ЗУАВ

(Из «Journal de Saint-Petersbourg»)

(Перевод с французского).

Quorum pars parva fui.
Виргилий.

В Африке, в Крыму и в Италии, зуавы стяжали такую громкую известность своею храбростию, что многие правительства, в том числе и Американские Штаты, пробовали применить организацию их к некоторым из своих полков.

Опыты эти не могли быть вполне успешны, по той простой причине, что зуав есть исключительно произведение французской почвы.

Сверх того, весьма трудно подражать тому, чего мы не знаем основательно, а надо заметить, что хотя и много было писано собственно об алжирских войсках, но о них имеют по большей части далеко не полное понятие, не только заграницею но даже и во Франции.

Спросите Кроата, участвовавшего в сражении при Палестро [530] или при Мадженте, что такое зуав, он вам скажет: «зуавы — это алжирские солдаты, черные, издающие страшные крики, любящие резню; словом, это настоящие тигры!».

Если же, напротив, вы с тем же вопросом обратитесь к тирольскому стрелку, раненому и взятому в плен при Сольферино, он вам ответит:

— Зуавы перевязали мои раны, накормили меня, ухаживали за мной, утешали меня. Это сущие агнцы.

Генерал старой школы скажет:

— Зуавы! Храбрые полки, но без всякой дисциплины, без выправки, плохо знающие устав, почти не умеющие ходить в ногу. Их невозможно употреблять в правильной войне.

Тридцатилетний полковник скажет:

«Что это за солдаты!... Они не боятся ни огня, ни воды, ни холода, ни зноя, ни пуль, ни ядер; кажется, что они никогда не спят, не едят и не пьют, но с тяжело нагруженным ранцем бегают как дикие козы! Если перед вами появится неприятельская бригада, пустите на нее баталион зуавов — и через десять минуть бригады как не бывало. Вы скажете, что ее смел ураган...».

Мирный гражданин того мнения, что зуавы, пожалуй, и хорошо дерутся, но они пьянствуют по кабакам, шумят в трактирах, да и слишком уже залихватски надевают свои красные шапки.

Какой нибудь рабочий скажет: «зуав — добрый малый, открытая душа».

Прийдет ли зуав на родину, в отпуск, молодая девушка, при первой встрече, как будто бы пугается его, а потом, смотришь, дня через три, она уже и отправляется под руку с ним на какое нибудь гулянье. Наконец, когда зуав уезжает, она плачет, а частенько и отправится вслед за ним куда нибудь в Оран или в Константину.

Спросите десятки солдат, и вы получите столько же различных ответов: «зуав — не лучше всякого другого»: или, «о зуав! это бойкая птица», и так далее в том же роде. Одно мнение будет противоречить другому.

Что ж за причина всех этих противоречий? А причина простая: зуав — это истинный Протей, меняющийся постоянно, смотря по времени и по местности.

На улицах Алжира он кокетлив, щеголь, доводит даже [531] до крайности то, что называют военным шиком. Штиблеты его в обтяжку и без складок охватывают его ногу; чалма грациозно обвивает его голову с надбритым лбом; его голубой пояс щегольски охватывает талию, точно корсет на молодой девушке; походка и манеры его полны самоуверенности и довольства.

Взгляните на того же зуава в лагере: на нем нет и следов военного блеска: холщевые, дырявые панталоны, громадная, почти невозможных размеров шляпа, порванная блуза, затасканное пальто или плащ, скроенный из лоскутьев какого-то бурнуса, на ногах огромные башмаки в роде галош, наконец борода, не тронутая бритвой несколько месяцев, в зубах трубочка с коротким чубучком, вместо алжирской сигары — таков зуав у себя дома, в лагере.

Quantum mutalus ab illo!

Нo, каков бы ни был костюм зуава, послушайте, когда зуав ораторствует в трактире: вас поразят запас его знаний, правильность языка, вычурность фраз. В его речах вы видите ученость, пожалуй встретите даже цитаты из классиков.

Но загляните к нему в лагерь, и вы услышите язык, рядом с которым бледнеют все сильные выражения самых крикливых торговок.

