-

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О КОЛОНИЗАЦИИ АЛЖИРИИ.

(Письмо кореспондента «Военного Сборника».)

В 1830 году, почти в одно время с падением Бурбонов, раздались в Париже пушечные выстрелы, извещавшие народ о завоевании регентства Алжирского, в продолжение нескольких веков издевавшегося над угрозами первоклассных западных держав и тревожившего своими морскими разбоями все прибрежье Средиземного моря. Чего не в силах были сделать сострадание к человечеству и вопли несчастных, томившихся в невольничестве, то совершил, в минуту политического кризиса, в котором находился тогда тюльерийский кабинет, удар опахалом дея Гуссейна по пальцам французского консула Деваля. Оправдалась старая поговорка, что самые ничтожные повидимому причины имеют иногда величайшие последствия, и слова Наполеона I, что от великого к смешному один только шаг. Но оставим в стороне причины падения Алжира, причины ничтожные и смешные, по мнению одних, важные и многознаменательные, по суждению других; естественные и необходимые по понятиям тех, которые, смотря на вещи и явления с философской точки, видят в этом событие, имеющее основанием законы общие всему роду [146] человеческому, факт, выражающий собою стремление всех народов к слиянию в одно целое. Громкие слова! но ими обыкновенно прикрываются, когда нужно. Алжир сделался французским городом, и вот уже 32 года, как, после беспрерывной войны с племенами арабского, кабильского и берберского происхождения, после огромных пожертвований людьми и капиталами (Считая в год по 60,000,000 франков, с 1830 года 1,920,000,000. Потеря же людьми, считая по 25,000 в год, 450,000. (Annales de l’Algerie.)), Франция приобрела колонию, по величине своей одною осьмою превосходящую ее собственную территорию (Вся поверхность Алжирии имеет до 60,000,000 гектаров, следовательно 1/8 более поверхности всей Франции. (Mac-Curthy Geographie de l'Algerie.)). Но в первые годы после падения Алжира французское правительство, не думая еще о покорении всего края, смотрело на город Дзайер (Так называют арабы город Алжир.) и прилегающую к нему землю, как на владение, не имевшее само по себе ни важности, ни ценности. Когда же владычество Франции распространилось на все пространство, покорное ей в настоящую минуту, тогда явилась необходимость дать этой важной колонии устройство и управление, более сообразное с действительными пользами и нуждами края и метрополии. По несчастию, здесь, как почти во всех действиях французов, нетерпение, опрометчивость, незнание, предрассудки и неизбежная, естественная борьба новых идей с обветшалыми началами прошедшего повлекли за собою ряд ошибок, последствия которых долгое время будут ощутительны. Забывая, что завоевание силою во сто крат легче покорения мирного, без оружия в руках, потому что в первом случае противодействует одна только материальная сила, тогда как во втором затрогиваются все стороны человеческой природы, обычаи, нравы, привычки, предрассудки, прошедшее и настоящее, французское правительство вообразило, что может вести совместно материальное покорение края и желаемое преобразование его. Завоевание быстро, как пушечный выстрел; преобразование же или возрождение идет медленными шагами десятков, а иногда и сотен лет. Если же к этим преградам присоединится еще, как случилось в Алжирии, элемент религиозный, в особенности такой исключительный и враждебный, [147] каково учение Магомета, то трудность предприятия является уже подвигом истинно громадным. Надобно и то сказать, что неуспех, которым ознаменовалась до сих пор колонизация Алжирии, происходит, независимо от административных промахов, и от неодновременного покорения всего края. Сначала дело шло о небольшом городе и клочке земли, а потом военные экспедиции в продолжение почти 20 лет с каждым годом присоединяли новые владения. Законы и положения относительно колонизации следовали также этой прогрессии, а потому и не имели единства. Само собою разумеется, что, при таких неблагоприятных условиях, запутанность и несообразности были неизбежны, и нельзя безотносительно обвинять французское правительство. Оно поступило в особенности неосторожно и опрометчиво тогда, когда наводнило Алжирию гражданскими чиновниками и сочло нужным разделить земли на территорию военную и территорию гражданскую (territoire militaire et territoire civil), т. е. на пространства, управляемые воинским начальством и на подчиненные гражданским властям. В деле управления, все, что бесполезно, то вредно — это аксиома, в которой никто не сомневается. Ошибка была тем серьезнее, что, не зная еще основательно ни самой страны, ни духа покоренного народа, в чаду каких-то ребяческих гуманных начал и высших политико-философских соображений, а в сущности только из угодливости к классу крикунов, смотрящих на Алжирию как на дойную корову и порицающих все, что не согласуется с их личным интересом, французское правительство, без всякой существенной нужды, решилось отдать этот край в руки бюрократии, подавить его бумажными дрязгами и безвыходным формализмов. Конечно, гражданский элемент был необходим, но не в такой мере, потому что число частных переселенцев, водворившихся в Алжирии, простирается до сих пор только до 230,000 душ, из коих почти половина не принадлежит Франции. Но допустим, что бюрократии была необходима, зачем же было порождать антагонизм между двумя начальствами? Выло ли действительно нужно делить земли на военные и гражданские? как будто бы они не одинаково принадлежали колонии, а следовательно и Франции? Для чего было размножать до бесконечности число чиновников, под гнетом которых [148] испытывает бедный край и от которых, кроме огромного бюджета на их содержание, нет никакой существенной пользы? Разве для того только, чтобы исторгнуть (так выражаются здесь гражданские чиновники) этот край из рук проконсулов и легионов, исключительно им управлявших? Если так, то нельзя не удивляться подобному легкомыслию. Еще недавно было изобретено выражение, которым немало восхищались любители громких фраз: baionnettes intelligentes, а теперь эти же самые «разумные штыки», превознесенные до небес, чуть не попираются ногами. Торжество пера над штыком утвердилось, но борьба далеко еще не окончена и ждет только благоприятного случая, чтоб вспыхнуть снова.

