СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

ИДЕМ ДОМОЙ НА ЗАНЗИБАР.

Ложные слухи о появлении чужестранцев у Мазамбони. — Слоновые клыки, собственность Паши. — Осман-Лятиф-эфенди выражает свое мнение об офицерах Уаделаи. — Мой прислужник, Сали, в роли лагерного лазутчика. — Взгляд капитана Казати на удаление Эмина из провинции. — Лейтенант Стэрс первый выступает в путь к родине. — Вес моих офицеров в различных местах. — Руэнцори в виду. — Маленькая воспитанница Казати. — Я служу посредником между Могаммедом-эфенди, его женой и Эмином. — Биляль и Серур. — Попытка воровать ружья из шалашей у занзибарцев. — Слухи о бедствиях и беспорядках в Уаделаи и Мсуа. — Эмину-паше делаются два предложения. — Даю сигнал общего сбора к оружию. — Мои занзибарцы сгоняют палками эминовых арабов. — Речь к египтянам и суданцам. — Лейтенант Стэрс приводит на площадку прислугу паши. — Серур и трое других, признанные зачинщиками, отданы под стражу. — Смотр эминовой прислуги. — Осман Лятиф-эфенди и его мать. — Казати и Эмин в ссоре. — Снаряжаемся в путь. — Битва на палках между нубийцем Омаром и занзибарцами. — Суд мой над подравшимися. — Мы покидаем Кавалли и идем на Занзибар. — Численность колонны. — Остановка у Мазамбони. — Я заболеваю воспалением желудка. — Искусство доктора Пэрка. — Я измышляю различные планы похода. — Частые донесения о заговорах в лагере. — Лейтенант Стэрс с сорока солдатами настигает Рехана и двадцать двух дезертиров, бежавших с нашими ружьями. — Военный суд приговаривает Рехана к повешению. — Болезнь доктора Пэрка и мистера Джефсона. — Почта, направленная в Уаделаи, попадает в мои руки и я узнаю о важном заговоре, состоявшемся между офицерами Эмина. — Беседа об этом предмете с Эмином пашой. — Шукри-Ага с двумя слугами приходит в наш лагерь. — Лейтенант Стэрс зарывает часть боевых снарядов. — Продолжаем путь и ночуем в Буниамбири. — Услуги Мазамбони и его гостеприимство. — Три солдата приносят письма от Селим-бея. — Содержание писем. — Разговор с присланными солдатами. — Они уносят письмо от Эмина к Селим-бею. — Али-эфенди со своим штатом также уходит к Селим-бею, вместе с солдатами.

27-го марта. — Сегодня прошел слух, что у Мазамбони появились какие-то чужестранцы, которых принимают за занзибарцев. Для проверки этого слуха я послал Джефсона, и при нем сорок три человека под ружьем, потому что легко может быть, что это Джемсон и Селим бен-Могамед со своими людьми. [190]

29-го марта. — Мистер Джефсон возвратился из Унджумы, привел еще пятьдесят шесть носильщиков, туземцев. Никаких чужестранцев там не было, слух оказался ложным. Но куда же девался Джемсон и что с ним сталось после того как он получил мои письма!

31-го марта. — Капитан Нельсон пришел с озера в лагерь, принесли еще 132 вьюка. Всего до сих пор принесено с озера на плато 1.355 вьюков. Говорят, что теперь уж все перетаскали и там ничего больше нет, кроме громадных слоновых клыков, весом до 150 фунтов в каждом, которых мы не в силах принести. Паша привез с собою шестьдесят пять клыков, из которых я хотел сорок пять предоставить маньюмам, в награду за их услуги; но они отказались от них, предпочитая по прибытию в христианскую миссию в Мсаляля получить свое жалованье помесячно и притом товарами.

Осман-Лятиф-эфенди, исправляющий должность губернатора экваториальной провинции, был у меня вечером и выразил свое мнение насчет уаделайских офицеров. Он говорил так: — Селим бей еще может быть придет. Он человек не дурной, только слишком любит вино и разленился. Если он придет, то с ним будет до 350 человек солдат и офицеров, все его сторонники. Фадль-эль-Мулла-бей стоит во главе противной ему партии. С тех пор как прошел слух о падении Хартума, они совсем перестали слушаться паши. Это случилось как раз перед уходом доктора Юнкера. Полагая, что все это может измениться как только они узнают о вашем прибытии, Эмин-паша отправился объезжать провинцию с мистером Джефсоном; вот тут-то их обоих и арестовали. Фадль-эль-Мулла-бей и его секретарь, — махдисты. Они надеялись выслужиться перед халифом предав в его руки пашу. Поговаривали также о том, чтобы вас заманить ласковыми словами и лестными обещаниями, поймать вас да и представить в Хартум. Если Фадль-эль-Мулла-бей придет сюда со своим народом, одно могу вам посоветовать: будьте очень осторожны. Мне эта страна надоела, хочу уйти в Каир. Мне тут делать нечего.

— А о здешнем народе вы какого мнения, Осман Лятиф?

— Аваш-эфенди не посмеет остаться. Говорят, что когда он числился майором 2-го баталиона, он был с людьми очень жесток; они его терпеть не могут и непременно убьют, коли он не уйдет. Коли придет Селим-бей и посоветует оставаться, почти все остальные предпочтут поселиться здесь, а за пашой не пойдут. Я и Аваш-эфенди пойдем с вами. Коли умрем по дороге, значит так и надо. А коли здесь останемся, все равно умрем. [191]

— Отчего так не любят пашу?

— Не знаю; верно шайтан (черт) их научает. Он всегда был справедлив и милостив ко всем, но чем больше он давал им воли, тем больше они отвращали от него свои сердца. Они говорят про него: “О, пусть себе собирает букашек и птиц, а нам его не надо!» Паша очень весел когда путешествует и может набирать разные вещицы, а до людей ему дела нет.

— Как вы думаете, больше бы его любили, если бы он от времени до времени вешал кое-кого?

— Может быть. Бог знает.

— Ну, а сами вы, например, лучше бы о нем думали, если бы он был с вами построже?

— Нет; но я боялся бы его.

— О, да, конечно.

— Только вы пожалуйста не передавайте паше того, что я вам сказал, а то он мне этого никогда не простит.

— Не бойтесь. Если услышите в лагере что-нибудь такое, вы сообщите мне?

— Я и сын мой слуги ваши. Мы слышим все, что здесь делается и непременно известим вас.

Вскоре после этой беседы я увидел как Осман Лятиф прошел к паше, целовал его руки и благоговейно склонился перед ним. Это меня заинтересовало и я тотчас пошел туда наблюдать комедию. Паша важно сидел в кресле и с повелительным видом отдавал Осман-Лятифу приказания, а Осман-Лятиф после каждой фразы начальника униженно кланялся, так что будь при этом какой-нибудь наивный путешественник, он увидел бы с одной стороны царственную власть, а с другой рабское подобострастие. Полюбовавшись этою сценой я повернулся и пошел к себе, в глубоком раздумье.

Мой молоденький прислужник Сади удивительно искусный лазутчик. Какими способами он собирает сведения — мне неизвестно, но думается мне, что он знает гораздо больше Осман-Лятифа, Аваша-эфенди и прочих молодых египтян. Его удостаивают беседы разные капитаны, а машинист Могаммед с ним закадычный друг. Особенно любят его, по-видимому, капитан Ибрагим-Эфенди-Эльгам и его тесть, Али-эфенди. Кроме того у Сали вероятно много помощников по этой части в более низких сферах. Занзибарцы от природы страстные торгаши: они вечно что-нибудь продают или покупают. Во время торгов разумеется чешут языки и перебирают всякие случаи в лагере, сообщают друг другу слухи и [192] мелкие факты, а потом все это соображают, обдумывают и передают Сали, который в свою очередь все доносит мне. Большею частию дело ограничивается простыми сплетнями, но в том числе бывают и важные сведения, из которых я почерпаю полную картину интересов и настроения в лагере.

Таким образом я узнаю, что составился заговор окончательно не признавать авторитета паши. В настоящее время людей, оставшихся ему верными, только девять во всем лагере. Про пашу говорят, что он до того доверчив, что стоит поцеловать у него руку и попросить прощения, и он подпадает влиянию всякого интригана.

Когда подобные плуты позволяют себе шутить над ним, то какой уж тут авторитет!

Доктор Вита-Гассан и машинист Могаммед говорят, что паша чрезвычайно уважает мнения капитана Казати. Я нахожу совершенно естественным. что он привык чтить мнения единственного европейца, бывшего при нем с отъезда доктора Юнкера вплоть до нашего прихода. Но когда Казати слишком рассчитывает на доброту паши, мистер Джефсон рассказывает, что паша отлично умеет мгновенно превращаться в губернатора.

Утром паша пришел ко мне в палатку и сообщил, что капитан Казати совсем недоволен его удалением из Экваториальной провинции; он говорит, что паша обязан остаться.

— Где, паша?

— С моим народом.

— То есть с каким же это народом?

— Ну, с солдатами моими.

— Как же, однако, — не сами ли вы не так давно писали ко мне, да еще подтверждали письма Джефсона о том же предмете, что ваши солдаты взяли вас в плен, что они отрешили вас от должности, угрожали заковать в цепи, привязать к кровати, отослать в Хартум, — а ведь вам не хуже моего известно, чем все это пахнет.

— Это правда. Только вы не подумайте, что я переменил мнение. Нет, я уже вам сказал, что 10-го апреля выступаю вместе с вами. Это решено. Но мне все-таки хотелось бы, чтобы вы повидали Казати и потолковали с ним.

— Я бы с большим удовольствием, но ведь я так скверно говорю по-французски, а он и того хуже...

— О, вы пришлите мальчика за мной, я тотчас приду и буду вам служить переводчиком.

Из всего, что мы знаем о характере капитана Казати, вообще [193] принято думать, что он служит лишь точным отголоском Эмина-паши. Он не раз откровенно признавался, что предпочел бы Африку Европе. Что паша неохотно уходит отсюда, это еще понятно; но почему Казати здешнее житье предпочитает — этого я решительно не могу взять в толк, хотя разумеется он имеет полное право выражать свои вкусы. Но только я не понимаю, какие соображения удерживают их здесь в настоящее время. Когда паша был еще властным правителем, он добровольно отказался от жалованья 15,000 рублей в год и от ежегодной субсидии по 120.000 рублей на управление своею областью; когда англичане предлагали ему нечто в том же роде, он отложил свой ответ, и оттягивал до тех пор, пока стаю слишком поздно. Предложение же возвратится на родину до такой степени не понравилось ему, что он предпочел оставить его совсем без ответа, пока не узнает как это будет принято его войском; а когда вздумал осведомляться об этом, его самого взяли в плен, лишили власти и свободы и теперь он, по правде говоря, просто бежал от надзора своих подчиненных.

