229. Евгений Августус о первых впечатлениях за время короткого пребывания в Претории

[...] На другой день, едва солнце загорелось над горами, увенчанными рядом фортов, я уже был на ногах, позавтракал и прошелся по городу, полной грудью вдыхал свежий утренний воздух.

Далеко, далеко за пределами Трансвааля гремят пушки и льется кровь, но и здесь, в Претории, уже чувствуется тлетворное влияние войны.

Главные улицы города, где раньше кипела жизнь и деятельность, где возвышаются здания банков, испещренных раззолоченными вывесками торговых контор и крупных магазинов, теперь поражают своим пустынным видом. Витрины и двери магазинов заколочены, конторы больше не открываются, и вместо изящных колясок коммерсантов по улицам грохочут двухколесные повозки кафров и медленно скрипят фургоны фермеров, запряженные десятью-двенадцатью парами круторогих быков.

Тишиной и миром веет от других улиц Претории: среди густой зелени магнолий и апельсиновых деревьев видны узорные балконы и фронтоны изящных вилл или красные крыши одноэтажных домиков, окруженных цветниками, где на фоне темно-зеленых олеандров и thuja orientalis пестреют красные и белые цветки пеларгоний. Обширные фруктовые сады, невозделанные пустыри между кварталами домов — все это скорее напоминает деревню, чем столицу, если бы [292] переплетающаяся по всем направлениям над головой сеть телеграфных проводов не нарушала иллюзии.

К 12 часам дня я был в здании парламента, где сосредоточены правительственные учреждения. У монументального подъезда по обширным коридорам и лестницам — везде толкались волонтеры: некоторые из них уже надели вместо тропических дорожных касок широкополые бурские шляпы, украшенные четырехцветной трансваальской ленточкой.

Поспешил и я оформить свое желание поступить волонтером в ряды доблестных буров. Процедура, в сущности, очень простая: никакого порядка, никакой системы — кто хотел, являлся статс-секретарю Рейцу, почтенному, любезному старику, кто не хотел дожидаться своей очереди в приемной, направлялся прямо в Departament van de Commandant-General, где Souza, исполнявший роль военного министра, приводил волонтеров к присяге. Торопливым, прерывающимся голосом прочел он нам на голландском языке формулу клятвенного обещания защищать независимость Республики и слушаться поставленных над нами начальников.

«Zoo waarlijk helpe mij God» [Воистину, да поможет мне Бог], — проговорили мы вслед за ним заключительные слова присяги и затем расписались в большой шнуровой книге. Несмотря на сутолоку, несмотря на то, что тут же за другим столом суетились и кричали секретари, на лицах волонтеров можно было уловить сознание торжественности этой минуты. Мне вспомнился теплый майский день, тихий шелест истлевшего в боях полкового знамени и гул сотни голосов, повторяющих слова священника: «...холод и голод... все нужды солдатские... не щадя живота своего... как расторопному... храброму воину надлежит...».

Тут же, в одной из комнат «министерства» валялись винтовки, большей частью старой, однозарядной системы Генри-Мартини без штыков, патроны, седла, уздечки, стремена. Сутолока была ужасная: чиновники и сам Souza, не понимая другого языка, кроме голландского и английского, приходили в отчаянье, искали переводчиков и объясняли недовольным волонтерам, что маузеровских винтовок уже больше нет, что старые седла и уздечки выдаются за неимением новых, запасы которых истощились.

Я сообразил, что в дороге мне ни скорострельная винтовка, ни новое седло не понадобятся, а на поле сражения сумею добыть и то и другое, а потому удалился из департамента, уговорив и товарищей успокоиться. Седла у них были не особенно важные, старые английские, зато вооружены они были лучше других карабинами Маузера.

Оказалось, что по счету в гостинице уплачивает казна и что выбор части и срок отъезда зависят вполне от нас. Подобная деликатность правительства, однако ж, приводила лишь к тому, что в первоклассных гостиницах проживали по целым месяцам господа волонтеры, «формирующие отряды», но на самом деле предпочитавшие сидеть за табльдотом, вместо того чтобы в чистом поле подвергать свою драгоценную жизнь опасности.

