СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

ЭМИН-ПАША. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД.

Сравнение экспедиции в поисках за Ливингстоном с экспедициею на выручку Эмина-паши. — Очерк странствий экспедиции до первого свидания с Эмином. — Несколько случаев распространения об Эмине ложных представлений. — Наше высокое мнение об Эмине-паше. — Верное войско. — Чрезвычайная нерешительность Эмина. — Наше изумление, когда в третий раз придя на Нианзу мы узнали, что Эмин в плену. — Чего можно было избегнуть, если бы Эмин был с нами откровеннее и не так многое умалчивал. — Прекрасные качества и благородные стремления Эмина. — Как мы понимаем назначение паши. — Положение и чин Эмина в Хартуме и постепенное достижение им звания губернатора Экватории. — Трудное положение Гордона в Судане. — Деликатность Эмина, его терпение. — С 1883 года Эмин предоставлен собственным силам. — Экскурсии Эмина. — Верное суждение императора Адриана о египтянах. — История борьбы Эмина с махдистами с 1883 по 1885 год. — Доктор Юнкер везет депеши Эмина в Занзибар, в 1886 году. — Кабба-Рега отъявленный враг Эмина. — В каком положении находился Эмин до нашего прихода на помощь ему; доказательства того, что истинно-хорошее правление здесь было немыслимо. — Два документа (один от Османа-Дигма, другой от Омара-Сале), полученные чрез посредство сердаря, сэр Френсиса Гренфель.

Теперь, когда мы окончательно распростились с Экваторией и направили стопы свои «домой», в сообществе Эмина-паши, капитана Казати и нескольких сотен переселенцев, бросим взгляд на последние события, попробуем раскрыть истинные их причины и попытаемся установить наиболее правильное воззрение на личность бывшего губернатора.

Когда я, еще очень молодым человеком, был отряжен на поиски за миссионером, Давидом Ливингстоном, я имел самые смутные понятия о том, что это был за человек. Газеты отзывались о нем, как о личности достойной уважения всего христианского мира; частные лица, напротив того, высказывали на его счет довольно странные вещи. Так, один говорил, что Ливингстон женился на дикарской принцессе и поселился в Африке с большим комфортом; другой уверял, что он нелюдим, чуждается общества [227] и пуще всего хлопочет об том, чтобы оградить себя от непрошенных визитов со стороны предприимчивых европейцев. Не зная кому верить, я отправился искать его без всякого увлечения и готов был при малейшей провинности с его стороны стать на дыбы, как говорится. Однако расставаясь с ним я плакал: газеты говорили сущую правду.

Относительно Эмина-паши газеты, со слов путешественников, которые его лично знали, описывали нам героя, крупную фигуру в роде Гордона, воинственного человека высокого роста, сурового в обращении, любителя наук, который не взирая на бедствия, разразившиеся над значительною частью северных областей Центральной Африки, сумел сохранить полное спокойствие духа, ровность характера, и так искусно управлял людьми и обстоятельствами, что мог противостоять Махди и давать отпор его бешеным шайкам; что не раз он разбивал предводителей махдистов, но ведя с ними такую постоянную и отчаянную борьбу, он истощил почти все средства обороны. Все эти отзывы внушали мне глубокое сострадание, вполне разделявшееся моими личными друзьями, которые так щедро открыли подписку на средства для настоящей экспедиции; таким же состраданием проникались сердца Стэрса, Джефсона, Нельсона, Пэрка, Бартлота, Джемсона, и сотен других, стремившихся примкнуть к нам. Юнкер говорил, что опасность крайняя, что если не скоро подать помощь, паша должен будет погибнуть в неравной борьбе с осаждающими его полчищами. И мы чувствовали, что все это правда. В море, покуда плыли на пароходе, и плывя вверх по Конго, и в ямбуйском лагере, и пробираясь в тени нескончаемых лесов, и на окраине плоскогорья, и даже на самом берегу Нианзы, нас преследовала одна мысль, единственное опасение — не поздно ли? Не напрасны ли были наши труды и усилия? Только тогда, когда прибрежные дикари, в ответ на наши усердные расспросы заверили нас, что никакого парохода на озере не видели и белого человека не ведают, — только тогда мы позволили себе нечто в роде раздумья, — но еще не выразили никаких подозрений. Думали, что сухопутные гонцы из Занзибара могли быть задержаны в пути, что пароход затонул вскоре после отъезда Юнкера, и Эмину не было возможности достигнуть юго-западной оконечности озера.

Прошло около четырех месяцев, мы снова пришли на берег озера и тут вас ожидали письма от Эмина. Он случайно узнал о вашем прибытии и для проверки этого слуха ходил на пароходе к юго-западному берегу. Отсюда до самой южной из его станций, [228] всего девять часов пути, но он еще в первый раз побывал здесь. Положим, что последствия этого визита были превосходны, но какая, жалость, что он не сделал так, как я просил его в письме, за такую дорогую цену посланном ему из Занзибара. Сколько человеческих жизней было бы спасено, если бы он сделал по моему; не говоря уже о лишних трудах и страданиях, понесенных нами за эти четыре месяца. Но на это мы шли добровольно и собственно говоря обязались выносить всякие крайности, лишь бы, выполнить то, за что взялись, а потому мы и не жаловались.

Встретясь наконец с Эмином, мы провели с ним двадцать шесть дней. За это время мы убедились, что в некоторых отношениях ошибались на его счет. Паша был не высок ростом, не имел воинственной осанки, и никоим образом не был похож на Гордона. Он оказался просто Эмином-пашой, не лишенным своего собственного, присущего ему величия. Он не имел сходства ни с одним человеком, виденным мною прежде, но походил на таких, о которых я читал.