Но когда эти два человека сойдутся и побеседуют по душе, каждый раз паша кажется подавленным и на него нападает страх, как бы мятежники не обвинили его в том, что он их покинул. А Казати по-видимому очень доволен тем, что производит на пашу такое впечатление. Но для чего Казати нужно возбуждать такие чувства? Неужели только для того, чтобы обеспечить себе товарища по несчастию? Не знаю.

Я отправился в квартиру капитана Казати и безуспешно попытавшись объяснить ему цель своего посещения, послал мальчика попросить пашу помочь нам. Казати с места начал пробирать пашу во имя чести и долга, уверял, что он нравственно обязан не покидать своей армии, — намекая, конечно, на формальное заявление паши, что он уходит с нами 10-го апреля.

— Однако, каштан Казати, — сказал я, — паша ведь никогда и не намеревался покидать свою армию, как вам известно. Сама армия его отставила и держала в заключении с 18-го августа по 8-е февраля, т. е. почти шесть месяцев. Три раза они против него бунтовали, сколько раз говорили и повторяли, что им его не нужно, что не хотят его слушаться, грозились даже убить его. По всей вероятности, он был бы уж теперь в Хартуме, если бы не бешеные Донагле, показавшие на деле, что они никому не дают пощады.

— Начальник крепости никогда не должен сдаваться, — возразил Казати.

— Я с вами согласен, в том случае, если гарнизон остается [194] ему верен. Но если собственные солдаты арестовали его, стащили флаг, растворили ворота, что ж остается делать бедному коменданту.

— Капитан военного корабля расстреливает все до последнего свои заряды.

— Именно; но когда команда бунтует, хватает капитана и заковывает его в цепи, и опять-таки срывает флаг, тогда как?

— Нет. Я с вами не согласен! — восклицает Казати торжественно, — паше следует оставаться со своим народом.

— Но где же его народ? Ведь мятежники не хотят иметь с ним дело, иначе как с пленником. Неужели по вашему лучше будет, если паша воротится туда в качестве пленного и удовольствуется таким положением.

— Нет, конечно, нет.

— Вы может быть полагаете, что они смилостивятся и снова даруют ему место губернатора?

— Это неизвестно.

— Да вы-то думаете, что это может случиться?

— Могло бы.

— И вы советуете паше отдаться в руки таких господ, как Фадль-эль-Мулла-бей и его офицеры?

— Нет.

— Вот у вас здесь своя прислуга. Положим, что ей вздумалось как-нибудь ночью схватить вас и убить, и вы тем только спасаетесь, что кричите и на ваш крик сбегаются люди, которые вас выручают. Что, вы согласились бы снова доверить свою жизнь такой прислуге.

— Нет.

— А если бы слуги пришли к вам сегодня и объявили, что вперед не станут вам повиноваться; и если бы вы настойчиво требовали их услуг, а они вместо того стреляли бы по вас; вы все таки считали бы, что обязаны ими повелевать?

— Нет.

— Ну так вот, милый мои Казати, вы и ответили паше. Чего вы не сделали бы, того и он не обязан делать. У Эмина-паши было две важные обязанности: одна относительно хедива, другая относительно войска. Первую из них он исполнял так благородно и терпеливо, что я и мои молодые друзья вызвались помочь ему. Теперь хедив приказывает ему покинуть область, и с этою целью прислал ему подкрепление. Паша обращается к войску и приглашает его высказать свои взгляды; войско без дальних околичностей хватает его, угрожает ему смертью, лишает свободы на [195] полгода... Да разве это не ответ? Они впрочем так и сказали на днях: «В последний раз тебе говорим, что нам тебя не надо!»

Казати и этим не убедился и я вижу, что паша опять сильно расстроен. Вечером они сойдутся и будут сызнова обсуждать этот вопрос с нравственной точки зрения. Одному Богу известно, что они надумают к завтрашнему дню. Ни тот, ни другой не понимает истинного положения дел. Их так отуманило, что если бы на несколько дней предоставить их самим себе, они дошли бы до самого отчаянного положения.

Перед отходом ко сну, паша заходил ко мне и подтвердил, что 10-го апреля непременно выступит, и что все египтяне, находящиеся в лагере, — а их теперь со всею челядью до 600 человек, — пойдут с ним. С других сторон я слышу совсем иное и уверен, что паша сильно ошибается. В какой форме они просветят его на этот счет — я не знаю. Сам я с людьми этой партии не разговариваю и не выказываю ни малейшей претензии распоряжаться ими. Я обхожусь с пашой, как с гостем, а с ними — как с его свитой: забочусь о том, чтобы всем доставало мяса и муки, а доктор Пэрк утром и вечером навещает тех из них, которые нездоровы.

1-го апреля. Сегодня сделан первый шаг по направлению к дому. Шестьдесят один человек, вооруженных ружьями, под начальством лейтенанта Стэрса, пошли устраивать передовой лагерь на земле Мазамбони, собирать провиант и вообще приготовить все что нужно для такой многочисленной колонны, выступающей отсюда 10-го числа.

Вместе со Стэрсом отправились майор Аваш-эфенди, Рушти-эфенди, еще два-три египтянина со своим штатом, затем пятьдесят семь человек носильщиков от Мазамбони, двадцать девять из Узири, и тридцать от Мпинги. Помимо вьюков, принадлежащих отряду № 2, они понесли восемьдесят восемь вьюков пороху и патронов Ремингтона и Винчестер.

Привожу здесь любопытную таблицу нашего сравнительного веса на разных местах пребывания; для медиков это может представить некоторый интерес.

Вес участников Экспедиции в:

2-го апреля. Вот уже три дня как отсюда совершенно ясно видны горы Руэнцори. Чрезвычайно привлекателен вид этого снегового хребта чистой, ослепительной белизны, меняющего свои оттенки и окраску с каждым часом дня, окруженного бесконечной глубиной синего неба и блистающего до самой той минуты, когда солнце скрывается за горизонтом и темная ночь спускается на землю. Туземцы утверждали, что отсюда не видать Руэнцори, потому что южный отрог горной цепи Барегга заслоняет его, но мы производили измерения и съемки и знали, что отсюда можно его видеть, и увидали. Когда мы указали на него туземцам, они с изумлением спрашивали: почему же вы знали, что его отсюда видно?

3-го апреля. — Мало по малу паша начинает прозревать. После полудня он приходил ко мне сегодня и рассказал, что созывал всех своих слуг (пятьдесят один человек, считая тут же денщиков и сторожей), до тех пор вполне ему преданных, и спрашивал, кто из них желает пойти с ним 10-го апреля, Желающих оказалось четверо, остальные сказали, что останутся ждать своих «собратий».

Из числа четырех «верных слуг» один уже очень откровенно заявлял, что пойдет только затем, чтобы выкрасть девочку, которую капитан Казати отнял у него силой, а завладев девочкой тотчас воротится в Кавалли и также будет поджидать «собратий».

Я спросил у паши, какое отношение имеет Казати к этой девочке, которая черна как уголь и от роду лет пяти; паша говорит, что несколько лет назад Казати просил его прислать ему кухарку, что и было сделано. Кухарка, сопровождала Казати в Униоро, где он был представителем паши. Живя у Казати кухарка произвела на свет эту девочку, отцом которой был суданский солдат. Три года малютка жила в доме Казати, он ее нянчил, привязался к ней чрезвычайно, а она своей бесхитростной болтовней и ребячьей миловидностью рассеяла скуку его одинокой жизни. Когда Кабба-Рега вытеснил его из Униоро и Казати возвратился в Экваторию, муж кухарки потребовал ее обратно к себе, а также и ребенка, хотя не признал себя отцом девочки. Тогда Казати не отдал ему ее и до сих пор упорно держит у себя.

Паша считает вполне возможным, что этот человек замышляет против Казати нечто очень скверное и не может надивиться [197] тому, что Казати имеет такое болезненное пристрастие к своей прислуге, как мужской так и женской. Паше не хочется вмешиваться в его дела и принуждать своею властью, потому что Казати столько лет гостил у него и они всегда были так дружны. Но он очень сожалеет, что Казати не внемлет его советам. Разговор наш на эту тему происходил между половиной шестого часа вечера до половины седьмого.

Час спустя я гулял мимо своей палатки взад я вперед при лунном свете, как вдруг слышу разъяренный гортанный голос, по-арабски выкрикивающий всевозможные ругательства, и от времени до времени примешивающий к бранным словам, то мое имя, то имя паши, прибавляя потом отрывочно: «будет... будет... будет! «Другие голоса примирительно говорили: «Ради Пророка!.... Потерпи немного! — Утоли свой гнев» и так далее, и наконец раздался низкий бас самого паши, который закричал: — Что там такое? Уймись, я тебе говорю, уймись! Ну хорошо, поди и скажи мистеру Стэнли; его палатка недалеко, ступай!

Вслед затем ко мне ворвался машинист, Могаммед-эфенди, светлокожий египтянин довольно красивой наружности, и разом излил передо мной историю своих горестей, сильно подкрашенную ревностью и испещренную гневными изобличениями. За ним привалила целая толпа людей. Он поведал мне, что дозволил своей законной жене, взятой в Хартуме, идти в няньки к маленькой Фериде, когда умерла ее мать, абиссинская подруга Эмина-паши. Это случилось тридцать месяцев назад. В начале жена находила время и для ухода за Феридой и для исполнения своих обязанностей относительно мужа, но вот уже шесть месяцев, как она его знать не хочет и при каждой встрече только и делает, что ругается. В течении последних суток он раз двадцать посылал за ней, но она отказывалась идти и при этом говорила все более и более обидные вещи. Разве это порядок? И где же ему теперь искать на нее управы?

— Ну, друг Могаммед, — возразил я, — в таких щекотливых делах я не судья. Ты ходил к паше? Просил его употребить свою власть над нею? Ведь она у него в доме служит, значит ты к нему и должен обратиться, а не ко мне.

— Идти к нему? Зачем я к нему пойду! Нет, коли ты за меня не вступишься, то лучше уж я убью себя, или жену, или пашу! Что-нибудь да уж сделаю, вот увидишь.