Мы уже сказали, что нигде, ни в одной части управления краем, не проявилось столько несообразностей и вредных последствий, как в деле колонизации. В доказательство мы приведем случай, ярко обрисовывающий положение, в котором находится колонизация.

В последние годы, алжирское начальство, подстрекаемое требованиями общественного мнения и жалобами тех, которые смотрят на Алжирию как на страну, самим Провидением обреченную на жертву Франции, приступило к отводу и нарезке земель, для ожидаемых из Европы колонистов (До какой степени подвигается медленно колонизация Алжирии, видно из отчета 31 декабря 1853 года. Число всех европейских колонистов простиралось тогда только до 32,080 человек. А в продолжение последних 20 лет продано или уступлено частным лицами только 194,000 гектара земли.). Для приведения этой меры в исполнение, были составлены коммиссии или бюро: съемщики и землемеры измерили земли и нанесли их на план, определили местности и пункты для новых поселений. В некоторых округах, из каких-то стратегических видов, приступлено было к колонизации посредством bureaux de catonnements (бюро для водворения). До тех пор, пока дело шло о землях, безусловно принадлежавших правительству и составлявших, так сказать, государственное имущество, мера эта совершалась своим порядком и не произвела на туземцев особенного впечатления. Когда же, чиновники, ревнуя о пользах казны, стали разбирать права собственности или владения отдельных арабов и общин (Несправедливость этой меры доказывается уже тем, что параграфы (10, 11, 12 и 18) закона 16 июня 1851 г. безусловно освятили все права туземцев относительно земли, будь это право собственности или только владения. Исключение было сделано: pour cause d’ulilite publique (ради общественной пользы), да и то с вознаграждением (d’iudemnite prealable).) [149] и требовать от них документы и планы, приводить в исполнение аграрный закон, на основании которого отнимается у владельцев предполагаемый у них излишек земли, тогда все взволновалось. И действительно, как определить: что именно составляет излишек и может ли он вообще быть в точности определен? Едва ли, потому что, не говоря уже о своеволии, притеснениях и беспорядках всякого рода, к которым может повести аграрный закон, то, что составляет излишек для прикрепленного к возделываемой им почве, рационального, европейского сельского хозяина или земледельца, вовсе не излишек для кочевого араба, привыкшего, по плодородности почвы и малому труду, которого она от него требует, а весьма часто просто по неуменью хозяйничать на больших пространствах. Экстенсивная культура и усовершенствованное сжатое хозяйство вовсе не одинаковы: каким же образом подводить их под один общий знаменатель, относительно количества земли? Обо всем этом никто не подумал. Как бы то ни было, колонизация кантонами, или, как весьма справедливо заметили барон Жером Давид и генерал Юсуф, это насильственное оттеснение туземцев, освященное законом (ce refoulement sanctionne par la loi), произвела величайшее смятение в туземном населении. Результатом этой неполитичной и неосторожной меры было то, что опасения и недоверчивость мгновенно распространились между туземцами, угрожаемыми в том, что человек, какой бы нации он ни был, считает первым благом на земле, именно в собственности. Множество арабских семейств стали хлопотать о паспортах и о дозволении переселиться в Тунис или на восток. За отдельными семействами последовали скоро дуары (Собрание двадцати или двадцати пяти палаток или семейств, обыкновенно соединенных между собою узами родства. Это устройство господствовало в местах, подчиненных турецкому владычеству, как, например, в провинции Телль.), а за ними и целые части племен. Это всеобщее покидание края возбудило наконец внимание французского правительства. Оно послало в Тунис одного из офицеров генерального штаба с [150] поручением разузнать из-под руки о причинах такого странного явления, не только вредного, как пример для других, но даже опасного, по влиянию, которое оно могло иметь на французское владычество в Африке. На вопрос: что побудило их оставить родину? арабы, отвечали, что, меры, принятые гражданским начальством Алжирии, имеют единственною целию разорение туземцев, отнятие у них полей и земли, которыми они владели целые столетия, и что вообще требования колонизационных коммиссий для них невыносимы. Получив такой категорический ответ, дивизионный генерал, командовавший тогда сухопутными и морскими силами в Алжирии, тотчас же решился остановить дальнейшее переселение. Но было уже поздно: три тысячи палаток, или семейств переселились в Тунис из одной Константиновой провинции. Из Алжирской провинции племя улад-сиди-кралед (Омальского округа) (Округ этот состоит из старого турецкого бейлыкства Титтари. Самый же Омаль есть небольшой французский посад, построенный на развалинах древней римской пограничной колонии Озиа.) отправилось чрез Тунис, Триполь, Бенразы и Аль-Ариш в Сирию; здесь могребинцы водворились в окрестностях Дамаска, в соседстве эмира Ель-Гаджи-Абд-Ель-Кадера, а остальные образовали небольшую колонию близ Сафеда. Что делалось, между тем, на местах, заселенных прежде откочевавшим населением?... Земли, до того худо ли, хорошо ли разработываемые, лежали пустопорожними; там, где прежде были поля, засеянные хлебом, представлялась одна пальмовая поросль; пространство, кормившее до того значительное население и приносившее доход правительству, превратилось в бесплодную степь. Таковы были последствия неосторожной системы колонизации. К счастию края, неуместное усердие гражданских чиновников было отчасти исправлено теми, под защиту которых прибегнули некоторые из откочевавших племен. Улад-сиди-краледы, поселившиеся в окрестностях Сафеда, не могли вынести притеснений корыстолюбивого турецкого правительства и первые обнаружили желание возвратиться на родину. Генерал де-Бофор, командовавший экспедиционным корпусом в Сирии, воспользовался этим благоприятным случаем и, не дожидаясь разрешения высшего начальства, взял [151] на себя перевести несчастных выходцев на родину, зная, что подобным возвращением произведено будет благотворное влияние на умы оставшихся, но уже колебавшихся туземцев и пресечется между ними всякое поползновение к оставлению края. Улад-сиди-краледы возвратились сперва в Алжир, а потом уже на старое свое пепелище, не занятое еще (что, впрочем, почти всегда случалось) европейскими колонистами. Но горько было положение бедного племени! Они были разорены в конец, не имели ни палаток, ни скота, никакого хозяйства. Вслед за ними, значительная часть из трех тысяч палаток, перешедших за тунисскую границу, была также возвращена на прежнее место.

