СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕНРИ М. СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

ИСТОРИЯ ПОИСКОВ, ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОТСТУПЛЕНИЯ ЭМИНА ПАШИ, ПРАВИТЕЛЯ ЭКВАТОРИИ

ВЕЛИКИЕ ЛЕСА ЦЕНТРАЛЬНОЙ АФРИКИ

Суждения об Африке профессора Друммонда. — Размеры великого леса. —   Растительность. — Насекомые. —  Описание деревьев и пр. — Дикарские племена и способы их питания. — Первобытный лес. — Кустарник или молодятник. — Лесные расчистки: чудеса растительной жизни. —  Странное ощущение уединенности. — Лесная гроза. — Тропическая растительность по берегам Арухуими. — Осиные гнезда. — Лес, как подобие человеческой жизни. — Несколько лесных тайн. — Лесная дичина. — Почему мы не охотились за зверьми. — Птицы. —   Обезьяны. — Гады и насекомые. —  Мелкие пчелы и жуки. — «Джиггер». — По ночам тревоги от падающих деревьев и т. д. —  Чимпанзе. — Самая дождливая область на земном шаре. — Итури или Верхняя Арухуими. —  Человеческие племена и их наречия. —  Черты наружности, нравы и обычаи. —   Различие в цвете кожи. — Беседа с пленными в Энгуэддэ. — Карлики Уамбутти; их жилища и образ жизни. — Карлики Батуа. — Жизнь в лесных селениях. — Двое египтян взяты в плен карликами в форте Бодо. — Яд, употребляемый для стрел. — Как мы лечили раны, причиняемые стрелами. — Дикие лесные плоды. —  Домашние животные. — Болезни занзибарцев и мади. — Железная дорога через Конго и лесные продукты.

Один английский профессор, имеющий право выставлять после своей фамилии несколько заглавных букв, обозначающих, что он член многих ученых обществ, притом талантливый писатель, одаренный редкою способностью описывать чрезвычайно живо, написал книгу, в которой, признавая себя «второстепенным путешественником», он однако же счел себя в праве произнести следующее смелое суждение об Африке:

«Покройте береговую полосу грубой травой желтого оттенка, с разбросанными по ней редкими пальмами, рассыпьте в этой местности несколько бедных деревень, населите ее леопардами, гиенами, крокодилами, бегемотами; оденьте следующую затем горную равнину бесконечным лесом, только не тем величавым тенистым [89] лесом, который мы видим в Южной Америке, и не сплошным джонглем, как в Индии, но редким, чахлым лесом с низенькими деревьями, недоросшие стволы которых, покрытые скудною листвой, не защищают от тропического солнца...» — Да, в таких деревьях даже и нет ничего такого, что напомнило бы о тропиках. —  «День за днем бродя по таким лесам, вы только по климату можете догадаться, где вы находитесь...» «Волшебные чащи папоротников и пальм, роскошные лианы, ниспадающие причудливыми фестонами, заслоняющие путь и наполняющие воздух благоуханием своих великолепных цветов, рои блестящих насекомых, стаи птиц с ярко окрашенными перьями, попугаи, обезьяны, скачущие в широколиственных шатрах, — все это в Африке неизвестно».

«Раз в неделю можете увидеть пальму; в три месяца раз встретите группу обезьян; цветов в сущности очень мало; деревья жалки и, говоря по совести...» Но, довольно, впрочем; если такое описание добросовестно, то не лучше ли читателю захлопнуть мою книгу и дальше не читать, потому что в предстоящей главе я намерен именно доказать, что решительно ни в чем не согласен с ученым профессором касательно взглядов его на тропическую Африку.

До сих пор мы прошли лесами центральной Африки на протяжении 1.670 миль и можем поклясться, что выше приведенные описания профессора Друммонда также похожи на тропическую Африку, как утесы Девоншира, болота Йоркшира или приморские дюны близ Дувра похожи на прелестные пейзажи средней Англии, на густолиственный Варвикшир, на сады Кента или на очаровательные долины британского острова. Область Ниасса не есть Африка, а только Ниасса. Точно также мы не считаем типическим образцом Африки ни пустынь Масаи, ни степей Калахари, поросших сухощавым кустарником, ни волнистых зеленых лугов Усукумы, ни жидких перелесков Униамуэзи, ни равнин Угого, желтая почва которых ничего не производит, кроме акации, — каждая из этих стран представляет собою лишь участок громадного материка, занимающего несколько различных климатических поясов. Африка только втрое обширнее Европы, но бесконечно более разнообразна. Тут и пустыннейшая из пустынь —   Сахара, и степи восточной России в земле Масаи и в некоторых частях южной Африки, и Кастильское плоскогорье — в Униамуэзи, и лучшие части Франции в Египте, и Швейцария в Уконджу и в Торо, и Альпы — Руэнцори; в бассейне Конго, пожалуй, целая Бразилия, а самая река Конго стоит Амазонки с ее [90] громадными лесами. Этот-то дремучий лес центральной Африки я и намерен здесь описать.