И он ушел, громко и яростно выкрикивая угрозы, так что по всему лагерю раздавался его голос.

Только что я немного успокоился после этой бурной сцены, как [198] к моей палатке быстро проскользнула какая-то белая тень, судя по одежде — женщина.

— Кто тут? — спросил я.

— Жена Могаммеда-эфенди.

— Во имя Аллаха! для чего ты сюда пришла?

— Ты должен выслушать меня, коли выслушал Могаммеда, — отвечала она.

— Ты спросилась у паши, он тебе позволил придти ко мне? Оказалось что позволил и женщина, в сопровождении мистера Джефсона и доктора Пэрка, введена в палатку.

— Говори; уши мои открыты.

Красавица забилась в самый темный угол палатки, освещенной единственной свечкой, и присев на пол образовала из себя белое облачко. По всей палатке разлился тонкий запах ширазских или константинопольских духов и затем чудный голос так чисто и отчетливо заговорил по-арабски, что мне показалось будто я понимаю каждое словечко. Если бы мне недели две попрактиковаться с таким голосом, я бы отлично выучился по-арабски.

Красавица повела речь о том, что она терпеть не может своего мужа, даже просто ненавидит его. Он ничто иное как скот и язычник. Он так низок, что недостоин ее внимания. Он ее ограбил, изодрал ее платье, бил ее, один раз чуть не размозжил ей голову. Нет, с этих пор она никогда, никогда, никогда и т. д. — не желает с ним знаться.

— Ты кончила?

— Кончила.

— Серур! Проводи ее обратно в дом паши.

Через минуту паша явился перед палаткой и попросил свидания со мной. Он рассказал, что эта женщина, с согласия своего мужа, пошла к нему в няньки, что за это он щедро платил ей тканями, но как только она получила свое вознаграждение, муж грубо отнимал у ней все нажитое и в добавок бессовестно колотил ее. Чтобы избавиться от побоев она прибегала к покровительству паши, который защищал ее против мужа. После того все было спокойно и он понятия не имел о ревнивых подозрениях машиниста, покуда не услышал сегодня яростных криков Могаммеда и его угрозы застрелить его, пашу. Это и заставило его обратиться к моему посредничеству, так как легко могло случиться что в припадке бешенства Могаммед кого-нибудь убьет.

— Так вы предоставляете мне в этом случае действовать по моему усмотрению, паша? [199]

— Конечно.

— Отлично. Теперь я попрошу вас удалиться к себе, у всех подходов к вашему жилищу расставлю часовых и ручаюсь за безопасность вашу и ваших домочадцев. Потом я призову Могаммеда, терпеливо выслушаю его жалобы и прежде чем вы ляжете спать сообщу вам о результатах нашей беседы.

Паша ушел и я велел позвать Могаммеда.

Он говорил что действительно сам отпустил жену в няньки к Фериде, и теперь вовсе не намерен лишать девочку ее услуг; он желает только, чтобы жена иногда приходила к нему и не противилась исполнению супружеских обязанностей. На это я ему сказал

— Если ты согласишься на несколько самых простых условий я постараюсь уговорить твою жену и обратить ее на путь истинный, но для этого необходимо, чтобы мы с тобой встретились завтра утром в доме паши и чтобы ты извинился перед ним за то, что сегодня вел себя так скверно. Нет, нет, лучше не спорь, — я знаю что тебя приятели подбили сегодня затеять весь этот гвалт, — доктор Вита-Гассан, Базили-Эфенди и другие. Ступай домой, успокойся, и смотри, сегодня больше не болтай пустяков. А завтра поутру мы увидимся.

Вечером из Уаделаи пришла почта. Из всех писем явствует что там поднялась невообразимая кутерьма, беспорядки и смуты.

4-го апреля. — В 8 часов утра я пошел к паше и сказал ему, что желал бы призвать сюда же Могаммеда. Паша согласился и машинист в покорных выражениях попросил у него извинения, хотя сердитое лицо его все время противоречило смиренным словам. Я велел ему в моем присутствии заявить паше, на каких условиях он согласен оставить свою жену нянею Фериды. Он отвечал, что пусть она остается при ребенке с первого часа утра до тех пор пока девочка уснет, т. е. на целый день, — вот и все Паша выразил на это свое полное согласие.

— Я также согласен, Могаммед, — сказал я, — но не иначе как вот на каких условиях:

1) Твоя жена будет состоять при Фериде, целый день.

2) Твоя жена будет возвращаться к тебе лишь после заката солнца.

3) Ты не будешь свою жену ни бить, ни щипать.

4) Личное имущество твоей жены остается в доме паши.

5) Пока мы будем в доходе, ты обязан оказывать своей жене всякую помощь и покровительство, а когда будем приходить на ночлег, должен допускать ее служить Фериде. [200]

6) Днем ты не будешь беспокоить свою жену, отрывать ее от дела или приставать к ней, иначе как если захвораешь.

7) Паша, в награду за услугу, будет доставлять твоей жене пищу и одежду, а также носильщиков, чтобы она на походе не шла пешком.

На все это как паша, так и Могаммед согласились.

Призвали женщину и паша перевел ей буквально все мои условия.

Услыхав пункты нашего соглашения, она сдернула с лица белое кисейное покрывало и, — за отсутствием других, более привлекательных особ, — показалась мне совершенною красавицей, с большими, великолепными черными глазами и тонкими чертами лица, чистого каирского типа. Хижина наполнилась благоуханием, исходившим от ее безукоризненно-белых кисейных одежд, из-под которых виднелась пурпуровая рубашка. В дебрях Африки я никогда не видывал ничего подобного.

Когда условия от слова до слова были ей переведены, она разразилась энергическим криком «никогда, ни за что, никогда!» и произнесла несколько бранных слов по адресу Могаммеда, который стоял в бессильном гневе, с выражением страшной злобы и ревности на лице. Он обратился ко мне, говоря, — «вот, послушай ее!»

— Бери ее домой, Могаммед, — сказал я.

Муж приказал ей тотчас следовать за ним домой, но она не обратила на него ни малейшего внимания.

— Теперь она должна пойти за тобою, сказал я.

Могаммед снова протянул руку за нею, но она с сердцем оттолкнула его, крича: Никогда, никогда! нет, ни за что! — и из ее прелестных глаз так и сверкал гнев.

— Паша, прошу вас приказать ей уйти домой.

Паша произнес приказание своим обычным, низким и густым голосом. Красавица не шевельнулась.

— Видите, не хочет... — сказал паша. — Что же с ней делать?

— Дорогой паша, ведь мы же с вами знали, что без скандала не обойдется. Происходит то самое чего мы ожидали. Но не взирая на ее упрямство, теперь она должна, — понимаете ли, непременно должна пойти за мужем, и мы обязаны на этом настоять, чтобы не случилось, лишь бы муж не ударил ее. Сделайте одолжение, скажите ей еще раз, что ей следует идти за своим собственным, законным мужем, а в противном случае ее насильно отнесут домой.

Паша сказал ей это и красавица, после минутного колебания в течении которого она очевидно соображала на которой стороне сила, [201] пошла из дома, унося с собою сокровища своей прелести и благоуханий.

— Ступай за ней, Могаммед! Ио смотри, если ты хоть раз ударишь ее, не видать тебе твоей жены вплоть до Каира. Пусть ее ворчит и бранится, покуда не устанет. Ведь ты мужчина, а разве мужчина боится ветра? Побереги ее, будь с ней терпелив и внимателен дня три, четыре. Все обойдется отлично не беспокойся.

Минут через десять Могаммед снова прибежал к нам и объявил, что в ней должно быть сидит сам сатана, что с ней никакого ладу нет, рвет на себе одежду, царапает свое лицо, как будто хочет на век погубить свою красоту, и т. д.

— Ну да, ну да, Могаммед; мы того и ждали. Поди-ка, свяжи ей ручки назад, легонько. Только осторожно вяжи, улыбайся в это время, успокаивай ее словами, Могаммед. Этого никакой закон не воспрещает. Ведь она твоя законная жена? Только чур! не ударь ее как-нибудь ненароком, не то беда! Ты-то и окажешься тогда скотом.

Он ушел и, очень спокойно, с деловым видом связал строптивую красавицу. Тогда она принялась визжать и стонать, а соседки пришли утешать ее и уговаривать, чтобы она поскорее покорилась своему властелину, уверяя, что муж будет с ней ласков и нежен, лишь бы она выказывала ему должное повиновение. Они говорили: «Ведь это от великой любви к тебе он стал такой сердитый и страшный. Если бы ты вела себя поумнее, он сделался бы твоим покорным рабом». — Вот мудрые женщины! подумал я.

Но как ни мудры были их советы, как ни хитры поучения, все-таки не они, я думаю, укротили эту буйную женщину, а скорее те веревки, которыми были спутаны ее руки и по милости которых она, такая своевольная и гордая, чувствовала себя вполне беспомощной, тогда как муж глядя на нее только посмеивался.

В 3 часа пополудни она прислала жалостно просить меня, чтобы я приказал развязать ее; но я сурово отвечал, что ее голос надо мной не властен и красота ее бессильна, а пусть она обращается за помощью к мужу. Тогда она обратилась к Могаммеду и смиренно стада просить своего господина пойти ко мне, молить меня о пощаде, потому что ей очень больно от связок, а мужу она отныне будет вполне покорна и предана.

Тогда Могаммед, с просиявшим лицом, на котором не оставалось больше ни следа безобразной ревности, прибежал ко мне и стал просить позволения развязать жену. Я конечно позволил, но посоветовал ему на первых порах не давать воли своей [202] чрезмерной нежности, принять повелительный тон и еще хоть несколько дней быть с нею посуровее, чтобы не растерять только что приобретенного главенства.

Ей дозволено было пойти в дом паши и снова исполнять там свои обычные обязанности. На ночь она сама воротилась к мужу.

Будем надеяться, что отныне в этой расстроенной семье водворился прочный мир. Аминь!

5-го апреля. — Сегодня Серур, мальчик из Монбутту, служащий у паши, сообщил мне, что из всей дворни только двое намерены последовать за пашой, когда он тронется из лагеря. После того, как паша третьего дня собирал свою прислугу и спрашивал, они собирались еще сами по себе и совещались отдельно, и порешили чтобы никто с ним не шел, ни денщики, ни стража, ни писаря, ни прислужники, так что пойдут только Биляль да Серур.