Имел я честь познакомиться, между прочим, с лейтенантом chasseurs d'Afrique [французских африканских стрелков], который, пребывая все больше в залах Grand Hоtel, обстоятельно и подробно описывал свое участие в кровопролитных боях на [реке] Тугеле и под Колензо [Коленсо] в корреспонденциях для одной парижской газеты. Но этот господин хоть изредка приезжал на фронт и обозревал «тактическое положение сторон», а были еще такие джентльмены, которые, гремя шпорами, являлись по нескольку раз в Departament van de Commandant-General, изменяя каждый раз только прическу, и требовали лошадей, оружия и припасов [293] для себя и для «пяти товарищей», неизменно получали все это и затем устраивали негласные аукционы при благосклонном содействии сынов Израиля.

Раздолье было разным авантюристам и проходимцам, эксплуатирующим доверие правительства, только бы не зевать, а крюгеровские соверены так и носились в воздухе.

Путаясь по коридорам парламента между волонтерами, красношекими артиллеристами в расшитых мундирах и французских кепи, лысыми членами Фольксраада, поставщиками-евреями, ведущими оживленные разговоры с чиновниками, я вдруг услышал шепот: «Смотрите, вон президент! Дайте дорогу!» Президент, этот патриарх, проповедник и вождь своего народа, прошел мимо старческой походкой с поникшей головой, как бы не замечая всей этой толпы. Его сопровождало несколько неизвестных мне лиц. Сколько должно быть духовной мощи, какое непоколебимое сознание в правоте своего дела, какая глубокая вера, что «не в силе Бог, а в правде», у этого старца, поднявшего народ свой на борьбу с грозной «владычицей морей»!

Из числа сопровождавших его лиц мне указали на высокого плотного мужчину с неспокойным, бегающим взглядом. Это старший сын его, начальник тайной полиции. Меня немного покоробило — патриархальная республика и вдруг первенец седовласого президента играет роль Горона.

Тогда же мне удалось увидеть героя 15 декабря [1899] Vecht-Generaal Botha [боевого генерала Бота]: выше среднего роста, краснощекий, с умными быстрыми глазами, громкой речью, самоуверенными движениями, он заметно выделяется из среды малоподвижных, флегматичных буров и, по-видимому, пользуется у них не только популярностью, но и авторитетом.

На следующий день я получил лошадей для себя и для товарищей, невидных, но крепких и выносливых, с тавром Z.A.R. [Zuid-Afrikaansche Republiek — Южно-Африканская Республика]; получил по непроницаемому плату, одеялу, паре переметных холщовых сум, баклаге 86 для воды, 120 патронов и проч. Оставалось получить паспорт на проезд по железной дороге, запастись табаком, трубкой и отправиться в путь-дороженьку.

После зрелого размышления я решил присоединиться к бурам, действовавшим на Тугеле против армии Буллера. Другие волонтеры, не торопившиеся, впрочем, с отъездом, собирались в свои отряды, стоявшие под Ледисмитом, под Колесбергом и Кимберлеем. Со мною выразили желание поехать трое русских и один немец, спутники мои по пароходу.

Мои товарищи лихие 87 — прапорщик 88 запаса Д. [Диатроптов], приехавший «поучиться, как люди умирают за свободу», и поручик Н. [Никитин], захвативший с собой все боевые наставления и инструкции для пехоты, — послали на родину прощальные письма с последней оказией, и вечером того же дня мы были на вокзале, погрузили лошадей, задали им корму и в ожидании отхода поезда докуривали последние папиросы.