Наибольшее протяжение этого леса, начиная от Кабамбаррэ в южной Маньюме до Бегбомо в западном Ниам-Ниаме, равняется 621 миле; средняя ширина его 517 миль, что составляет сплошную массу леса на пространстве 321.057 квадр. миль (или 840.000 квадр. километров). В этот счет не входят все те участки леса, которые заливами и зубцами врезываются в луговые равнины, а также и те широкие полосы леса, которыми окаймлены речные русла и покрыты низменности бассейнов рек Люмани, Люлюагу, Уэлле-Мубанги и самого Конго, от Болобо до притока Лойки.

По рекам Конго и Арухуими мы имели возможность проникнуть довольно далеко в глубь этого первобытного леса. Поэтому я намерен говорить только о той его части, которая простирается от Ямбуйи под 25^о 3 1/2' восточной долготы, до Индесуры под 29° 59', следовательно, по прямой линии, на протяжении 326 1/2 английских миль.

Взглянем же на этот лес не с научной точки зрения, не ради изучения его пород и продуктов, а только для того, чтобы получить о нем некоторое внешнее представление. Он так громаден и так разнообразен, хотя и везде одинаков в некоторых отношениях, что подробное его описание заняло бы множество книг и надолго дало бы занятие целому легиону специалистов. Нам недосуг всматриваться в почки, цветы, плоды и иные растительные чудеса, подмечать различие в коре и листьях тех или других гигантских деревьев, сравнивать между собою источаемые ими различные смолы, разбирать которая из них тусклая, а которая стекловидная, которая падает молочными каплями, а которая янтарными шариками или опаловыми лепешечками; мы не будем наблюдать трудолюбивых муравьев, быстро бегающих вверх и вниз по древесному стволу, каждая морщина или трещина которого представляется долиной или холмом для этих полчищ насекомых, и не станем выжидать покуда с противоположной стороны подоспеют такие же полчища красных муравьев и начнется между ними ожесточенная война. Нам не время также рассматривать это громадное упавшее дерево, с течением времени сделавшееся скважистым и бурым как старая губка, тем более, что теперь оно стало уже вовсе не деревом, а просто местом жительства бесчисленных племен насекомых; энтомолог дорого дал бы за такое старое бревно: приложите ухо, слышите какой там внутри гул и стрекотанье? Это возятся и жужжат насекомые всевозможных форм и размеров, окрашенные в густые и яркие цвета с металлическим блеском: они с увлечением занимаются [91] своими делами, вполне наслаждаются своей короткой, но полною жизнью, и ненасытны в своих грабительских набегах: вечно они куда-то бегут, нападают, дерутся, отнимают, тащат, строят, всюду залезают, всюду кишат. Попробуйте положить руку на дерево, или растянуться на земле, или присесть на обломившийся сук, и вы постигнете какая сила деятельности, какая энергическая злоба и какая истребительная жадность вас окружает. Откройте записную книжку тотчас на страницу сядет дюжина бабочек, пчела вертятся над вашей рукой, другие пчелы норовят ужалить вас в самый глаз, оса гудит перед ухом, громадный слепень снует перед носом, целая стая муравьев ползет к вашим ногам: берегитесь, передовые уже залезли вам на ноги, быстро взбираются на верх, того и гляди запустят свои острые челюсти в ваш затылок... О горе, горе!

И все-таки во всем этом бездна красоты, — только не следует ни лежать, ни сидеть на этой преисполненной жизни почве. Это не еловые перелески и не подчищенные рощи английских парков, a тропический мир: если хотите насладиться им, надо быть постоянно в тихом движении.