— А ты-то сам наверное пойдешь?

— Не знаю. Коли все наши останутся здесь, что же мне одному идти?

— Так значит один Биляль пойдет наверное?

— Да.

В половине одиннадцатого, после обычной утренней переклички, Сали донес мне, что занзибарцы поговаривают о том, будто в различных частях лагеря из их шалашей пытались украсть ружья, но что все эти попытки были безуспешны, благодаря бдительности и проворству занзибарцев. Я очень рад был услышать, что они наконец сознали необходимость держать ружья при себе по ночам. Весь лагерь в напряженном состоянии, все как будто ждут какого-нибудь происшествия. Всякий день видишь как люди собираются кружками, шепчутся между собой и зорко следят за тем, чтобы посторонние не подслушали; слухи о том, что прислуга паши сама отказалась за ним следовать, толстые пакеты писем, посылаемые из лагеря египтянами к своим товарищам, отъявленным бунтовщикам в Уаделаи, еще более толстые пакеты, приходившие из Уаделаи к ним; постоянные советы и намеки не доверять египтянам, в связи с прежней кражей ружья одним из ушедших офицеров и теперешней смелой попыткой опять украсть ружья, — все это давало чувствовать, что до 10-го апреля будет выполнен какой-нибудь отважный план.

До сих пор я рассматривал пашу и прибывавших людей как гостей наших, относительно которых требуется соблюдать всевозможную вежливость и внимательность, а себя держал как хозяин и проводник их, исключая тех отдельных случаев, когда что-либо предоставлялось исключительно в мое ведение. Лично к паше [203] все мы питали большое уважение и симпатию. Не проходило дня, когда бы я или кто-нибудь из офицеров нашей экспедиции не выказали ему на деле этих чувств; но это не мешало нам видеть, что его манера держать себя не из тех, которые вызывают повиновение. Ни одно, сколько-нибудь важное распоряжение, ни одно приказание его никогда не исполнялось. Каждый раз, как мы замечали это, мы кипятились, пробовали докладывать ему об этом, но он к сожалению считал себя непогрешимым в своем суждении о своих людях, постоянно ссылаясь на свою тринадцатилетнюю опытность. Но так как наши спокойные и безобидные манеры очевидно внушили египтянам понятие, что все белокожие люди на один покрой в роде их паши, и на этом основании составили проект, угрожавший нашим правам и вольностям, я увидел, что настала пора действовать.

Я пошел к жилищу паши.

Когда я вошел, паша занимался окончательной отделкой птичьих чучел, только что набитых его секретарем. Увидев меня, он с обычной своею важностью выпрямился и серьезно приготовился выслушать, что я имею сообщить.

— Эмин-паша, начал я: — вчера вечером пришла почта из Уаделаи и Мсуа. Она принесла кучу писем от Селим-бея, египетских чиновников и от других лиц и в каждом письме вам описывают беспорядки и бедствия. Там образовалось с полдюжины разных партий и все они между собою на ножах. Один чиновник из коптов пишет вам, что неурядица полнейшая, что солдаты ворвались в казенные склады и тащат что кому угодно, что офицеры не могут их удержать, и Уаделаи теперь похоже на колонию, населенную умалишенными, что Селим-бей еще не начинал собирать в путь свое семейство, что за ним пойдут очень немногие, да и те люди все беспокойные, не ведающие дисциплины.

Ваши люди здесь, в лагере, получили также много писем от своих собратий и, — как бы в связи с этим фактом, — прошлою ночью было несколько попыток овладеть нашим оружием. Три раза входили в шалаши занзибарцев и пробовали украсть их ружья; но занзибарцы, согласно моему приказанию, на ночь привязывают ружья к своим поясам, так что когда за ружья потянули, они проснулись и спугнули воров. Пока вы тут занимались своими исследованиями и коллекциями, я наблюдал.

До 10-го апреля осталось еще пять ночей. Прошлой ночью не удалось отнять у нас средств к самозащите; но ведь может и удастся, потому что они наверное опять попытаются и возьмутся за [204] дело похитрее, чем в первый раз, — ума-то у них на это хватит; а для меня совершенно ясно, что у них заранее составлен какой-то план. Само собою разумеется, что если бы им удалось стащить хоть одно ружье, я бы наказал за это примерно, потому что тогда уж следует позабыть, что они ваши слуги и мои гости. Но этого-то я и желаю избегнуть. Зачем проливать кровь и прибегать к насилию, если возможно иными способами предохранить наши ружья и патроны от расхищения и обеспечить нам отсюда мирное и спокойное выступление.

Предлагаю вам одно из двух. Прикажите трубить сбор, и когда соберутся все ваши арабы и суданцы, спросите у них прямо, кто хочет за вами идти. Тем, кто откажется, я прикажу удалиться из лагеря. Если они не послушаются, тогда мое дело будет принудить их. Но так как ваши люди презирают наших занзибарцев, они по всей вероятности окажут сопротивление. В этой стране, по-видимому, только и есть одно средство чего-нибудь добиться: мы пустим в ход огнестрельное оружие, дело кончится кровавою расправой и мы оба будем впоследствии сожалеть об этом.

Но есть еще иное средство, гораздо более действительное и менее кровопролитное. Прикажите тотчас потихоньку уложить и запаковать весь ваш багаж и завтра на рассвете мои люди будут готовы проводить вас до другого лагеря, мили за три отсюда. Из этого нового лагеря мы пришлем сюда заявление, чтобы все, желающие следовать за вами, пришли, — милости просим! — но никто другой не осмеливался бы приближаться к вам, под страхом смерти.

— Гм! А можно сообщить об этом Казати? — молвил паша.

— Нет, сэр. Казати ничто не угрожает; его не тронут, потому что он не губернатор и даже не служащий, а просто путешественник. Он может придти на другой день или вообще когда ему угодно. Если бы его задержали, я атакую лагерь мятежников и тотчас выручу Казати, будьте спокойны.

На все это паша только покачивал головой, с тем унылым и безнадежным видом, который так свойствен ему в часы полной нерешительности.

— Я вижу, паша, что вам ни тот, ни другой план не нравится. В таком случае не придумаете ли вы сами какой-нибудь комбинация, помощью которой я мог бы избежать столкновения с этим жалким народом, так как по всему ведь видно, что столкновение неминуемо. Я в своем лагере не потерплю беспорядков и неповиновения.

Помолчав с минуту, паша промолвил: [205]

— Ваш план недурен, но времени слишком мало.

— Как так? Да не вы ли говорили мне, что вот уже две недели, как вы только и делаете, что укладываетесь? Может ли быть, чтобы от настоящей минуты до завтрашнего утра вы не успели запаковать свои вещи? Всю нашу экспедицию можно поднять в полчаса. Если вы решительно не видите, что нам угрожает кровопролитная схватка, не хотите принять моего плана и не желаете ничего придумать для предотвращения столкновений, я принужден немедленно принять меры, ради всеобщей безопасности. И если прольется хоть одна капля крови, то ответственность за нее падет на вашу голову. Прощайте.

Я встал и велел трубить всеобщий сбор под ружьем. Сам я и все мои офицеры надели оружие и видя это занзибарцы, маньюмы, суданцы и туземцы поняли, что настала важная минута и с изумительной скоростью высыпали на площадку. Жители Кавалли подхватили тревогу, подали сигналы дальше и несколько сот человек сбежалось со всех сторон, желая принять участие в предполагаемой борьбе.

Через пять минут все наши отряды стояли под ружьем и, выстроившись по трем сторонам площадки, с большим вниманием ждали, что будет. Паша, видя, что я серьезно принимаюсь за дело, также вышел и попросил меня «на пару слов».

— Конечно; что же вам угодно? — спросил я.

— Только скажите, что мне теперь делать?

— Теперь, паша, уже поздно прибегать к тем мирным средствам, которые я предлагал вам: вы видите, что тревога всеобщая. Я намерен выяснить предстоящую нам опасность и встретить ее лицом к лицу. Прошу вас подать сигнал, чтобы сбирались ваши арабы и выстроились здесь, передо мною.

— Очень хорошо, — сказал паша и велел своему трубачу трубить сбор.

Десять минут мы ждали молча. Видя, однако же, что никто не обращает внимания на сигнал, я попросил мистера Джефсона взять отряд № 1, вооружить его палками и дубинами и выгнать на площадку всех арабов, египтян и суданцев, без различия рангов, обыскать все жилища и вытащить оттуда силою каждого попавшегося мужчину.

Занзибарцы развернутым фронтом побежали через лагерь и начали осыпать градом ударов каждого встречного неслуха и лентяя, так что и наиболее скептические из них принуждены были сознаться, что когда занзибарцу прикажут, он может пригодиться [206] на нечто лучшее, чем прислуживанье ленивым египтянам и их рабам.

В первый раз египтяне и суданцы выстроились сколько-нибудь приличным образом. Никто не сказал им ни слова, пока. они не пришли в порядок и не вытянулись по-военному. Но очень забавно было наблюдать, как наши занзибарцы, рядовые носильщики, размахивая палками выправляли ряды майоров, векилей, капитанов, писарей, чиновников и провиантских сторожей.

Когда наконец они образовали правильный строй, я подошел к ним и сказал, что я слышал, будто им хочется подраться, испытать поближе, что за народ такой занзибарцы. Вот сейчас они видели, как занзибарцы умеют действовать; жаль будет, если им не доведется посмотреть как они хорошо дерутся!

Векиль, т. е. вице губернатор, закричал тогда:

— Да мы совсем не хотим драться!

— Не хотите? Странно. А до меня дошли слухи, что всякий из вас стоит десятка моих людей, что у нас крадут ружья, что каждый день, с тех пор, как вы здесь, между вами идут переговоры да заговоры; что вы решились не следовать за пашой, после того, как заставили нас выстроить для вас дома, запасать вам провиант и перетащить сюда с озера, на крутой берег, сотни вьюков всякой рухляди, чем люди занимались целых два месяца! А прошлой ночью вы залезали в наши жилища и пробовали овладеть нашим оружием. Говори, что это значит?

— Ах, паша, никто из нас не хочет драться, а воров, коли найдутся, предай смерти.

— Коли найдутся! Да когда же воры исповедуются в том, что они воры и сами предают себя казни? Вот вы все единодушны, так разве хоть один из вас предает другого или сам подвергнется наказанию? Спрашиваю вас, кто пойдет с пашой?

— Все пойдем! — был ответ.