Того высокого понятия, которое мы себе предварительно о нем составили, он ничем не унизил. Все что мы видели, говорило в. его пользу. Войско показалось нам дисциплинированным в совершенстве, пароходы в полной исправности; со всех сторон мы видели следы твердого, цивилизующего управления; нам показывали образцы тканей, изготовляемых обывателями из хлопка, возделанного ими же; нас угощали ликером местного приготовления, для которого спирт гонят тут же из проса. Сам паша был необыкновенно чистоплотен, аккуратен, точен, в манере держать себя безукоризненно учтив, приветлив и любезен; как человек начитанный и образованный, он был интереснейший собеседник, вдобавок внимательный врач; словом, приятнейший человек, которому невозможно было не удивляться. Если бы мы тогда же расстались с ним, мы бы из этого знакомства ничего не вынесли, кроме самого искреннего восхищения его особой. Правда, в нем ровно ничего гордоновского не было; он отличался от Гордона многими своими чертами, как-то: страстью к науке, внимательностью к мелочам, либеральным и гуманным отношением к людям, высоким стремлением научить людей тому, что может принести им пользу в практической жизни, и благородными надеждами на будущность той страны, которая стада поприщем его деятельности.

Но как не искренно он нам нравился, в наших умах невольно зародилось подозрение, что у него не все так просто и ладно, [229] как показалось нам вначале. Он прислал однажды для переговоров со мною одного чиновника и одного поручика египетской службы. Каково же было мое удивление, когда оба начали ругать его усерднейшим образом, причем каждое их слово так и дышало ненавистью и неописуемым презрением!

Потом один из суданских капитанов поведал мне историю возмущения 1-го батальона, случившегося вскоре по отъезде доктора Юнкера. Эмин бежал из мест расположения 1-го батальона и никогда больше туда не показывался. Но 2-й батальон, как мне сказали, оставался ему верен, а в нем насчитывалось до 650 ружей; верны ему были также иррегулярные войска, числом до 3.000 человек. Стадо быть, он располагал еще очень значительными силами, и положение его могло считаться вполне прочным, покуда второй батальон и иррегулярные оставались при нем.

Потом он познакомил меня с майором и несколькими капитанами 2-го батальона и однажды говорит при мне майору:

— Вот обещайте мне при мистере Стэнли, что дадите сорок человек на постройку той маленькой станции, которую мистер Стэнли советует нам завести. — Я тогда же подумал, что со стороны губернатора это довольно странная просьба, и как ни старался .уверить себя что это пустяки, но с тех пор по неволе часто вспоминал об этом. Однако, по недостатку откровенных объяснений с его стороны, этот эпизод остался загадочным для меня.

Понемногу, однако же, все мы были поражены чрезвычайною нерешительностью, сопровождавшею все поступки паши. Но так как мы ничем не могли себе объяснить этого, наши симпатии постоянно были на его стороне. Мы совсем не принимали в расчет 1-го батальона, но находили, что если 2-й батальон и иррегулярные войска верны паше и в то же время решительно не хотят уходить из области, то с его стороны было бы просто жестоко покидать их. Коли и было несколько египтян, неутомимых интриганов и бунтовщиков, желавших возвратиться на родину, это было не важно. Паша намекал нам, что был бы даже рад, если бы они ушли. Но если предположить, что большая часть войск ему предана, что эти люди предпочитают Экваторию Египту, что паша любит свое дело, откуда же такая нерешительность?

Если египетское правительство намерено было отказаться от его услуг, что за дело? Разве я не предлагал ему тотчас же, взамен Египта, ежегодную субсидию в 120.000 рублей и пятнадцать тысяч рублей жалованья?

Или, если ему не хотелось служить только Египту, и он был [230] бы не прочь поселиться в другой части той же Экватории, но под английским флагом, разве это не было бы для него гораздо выгоднее, в смысле правильных сообщений с цивилизованным миром, и несомненной поддержки?

Говоря о войске, т. е. о втором баталионе и об иррегулярных, Эмин-паша всегда выражал убеждение в их непоколебимой верности и свою твердую уверенность в том, что если он возьмется служить под английским флагом, они непременно за ним последуют. Он говорил также, что из всех сделанных ему предложений, это бесспорно наилучшее. И так, предполагая что войско ему верно, что солдаты пойдут за ним куда угодно, и зная что самое предложение ему нравится, какая же причина его колебаний?

Вынужденные предпринять сызнова утомительный поход в Баналию, а по возвращении оттуда в форт Бодо проделать двойные переходы от форта до Итури, мы в третий раз пришли на Нианзу, пробыв в отсутствии восемь с половиною месяцев, и тут вдруг узнали, что предмет всех наших трудов и забот — в плену, что войско, которое считалось вполне ему преданным и которому он беззаветно верил, взбунтовалось и лишило его власти. Услыхав об этом, мы были возмущены, изумлены и сильно опечалены. А для него, было ли это неожиданностью?

Перечитывая теперь его письма и уже зная то, что мы знаем, можно проследить, что он не раз намекал на какие-то смуты и несогласия в среде войск, но мы были тогда настолько ослеплены благодушными воззрениями его на подобные факты, что не придавали им никакого значения. В Европе думали, что это лишь случайные проявления минутного недовольства; в Африке мы полагали что дело идет только о первом баталионе. Доктор Юнкер считал их настолько мелкими, что даже вовсе о них не упоминал; он выразил только сомнение в том, что Эмин захочет отказаться от своей цивилизующей миссии и удовольствуется пассивной ролью отставного паши в Египте; отсюда возникло и сомнение, выраженное в письме хедива: «Коли хочешь, можешь воспользоваться охраною мистера Стэнли, а не хочешь — оставайся в Африке на свой страх». — Но мистер Джефсон, оставшийся при Эмине на время нашего отсутствия, как только очутился в военных кругах Экватории, так и увидел, что паша скрывал от нас «настоящее положение дел». Неудовольствие мистера Джефсона достигло крайних пределов, когда он очутился также в плену и на досуге мог сообразить, что ведь ему угрожает перспектива быть отведенным в Хартум и там показываться на улицах в торжественной процессии, в качестве [231] халифова невольника; да и мне позволительно быть недовольным, когда я имею неоспоримые доказательства того, что всего этого могло бы не быть, если бы со стороны паши побольше было откровенности и поменьше недомолвок.

