не было, оно отлетело куда-то в сторону. Я встал только несколько помятый внезапным падением.
В нескольких шагах от меня бился мой конь, тяжело поводя ребрами и с кровавой пеной у рта; осколком выворотило у него все внутренности. Выстрелом в ухо я прикончил страдания моего бедного буцефала, нашел пенсне, качавшееся на стебельке травы, сел и задумался о своем положении. Куда я пойду пеший? Стрельба все еще гремела вдали, но сюда уж не направлялись большие снаряды. Кое-где мелькали быстро скачущие всадники, но они исчезали скоро из виду, не расслышав моих криков, и я остался один среди этих молчаливых гор, залитых ярким сиянием полуденного солнца.
На пригорке показался кафр на гнедом коне. Я узнал его, он был из нашего отряда и всегда возил за своим хозяином переметные сумы с провизией и чайником.
«Отниму у него коня, мешки он и так понесет!» — быстро сообразил я. Но черномазый, видно, угадал мое намерение ссадить его с коня, заработал усиленно голыми пятками и пустился вскачь. Я сорвал винтовку, приложился, но у меня не хватило духу, чтобы пристукнуть кафра: «Черт с ним, пойду пешком!»
Но в этот момент подъехал ко мне мелкой рысцой не кто иной, как Herr Wagner, ведя другого коня в поводу. Он был, видимо, в хорошем расположении духа и беззаботно мурлыкал какую-то песню. Выслушав мой рассказ, Вагнер покачал головой: «So, so! Я всегда говорил, что в таких случаях полезно иметь заводную лошадь. Вот я, когда все уехали из лагеря, и выбрал себе другого коня. Отличный будет рысак 106, доложу я вам».
— Уступите вы мне его теперь! — взмолился я.
— А если подо мной коня убьет? Как же я тогда? — невозмутимо ответил Вагнер.
— А если вас убьют, зачем вам тогда двух лошадей?
— И это возможно! Пожалуй, вы правы, — глубокомысленно произнес Вагнер. — Пожалуй, я вам уступлю другого коня, но только вы мне дадите расписочку, что при первой же возможности он будет мне возвращен. Пишите!» С благосклонной улыбкой он протянул служивший у него записной книжкой засаленный «Taschenkalender fur koeniglich bayrische» [карманный календарь].
Делать было нечего. «Отчего я кафра не пристрелил!» — вздохнул я. Нацарапал я ему расписку, но тут Вагнер снова задумался: «Вот не знаю, какого вам, в самом деле, коня дать: мой-то хорош, а может быть, этот лучше?»
Он счел долгом слезть с коня и долгое время провел в созерцании несчастной клячи, очевидно брошенной кем-нибудь из буров как никуда не годной.
— Так и быть, возьмите его, — великодушно произнес он наконец. — Будь на вашем месте ротмистр или другой кто-нибудь, я бы ни за что не согласился; только для вас, помните! Но расписку вы мне не так составили — следует обозначить все приметы лошади и подписаться полным званием.
Исполнил я и это, но когда я оседлал и сел на коня, то облегчил свою душу таким фельдфебельским трехэтажным глаголом, что даже кляча моя, из целомудрия, повела ушами.
— Что вы сказали? — осведомился с любезнейшей улыбкой Herr Wagner, понимавший по-русски столько же, сколько и моя кляча, когда мы уже тронулись дальше. [319]
— О, ничего! — уверял я. — Но помните, если вы попадете в плен к англичанам и если мне представится возможность освободить вас, то это я сделаю не иначе, как взяв с вас предварительно расписку.
Пришпоривая коней, мы нагнали партию незнакомых буров. Они оказались из отряда Эрмело. Бота их вызвал на подмогу, и они спешили, чтобы соединиться со своим отрядом у понтонного моста, откуда их, вероятно, поведут для атаки Booshrand'a, уж занятого англичанами. Положение выяснилось; зарвался, значит, Буллер, и, быть может, англичан ожидает новый Спионскоп. Лишь бы отыскать свой отряд и своих товарищей. Радостно и ярко сверкало солнце на безоблачном небе, могучим отголоском раздавался в горах и зеленеющих долинах гром пушечных выстрелов, и как-то легко и весело стало на душе.