— Стойте! Кто намерен следовать за пашой, переходите на другую сторону и там стройтесь во фронт, как солдаты.

Вся толпа быстрым движением повернулась и, выстроившись по порядку, обернулась лицом ко мне.

— Вот как! — сказал я: — значит, среди вас никто не желает оставаться в этой прекрасной стране с Селим-беем и заставлять здешний народ работать на вас, стряпать и кормить вас?

— Никто, никто. Ля-илля-эль-Алла!

— Как же так, паша? Должно быть вам неправду говорили. [207] Все присутствующие клянутся в верности вам. Как видно, здесь нет ни одного изменника.

— Я здесь не вижу ни своих слуг, ни денщиков, — сказал паша.

— Ага! Лейтенант Стэрс, прошу вас взять роту и выгнать на площадь всех до одного мужчин. При малейшем сопротивлении вы знаете как поступить.

— Точно так, сэр.

Стэрс отобрал людей, скомандовал и в несколько минут вся мужская прислуга паши очутилась на площадке. При них не было ни ружей, ни амуниции.

— Паша, потрудитесь спросить у них по одиночке в моем присутствии, что они намерены делать.

Паша спросил и все, кроме Серура, начали уверять, что готовы следовать за своим господином хоть на край света. Паша, указывая на Серура, сказал тогда:

— Вот главный заговорщик и бунтовщик в моем доме.

— О, на этого придется истратить всего один патрон и дело будет кончено.

— Но... ради Бога! Я надеюсь, что вы прежде произведете над ним следствие, нельзя же так, по одному моему слову!..

— Само собою разумеется, дорогой паша. Мы таких людей всегда предаем суду.

Серур и трое других, на которых указал паша, отданы под стражу.

— Ну, паша, с этим делом мы покончили. Теперь будьте так добры, скажите этим господам, что уаделайские штуки здесь решительно надо оставить и что с этих пор я здесь начальник. Если я замечу хоть малейшую попытку к измене, я их уничтожу всех до единого. Ни махдистов, ни арабистов, ни бунтовщиков я в своем лагере не допущу. Кто будет вести себя исправно и повиноваться мне, того я не обижу и другим в обиду не дам. Я взял на себя отвести их в Египет и покуда не придем в Каир, я их не оставлю. Все, что будет возможно для их благосостояния, я сделаю; но за неповиновение и за кражу оружия буду казнить.

Паша перевел мою речь, арабы в знак согласия склонили головы передо мной и через векиля и двух капитанов произнесли клятву, что будут благоговейно слушаться своего отца.

— Хорошо, — сказал я: — теперь я командую вами и на первый раз требую список ваших имен, званий и численности ваших [208] семейств. Когда представите список, я распределю носильщиков сообразно нуждам каждого и через четыре дня мы выступаем ⁹.

Бедный паша! Ясно как день, отчего, вместо десяти тысяч человек, при нем очутился один-единственный Биляль! Терпеливо и добросовестно изучив все причины этого явления, я убедился в глубочайшей неспособности этого человека науки с доверчивым сердцем управлять толпой хитрых мошенников, которые изощрились в плутовстве и обманах. В то же время я думаю, что если бы [209] даже он проник во все их козни, смело вступил в борьбу и даже сокрушил бы вожаков этой армии лжи и предательства, его положение все-таки было бы очень непрочно. Впрочем, каждый человек верен своей природе и несет последствия своих дел и суждений. Но всякий, я надеюсь, согласится, что все, сказанное мною о паше, несомненно делает величайшую честь его сердцу.

6-го апреля. — Шестьдесят пять туземцев явились сегодня в качестве носильщиков, готовых к 10-му числу. Их прислал Мазамбони.

Осман-Лятиф-Эфенди, вице-губернатор провинции, несколько лет тому назад сильно пьянствовал; но в последние годы дал зарок, совсем не пьет и так углубляется в изучение корана, что на днях не заметил как на нем платье загорелось, до того зачитался. [210]

С той минуты, как мы третьего дня затрубили сбор, произвели внезапный смотр и я довольно решительно выразил свой образ мыслей, Осман-Лятиф встрепенулся и я замечаю, что энергия бывает также заразительна, как некоторые болезни. Он вдруг собрался уходить с нами. Мать его, старушка лет семидесяти пяти, с бесчисленными морщинами на мертвенно-бледном лице, неудачно выбрала время для своего первого знакомства со мною: когда деятельность в лагере дошла до белого каления, она вдруг среди площадки упала передо мной на колени и начала что-то причитать по-арабски. Я махнул рукой и закричал: «убирайся отсюда, здесь не место для старых баб!» Она взвизгнула, подняла глаза и руки к небу и таким трагическим тоном закричала: «О, Аллах!» что чуть не погубила мою репутацию. Все видели на площадке эту изможденную, хилую женщину и громко смеялись, глядя как бедная старуха поспешно заковыляла прочь.

Укладывая свое имущество в одиннадцать вьюков, состоявших из корзин с провизией, ковров, кухонной посуды и постелей, [211] Осман-Лятиф-Эфенди все время держал книгу Корана между большим и указательным пальцами и поочередно то читал арабский текст, то взывал к арабским ларам и пенатам, заключенным в корзинах.

Вчера во время смотра я нашел сорок девять молодых людей, у которых вовсе не было оружия. Они выстроились в ряд и просили меня дать им ружья. Совсем не зная что это за народ, я послал попросить пашу сделать мне одолжение, составить список наиболее достойных, дабы дать им возможность принимать участие в обороне, когда колонна выступит в поход; но паша просил извинить его, ссылаясь на нездоровье. Бедный Казати с ним теперь не говорит, потому что сердит на пашу, за то что он не принял его сторону в деле об упомянутой выше чернокожей воспитаннице; а паша вероятно и со мной теперь не будет говорить, вследствие вчерашней переделки.

Всем им полезно будет поскорее выступить в поход. Когда паша увидит Руэнцори — Лунные горы — он придет в лучшее настроение и сейчас переменит тон.

7-го апреля. — Наконец-то египтяне серьезно принялись за сборы в путь. Я распорядился, чтобы у каждого семейства был постоянный запас съестного на шесть дней вперед, каким бы изобилием мы ни пользовались в данную минуту. Занзибарцы в конце концов поняли необходимость этой меры, хотя правда что им для этой науки потребовалось восемнадцать месяцев личного опыта и горчайших испытаний; но теперь они окончательно постигли, что в этом секрет странствий по Африке.

8-го апреля. — Люди Мазамбони, собравшиеся сюда, чтобы проводить нас и помочь нам на первое время в походе, сегодня почти целый день пляшут. Женщины из Бавиры также пришли целой толпой позабавить нас на прощанье своим пением и танцами. Тщеславие побуждает меня заявить во всеобщее сведение, что в импровизованных песнях, раздающихся в честь нас, прославляется доблесть того, кто «привел в порядок страну».

После полудня Омар, сержант суданского отряда, поднял шум из за какого-то оскорбления, нанесенного занзибарцами его жене. Так как ссора их угрожала принять серьезный характер, я велел позвать дерущихся на площадку и объявил им что если они не хотят разойтись мирно, то пусть дерутся при мне, я сам буду судить кто прав, кто виноват. Надо сказать, что Омар человек великолепного телосложения, мужественный солдат, исполнительный служака, но как он, так и провинившиеся занзибарцы очевидно [212] хватили через край местного пива и были поэтому в крайне возбужденном состоянии. Омар и его противники очень обрадовались моему предложению и громко требовали состязания. На кулаках или палками? — Палками, палками! — заорали занзибарцы и, как впоследствии оказалось, на свою голову избрали они этот способ драки.

Омар стоял настоящим гигантом, засучив свои рукава. Один занзибарец выскочил вперед и провозгласил: — Я, Асмани, из Мускати; посмотрите, добрые люди, как я сейчас уложу этого нубийца! — Раз, два, — и Асмани свалился на землю в бесчувственном состоянии. Его подняли и снесли к доктору Пэрку.

— Выходите же, кто Омаром недоволен!

Долговязый занзибарец, по имени Хаджи, вышел из рядов, размахнулся дубинкой, ударил Омара в бок; но Омар вовремя подставил свою палку, отвратил удар и Хаджи не успел опомниться как уже лежал распростертый на зеленой мураве. Раздались оглушительные рукоплескания. Присутствовавших было около девятисот человек. Злосчастного Хаджи потащили точно распоротую лошадь с испанской арены, где происходит бой быков, и отдали доктору для починки его раскроенного черепа.

— Еще кто? — на зов прыгнул из толпы коренастый, подвижный малый небольшого роста, по имени Улейя, т. е. Англия.

— Го-го, ребята, я Улейя, — смерть турецкому солдату! — В порыве беззаветной храбрости бравый парень сбросил чалму и остался с обнаженной годовой. Раз, два, три! Бедный Улейя! — Падка Омара обрушилась на его беззащитную голову с такою силою, которая сразу убила бы белокожего человека; но Улейя только упал и настолько был ошеломлен, что не мог продолжать состязания. Увидя кровь, струившуюся по его лицу, товарищи его разъярились, кинулись на Омара целой толпой и прежде чем другие успели его отнять, поколотили его таки порядочно, так что побежденные и победитель одинаково оказались избитыми и объявили себя вполне удовлетворенными таким публичным удостоверением своей храбрости. Однако ж, после перевязки все они были сданы на гауптвахту.

9-го апреля. — Сегодня вчерашние бойцы предстали перед мною. Сержанту Омару объявлено, что так как он, будучи должностным лицом, позволил себе напиться пьяным, то за это он потащит ящик с боевыми снарядами и будет до тех пор таскать его, пока у занзибарцев не заживут головы и покуда они будут отчислены из годных к службе; а ему, на это время не будет выдаваться казенный провиант. Трое других суданцев приговорены к тому же и на тот же срок, за то что во время свалки обнажили холодное оружие с целью ранить насмерть; а еще одному [213] суданцу дали двенадцать ударов палкой за то что он уже вложил патрон и хотел стрелять. Серур, слуга паши из Монбутту, с дозволения своего господина, получил двадцать четыре удара за то, что колотил дерущихся заступом, очевидно в отместку за события 5-го апреля.

Объявлено также, что завтра с утра выступаем в поход к Занзибару, что вызвало целую бурю восторженных рукоплесканий. Старшины Мпинга, Мсири, Муитэ, Малаи, Уабиасси, Мазамбони и Балегга доставили 350 носильщиков. Сегодня они собрались и все вместе пляшут, поют и угощаются.