Если бы паша сказал мне просто, что не может увести войска в Египет, не может принять жалованья и субсидии. ему предлагаемых, ни службы под покровительством Англии, потому что войско давным-давно его не слушается и находится в состоянии хронического брожения, что ни на одну роту он наверное положиться не может, — тогда мы придумали бы что-нибудь другое. Едва ли не лучшее было бы атаковать каждое из поселений по одиночке и постепенно внушить каждому из них должное почтение к власти. Со стороны паши на это требовалась только твердая решимость. Начав с Мсуа, мы застали бы там шестьдесят человек гарнизона, под начальством Шукри-Аги, которые до тех пор никогда еще не были замешаны ни в одном бесчестном деле. Этот отряд можно было посадить на пароходы вместе с нашими тремя сотнями и идти прямо на Тенгуру. С этою станцией можно бы покончить дело в полчаса, сопротивляющихся расстрелять, и отправляться дальше; придя в Уаделаи уже во всеоружии власти и победы, можно бы овладеть им без кровопролития, казнив только зачинщиков. Слух о нашем успехе распространился бы мгновенно и остальные станции были бы так напуганы, что повсюду нам сдались бы на капитуляцию. Теснимые с севера махдистами, а с юга имея дело с колонною решительных людей, которые неуклонно идут вперед, бунтовщики очутились бы между двух огней и им поневоле пришлось бы сдаться или тем, или другим.

Но предположив, что все это было проделано, спрашивается, к чему? Эмин-паша, снова облеченный властью, не нуждался бы в нас более и мы возвратились бы по домам. А тогда что? Через несколько месяцев паша опять оказался бы в отчаянном положении, без средств к обороне, понадобилось бы снова собирать по подписке триста тысяч рублей, снаряжать новую экспедицию, и так далее, из году в год жертвовать сотнями человеческих жизней и громадными суммами денег. Когда страна расположена так далеко от морских берегов и окружена такими воинственными народами, не считая других многочисленных неудобств, то будь ее почва хоть из серебряного песку, и то не окупились бы эти экспедиции. Однако, если бы паша пожелал совершить такой поход и твердо стоял бы на своем, не наше дело было бы обсуждать мудрость его политики: наше дело было бы помогать ему всеми силами и привести в исполнение его план. [232]

Что же это было, сам ли паша себя обманывал, или нас хотел обмануть? Я думаю, что он сам ошибался, под влиянием природного оптимизма и доверчивости, охотно поддаваясь внешним проявлениям послушания и покорности. Сами продувные египтяне прониклись сознанием, что вея их сила заключается в той легкости, с которой они получают прощение своих грехов единственно с помощью холопства. Не слишком ли резко я выражаюсь? Так я позволю себе попросту сказать, что по своей доброте Эмин способен простить все на свете, лишь бы сумели польстить его самолюбию. Хитрые египтяне знали, что стоит принять вид приниженный и убитый — он смягчится, а если расцеловать его руки — простит, и забудет все. Он слишком мало наказывал, и слишком много прощал. У него натура до крайности чувствительная, восприимчивая, нежная, и египтяне этим пользовались в широких размерах. Векиль имел причины быть ему особенно благодарным. Аваш-Эфенди, майор 2-го баталиона, в письме к мятежникам (которое чуть ли и теперь не находится в руках паши) уговаривал их назначить его мудиром, вместо Эмина, и однако ж паша ни одним словом не упрекнул его за это. Азра-Эфенди кричал что грамота хедива подложная, но паша и на это не намекнул ни разу и мы благополучно доставили Азру к морскому берегу.

Справедливость требует сказать, что многие отличные качества и благородные стремления Эмина ничуть не хуже и не ниже тех других, которых у него нет. Каждый человек, в силу своих внутренних побуждений старающийся делать добро и этим удовлетворяющий велениям своей совести, бывает равнодушен ко всяким другим соображениям; а это и есть главное достоинство паши и потому именно до такой степени приятно бывать в его обществе в те минуты, когда он избавлен от необходимости прибегать к строгим мерам. Из его манеры и обращения мы о нем больше узнали, чем из его речей. Когда он уныло покачивал головой, подняв руку и закатывая глаза, когда слегка пожимал плечом, на его серьезном и спокойном лице можно было прочесть: «К чему это? Вы видите, что я спокоен. Я не люблю насилия. Оставьте их в покое. Зачем принуждать? Ведь они сами знают, что во все эти долгие годы я только и думал о их благе. Если и после этого они меня выталкивают, неужели я буду им навязываться со своими идеями?» — Ничего такого Эмин никогда не выговаривал, но именно это можно было извлечь из его жестов и манер.

Весьма вероятно, что его страсть к занятиям, ведущим к расширению познаний, а также плохое зрение сделали его [233] неспособным к выполнению тех суровых обязанностей, которые, по нашему мнению, были неразлучны с его официальным положением. Но нельзя же порицать его за то, что он предпочитал научные занятия деятельности губернатора и, в силу своих природных вкусов, ставил титул доктора медицины выше титула паши, или еще за то, что у него были слабы глаза, наклонность к катаракту и крайне плохое зрение. Если он мог читать не иначе, как поднеся книгу на вершок от лица, он был физически неспособен наблюдать выражение человеческих лиц и не мог, следовательно, знать, когда на него смотрят презрительно, а когда в глазах собеседника сияет чистая преданность.

Каковы бы ни были мои личные воззрения на обязанности, сопряженные с его положением, я никогда не мог отказать ему в высоком уважении. В такие минуты, когда его жизнь и судьба висят на волоске, я не могу без некоторого благоговейного удивления видеть как он не пропускает случая обогатить свои коллекции какими-нибудь озерными раковинами, радуется приобретению странной птицы, совсем не изящной и не красивой, и с одинаковым интересом и рвением рассматривает новый вид крысы и измеряет человеческий череп. Стоит показать ему диковинную бабочку или жука, или принести змею, и он мгновенно позабывает, что над ним назначен военный суд, что в эту самую минуту может быть его приговаривают к смерти, и ему совершенно все равно, позовут ли его сейчас, чтобы расстреливать, или только привяжут к носилкам и утащат в Хартум, в подарок халифу. По мере того как узнаешь подобные факты и начинаешь понимать этого человека, то как ни дивишься таким странностям человеческой природы, а все-таки чувствуешь, что готов ради его приносить всяческие жертвы.