Там, где Тугела среди высоких гор, подступающих к самому берегу, круто поворачивает на восток, бурами был наведен широкий понтонный мост. Здесь происходило что-то непонятное. Пологий, хорошо разработанный спуск к реке и самый мост были запружены такой массой народа, всадников и повозок, что в первый момент трудно было разобраться, кто куда двигается.
В воздухе стоял непрерывный гул и стон от рева волов, крика и шума тысячной толпы, в которой я по желтым повязкам вокруг шляп узнал оранжевых буров. «De kerls flog turug, goverdam!» [Удирает народ... будь они прокляты!] [Точнее: Парни бегут обратно. Божье проклятие!] — ворчали буры из Эрмело и стали пробиваться к мосту. И мы последовали за ними, спешившись и ведя коней в поводу по их примеру. На мосту была страшная давка и теснота. Настилка из шпал дрожала и заливалась водой под напором фургонов, орудий и зарядных ящиков; лошади скользили, вставали на дыбы; жалобно мычали упряжные быки, испуганные шумом быстрого течения и криками возбужденной толпы.
Кое-как, по колено в воде, я прошел мост с измятыми боками и с одним поводом в руках; лошадь моя осталась на мосту. Но и теперь не оказалось никакой возможности пробиться дальше — на том берегу столпилась тысячная масса народа. Здесь были и наши крюгерсдорпцы; среди толпы возвышалась стройная фигура генерала Бота на белой крупной лошади; он что-то такое говорил толпе, размахивая широкополой шляпой, но голос его заглушался неумолкающим ревом животных и криком и галдением растерявшегося народа. Глухо ревел вдали водопад, глухо доносилась из-за гор канонада — и все эти нестройные звуки слились в какой-то подавляющий, угнетающий душу хаос.
Толпа вооруженного народа оказалась охваченной паникой: и в самом деле перед нами развернулась потрясающая картина дикого, беспорядочного бегства. Но это бегство с неприступных позиций было вызвано не появлением, не победой англичан, а роковой вестью, что во Фрейштат [Оранжевое Свободное Государство] вторглись несметные силы Робертса и что поддержка и оплот буров — «трансваальский лев» Кронье замышляет измену.
С быстротой молнии неизвестно кем пушенный слух этот облетел фрейштатцев; покинули они свои траншеи, забрали обоз и пушки и решили отправиться на родину для зашиты своих ферм и семейств.
Напрасно Бота их убеждал и уговаривал — его не слушались, речь его перебивалась гневными восклицаниями: «Хорошо тебе говорить, генерал! Ничто не грозит твоему семейству, а у нас там остались женщины, дети!»
«И Кронье и Жубер — все вы изменники! — ревел старый бур, потрясая жилистым кулаком. — Вы нас продали англичанам!» [320]
«Три дня мы дрались на Бошранде, без воды, без сухарей! Вы нас не поддержали! Поздно теперь, генерал!» — кричал другой, у которого голова была обмотана окровавленной тряпкой. Злоба и безнадежное отчаяние читались на всех лицах.
На горе зачастили выстрелы, отчетливо послышались знакомые залпы английской пехоты. «Daar kom de khaki! de khaki!» [Англичане идут, англичане!] И этот безумный крик, вырвавшийся у какого-нибудь мерзавца, всполошил и привел в ужас людей, которые еще недавно перед этим неустрашимо отбивали атаку за атакой в десять раз сильнейшего противника. Все хлынули в диком смятении к мосту, увлекая за собой и перешедших на этот берег. Опрокидывались возы, заметались волы, всадники давили пеших. И я был сбит с ног напором обезумевшей толпы; насилу я пробился к берегу, измятый, окровавленный. Но я отомстил за себя тем, что схватил первую попавшуюся лошадь без всадника и, сев верхом, присоединился к своим. Конь подо мной оказался горячий, полукровный, и я не сожалел, что дохлая кляча Вагнера осталась где-то на мосту.