Шукри-Ага, комендант в Мсуа, еще не пришел, хотя прислал уже своих детей и женщин.

10-го апреля. — Выступили из Кавалли и шли до Мпинги четыре часа.

Утром в 7 1/2 часов колонна тронулась из лагеря: впереди всех отряд № 1, потом паша и его люди и при них назначенное им число носильщиков.

Общий состав каравана таков:

Не было ни беспорядков, ни замешательства. Колонна подвигалась так стройно, как будто состояла из старых служак. Все холмы и возвышенности по сторонам дороги были усеяны женщинами и детьми, которые пели нам прощальные приветствия, Все имели оживленный и довольный вид. .

Капитан Нельсон, ведущий арриергард, поджег соломенный городок, в котором мы провели столько тревожных часов. Иллюминация вышла великолепная: с того места, где мы остановились полюбоваться ею, казалось, что огненные языки зажгли все небо, а облака черного дыма возвестили всей стране, вплоть до горы Пизга, что экспедиция пошла домой.

11-го апреля. — Дневали.

12-го апреля. — До Мазамбони шли четыре с половиною часа.

Продолжали путь к владениям нашего благоприятеля Мазамбони, но стройный порядок каравана в значительной мере был уже нарушен. Люди паши растянулись по дороге на несколько миль. Придется их подтянуть, во избежание несчастных случайностей. Только [214] не в здешней стороне, конечно, потому что мы тут все равно что дома, да и туземцы уже в значительной мере цивилизовались.

Нашли лейтенанта Стэрса: он наготовил бездну всяких запасов для каравана и сообщил все только самые приятные известия.

13-го апреля. — Остановка, пишу в постели и очень страдаю. Доктор Пэрк говорит что у меня какой-то «острый гастрит», из чего я заключаю, что болен воспалением желудка или чем-нибудь в этом роде. Меня лечат морфием. Первые симптомы проявились прошлою ночью, часа в 2 пополуночи. Каравану приказано остановиться и я боюсь, что остановка будет длинная. Эта невольная задержка послужит новым продлением срока для тех заблудших овец экваториальной провинции, которые узнают о нашем выступлении из Кавалли и могут принять нашу остановку за новую льготу в свою ползу.

Тут наступило для меня очень тяжелое время сильнейших физических мучений и полного изнеможения. Болящее тело крайне нуждалось в питании, а воспаленный желудок отказывался принимать пишу. Я ничего не мог есть, кроме молока, разбавленного водой, и жестокие спазмы, причиняемые процессом пищеварения, можно было утолить не иначе как подкожными впрыскиваниями морфия. В первые дни болезни преданные усилия добрейшего доктора Пэрка подавали мне надежду на скорое выздоровление и в уме моем зароились планы возвращения на родину; я занялся придумыванием всевозможных несчастных случаев в пути и тех мер, которые нужно принять для предотвращения их. Мне представлялось как Кабба-Рега, извещенный об удалении Эмина-паши, будет всеми силами стараться задержать нас; моя фантазия снабжала его сотнями ружей, тысячами копий и многочисленными союзниками, вооруженными высокими уахумскими луками. Далее я воображал себе, как мы встретимся с воинственным и храбрым племенем Уасонгоры, о котором я слыхал в 1875 году, или с Уанианкори, у которых король именуется «Львом», и которые день и ночь преследуют караван и беспрестанно выхватывают из ваших рядов ту или другую жертву. Потом мне грезился переход через Нил под градом стрел, встреча с враждебным племенем Карагуэ, которому помогают Уаганды; словом, мне уже чудилось как наша колонна, ежедневно теряя часть своих сил и доведенная до одной горсти людей, после бесконечных стычек, приходит в Мсалала и рассказывает мистеру Маккэ, миссионеру, все ужасы, чрез которые мы прошли и чуть не все погибли. Беспомощно лежа в постели, прислушиваясь к шороху и рокоту окружавшего меня большего лагеря, я так живо переживал в воображении эти бедствия, что сам чувствовал [215] необходимость так или иначе противостоять такому настроению; но тотчас же снова мысленно устремлялся в какую-то беспрерывную битву, совершал стратегические переходы у подошвы снеговых гор, выбирал благоприятные пункты, вторгался в ограду неприятельского селения и на каждый выстрел отвечал двумя меткими выстрелами. То я лез на холм и оттуда наносил врагу такой урон, что он с ужасом прекращал свое преследование; то искал брода через широкую реку и, не найдя его, пускался вплавь, расставив по берегу засады для прикрытия переправы; то наскоро строил зерибы и с отчаянной энергией призывал к этой работе всех, всех годных, даже женщин, а искусные стрелки наши все время поддерживали меткий ружейный огонь; то чудились мне голоса Стэрса, Нельсона, Джефсона, Пэрка, ободрявшие людей, и казалось, что они душу свою полагают за народ, вверенный нашему попечению; то на опушке тропического леса происходили эти стычки и мы, не обращая никакого внимания на чудную красоту цветов, на тенистую прохладу и на быстрые ручейки, только и думали о кровавой расправе. Думая и передумывая о таких вещах, я доводил себя до сильнейшей лихорадки, начинался жар, я терял сознание, бредил, и доктор, покачивая головой, опять вливал мне в рот успокоительную микстуру.

И это были далеко не единственные причины, мутившие мой отуманенный рассудок. Каждое утро я выслушивал обычный рапорт о тайных заговорах, о смутах и кознях, и о том как, неизвестно для чего, иные люди находили адское наслаждение в том, чтобы предсказывать остальным самую жестовую участь. Носились слухи, что на нас идут войной уаделайские мятежники, а из лагеря между тем каждую ночь совершались побеги, так что насчитывалось уже до восьмидесяти беглецов. Потом кто-то стал распространять фантастические рассказы о том, что на пути нас ожидают все ужасы голодной смерти, что мы пойдем такими странами, где ничего нет, кроме травы, и этими россказнями так напугали людей, что произвели нечто в роде паники и мне советовали поскорее предпринять что-нибудь, говоря, что иначе пожалуй все разбегутся.

Паша открыл, что распространением подобных слухов очень деятельно занимается один из его людей; он распорядился схватить этого человека, предал его суду, уличил, приговорил к расстрелянию и прислал за взводом стрелков чтобы казнить его. — Не посылайте занзибарцев! — удалось мне шепнуть Стэрсу: пускай паша расстреливает своего преступника своими же людьми. Если ему понадобятся люди для его личной безопасности, дайте ему наших; но мы пришли сюда для охраны, а не для казней. — Но своим [216] людям паша не решился доверить выполнение приговора и потому преступник остался жив.

Потом мне рассказали, что слуга вице-губернатора застрелил мирного туземца, находя что бедняк не довольно проворно доставляет ему топливо. — Закуйте в цепи этого свирепого раба, — сказал я, — но не убивайте его. Напротив, кормите хорошенько, чтобы он пригодился в походе: мы дадим ему нести ящик запасных патронов.

— Через несколько дней немного уже останется офицеров, — говорил Нельсон: — все разбегаются и мы для них только понапрасну потрудились.

— Пусть их бегут! возразил я: коли не хотят идти за своим пашой, оставьте их в покое.

Но тут мне доложили, что Рехан с партиею из двадцати двух человек бежал, украв несколько наших ружей.

— Ну теперь, милый мой Стэрс, берите человек сорок отборного народу и марш на Нианзу. Вы застанете беглецов в лагере на самом берегу. Идите тайком, будьте очень осторожны, нападайте как можно внезапнее и быстрее, и приводите их обратно. Они украли ружья и следовательно подлежат полевому суду.

На четвертый день лейтенант Стэрс возвратился и благополучно привел пленников, в числе которых находился и зачинщик Рехан.

Собрался офицерский суд, вызвали свидетелей и из дознания выяснилось, что вслед за бегством этих людей должно было последовать через два дня поголовное выселение всех суданцев, мужчин, женщин и детей; что они заранее сговорились овладеть нашим оружием, так чтобы, когда придет Селим-бей, которого ожидали со дня на день, мы не были в состоянии оказать им продолжительного сопротивления. Доказано, что Рехан начал мутить народ с того самого дня как стало известно, что я захворал; он начал с того, что выдумывал самые дерзкие небылицы касательно наших жестокостей с людьми на походе; рассказывал, будто бы каждого суданца, — солдата или офицера все равно, — заставляют носить на голове страшные тяжести, вовсе не кормят и принуждают питаться травой. Окончательное падение экваториального правительства произошло именно из-за скандальных сплетен, распускавшихся одним египетским чиновником, и еще одним поручиком.

Вызваны были солдаты и офицеры, служившие у паши и они клятвенно подтвердили все что слышали от Рехана. Таким образом набралась целая масса показаний, вполне последовательных и несомненных, из которых выяснилось, что Рехан предавался преступным деяниям, противным дисциплине и сознательно подвергал [217] опасности как членов экспедиции, так равно и людей, вверенных ее попечениям. Во-вторых, доказано, что Рехан присвоил себе несколько ружей, принадлежащих экспедиции, с намерением присоединиться к Селим-бею, и вместе с ним обратить наше оружие и патроны на погибель людей, от которых ни он, ни его товарищи, ничего кроме добра не видали. В-третьих, его уличили в том что он совратил несколько женщин из гаремов египетских офицеров. В-четвертых, он провинился в дезертирстве; и в-пятых, во время бегства из лагеря, застрелил нескольких мирных туземцев, наших союзников. Суд постановил, после каждой из рубрик в отдельности, что Рехан достоин смерти.

Я пробовал говорить, что можно бы смягчить ему наказание, например заковать его в цени, или надеть ему колодку на шею, а на голове велеть таскать ящик с патронами; но суд был неумолим. Тщательно пересмотрев дело и я подписал приговор и велел собраться всем, для выслушания обвинений, доказательств и приговора.

Меня на кровати вынесли и поставили перед народом и хотя всем присутствовавшим казалось, что и я очень скоро переселюсь в тот темный и неведомый мир, «откуда нет возврата», однако я собрался с силами и обратился к осужденному с следующими словами.