Нельзя же насильно спасать его от него самого и не спросясь нарушать его любимые грезы. Тому препятствует самое его положение, да и данное нам поручение нас к тому не обязывает. Для нас он покуда никто иной как почетный гость, относительно которого всякая грубость или резкость неуместна. И пока он сам не просит помощи — мы не имеем права предлагать ее.

С нашей точки зрения паша, с полным спокойствием и ясностью духа, окруженный бунтовщиками и интриганами, живет в этой атмосфере коварства и злобы, по-видимому бессознательно, или по крайней мере с большею наклонностью к покорности судьбе, нежели к сопротивлению. Каждый из нас чувствует, что если бы был на его месте, мигом перевернул бы вверх дном все эти [234] хитросплетения и одним решительным ударом стяжал бы себе снова и свободу и главенство. Но глядя на него и видя как он погружен в свои мечты, как искренно принимает холопскую униженность и льстивые манеры своих лукавых челядинцев за глубочайшую преданность, видя как его кругом опутали плутовством и обманами, а он все это считает честностью, мы можем лишь в изумлении переглядываться между собою и дивиться молча. На наше несчастие, что мы ни говорили, как ни старались внушить ему нашу уверенность, что положение вполне безнадежное, что его народ предал его и отступился от него окончательно, — ничто не помогало. Нельзя же было в глаза сказать ему что люди смотрят на него с пренебрежением, прозвали его «чучельником», считают что для него жуки гораздо важнее людей; что они только потому оказывают ему внешние знаки почтительности, что думают этим потешить его. Такие вещи не говорятся; однако Нельсон, ненавидящий всякое подобие обмана, прямо и без обиняков говорил ему, что он ошибается в своих людях; и Пэрк пробовал его разочаровывать, и Джефсон доказывал фактически, и наконец Стэрс ставил ему на вид явные доказательства их коварства. Но каждый раз как эти энергические юноши, из чистого сострадания и приязни пытались предупредить пашу на счет тех или других лиц, он находил для них тысячу извинений и всячески выгораживал своих офицеров, так что у моих руки опускались. Лучше не передавать того, что они говорили и чувствовали, после каждой такой безуспешной попытки возвращаясь ко мне.

Паша говорил: «ведь я знаю своих людей лучше вашего, я с ними тринадцать лет живу, а вы всего тринадцать недель как их знаете».

На это можно бы возразить многое, по мы обыкновенно молча глотали свою досаду, все еще помня что он губернатор! Мы могли бы, например, сказать: — Так-то так, паша, но вы больше знаете толку в букашках чем в людях. В человеке вас всего больше интересует анатомия, а нас его духовная сторона. Вы изучаете череп, а мы щупаем пульс, и убеждены что ваша вера в этих людей совершенно напрасна и вы очень глупо делаете, что так беззаветно им верите.

Однако его неизменное доверие к их воображаемой преданности, его горячность относительно этих людей имела в себе нечто такое возвышенное, что удерживало нас от споров. Его доверчивость никого из нас не убедила, но успокаивала наше к нему расположение и может быть даже заронила в нас предположение, что в [235] них должны же быть какие-нибудь хорошие качества, хотя мы их и не видим.

Я не решаюсь поднять на смех такие черты, свойственные натурам простодушным и любящим. Эмин-паша, как уже сказано, человек в высшей степени любезный и хотя бы из благодарности за многие приятные часы, проведенные в его обществе, я не посмею отзываться о нем сколько-нибудь резко. За те возвышенные, хотя и несбыточные надежды, которые он питает, за те усилия, с которыми он стремится их осуществить, он достоин величайшего почтения и уважения.

Если припомнить по какому случаю он попал в Хартум, какую должность занимал там вначале, и как из врача превратился сперва в провиантского чиновника в Ладо, а потом сделался губернатором африканской Экватории, то перестанешь удивляться тому, что его вкусы и наклонности не изменились. История трудовой жизни Гордона в Судане нигде не записана и никогда не будет известна. Имя Гордона принадлежит к числу тех, на которых англичане не любят останавливаться, в его историю они не желают вникать. Если бы этого не было, мне было бы очень интересно узнать, почему при нем было так мало английских офицеров; и еще, отчего те, которые случайно действовали в Судане единовременно с ним, не оставались там подольше, а спешили убраться? Судя по тому, что мне довелось испытать на Конго, я думаю, что ему бывало очень трудно, пожалуй еще хуже чем мне; и одною из наиважнейших его печалей была, я думаю, трудность найти подходящих людей, то есть способных, работящих и деятельных служак, наделенных достаточным запасом доброй воли. В лице Эмина он встретил хоть и немца по происхождению, и притом доктора медицины, но зато человека трудолюбивого, вежливого, внимательного и любезного. Если бы я на Конго столкнулся е Эмином, эти его качества наверное пленили бы меня, также как и Гордона.

Люди, одаренные такими добродетелями, встречаются далеко не так часто, как то воображают иные газетчики. Из трехсот служащих, известных мне на Конго, я едва насчитаю десять человек, которые по одному слову начальника охотно берут на себя данную обязанность и непременно ее исполняют. А много ли таких людей было у Гордона? Эмин был во всяком случае одним из лучших и наиболее преданных.

Правда, Эмин любил собирать растения, занимался орнитологией, энтомологией, изучал геологию, и своими заметками наполнял целые записные книжки; но в то же время он не упускал и деловой [236] переписки. Могу себе представить, как изысканно вежливо относился он в своих депешах к генерал-губернатору, и очень естественно, что этому последнему чрезвычайно приятно было получать эти письма, всегда такие точные, старательно составленные, аккуратные и любезные. Не удивительно, что Эмин быстро пошел в гору: из провиантского надсмотрщика его сделали начальником станции, потом послали с дипломатическим поручением в Уганду, потом предложили место секретаря; затем послали представителем Гордона при хитром и лукавом Кабба-Рега, далее сделали вице-королем и наконец назначили губернатором Экватории.

Покуда его возвышали и производили, Эмин выказал честолюбие особого рода. Ему понадобились семена для возделанных полей, он обратился за ними к Гордону и получил такой ответ: «Мне не нужно садовника, я вас послал управлять, а не огороды разводить. Если ваша деятельность вам не нравится, так уходите».