С гор спускались все новые толпы отступавших оранжевых буров. Но вот опять загремел властный голос Бота, и вокруг него столпились трансваальцы. Тут были и наши крюгерсдорпцы, и люди из отрядов Эрмело, Винбурга, Каролины, Боксбурга и многих других дистриктов; к ним примкнула даже часть оранжевых буров. Смятение немного улеглось. И снова заговорил Бота, снова зазвучала его страстная, самоуверенная речь; лицо его дышало отвагой. «Веди нас, генерал!» — прогремели ему в ответ сотни голосов. И я, пришелец среди этого народа, тогда пережил и понял тот порыв воодушевления, с которым солдат идет на смерть и погибель по одному мановению вождя.
Кто-то положил мне руку на плечо. Я оглянулся и увидел своих товарищей; в глазах их горел тот же огонек. Мы молча пожали друг другу руки.
«Кот an! kom an, Krugersdorpshe!» [Вперед, крюгерсдорпцы!] — кричал наш комендант, старый Ван-Вейк, размахивая цветным зонтиком, с которым он никогда, ни на походе, ни в бою, не расставался. Нам сказали, что поведут нас в обход уже занятых англичанами гор. Стало темнеть, и с реки повеяло прохладой.
Двигаться пришлось вдоль берега реки, по едва заметному карнизу отвесных каменных громад. Шли в одиночку, гуськом, ведя лошадей в поводу. Внизу под нами клокотал и ревел величественный водопад во всю ширь реки. Но некогда было любоваться чудной картиной; один неверный шаг — и вместе с лошадью пришлось бы скатиться в зияющую пропасть, где бешено кипели и пенились волны реки.
Пройдя эту опасную тропинку, мы вышли к широкому ущелью, где приказано было спешиться и оставить лошадей. Ехавший все время впереди комендант отошел в сторону, стал пропускать мимо себя и считать бюргеров, идущих гуськом по тропинке, и насчитал 420 человек крюгерсдорпцев. Это было первый раз, что при мне производился счет людям. Затем без команд, без окриков, без разговоров стало известно, что мы должны занять вершину горы, где предполагалось встретить английский пикет.
С поразительной ловкостью, избегая малейшего шороха, буры начали проворно карабкаться по крутым скатам горы, усеянной острыми выступами и ребрами скал. А на вершине все тихо; не ожидают, видно, англичане ночного нападения. Но вот под кем-то оборвался камень, и в тот же момент затрещали выстрелы, и над нами пронесся целый рой пуль. Ползущий рядом со мной бур взмахнул руками, уронил винтовку и с жалобным протяжным воем скатился вниз. Не до него! Вот уже плоская вершина, по которой мелькают и перебегают какие-то тени. В наступившем мраке вспыхивают огоньки ружейных выстрелов. Я спотыкаюсь об чьи-то тела. [321]
Немногочисленный английский пикет очистил поспешно гору, на которой расположился Крюгерсдорпский отряд, и в ту же ночь мы приступили к сооружению завалов, наваливая вырытые руками камни один на другой. Проработали мы таким образом всю ночь, до рассвета, содрав ногти и кожу с пальцев; настал день; буры уже лежали за солидными завалами из искусственно прилаженных камней и, посмеиваясь, глядели на наши закрытия из каких-то булыжников. А на далеких горах уже заговорила английская артиллерия; снаряды не долетали и ложились впереди нас, но зато все чаше и чаше стало раздаваться зловещее шипение ружейных пуль. Скрепя сердце мы решили продолжать начатую работу; уж ругали мы тогда и Буллера, и Чемберлена, и Кронье, и Крюгера, но теперь важнее всего для нас было иметь надежное укрытие от предстоящей бомбардировки. Общими усилиями мы разворачивали громадные глыбы, подкатывали их к брустверу, причем Д. [Диатроптов], некогда слушавший университетские лекции, не преминул сказать несколько слов о пермских и триасовых формациях и так далее. Один лишь милый Павлуша Риперт по обыкновению отвиливал от работы, отговариваясь тем, что ему сделалось дурно от вида лежавших позади нас изуродованных трупов английских солдат. Но зато он вызвался с величайшей охотой пойти с нашими баклагами за водой на Тугелу, что в самом деле было подвигом, так как ведущий к реке скат обстреливался продольным огнем англичан, засевших на соседней горе.