Однакож, как бы ни изменялась внешность зуава, но сущность его всегда остается неизменною: это бронзовая статуя, которую можно драпировать на тысячу манер, при чем нисколько не изменятся формы самого металла.

В Алжире, в Крыму, в Италии, в Мексике, личность зуава постоянно остается неизменною: впалые щеки, насмешливый рот, глаза, блестящие смелостию и смышленостию; что особенно поражает в лице зуава, это морщины на лбу, обыкновенно складывающиеся при виде опасности.

Можно сказать, что все зуавы имеют между собою какое-то фамильное сходство. Подобно тому, как говорят, что есть лица греческие и римские, можно бы сказать, что есть и тип лица зуавского.

Но что же это за сила, переделывающая под один тип и Бретонцев, и Фламандцев, и Парижан, и Альзасцев, и Бордосцев, поступающих в алжирские войска? Сила эта — дух этого войска — l’csprit de corps. [532]

Во все времена дух общества имел необыкновенное влияние на направление мыслей и характеры его членов; но никогда еще влияние это не проявлялось так сильно, как между зуавами, — разве только между иезуитами.

Самый климат Алжирии придает зуавам какой-то особый отпечаток: всякий Европеец, прибывающий в Алжир, вскоре изменяется под действием тамошнего палящего солнца.

Употребление кофе (не менее двух литр в день) довершает действие климата. Этот напиток, поддерживая постоянную деятельность ума, возбуждает воображение, которое так развито у зуавов; кроме того, кофе укрепляет тело, как закалка укрепляет железо.

Итак, вот три причины, способствующие образованию истинных зуавов: дух общества (l’csprit de corps), климат и кофе.

Но надо заметить, что и люди, подвергаемые действию этих причин, не выбираются наудачу. Полки зуавов комплектуются не рекрутами: каждый зуав вступает в этот род пехоты добровольно, по собственному призванию. Это весьма важно.

Между различными элементами, входящими в состав алжирских войск, на первом плане стоят волонтеры.

В волонтеры поступают или пылкие и рано развившиеся натуры, в семнадцать лет мечтающие о славе, или люди, утомленные жизнью, предпочитающие смерть на поле битвы самоубийству. В Африке характер быстро укрепляется в военных тревогах. Часто в волонтеры поступают умные и образованные молодые люди, которые более считают себя на месте среди бранной тревоги, чем за книгою или в душных канцеляриях; вообще же волонтеры почти всегда люди, оставляющие то общество, из которого выходят без сожаления, а следовательно способные и готовые на всякого рода приключения.

Такова главная часть годового контингента.

Другая часть пополняется из разных полков людьми, которым надоело однообразие гарнизонной службы, постоянные караулы, дежурства, ученья и смотры.

При каждом третном инспектировании войск всегда находятся желающие служить в Африке, для того, чтобы там [533] разогнать сплин, и, действительно, в Алжире они вскоре находят удовлетворение своей лихорадочной деятельности.

Наконец, в войсках постоянно встречаются сильные характеры, задыхающиеся среди строгих предписаний дисциплины и ведущие неустанную борьбу против заведенных порядков и против своих начальников. За нарушение дисциплины они предаются суду и приговариваются к тем тяжким наказаниям, которые определены военными законами. Перенеся наказание, побывав, так сказать, в аду, они переходят на некоторое время в чистилище, в дисциплинарные баталионы, и затем уже зачисляются в зуавы.

Здесь дисциплина крайне строга в серьезных вещах, но за то чрезвычайно снисходительна в мелочах. Малейшая небрежность в виду неприятеля наказывается с драконовскою строгостию, но за то неявна к перекличке или что нибудь подобное проходит почти незамеченным.

Таковы различные элементы, составляющие зуавские полки. Очевидно, что недостаточно дать чалмы какому нибудь баталиону, чтобы сделать из него истинных зуавов. Можно сделать из людей этого баталиона храбрых, хорошо обученных и смышленых солдат, но все же они далеко не будут зуавами.

Одно из главнейших качеств алжирского солдата состоит в том, что он со всею возможною энергиею защищает и поддерживает предания той части, к которой принадлежит. Для этого он способен на все: будет без устали совершать самые трудные переходы, будет голодать, терпеть жажду, выносить самые страшные лишения с невозмутимым хладнокровием, будет готов на все для достижения победы.