Будь на месте Эмина гордый молодой англичанин, он бы поймал Гордона на слове, спустился бы по Нилу до Каира и ушел. Но Эмин только извинился и отвечал: слушаю, сэр. — Несколько позднее Эмин просит прислать ему фотографический аппарат и ему пишут: «вас послали управлять экваториальной провинцией, а не фотографировать ее». На это Эмин отвечает: — Очень хорошо, сэр, благодарю вас; я исполню свою обязанность. И никогда он не жаловался генерал-губернатору на неисправность почты, не приставал к нему из-за провизии. Что за драгоценный человек! Бесконечно деликатен и терпелив. Вот это-то и ценил в нем Гордон.

Мало по малу хлопоты увеличиваются. С 1883 года Эмин предоставлен собственным силам. Народ повинуется губернатору, как заведенная машина: одна за другой строятся укрепленные станции и во всем виден мирный прогресс. В то время все еще ждали, что хартумский Кромвель вздумает подняться вверх по Нилу до Ладо, чтобы собственными глазами видеть, как идут дела. Люди знали, что Эмин-бей, их губернатор, очень мягкий человек. а про того, что в Хартуме правил, рассказывали, что он без церемонии расстреливает ослушников. А потому, хотя в числе солдат у Эмина не мало арабистов, не мало и поклонников нового пророка Махди, но они сидят смирно. Как вдруг проносится слух о падении Хартума, о том что Гордон убит, что нет более сурового правителя и следовательно строгое управление упразднено. Тут-то мятеж и поднял голову: взбунтовался первый баталион, Эмин бежал к своим верным иррегулярным и ко второму баталиону, потом и эти возмутились и последовало окончательное распадение областного [237] управления. Но Эмин оставался все тот же, ни вкусы его не изменились, ни характер.

Некоторых черт, свойственных Эмину, я никогда не мог разгадать. Я уже говорил о том, как неутомимо и внимательно изучал он, например, растения, насекомых, птиц, нравы и обычаи людей, так что, судя по этому, он был вполне подготовлен к географическим исследованиям. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что он не объезжал берегов озера Альберта. У него было два парохода и две спасательные лодки, на северо-западном берегу озера одна военная станция — Тенгуру, а другая, Мсуа, на полпути от севера к югу по тому же западному берегу. И все-таки он никогда не побывал в южном конце озера, не видал южного притока, не делал промеров с севера на юг, с востока на запад, не посещал берегов реки Итури, которая протекает всего в двух днях ходу от Мсуа. Если бы он побывал там, он вероятно увидел бы снеговые вершины горного хребта и нам нечего было бы открывать в этой стране. В Монбутту он ходил, но только по делу: у него там были громадные склады слоновьей кости. Он высылал военные отряды к окраинам Туркана, два раза побывал в Уганде и один раз в Униоро, но ему не пришло в голову сесть на пароход и совершить экскурсию к южной части озера вплоть до марта месяца 1888 года, когда он приходил проверять слух о нашем прибытии и тотчас же ушел обратно к своим станциям.

Император Адриан не даром писал про египтян, что это народ «легкомысленный и ненадежный, волнующийся от каждого слуха, и вообще самое революционное, беспокойное и порочное племя в мире».

Будь он в нашем лагере, во время несносной стоянки в Кавалли, он бы опять написал тоже самое. Революционные их замашки мы уже знаем и готовы вполне подтвердить приведенный отзыв. Что они «легкомысленны», это мы тоже доподлинно испытали. «Ненадежны?» — да возможно ли на них понадеяться, хоть в чем-нибудь? «Волнуются от каждого слуха»... Ну, слухи в нашем лагере роились как мухи; их было столько, что от них стон стоял и по малейшему поводу они разлетались по всем углам, точно птенцы из-под наседки. Когда приходила почта из Уаделаи, люди как угорелые метались по лагерю, шныряли по хижинам и все, от мала до велика без умолку кудахтали, как стая кур. «Революционны»... Как же! «Все за Араби! — Да здравствует Махди! — Ура! за Фадль-эль-Муллу! — Многая лета и одоление врагов [238] Селим-бею — Матору! А потом: «Долой всякое правительство!» — И выходит, что это действительно беспокойное, легкомысленное, ненадежное и порочное племя, которым управлять может лишь суровая сила, а отнюдь не любящая и чувствительная душа.

Как только рассеялся спасительный страх наказаний, как только ослабла карательная рука правосудия, парализованная падением Хартума и смертью грозного генерал-губернатора, так эти люди почувствовали, что отдаленность Египта им на руку и, вообразив себя всесильными, сбросили маску и отвергли всякое подобие власти над собою. Хорошо еще, что паша оставил по себе такую добрую память в сердцах солдат, что они не допустили офицеров до тех крайностей, к которым бессовестные люди прибегают обыкновенно в моменты распадения правительства.

Так вот каким народом, искушенным в обманах всякого рода, лживым и глубоко порочным, пришлось управлять этому скромному человеку, мягкому в обращении и пристрастному к наукам; и он управлял им в течении нескольких лет, совершенно самостоятельно, покуда не началось восстание. Об этом периоде его управления решительно нельзя отзываться иначе как с наилучшей стороны. Притом не все же войска были охвачены той линией сопротивления начальству, которая свирепствовала в Судане.

С севера, запада и востока начади собираться махдисты; они отрезали сообщение по Нилу и заградили доступ в Хартум. 7-го мая 1883 года произошла первая бедственная стычка: у станции Эльдель убиты семьдесят солдат, посланных на выручку осажденного гарнизона, который вслед затем в свою очередь также уничтожен.

27-го февраля 1884 года Люптон, правитель провинции Бахр-эль-Газель уведомил Эмина, что и остальные жители все восстали, а 28-го марта он подучил известие, что разбита наголову армия генерала Гиккса.