— Рехан, оба мы пред лицом Бога; но в книге судеб написано, что ты прежде меня сойдешь в могилу. Ты злой человек, недостойный дышать одним воздухом с другими людьми. Я застал тебя невольником у Аваша-Эфенди, сделал свободным человеком, поставил наряду со всеми солдатами. Помню я как в лесу, когда наши товарищи вымирали от изнурения и голода, я просил тебя помочь нам нести боевые снаряды для твоего паши; и ты тогда согласился таскать вьюки, за жалованье. Когда мои люди поправились, тебя избавили от вьюка. Когда ты хворал, я заботился о тебе и давал тебе снадобья, от которых ты выздоровел. Ты знал, что мы трудились и терпели всякие бедствия только для того, чтобы доставить порох и патроны для вас, для твоих же товарищей. Когда мы сделали свое дело, тогда почернело твое сердце и ты стал замышлять нашу погибель. Ты хотел отнять у нас средства к возвращению домой; ты всячески старался повредить нам, клеветал на нас, наговаривал по злобе всякую неправду. Ты проникал в жилища египтян и сманивал их женщин; ты убивал безвинных друзей наших, которые даром кормили нас в продолжении трех месяцев. За все это ты заслужил смерть, чрез повешение на этом дереве. Так постановили люди, бывшие прежде твоими товарищами. [218] Они рассмотрели твое дело с терпением, добросовестно и справедливо, и все единогласно решили, что ты должен умереть.

Но я хочу еще раз попробовать, нельзя ли сохранить тебе жизнь. Оглянись вокруг, посмотри на всех, с кем ты прежде вместе ел и пил. Если между ними найдется хоть один, который замолвит за тебя слово, ты останешься в живых.

— Как вы скажете, суданцы и занзибарцы? Этому человеку жизнь или смерть?

— Смерть! единогласно решила толпа.

— И так — «Ялла рабуна»! Отойди к Богу.

Суданцы, с которыми он столько раз болтал у костра и по-братски жил в лесу, выступили вперед, схватили его, — а занзибарцы накинули ему петлю на шею. Один влез на дерево. и перекинул конец веревки, за который добровольно ухватились сотни рук; по данному знаку стали тянуть и Рехан на веки замолк, повиснув между землею и небом.

— Распорядитесь, мистер Стэрс, чтобы по всему лагерю дали знать людям Эмина-паши: пусть придут взглянуть на умершего Рехана и хорошенько подумают об этом серьезном деле. Дай им Бог исправиться!

Вечером мне стало гораздо хуже и несколько дней потом казалось, что мало надежды на мое выздоровление. Потом серьезно захворал наш добрейший доктор, — у него открылась злокачественная лихорадка, от которой так часто умирают на атлантическом побережье Африки. Он пролежал долго и мы очень за него боялись; но Эмин-паша, который тоже доктор медицины и в прежнее время практиковал, на сей раз сам принялся за лечение своего коллеги и очень помог ему. Тогда заболел Моунтеней Джефсон, и так тяжело, что однажды ночью совсем отчаялись спасти его. Говорили, что у него началась спячка, но тут уж наш бесценный доктор Пэрк не выдержал: с помощью других, он кое-как встал с постели, приполз к больному и бесчувственному другу и употребил все свое искусство и таки разбудил его. Уничтожив таким образом наши главные опасения, он не унялся, потребовал чтобы его привели ко мне, облегчил мои спазмы и только тогда согласился опять лечь. Так проходили эти тягостные дни.

29-го апреля я мог уже сидеть в постели и с того дня до 7-го мая понемногу поправлялся, хотя состояние моего языка все еще указывало на то, что слизистые оболочки желудка не пришли в порядок и воспаление продолжается.

3-го мая. Туземцы, жители одного из приозерных округов, принесли мне две связки писем; так как все они были писаны [219] по-арабски, я отослал их к паше. Вслед за тем пришел сам ваша и пожелал меня видеть. Поздоровавшись, он сказал мне, что с почтой произошло недоразумение: одна связка писем адресована в Уаделаи и послана из нашего лагеря несколько дней назад, а другая связка пришла из Уаделаи.

Так как мне не было известно, что со дня нашего прихода к Мазамбони отсылали почту, я заключил, что эти письма посылались тайно и по всей вероятности с злым умыслом против нас.

Мы на военном положении, паша, и с вашими людьми очевидно находимся во вражде, а потому я вас попрошу, будьте так добры, вскройте пакеты и прочтите мне некоторые из этих писем; на войне, знаете ли, такие вещи дозволяются.

Первое письмо было от Шукри-Аги к приятелю его, Селим-бею. Это было милое, приветливое письмо, выражавшее надежду, что они скоро увидятся, и в нем не было ни слова, ни намека на что-либо предательское или нечестное.

Второе было от Ибрагима-Эфенди-Эльгам, одного из капитанов на службе у паши, бывшего в это время с нами в лагере. Он писал:

“Я надеюсь, что ты пришлешь нам пятьдесят солдат, как только получишь это письмо. Мы уже тронулись в путь, но задержались и на несколько дней остаемся еще здесь. Молю тебя, во имя Аллаха, не откладывай присылки людей, ибо с их помощью можно на разные лады задержать дальнейший поход экспедиции, но если бы ты сам пришел с двумя сотнями солдат, мы могли бы добиться всего чего хочешь ты, и я. Друзья наши с нетерпением ожидают от тебя известий каждый день. Поспешить необходимо".

— Вот так открытие, паша! Теперь по крайней мере убедились ли вы, что эти люди неисправимые предатели?

— Да, этого я никак не ожидал от Ибрагима-Эфенди-Эльгам... Я всегда был так добр к нему! Что до Селим-бея, я понять не могу, чего он добивается?

— Вот в чем дело, паша. На самом-то деле почти никто из них не хочет идти в Египет. Даже и Селим-бей, не взирая на все его клятвы, никогда и не думал доходить до Египта. Сопровождать нас они не прочь, но только до такого места, где будет много хлеба и скота и не будет никакой опасности со стороны махдистов. Там они вам скажут, что очень устали и если пойдут дальше, наверное умрут на ходу; и вы переговорив со мной дали бы им пороху и патронов, и обещали бы впоследствии прислать еще столько же. Но как бы вы ни были щедры, им этого покажется мало. Они станут говорить, что у них и ружей мало, и до [220] тех пор будут выражать неудовольствие, покуда не завладеют всем нашим оружием, и даже всем, что у нас есть. Подождите минуту, паша, я вам всю их механику раскрою.

Когда, в январе нынешнего года, я послал мистеру Джефсону приказание возвращаться ко мне, нет сомнения, что по всем вашим поселениям, вплоть до самых северных станций, разнеслась весть, что я пришел со всей экспедицией и запасами. Они отлично знали, хотя и притворялись будто не верят этому, — что Хедив через меня прислал вам боевых снарядов. Но они поняли также, что от меня ничего не получат, иначе как по вашему приказанию. Но так как Джефсон от них бежал, и привез мне известие о том что вы лишены власти и свободы, то и вашего приказания при таких обстоятельствах было бы недостаточно. Вот они, зная ваш незлобивый нрав, и отправили к вам депутацию, поручив ей целовать ваши руки и выражать свое раскаяние и сожаление: они рассыпались в извинениях, наобещали вам с три короба, вы всему поверили и в знак полного прощения сами пришли с ними и представили их мне. Вы просили дать им время собраться с нами в поход; я согласился. Но уходя они не утерпели, попались искушению и таки стянули одно ружье. Если они думали идти с нами зачем же им было это ружье? Ведь они отправлялись на пароходе и оно могло только стеснять их понапрасну. Затем, вероятно, беспрестанная вражда партий и усиление то той, то другой, задержало их дольше чем они думали, и их ссоры и смуты избавили нас от необходимости прибегать к крайностям.

С тех пор, как я выслушал отчет мистера Джефсона и ваши собственные рассказы, которые гласят почти тоже, а потом еще различные версии Аваша-Эфенди, Осман-Лятифа-Эфенди, и занзибарцев, я давным-давно решил, как надо поступить. На этот народ нельзя действовать ни рассуждением, ни поучениями, для этого они слишком тупоголовы и слишком одичали от постоянного вранья. Они способны понимать только то, что непосредственно действует на их чувство, и чтобы пронять их, надо колотить очень сильно. Когда я в должной мере постиг их натуру, я начал догадываться, какими способами можно на них воздействовать. Мне представлялось до шести разных метод, по-видимому вполне возможных к исполнению, но каждая из них упиралась в неодолимое препятствие. Паша, вы не догадываетесь какое это было препятствие?

— Нет, не догадываюсь.

— Этим препятствием, представлявшимся в конце каждого из моих правильных измышлений, были вы сами, паша. [221]

— Я! как же это так?

— С 5-го апреля вы перестали быть таковым, но до тех пор я не мог привести в исполнение ни одной меры, не спросясь вас. В наших глазах вы все еще были пашой, губернатором, начальником этих людей и мне нельзя было предлагать вам воевать с ними. Ведь вы им беззаветно верили! Каждый день вы говорили: они придут! — но вам ни разу и в голову не пришло подумать, — а что они сделают, когда придут и увидят, что их втрое больше чем нас? Если бы они действительно пришли до 5-го апреля, я намерен был отделиться от вас и стать лагерем, укрепившись тщательнейшим образом, миль за семь или за восемь от вас. Все наши сношения я хотел ограничить письменными сообщениями и каждый день уходя вперед на сутки, посылать вам проводников, которые указывали бы вам дорогу к нашему вчерашнему лагерю. И я решил никого из ваших не подпускать к себе на ружейный выстрел.

С 5-го апреля, однако ж, это все изменилось. Теперь с моей стороны было бы непростительно отделяться от вас, потому что и я и мои офицеры вполне убедились, что у вас никого нет: ни солдат, ни слуг; что вы в сущности один. А потому я предлагаю вот что: если Селим-бей придет, не подпускать ни его, ни одного из его солдат с оружием в руках к нашему лагерю. Задолго до того как они подойдут, мы должны выйти на дорогу, занять позицию, и если по первому нашему требованию они не сложат оружия, — ну тогда пусть не прогневаются, мы им не спустим. С 5-го апреля, видите ли, я даже очень желал, чтобы они пришли. По моему уж пора было бы хорошенько проучить этих негодяев и довести их до того состояния порядка и дисциплины, в каком они были, прежде чем Арабы, Махди и прочие проходимцы сбили их с толку и приучили бунтовать беспрестанно. И так, если они придут, первым делом необходимо их обезоружить. Все их ружья сложить, запаковать в виде вьюков, раздать нашим носильщикам: мы и будем их нести. Лагери их следует располагать не ближе 250 сажен от наших. Чем дальше они будут уходить от Уаделаи, тем легче нам будет с ними ладить и наконец можно будет постепенно возвращать им оружие, так что под конец они могут приносить пользу и себе и нам.