Но за то он терпеть не может всякой несправедливости, всякого злоупотребления власти; офицеры зуавов, почти все выслужившиеся в их же среде, вполне разделяют идеи своих подчиненных, сочувствуют им, вследствие чего в этих полках всегда образуется свое сильное общественное мнение, которое, почти всегда одерживает верх над всякой неправдой.

У зуавов скорее всего полковые командиры могут быть названы отцами своих солдат.

Например, храбрый генерал Клер, убитый под [534] Маджентою вполне пристрастился ко 2-му полку зуавов; он как-то сроднился с ним и с горячностию постоянно защищал его против малейших несправедливостей, на которые жаловались его люди. Надо было видеть, как воевал он против подрядчиков, когда предметы, поставляемые ими для полка, оказывались дурного качества; как настоятельно заступался он за своих зуавов, когда видел, что на их долю мало назначалось крестов и наград. Одним словом, он был в постоянной борьбе с высшим начальством из-за своих зуавов.

Как-то однажды, один генерал, вполне умевший ценить африканские войска, в припадке дурного расположения духа, отозвался не совсем хорошо о зуавах. Полковник Клер вспылил, сломал свою саблю и поклялся, что он подаст в отставку, если генерал не откажется от своего отзыва. И генерал отказался.

Зуав чрезвычайно насмешлив. Зачастую он дает своим начальникам разные прозвища, начиная с знаменитого маршала Бюжо, которого он прозвал «рerе la Casquette» (батюшка-шапка).

Однажды адъютант доложил своему генералу, что зуавы прозвали его «Gueulе de lоuр» (волчья пасть). Генерал явился с жалобою к полковнику Клеру. Последний рассмеялся.

— Утешьтесь, — сказал он, — из-за меня они пойдут в огонь и в воду, а, между тем, называют меня старой обезьяной (Vieux Singe).

Генерал расхохотался и утешился.

— Видите ли, — прибавил полковник, — это у них ласкательные имена.

Не все генералы любят одинаково зуавов, не все умеют их употреблять в дело как следует, да и не все пользуются равным с их стороны доверием.

Чтобы с успехом вести их в огонь, нужно немало искуства, нужно иметь верный взгляд и быстрое соображение. «Зуавы — говорил маршал Боске — это пешая кавалерия; а не всякий может быть кавалерийским генералом: для этого нужно иметь особенные способности».

В одной экспедиции, баталиону зуавов пришлось быть под начальством отличного, но незнакомого с тактикою этого войска, офицера. [535]

Нужно было овладеть возвышенностию, занятою кабилами, и, вместо того, чтобы пустить зуавов в-рассыпную, предоставивши им действовать по усмотрению, он повел их в сомкнутой колонне.

«Вы нас погубите», сказали зуавы, но, тем не менее, безпрекословно пошли вперед.

И, действительно, предсказание их сбылось.

Встречаются генералы, как бы созданные для командовании зуавами, как был Мюрат для легкой кавалерии и Друо для артиллерии. Есть, напротив, такие, которые решительно не годятся для зуавов.

К числу последних особенно следует отнести тех, которые среди трудностей военного времени все-таки не могут забыть разных требований мирного времени; тех, которые изнуряют солдата смотрами, перекличками, ученьями; тех наконец, которых маршал Бюжо отсылал во Францию с отметкою: «не способен к африканской войне».

Вообще надо заметить, что между офицерами, служащими в Алжире, есть поговорка: «устав не переплывал моря» (le reglement n’а jamais passe lа mer).

Действительно, в Алжире невозможно строгое применение устава к делу, да и вообще одно из главных условий успеха, не только в алжирской войне, но и во всех новейших сражениях, заключается в предоставлении солдату возможно более полной свободы действий в бою. Прошло уже то время, когда солдат считали за неодушевленную машину. Впрочем, некоторые и до сих пор еще не могут вполне убедиться в этом.