8-го апреля он узнал, что открыто бунтовались округа Уадиэфен, Элейят, Иофен, Юкна, Кенель и Фэкем, 30-го мая Люптон-бей, правитель Бахр-эль-Газеля, пишет ему, что Махди подступает к его главной квартире, находится уже в шести часах пути и прислал требование сдать ему провинцию, а иначе готовиться к бою. Через четыре дня Карамалла, которого тем временем Махди уже назначил губернатором Экватории на место Эмина, пишет ему приказ, немедленно сдать провинцию. Люптон-бей уже сдался. Военный совет из шести офицеров, собравшийся обсудить этот важный вопрос, пришел к заключению, что Эмину не осталось [239] никакого выбора и сдаваться необходимо. Чтобы выиграть время, Эмин выразил тогда согласие с их мнением и послал областного судью с несколькими офицерами изъявить свою готовность уступить ¹⁰.

Но когда военный совет разошелся, он приступил к наилучшему укреплению своих станций и приготовился дать отпор Карамалле, тогда только что овладевшему Бахр-эл-Газелем. Собрав гарнизоны со всех мелких станций по близости от Амади, он укрепил это селение в виду ожидаемой атаки со стороны гордого военачальника, да и в своей главной квартире сосредоточил значительные силы. В эту критическую минуту он был в состоянии отличить, кто из его подчиненных наиболее преклонялся на сторону Махди, энергически очистил войско от изменников и отдал приказ не щадить предателей, если окажется, что кто-нибудь сообщается с неприятелем. Станции Арбек, Аяк и Уэфи совсем очистили и стянули силы в Амади. Во весь следующий месяц происходит отчаянная борьба. Некоторые из главных станций так хорошо защищаются, что махдисты претерпевают значительные потери в людях и начальниках, между тем, как многие из офицеров египетской службы позорно покидают свои посты и переходят на сторону Карамаллы.

27-го февраля 1885 года, через месяц после падения Хартума, неприятель со всех сторон обложил Амади и беспрестанно тревожил гарнизон нападениями. 1-го апреля, после невероятных усилий, Амади наконец разрушен, с потерей множества людей, патронов, пушек, зарядов и картечи.

Узнав об этом несчастии, Эмин принял меры к сосредоточению войск по линии Нила, чтобы обеспечить сношения с Египтом чрез Занзибар, тотчас основал станции Бирри, Кирри, Бедден и Реджаф; из солдат, оставшихся живыми после кровопролитных стычек и сражений, в которых они участвовали в 1883 и 1884 годах вплоть до апреля 1885 года, сформировал он восемь отрядов по восьмидесяти человек в каждом, назвал их первым баталионом и командиром его назначил майора Рехан-Ага-Ибрагима.

1-го июня, очистив все мелкие, рассеянные по стране станции, [240] набрали достаточное число офицеров для сформирования Второго батальона, под начальством майора Аваш-Эфенди-Монтезира, которому поручен надзор за всеми южными станциями. В депеше, от 1-го сентября 1885 года, к египетскому правительству, мы замечаем первые признаки неудовольствия против майора 1-го батальона. Эмин пишет:

«Кроме того, этот майор прислал мне 200 солдат, когда было уже поздно и все было кончено, что произошло от его нерешительности и сделано притом не спросясь моего позволения; ибо, если и вначале мятежники были сильны, прежде чем овладели пушками и снарядами, то тем более сильны они теперь. Впрочем, такое непослушание обратилось у них в привычку и стало второю натурой» и т. д. ... «Но с помощью милосердого и великого Бога, при посредстве нашего правительства, во имя досточтимого государя нашего его высочества хедива, мы до сего дня с честию поддерживаем достоинство нашего правительственного флага».

Да, честь египетского флага не была затронута, но пролиты целые потоки крови, проявлены чудеса твердости и непоколебимого мужества и притом губернатор вел себя с таким искусством, так осторожно и разумно распоряжался своими силами, что значительно сбил спеси у неприятеля и воодушевил своих собственных солдат. Он расположил войско в пунктах укрепленных и прочно защищенных, так что мог продолжать борьбу покуда не пришли еще ответные депеши от Хедива, а не то кликнуть клич в Европу через Занзибар и оттуда подождать помощи. Слухи об этой отважной борьбе дошли тогда до нас и возбудив живейшее сочувствие во мне и в моих товарищах, заставили нас окольными путями поспешить в центральную Африку, на помощь, чтобы выручить его в случае нужды, а коли надо, то хоть снабдить средствами для самозащиты.

В апреле 1885 года он узнает из письма «раба божия Могаммеда-Эль-Махди, сына Абдаллахова» к другу его Карамалле, сыну шейха Могаммеда — да хранит его Бог! и прочее, — что умерщвлен этот враг божий Гордон, что Хартум взят приступом, что весь Судан — от Ладо до водопада Абу-Хамида — находится в руках махдистов и что, следовательно, с севера нет никакой надежды получить подкрепление. Тогда он внимательно обдумывает свое положение и старается выяснить, чего можно ожидать с юга, востока и запада. На востоке Кабба-Рега, властитель Униоро и подчиненные ему старшины. Туда он посылает капитана Казати, в качестве своего представителя и агента. Кабба-Рега считает для [241] себя выгодным оказывать любезности губернатору; он знавал его прежде, когда он состоял на службе при особе крутого и деятельного вице-короля хартумского, Гордона, а потому принял Казати очень хорошо и обласкал его. Он еще ничего не слышал об удивительных переменах, случившихся в этой части Африки, и не ведает о падении того правительства, которое и ему навязывало свои законы. Его африканский ум так туго воспринимает впечатления, что он не скоро может взять в толк значение новых событий и движений, совершающихся с ним рядом, и думая только о том, как бы не прогневить начальство, оказывает капитану Казати всякий почет и широкое гостеприимство. Но вот мало по малу начинают к нему забегать дезертиры, хитрые египтяне и вероломные суданцы, со своими ружьями и патронами, и Кабба-Рега постепенно вникает в смысл этой отчаянной борьбы и наконец догадывается, что начальство, наводившее на него такой страх, перестало существовать.

2-го января 1886 года доктор Юнкер переплывает озеро Альберта и является в гавань Кибиро, в Униоро. Он много лет путешествовал в Монбутту, исследовал бассейн Уелле и возвращается на родину. Он успешно достигает Уганды; по бедности, ему дозволяют сесть на миссионерский корабль и привозят в Узамбиро, на южной оконечности озера Виктории, откуда он отправляется прямо в Занзибар и везет с собою письма от Эмина. Чрез этого путешественника мы впервые узнали в истинном свете положение паши и услыхали о тех ужасах, которые ждут его впереди.