Сильно мы страдали от жажди и зноя; от навесных лучей жгучего солнца до того раскалялись камни, что к ним больно было прикоснуться рукой. Нам были доставлены ящики с патронами, а про хлеб позабыли — к мучившей нас жажде присоединился голод; лишь туго набитый папиросами портсигар Федора Ивановича [Гучкова] поддерживал до некоторой степени угасающую бодрость духа.
А англичане тем временем выкатывали батарею за батареей; снаряди их разносили наши завалы; далеким отголоском разносилось по горам мерное постукивание скорострелок [пулеметов], обдававших нас продольным огнем; английская пехота все время держалась на почтительном расстоянии, не переходя в атаку, а надеясь выжить нас артиллерийским огнем. Снаряды их рвались так удачно, что предсмертное хрипение умирающих и стоны раненых стали раздаваться все чаше и чаше. И сердце сжималось тоской при мысли, что и нас ожидает та же участь, что, может быть, в последний раз нам улыбаются прощальные лучи заходящего солнца.
Но, несмотря на весь трагизм нашего положения, я не мог не улыбнуться, видя, с каким жаром Никитин, скорчившись за завалом, занимается разборкой и сборкой английской винтовки Ли-Метфорда, отбитой им накануне у англичанина, и спорит с Бузуковым о том, как считать нарезку прицела, на ярды или на метры; и это в то время, когда над головой то и дело рвались шрапнели.
Так прошел день-другой, и к вечеру стало известно, что решено отступление. В темную ночь, в страшную грозу и ливень, мы, не замеченные англичанами, покинули гору, спустились к лошадям и тем же путем направились к реке.
Это была ужасная ночь. Тропическая гроза разразилась с такой силой, что каменные громады содрогались и стонали, внимая раскатам непрерывного грома. Ослепительные зигзаги молнии по временам разрезали непроглядный мрак ночи и на мгновенье освещали бушевавшие каскады реки и неясные очертания тысячи всадников, карабкавшихся по крутым утесам.
Лишь только окончилась переправа всех войск, как мост был взорван динамитом. Теперь нестройные полчища буров потеряли, видимо, всякую связь; всадники то небольшими группами, то в одиночку метались во все стороны и исчезали во [322] мраке ночи. По сторонам дороги валялись беспомощные раненые. Их заливало потоками дождя, и вопли несчастных заглушались воем бушевавшей непогоды.
Каким-то чудом, накричавшись до хрипоты, мне удалось найти своих товарищей. Все оказались налицо. Измученные, голодные, угрюмые, промокшие до костей, нам было не до разговоров, и мы молча тронулись в путь, сами не зная куда.
Но вот затихла гроза, перестал дождь, и на Востоке заалел небосклон. Федор Иванович поделился последними папиросами, и мы разговорились, обсуждая наше положение. «Нам нужно отыскать крюгерсдорпцев, вероятно, буры на этих горах займут новую позицию», — говорил Никитин. «Какие там новые позиции, прежде всего нужно поесть и выспаться!»
Натолкнулись мы тогда на лагерь, очевидно только что покинутый бурами; между опрокинутыми изломанными фургонами и брошенными палатками кое-где еще тлелись костры, валялись разбитые ящики, котлы, распоротые мешки с кукурузой и сухарями, смешавшимися с грязью и навозом. Жадно мы накинулись на сухари, разведя громадный костер, и заснули как убитые, хотя Федор Иванович, как более благоразумный, говорил, что следовало бы выставить часового, и предлагал взять первую очередь на себя. В ответ ему раздалось лишь дружное храпение.
Один только Вагнер не мог сомкнуть очей своих; долго он еще сидел у костра, перечитывал мою расписку и, видно, ломал голову, каким это образом его гнедая бесхвостая кляча превратилась в статного вороного коня, которым я завладел во время переправы.