Так, однажды, был назначен в Африку генерал, которому сильно не по душе приходились обычаи и привычки зуавов. Честный в душе, но проникнутый весь уставами, он подробно и обстоятельно знал все приказы и положения, относящиеся до форм одежды и гарнизонной службы. От его пытливого взгляда ничто не могло ускользнуть: он знал в точности, сколько должна весить каждая связка сена, мог бы, кажется, сосчитать число пороховых зерен в патроне. В его глазах смотр имел отнюдь не менее значения, как и генеральное сражение. За малейшую неисправность у него готово было определенное взыскание: двух-недельный арест [536] офицеру за длинные волосы, месячный арест солдату за утрату иголки, которую уставом определено иметь в чемодане.

Генерал этот был послан в Алжир инспектировать войска. Начать ему пришлось с баталиона зуавов, эшелонированного по-ротно для работ по вновь прокладываемой внутри страны дороге. Первая рота была расположена особым лагерем, под начальством капитана, известного у солдат под названием Самума.

Название это вполне было заслуженное: капитан действительно был подобен самуму, этому бурному ветру Сахары, по своей стремительности и всесокрушающей быстроте; блистательная храбрость его была известна.

В управлении же вверенною ему ротою он пользовался славою величайшего добряка, отца солдат. Правда, он собственноручно убил бы того, кто дрогнул бы в огне, перед неприятелем, но за то терпеть не мог никаких придирок и мелких требований. Характер его лучше всего выразился в поговорке, которую он беспрестанно употреблял в разговорах: почти за каждым словом он повторял: «Vlаn! E’est un detail» (ну вот! это мелочи!).

— Капитан, — докладывают ему, — Арабы соседнего племени взбунтовались; тысячный отряд их идет на наш лагерь.

— Ну вот это мелочи! — отвечал капитан Самум, — пусть люди возьмут ружья, и мы поучим вежливости черномазых.

У него всего было сто человек под командою, а у Арабов тысяча; но он считал себя в равных силах с ними.

— Капитан, — докладывает ему каптенармус, — солдаты без башмаков: транспорт с обувью отхвачен Арабами.

— Ну вот! Это мелочи! Мои ласкари (солдаты) последуют примеру своего кебира (начальника): они пойдут босиком.

И, если было нужно, капитан снимал с себя сапоги, чтобы подать пример подчиненным.

Таков был капитан Самум, к лагерю которого направлялся выше очерченный нами генерал-инспектор.

Этот инспектор не знал странностей капитана, но слышал о его военных отличиях и заочно вполне уважал его. [537]

В дороге, сопровождаемый своими адъютантами, гусарским конвоем и арабским проводником, он рассыпался в похвалах зуавам и их начальнику.

— Господа, — говорил он, — вы увидите образцовых солдат: еще недавно, они, с своим храбрым капитаном, целых четыре мили отступали, будучи окружены семью или восемьюстами бедуинов; потеряли они что-то около десятка людей, а уничтожили с сотню арабов. Можете представить себе, как должны были они маневрировать! О! Господа, знание устава, стройное движение — это великое дело! Кто хорошо маневрирует, тот может покорить вселенную. Отсюда вижу этих храбрых зуавов! Что за равнение, что за чистота!..

Фантазируя таким образом, они подъехали к чему-то похожему на деревеньку, состоящую из простых шалашей. Местами попадались никем не занятые палатки; к ним-то и вел проводник генерала.

В середине этой деревеньки только и видны были животные всех возможных родов: собаки разных пород, приученные шакалы, ручные газели, бараны, двухлетний львенок, свиньи, куры, кошки, вороны. С приближением генерала и его свиты, весь этот зверинец пришел в страшное волнение: поднялся лай, визг, вой — кутерьма страшная — лошади перепугались, взвились надыбы; два всадника сбиты с седла; генерал сердится и бранится; свита вторит ему.

Но вот наконец из шалашей вышло с десяток людей, одетых самым странным образом.

Одни были в зеленых и синих блузах, с белыми заплатками, другие в каких-то полотняных мешках без рукавов; некоторые были голы до пояса и держали в руках кто чумичку, кто нож, кто топор. Что же касается до головных уборов, то здесь были и белые шерстяные колпаки, и красные фесы, и соломенные круглополые шляпы, украшенные петушиными перьями или заячьими хвостиками, смотря по вкусу владельцев шляп.