Кабба-Рега между тем притих и выжидает, зная что в конце концов он свое возьмет. Со дня на день, с недели на неделю, как законный наследник ждущий своего ввода во владение, он сидит преспокойно; оказывает даже мелкие любезности губернатору, великодушно позволяет ему отправлять и получать почту между Экваторией и Занзибаром, с его представителем обходится очень ласково и вообще по-видимому очень к ним благоволит. Эмин так им доволен за это время, что «не нахвалится Кабба-Регою» в своих донесениях. Но вот, около 13-го февраля 1888 года Кабба-Рега встрепенулся. Он прослышал о какой-то экспедиции, пришедшей к самому озеру, а туземцы по обыкновению преувеличили ее силы и численность.

Чуть ли не в тот самый день и час, когда экспедиция вспомоществования стояла на берегу Нианзы и искала по сторонам каких-нибудь следов посещения этих мест белым человеком, капитана Казати схватили, ограбили его жилище, всячески его опозорили, избили и почти совсем обнаженного выгнали вон. С этой поры Кабба [242] Рега стал явным врагом и запечатлел свою вражду в крови Могаммеда-Бири, доверенного человека Эмина, заправлявшего почтовым сообщением с Обществом Христианских Миссионеров в Уганде.

На запад тянется громадная пустыня, простирающаяся от Экватории до Конго и о которой ровно ничего неизвестно. К югу тянется страна, на географических картах также ничем не отмеченная; так что, куда ни обернись — неоткуда ждать помощи; а пробивать себе новый путь с людьми неподготовленными к подобным трудам, ленивыми и боящимися неизвестного, нечего и думать. Следовательно, Эмину оставалось только ждать, какое впечатление произведут в Европе речи Юнкера и его собственные депеши.

Но Эмин все-таки не остается без дела. Победа над бунтовщиками и махдистами в Маккараке доставила ему перемирие: Карамалла его больше не трогает. К югу от Уаделаи он выстроил Тенгуру и Мсуа, и хотя первый баталион давно ему не подвластен, но второй баталион и иррегулярные по-своему еще верны ему. И вот он распространяет земледелие, занимается посевами и рассаживанием хлопка, выделыванием из него тканей, переезжает с одной станции на другую, заводит дружбу с соседними дикарями, и своею тактичностью поддерживает призрак исправного управления страною.

Но есть вещи, которых он не может сделать, как например: уничтожить зло уже сделанное. Он не может искоренить дурных наклонностей в своих людях и с помощью своей умеренности и правосудия усмирить злобные страсти, возбужденные переворотом в Судане. Он может лишь оттянуть время, отложить час восстания. Он один должен противостоять влиянию офицеров первого баталиона и нескольких сотен египетских чиновников, рассеянных по всему пространству провинции; а они своими коварными советами переворачивают вверх дном каждую комбинацию паши, каждое его мероприятие и таким образом парализуют все его старания. Между прочим, он очень хотел бы изменить способ обращения с туземцами, но на это одной его воли недостаточно. По всему Судану издавна заведен был обычай требовать с населения контрибуцию во всех видах: рогатым скотом, овцами, зерном, невольниками; да кроме того, если чего-нибудь не доставало, силою оружия заставляли туземцев поставлять всякую всячину. А такие потребности, к несчастию, возникали постоянно и им конца не было. Офицеров нельзя же было ограничить известным штатом: каждый имел по три или по четыре жены, помимо наложниц, и для всех этих дам надо было держать женскую прислугу. Для домашнего обихода одного Фадль-эль-Муллы-бея понадобилась дворня в сто человек — [243] мужчин, женщин, девушек и мальчиков. У солдат также жены, следовательно, тоже нужны невольницы, а по мере того, как мальчики подрастают, и для них опять нужен особый штат, и на всех туземцы должны поставлять женщин и детей обоего пола.

В 1-м баталионе 650 человек (офицеров и солдат), во втором столько же. Иррегулярных около трех тысяч; кроме того целая ватага чиновников, писарей, провиантских, мастеровых, машинистов, лоцманов, матросов. Им тоже нужны и жены, и невольники, и прокармливают их все те же туземцы, которые ровно ничего не получают взамен. Рассказывают, что в один набег набирали до 8.000 голов скота; но паша говорит, что при нем ни разу не захватывали более 1.600 голов. Зато такие набеги и захваты не редкость: у каждой станции и укрепления должны быть свои стада, а их четырнадцать. Шукри-Ага, комендант в Мсуа, неутомимо действовал в этом смысле. Конечно, паша застал такое положение дел установившимся, когда пришел в свою провинцию. Это практиковалось уже давно и тяжелым ярмом лежало на местном населении. Эмин, теснимый с одной стороны Карамаллой, а с другой стороны видя, что дух мятежа подобно эпидемической болезни заразил его подчиненных, находился в величайшем затруднении и ничего не мог поделать с ними. Но из этого становится понятно, почему туземцы, столько лет переносившие тяготы египетского управления, с таким восторгом приветствовали появление махдистов и присоединились к ним для истребления египтян, в ужасе разбегавшихся из разрушенных укреплений провинции. Если правительство области Конго позабудет свои обязанности относительно подданных и будет смотреть сквозь пальцы на вымогательства и хищнические набеги, можно быть уверенным, что и с ним случится тоже, что с египетским управлением в Судане, т. е. оно наверное распадется, и притом так же внезапно и окончательно.