Наконец пришел и третий наш товарищ, некий Р. [Риперт], легкомысленный, но симпатичный юноша в сопровождении своей дамы сердца, приехавшей с ним из России. Заплаканные глазки ее говорили красноречивее всякой прокламации о той жертве, которую она приносит на алтарь своего нового отечества, расставаясь со своим возлюбленным, быть может, навсегда. Она уже надела косынку и повязку Красного Креста, что, между прочим, очень шло к ней, но на самом деле она не поступила ни в русский Красный Крест, где врачи тайно по ней вздыхали, а сестры милосердия немилосердно осуждали ее безнравственное поведение, ни в [294] голландский, где на каждого раненого или больного и без того приходилось чуть ли не по пяти облегчительниц страданий.

На вокзале же с нами познакомились несколько интеллигентных, хорошо говорящих по-русски евреев. Они искренне обрадовались, узнав в нас своих бывших соотечественников, и пожелали нам вернуться победителями. Когда мы сели в вагон, на наших сиденьях оказались корзины сочных персиков, бананов и апельсинов и несколько ящиков тонких сигар.

Поезд тронулся. Я вышел на платформу, и мимо меня проносились в фантастической пляске искры паровоза, то ярко вспыхивая, то потухая и пропадая в неприглядном мраке темной ночи.

На станциях мне бросилась в глаза масса вооруженных буров, едущих из-под Ледисмита и других мест домой в отпуск. Все они были радостно настроены, смеялись, ликовали, только неизвестно по поводу ли новых побед над англичанами или по поводу того, что им удалось вырваться в двухнедельный отпуск.

У станционных комиссаров мы получали для лошадей снопы овса, а для себя мягкий пшеничный хлеб, круглые жестяные банки с вареным мясом в консервах «korned beef» и сардинки, так что продовольствием в дороге были совершенно обеспечены.

По мере приближения к границе Наталя, к Драконовым горам, местность принимала все более живописный и по временам даже дикий характер. Отвесные стены уходящих в голубую высь каменных громад то подступают к самому полотну железной дороги, то исчезают после крутого поворота, открывая вид на обширную долину, в яркой зелени которой сверкает серебристая горная речка. Глубоко под нами виднеются, точно игрушечные, круглые кафрские хижины. Поезд еле ползет, взбираясь смелыми закруглениями на гору, чтобы в следующую минуту с головокружительной, дух захватывающей быстротой ринуться вниз. Кажется, вот-вот колеса сорвутся с рельсов, вагоны понесутся в пропасть и... Но все благополучно: тяжело переводя дух и постепенно замедляя ход, паровоз подкатывает нас к станции Prospect, откуда открывается чудный вид на уходящую за облака раздвоенную вершину Majuba.

Евгений Августус. Воспоминания участника англо-бурской войны 1899-1900 гг. Варшава. 1902, с. 33-39.


Комментарии

86. Баклага (тат. баклак) — небольшой деревянный или металлический сосуд с узким коротким горлом и с ушками для продевания ремня. Имела плоскую, дисковидную или цилиндрическую форму, очень удобную для ношения или перевозки на лошади

87. Евгений Федорович Августус вел в Южной Африке путевой дневник, который был опубликован во французской газете «Revue Hebdomadaire»; в переводе на польский язык эти воспоминания вышли под названием «На Тугеле. Личные воспоминания лейтенанта Августуса о Трансваальской войне». В них Августус называет не только полное имя товарища по оружию — Павла Риперта, но и имена и звания двух других своих соратников — подпоручика Накошина и подпоручика Дашкова. Впрочем, не исключено, что эти имена — лишь псевдонимы. (См.: Apollon Davidson, Irina Filatova. The Russians and the Anglo-Boer War. Cape Town, 1998, c. 28.)

88. Прапорщик (от старослав. прапор — знамя) — младший офицерский чин в русской армии, введенный Петром Великим. С 1884 по 1917 г чин прапорщика присваивался лицам, окончившим школу прапорщиков и военное училище в военное время, а также вольноопределяющимся, сдавшим соответствующие экзамены. Ныне в России звание прапорщика присваивается лицу, закончившему шестимесячную школу прапорщиков.