Поставленный в совершенное недоумение, генерал обратился, однако, к этим людям, чтобы именно от них узнать, где он находится.

— В лагере зуавов, генерал, — ответили ему.

— Здесь какая-то деревня, но я не вижу лагеря, — сказал он. [538]

— Эти шалаши называются гурби (gourbis). В них-то мы и помещаемся.

— Следовательно, вы-то именно и зуавы?

— Да, генерал!

С генералом чуть не сделался обморок.

— Да вот и кебир, — прибавил зуав, с которым говорил генерал, и быстро удалился.

Прочие люди давно уже разошлись.

Действительно, сам капитан Самум шел встречать своего начальника. На нем были тиковые шаровары, белое пальто с капюшоном, а во рту трубка из верескового корня. Генерал просто не верил своим собственным глазам. Ему казалось, что все это он видит во сне, что пред ним восстал какой-то демон антидисциплины и мучит его.

— Вы командир этой роты? — гневно спросил он.

— Да, генерал!

— Хорошо! Я пробыл сюда для инспектирования вашей части. Где ваши люди?

— На работе.

— А эти, которых я сейчас видел?

— Это капральные повара.

— Прикажите, капитан, собрать всех ваших людей: я сделаю им смотр — слышите ли — и немедленно донесу обо всем начальству.

Видно было, что генерал сильно рассержен, но старался умерять свои выражения.

Капитан же оставался совершенно покойным и позвал горниста, который в ту же секунду явился с вальком в одной руке и с мокрой рубашкой в другой.

— Труби отступление, беглым шагом, — сказал капитан.

Горнист опрометью пустился бежать.

— Что делает горнист с вальком? — спросил генерал.

— Он занимается стиркою белья для роты, — отвечал капитан.

— Да это противно положению.

— Ну вот! Это мелочи! Так как из осторожности он должен оставаться в лагере, то надо же, чтобы он чем нибудь занимался и мог заработать себе несколько су на выпивку. [539]

— Кто же охраняет ваш лагерь в то время, когда рота находится на работе?

— Никто.

— А если на него нападет неприятель?

— А вот на том бугорке (капитан указал на курган) выставлен ведет. В случае опасности он делает выстрел. С занимаемого им места видна вся окрестность на две мили кругом. Лишь только подан сигнал, горнист трубит сбор, и мои ласкари являются. Это делается очень быстро, — вы сами в том убедитесь.

Действительно, горнист, добежав до кургана, проиграл сперва отступление, а потом быстрым темпом беглый шаг.

Чрез десять минут, около сотни человек с быстротою вихря летели к лагерю. На них не было и следов зуавского обмундирования: ружья их висели на ремне за спиною, в руках были лопаты и мотыги: некоторые везли тачки.

Не ожидая приказания, с удивительной быстротой они начали рыть землю, и в одно мгновение лагерь превратился в укрепленный форт, явились рвы, баррикады.

— Они подумали, что арабы приближаются, — подсмеиваясь, сказал капитан. — Вот видите, генерал, они готовы к обороне.

Действительно, зуавы уже привинчивали штыки, надевали капсюли; расположившись отдельными групами, под прикрытием шалашей, на крышах и вершинах баррикад, они готовы были молодецки выдержать нападение неприятеля и своим расположением представляли не только живописную, но и вполне воинственную картину.

Горячая французская кровь пробудилась в генерале; в его понятиях произошел резкий переворот. Он пожал руку капитану Самуму и сказал:

— Хотя обмундирование ваших людей и заставляет многого желать, но, тем не менее, это отличные солдаты.

— Ну вот! — сказал капитан. — Обмундирование это мелочи. Мозельский баталион в революционные войны сражался в деревянных башмаках (Sabot, деревянные башмаки, обыкновенная обувь французских поселян). Мой отец был там.

С этого дня генерал сделался столь снисходительным для солдат, что получил от них прозвище отца наград [540] (pere Gratification) за винные порции, которыя он постоянно выдавал после смотров.