Я не берусь писать историю этих злополучных стран, столько лет уже предоставленных на жертву самым низким страстям, к каким способна человеческая природа; но упоминая вскользь о том, что мне лично известно, я желал бы заинтересовать читателя судьбою Эмина-паши и представить его положение в истинном свете. Этот одинокий человек предпринял дело столь же невыполнимое и невозможное, как то, которое взял на себя Гордон, отправившийся в Хартум в 1884 году на выручку суданских гарнизонов. Он совершил не мало отважных дел, но всего больше отваги нужно ему было в то время, когда этот тихий и серьезный человек жил среди разнузданного народа и должен был видеть, как [244] его подданных обирали и грабили всякий раз, как тот или другой из офицеров находил свое хозяйство недовольно обеспеченным и отправлялся пошарить у соседей. Паша отлично знал, как это делается, он знал, что когда идет такая экспедиция, то будут и стрелять, и грабить, знал, что уничтожают целые деревни и вырезывают домохозяев; что вслед за табунами отнятого скота пригонят целые вереницы пленных женщин и детей и тогда начнется дележ добычи; и зная все это, он ничего не может сделать для прекращения насилий и жестокости. Это невозможно! У него нет столько денег или тканей, чтобы купить достаточно провианта на всех служащих, и если они спросят, чем же им жить, что может он ответить им? Правда, почва плодородна и щедро вознаграждает за труд, но указывать им на это совершенно бесполезно. Они обрабатывают землю под хлопок и разводят огороды для кухонных овощей, потому что туземцы этого не умеют, но что до зерна на хлеб, что до скота на мясо, это уж туземцы обязаны доставлять тем, кто почище их. Он единственный человек во всей провинции, считающий, что такая система есть великое зло, но он не может заставить остальных думать по-своему, а потому и терпит это зло, наравне с многими другими. Ясно, что хорошее управление при таких обстоятельствах немыслимо: оно с самого начала было основано на пролитии крови, на насилии и подобно всем другим правлениям, которые исстари основывались на тех же началах, заранее обречено на бесследную погибель.

Нелишнее будет в конце этой главы привести следующие документы, полученные чрез сэр Френсиса Гренфеля, сердаря египетского. Кому интересно проследить причины описанных событий, тот найдет в этих документах несомненные доказательства того, что неприятель имел постоянные сношения с бунтовавшими офицерами. Мои догадки таким образом подтверждаются. Здесь окончательно выясняется тот факт, что отправляясь к паше в Тенгуру, вымаливая его прощение, предлагая ему возвратиться на свой высокий пост и прося его проводить их ко мне, мятежники все время имели в виду низкий замысел обмануть нас и предать в руки махдистов. Благодаря Джефсону, который все замечал и записывал, а также и собственной их неловкости, Омару-Сале не удалось поймать «того другого путешественника, пришедшего к Эмину», которого ему так хотелось изловить и отправить на позорище в Хартум, — и если он об этом сожалеет, то не могу сказать, чтобы я ему сочувствовал. [245]

Письмо Османа-Дигна к генерал-губернатору в Суаким.

«Во имя Бога великого и пр. пр.

«От Османа-Дигна к христианскому губернатору в Суаким.

Извещаю тебя, что не так давно получил я письмо от Рундля; он спрашивает меня о человеке, который был губернатором в экваториальной провинции. Когда это письмо дошло в мои руки, я тотчас отослал его к халифу — да будет с ним мир и т. д. Халиф ответил мне и уведомил, что означенный губернатор Экватории попал в наши руки и в настоящее время состоит в числе подданных Махди. Халиф посылал пароходы к Экватору, под начальством одного из наших старшин, по имени Омар-Сале; они приплыли в Ладо и там оказалось, что местные войска, состоявшие из воинов и их начальников, сами схватили своего губернатора и одного путешественника, бывшего с ним. Они заковали их в цепи и отдали в руки нашего начальника. Теперь вся провинция в наших руках и все жители покорились нашему Махди. Мы захватили бывшее там оружие и боевые снаряды; привели также офицеров и старшего чиновника к халифу, который принял их благосклонно и оставил при себе. Они передали ему все свои знамена.

«А потому, как Рундль желает узнать что сталось с этим губернатором, ты ему передай, что я тебе поведал.

«Прилагаю при сем копию с письма, которое наш начальник в Экватории прислал к халифу, а также копию с того письма, которое Тевфик прислал упомянутому губернатору.

«Посылаю тебе также дюжину патронов, из тех что привезены с Экватора. Хвала Богу за победу над еретиками, за побиение неверных.

(Приложена печать).

Присланные патроны оказались снейдеровского образца, помечены 1869-м годом и сохранились в полной исправности. При документе были приложены еще два письма: из них одно его превосходительство сердарь признал за копию с того самого, которое его высочество хедив вручил мистеру Стэнли перед отъездом его из Каира.

Второе — копия с письма Омара-Сале к халифу, от 15-го октября 1888 года, — следующего содержания:

«Мы отправились с войском и пароходами и пришли в город Ладо, где живет Эмин, мудир Экватории, 5-го Сафара 1306 (т. е. 10-го октября 1888 г.). Мы должны быть благодарны офицерам и людям, облегчившим нам победу, ибо они сами схватили [246] Эмина и бывшего при нем путешественника, обоих заключили в оковы и отказались идти в Египет с турками,

«Тевфик прислал к Эмину одного из путешественников, которого зовут мистер Стэнли. Этот мистер Стэнли привез. Эмину от Тевфика письмо, от 8-го Гамад-Аваля (см. письмо хедива), с приглашением придти вместе с мистером Стэнли, а остальному войску предоставить на выбор, идти ли за ним или оставаться здесь, по желанию.

«Войско отказалось исполнять турецкие повеления и приняло нас с радостью. Я здесь нашел много слоновой кости и перьев. При сем посылаю офицеров и главного писца на корабле «Бордеин», под командой Могаммеда Кейра. Посылаю также письмо от Тевфика к Эмину и все знамена, отнятые нами у турок.

«Я слыхал, что к Эмину пришел еще другой путешественник. Я его разыскиваю и если он воротится, то непременно поймаю.

«Все старшины провинции и все население в восхищении от нашего прихода. Я захватил все оружие и снаряды. Когда ты повидаешь офицеров и главного писца и передашь им необходимые указания, прошу тебя пришли их обратно, ибо они мне будут здесь очень полезны».

«С подлинным верно. (Подписал Т. Р. Уингэт)».

Комментарии

10. Многие офицеры заверяли меня, что на Эмина всецело падает ответственность за изъявление готовности сдать провинцию махдистам. Что он сам подписал такой документ, в этом нет сомнения, но мне кажется, что он это сделал с целью обмануть Карамаллу, что подтверждается и дальнейшими его мероприятиями.