Но недолго удалось нам поспать — над ухом раздался резкий голос Бузукова; «Англичане! Вставайте! Англичане!» Бывший македонский агитатор, который во время своих разбойничьих похождений усвоил похвальную привычку спать, не снимая ни патронташа, ни винтовки, услышал сквозь сон какие-то подозрительные звуки, вскочил на ноги и убедился к своему ужасу, что недалеко от места нашего ночлега английские понтонеры работают над наводкой моста через Тугелу. Согнать коней и растормошить нас было делом одной минуты. Через час мы были уже в безопасности и присоединились к своим крюгерсдорпцам, считавшим нас безвозвратно погибшими.
С радостными воплями бросился к своему барину старый Иван Петрович, оставленный в день выступления. Три дня он томился в неизвестности о судьбе Федора Ивановича. «Нынче вот только я набрел на своих, узнал ихнего начальника по зонтику, да ведь с ним не сговоришься, так и не мог добиться, где они вас покинули. Ну вот и опять все вместе! Слава Тебе, Господи! Сейчас я вам чайку изготовлю!» Захлопотал наш Иван Петрович вокруг весело трещавшего костра; у него оказались и чай, и сахар, и сухари, и даже баночки три варенья; а кружки и чайник он раздобыл у храбрых венгерцев. Мы несказанно удивились, найдя всех их в добром здоровье, сытых, румяных и чистеньких. Пока мы наслаждались горячим чаем, ротмистр, покручивая усы, посвятил нас в свои подвиги. Оказалось, что он со своими соотечественниками остался в лагере и выдержал упорный бой, защищая брод у Коленсо: «Пули жужжали как шмели, несколько раз, представьте себе, полки англичан ходили в атаку с развернутыми знаменами».
— Да ведь, собственно говоря, у англичан нет знамен; они оставлены в Tower’e, — осмелился я перебить достойного потомка Кошута 107.
— Так вы слову офицерскому не верите? — вскочил другой, лейтенант австрийской пехоты, с петушиным пером на тирольской шляпе.
— «Bassama-teremtete!» [венгерское бранное слово] — провозгласил третий, окинув нас вызывающим взглядом. [323]
— Вот дайте только кипяточку допить! — проворчал Никитин, мускулы которого внушали венгерцам некоторое уважение, и они предпочли удалиться с видом оскорбленного достоинства, насвистывая марш Ракочи.
Армия Буллера перешла Тугелу; громадным четырехугольником белели палатки англичан на том месте, где за несколько дней перед этим стояли шатры Крюгерсдорпского отряда. Но буры готовились к упорной обороне; отряды, сильно поредевшие после паники 19-20 февраля, снова пополнялись людьми, вызванными из отпуска; вернулись и те, которые после первых неудач бросились бежать без оглядки и теперь устыдились своего малодушия; таких было немало. На Гроблерклооф, оставшемся в руках буров, поставили перевезенное из-под Ледисмита орудие, знаменитое Лонг-Том; были привезены фургоны с шанцевым инструментом 108, и на всех горах закипела работа — строились батареи, возводились окопы и ложементы [...]
Евгений Августус. Воспоминания участника англо-бурской войны 1899-1900 гг. Варшава. 1902. с. 168-175.
Комментарии
106. Рысак — лошадь, специально выведенная и обученная не скакать галопом, ее используют на ипподроме на бегах, поскольку рысак бежит очень быстро. Однако, если поставить его под седло, он начинает идти галопом, поскольку это естественный ход лошади.
107. Кошут (Kossuth) Лайош (1802-1894) — государственный и политический деятель Венгрии, адвокат. Выступал за создание независимого венгерского государства. В 1849 г., во время венгерской революции 1848-1849 гг., был избран Верховным правителем Венгрии. В том же году, после подавления восстания русскими войсками, эмигрировал в Великобританию. Заочно приговорен австрийским правительством к смертной казни. Активно выступал за участие венгров в составе войск Дж. Гарибальди на стороне Италии в войне против Австро-Венгрии в 1866 г. Скончался в Италии.
108. Шанцевый инструмент (нем. Schanze — окоп, укрепление) — лопаты, кирки-мотыги и другой походный инвентарь.