Этот пример, взятый из множества других, доказывает неоспоримым образом непрактичность, или, лучше сказать, неудовлетворительность колонизации, до сего времени предпринятой французским правительством в Алжирии. В приведенном примере кроется не только гуманитарный вопрос, о котором, правда, не все заботятся, но та и весьма важная экономическая или финансовая истина, что туземцы в Алжирии, как и во всех покоренных странах, суть единственно надежные производительные силы края. Элемент иноземный, то есть колонисты, есть только придаточный или побочный, могущий быть или не быть. Одни туземцы могут быть названы действительно рабочим населением, возделывающим землю и платящим налог или поземельную подать. Заставить их бежать из края и искать защиты или приюта у другой державы, или отнять у них пользование землею, значит для правительства отказаться и от денежных выгод и от рук или орудия труда, словом, от всего, чем живет и преуспевает материально страна. И действительно: кем заменит французское правительство 3,000,000 туземных жителей Алжирии, если бы оно решилось заменить их европейскими колонистами? Избытком населения Франции или займом его, посредством премий, привилегий и других льгот, у соседних земель? Но во Франции нет особенного избытка населения, да француз и неспособен к колонизации, а иностранные поселенцы обойдутся дорого. Хороший колонист остается обыкновенно на родине, где трудом и бережливостию почти всегда уверен достигнуть известной степени [152] благосостояния. Тунеядцы, негодяи или праздношатающиеся, всегда падкие на премии и пособия со стороны казны, охотно идут в колонисты. А какая от них польза? вот вопрос. Мы не говорим здесь о единицах, людях, может быть достойных уважения: мы разумеем массу тех, про которых даже и в Алжирии существует довольно характеристическая поговорка, именно: «que les hounetes gens sont venus en Algerie a pied!» (Т е. «Честные люди пришли в Алжирию пешком».) А много ли таких пришедших в Алжир из Европы?

Текст воспроизведен по изданию: Несколько слов о колонизации Алжирии // Военный сборник, № 5. 1863