На другой день после того как мы пришли к Мазамбони, явился наконец Шукри-Ага, комендант Мсуа. Он вышел из своего укрепления с двадцатью солдатами; когда он дошел до Кавалли, на плато, их осталось только десять, а когда пришел к нам в лагерь, при нем было всего двое: трубач, да знаменосец. [222] Остальные разбежались, покинув своего начальника на произвол судьбы. Комментарии излишни.

Сегодня 7-е мая. — Вечером при мне говорили, что в приозерном лагере собрались значительные силы. Вот уже четыре дня как там идут деятельные приготовления к походу. Мы выступаем завтра. Уже 110 дней как мы находимся в здешних местах, с 18-го января. Если экваториальные войска захотят идти с нами, им всегда легко будет догнать нас, а коли я увижу что они в самом деле желают за нами следовать, то я не прочь дать им еще некоторое время на сборы.

7-го мая я поручил лейтенанту Стэрсу зарыть двадцать пять ящиков патронов под полом его квартиры, на тот случай, если мятежные офицеры придут выразить искреннее раскаяние, и попросят позволения остаться у Мазамбони, так чтобы у них были средства к обороне. Стэрс исполнил это поручение вполне хорошо и секретно.

8-го мая. — Я был еще так слаб, что не мог пройти пешком более сотни шагов, а потому меня положили в гамак и понесли перед фронтом, впереди колонны. Мы направлялись сначала к западу, на несколько миль; потом, свернув с прежней дороги к лесу, пошли на юг, по торной дороге, огибавшей западные склоны гор, известных под именем Ундуссумы. Шли между роскошных нив и плантаций селения Бундегунды. Кукуруза и бобы были великолепны и расстилались далеко по долам и полям, представляя цветущую картину необычайного изобилия, На египтян и их свиту это производило глубокое и очень благоприятное впечатление, да и мы любовались на редкое плодородие почвы и на общие признаки благосостояния этого округа. Одною из причин его был именно горный кряж, служивший этой местности защитою от холодных ветров с озера.

Пройдя с час времени за пределами плантаций Бундегунды и вступив в другие, не менее цветущие и обработанные поля, мы расположились лагерем, или лучше сказать просто заняли селение Буниамбири, которое Мазамбони распорядился очистить собственно ради нашего удобства.

Так как нас провожал сам Мазамбони с тремя сотнями своих воинов, то само собою разумеется, что всем членам нашей колонны было предоставлено располагаться совершенно по своему усмотрению и пользоваться всем, что нашлось на полях и огородах. Таким образом люди объедались спелыми бананами, зелеными бобами, ямсом, бататами, колоказией и пр. В награду за постоянные услуги и широкое гостеприимство, мы отдали Мазамбони сорок голов скота и шестнадцать слоновых клыков, весом больше пятидесяти фунтов в каждом. Однако же, к стыду моему, [223] Мазамбони пожаловался мне, что его людей задерживают и обращают в рабов, так что пришлось лейтенанту Стэрсу и его товарищам офицерам лично провожать старшину по всем деревням, чтобы вместе с ним разыскать этих людей, выручить их и возвратить ему. Впрочем, это черта чисто египетская: все они считают каждую оказанную им услугу за нечто должное, как дань своим добродетелям и прелестям, которые может быть и существуют, но их что-то не видать.

Под вечер явились три солдата и Аюб-Эфенди, египетский чиновник, и принесли письма от Селим-бея. Они передавали нам такие удивительные вести, что их стоит пересказать. Офицеры и солдаты экваториальной провинции очевидно совсем сошли с ума, либо вовсе неспособны понимать, что за человек бывший их паша и губернатор.

Они рассказывали, что Фадль-Эль-Мулла-бей и его сторонники были одно время склонны исполнять все приказания Эмина-паши и мои собственные, передаваемые через Селим-бея-Матора, и по-видимому они тогда деятельно готовились к отъезду. Селим-бей на пароходах «Хедив» и «Нианза» перевез весь гарнизон из Дуффлэ в Уаделаи, чем сразу нарушил данные нам обещания и пренебрег приказами, которые поклялся исполнить буквально, когда мы снабжали его инструкциями. Напомню, что мы велели ему начать переправу людей из Уаделаи к приозерному лагерю, с тем, что мы будем помогать им перетаскивать тяжести с озера на плато, а пароходы, между тем, займутся транспортированием по озеру, покуда гарнизоны из северных станций будут сухим путем перевозить свои семейства в Уаделаи. Таким образом мы понапрасну простояли с 25-го февраля по 8-е мая у озера, девяносто два дня сряду поджидая хоть кого-нибудь из них в доказательство того, что они серьезно намерены уйти вместе с нами.

Покуда Селим-бей перевозил гарнизоны с их семействами из северных поселений в Уаделаи, он сам того не подозревая способствовал усилению своих противников, то есть партии Фадль-Эль-Мулла-бея, и когда все были в сборе, Фаддь-эль-Мулла решился сбросить маску. Поздней ночью он привел своих сторонников к складам боевых снарядов, они ограбили дочиста все что там было и ушли из Уаделаи на северо-запад, в округ Макараке. Когда Селим-бей проснулся на другое утро, оказалось, что с ним осталось всего 200 человек офицеров, солдат и писарей, все склады и магазины дусты, а из боевых снарядов только и остались те сорок патронов на человека, которые были розданы людям за несколько дней перед тем. Горько сетуя на свою судьбу [224] и проклиная неудачу, он стал сажать своих людей на пароходы и отплыл в Мсуа, куда и прибыл 22-го апреля, стараясь как можно дальше уйти на юг, во избежание махдистов. Он поспел бы еще присоединиться к нам, если бы его неповоротливый ум сохранил способность соображения. В один час можно было набрать в покинутом селении достаточно топлива и через девять часов его караван мог бы на пароходах достигнуть нашего приозерного лагеря. Но он только 7-го мая вспомнил о существовании экспедиции и своего паши и продиктовал ко мне письмо, которое при чтении решительно возбуждает только улыбку.

Там, между прочим, сказано: «мы желаем знать, правда ли что вы превращаете египетских офицеров и солдат во вьючных скотов. До нас дошли слухи, что вы жестокосердно на всех навалили тяжести и обратили солдат в носильщиков. Это очень стыдно и мы строго расследуем это дело».

Но было и другое письмо, в совершенно ином духе: там рассказывалась измена Фадль-Эль-Муллы, который его обманул и покинул, и слезная просьба к нам, чтобы мы подождали его и людей его, а иначе они погибнут. У них всего только по сорока патронов на человека и если Кабба-Рега нападет на них, им невозможно спастись.

Мы позвали солдат и они рассказали все в подробности. До Мазамбони их шло двадцать человек, но только эти трое вызвались догнать нас. Они тоже очень униженно просили еще подождать. Мы с пашой обменялись взглядом.

— Но, друзья мои, — сказал я, — почем же мы знаем что Селим-бей в самом деле хочет придти?

— Нет, теперь-то он уж наверное придет.

— Так чего же он дожидается в Мсуа? Отчего не сам приплыл на пароходе к нашему приозерному лагерю? Ведь это всего в девяти часах пути.

— Дезертиры сказали ему, что вы уже ушли.

— Ему бы не трудно было догнать такой большой караван как наш; с ним-то ведь народу не много.

— Да у него все неудачи. Слишком много советников у Селим-бея, а египетские чиновники наполняют его уши всяким вздором. Он-то честно хочет уйти из этой страны, да те нас смущают своими лживыми рассказами.

— Ну, а нам нельзя дожидаться Селим-бея. Я пойду вперед потихоньку, часа по два в день. Мне приходится держать народ на походе, не то они оставят пашу одного. Когда переправимся чрез реку Семлики, выберем местечко на той стороне, отдохнем [225] там несколько дней, а там опять пойдем дня два, и снова остановимся. Коли Селим-бей в самом деле захотел уходить, он нас скоро перегонит; да к тому же, мы когда придем к реке, пошлем ему проводника, с помощью которого он в четыре дня пройдет то пространство, на которое мы употребим двенадцать дней. Вы отнесете ему письмо, в котором паша все это напишет. Но только на пути вы постарайтесь как можно дружелюбнее обходиться с туземцами, не то вам от них никакой помощи не будет.

В числе египтян, бывших с нами в лагере, находился некто Али-Эфенди, капитан, страдавший болезнью сердца. Он давно уже был болен. У него было девять слуг, девять служанок и в добавок ему одному пришлось назначить двенадцать носильщиков, а багаж его состоял из двадцати вьюков. Он не мог пройти пешком и ста шагов, а маленький шестилетний сын его был так слаб, что тоже не мог ходить. Поэтому он потребовал на свой пай еще шестерых носильщиков, и у нас не осталось ни одного свободного, так что из-за одного Али-Эфенди пришлось бы ежедневно силою привлекать для этого туземцев со стороны. Мы старались убедить его воротиться, потому что он через несколько дней наверное умер бы на походе; но он ни за что не хотел возвращаться один, без своего семейства, состоявшего из пятнадцати человек; тогда мы поручили его и его свиту попечениям гонцов Селим-бея, которые взялись препроводить этот караван к своему начальнику.

К этому тупоголовому и неповоротливому командиру суданского отряда Эмин-паша написал письмо, а я, согласно обещанию, выслал ему проводников; но как мы не ползли, как ни медлили в пути, проходя не больше трех часов в день в продолжении целого месяца и беспрестанно останавливаясь, о Селим-бее мы больше ничего не слыхали. Что с ним сталось — неизвестно и трудно было бы угадать. Это был один из тех людей, с которыми сговориться невозможно, потому что они совершенно недоступны никакой логике, ни здравому смыслу. Он не был ни зол, ни хитер, но до такой степени туп, что приказание только тогда находило доступ к его сознанию, когда за ним непосредственно следовала грубая угроза, с перспективою явного насилие, но с другой стороны он занимал такое высокое служебное положение, и был притом от природы настолько храбр, что подобные приказы и острастки по отношению к нему были не применимы. Мы знали, что убедить его невозможно, принудить и того менее, а потому оставили его в покое.

Комментарии

9. Список людей Эмина паши, 5 апреля 1889 года.

*) Этот список не полон: мусульмане вообще терпеть не могут, когда их женщины показываются посторонним лицам, а иные притворялись даже что вовсе не понимают для чего составляются списки.