Вообразите себе пространство величиною со всю Францию вместе с Пиренейским полуостровом, густо усаженное деревьями вышиною от 20 до 180 футов, лиственные шатры которых так сплелись и перепутались, что ни неба, ни света Божьего не видать, и каждое из деревьев толщиною от нескольких вершков до четырех футов в поперечнике. С одного дерева на другое перекидываются лианы, образующие канаты от двух до пятнадцати дюймов толщины: они вьются на верх, спускаются фестонами, зубцами, бахромой, образуя то букву W, то букву М, обвиваются вокруг древесных стволов плотными, сплошными спиралями, до самых вершин, и оттуда ниспадают гирляндами великолепных цветов и причудливых листьев, которые, перепутываясь с древесною листвой окончательно заслоняют собою солнце. С высочайших ветвей эти цветущие канаты сотнями спускаются почти до земли, и концы их распускаются в целые кисти тончайших почек или волокон, — это воздушные корни эпифитов; другие, еще более тонкие разветвления располагаются сквозными плетенками и кружевами по концам. Теперь представьте себе что поперек всех этих висячих лиан перепутались в величайшем изобилии и беспорядке множество других, которые тоже перекидываются с дерева на дерево и перекрещиваются с первыми во всех возможных направлениях; на каждом разветвлении и на каждой горизонтальной ветви [92] посадите гигантские лишайники, величиною с крупный кочан капусты, и другие растения, с листьями, похожими то на копья, то на слоновые уши, потом всевозможные орхидеи и поверх всего, легким кружевным вуалем раскиданные, прелестнейшие ваи папоротников. Кроме того, древесные ветви, побеги и самые лианы покрыты густым слоем мха, вроде зеленого меха. Там где лес сплошной, непроницаемый, почва одета частою порослью фринии, амомы и низким кустарником; но там где молния (что нередко случается) сразила вершину гигантского дерева и солнечный свет ворвался в брешь, или же она расколола ствол сверху до низу, или обожгла его и дерево высохло, или наконец бурей выкрутило несколько деревьев с корнями, там тотчас образуется между новыми древесными побегами отчаянная борьба из-за скорейшего вырастания к свету, к солнцу: они толпятся, лезут друг на друга, теснятся, стремятся вверх и в конце концов составляют непроницаемую трущобу.

Большею частию лес представляет смешение всех названных случаев. Стоят, например, группы деревьев штук по пятидесяти, точно колонны в соборе, высокие, прямые, торжественные, окутанные серым сумраком, и посреди их какой-нибудь лесной патриарх, обнаженный, истерзанный и побелевший от времени, а вокруг него теснится целая колония молодых деревцев, стремящихся занять его место. И тут тоже применяется право первородства.

Бывают также случаи вымирания деревьев от ран, болезней, от дряхлости, от наследственной хилости и от разных других причин, — словом, неспособные к жизни, к борьбе устраняются, выбывают из рядов, также как и в человечестве. Предположим, что одно дерево вырастает головой выше остальных, становится в царственные отношения к окружающим: гордо стремясь к небесам, оно привлекает молнию, которая расщепляет его до самых корней: оно сохнет, валится и падением своим ранит и обдирает несколько других, соседних деревьев. Вот отчего у них бывает там много странных наростов, больших выпуклостей, вроде затверделого зоба, и различных неправильностей ствола. Часто случается также, что паразиты, обвившиеся вокруг дерева плотною спиралью и душившие его, отмирают, гниют и отваливаются, а само дерево остается живо и продолжает развиваться, но навсегда сохраняет следы теснивших его канатов. Иные деревья просто не выдерживают борьбы с другими более скороспелыми породами и погибают преждевременно; другие вырастают с [93] глубоким желобом на боку, — это значит что его давило в этом месте валившееся бревно. Во время бури валятся еще отдельные ветви, которые тоже душат и ломают вершинки молодых побегов. Одни изуродованы грызунами, другие помяты слоном, который навалился на них, чтобы почесать свою спину, третьи повреждены муравьями различных сортов; четвертые поклеваны птицами и мы видим как из ранок вытекают крупные капли смолы; далее дикари, рослые и карлики, пробовали остроту своих топоров, копий и ножей на древесных стволах, словом, раны, смерть и тление здесь также обыкновенны, как и среди нас.

Для полноты картины следует представить себе, что почва покрыта густым наслоением наполовину перегоревшего гумуса, состоящего из гниющих веток, листьев, прутьев; в нескольких саженях друг от друга валяются остатки распростертых гигантов, кучи сгнивших волокон прежней древесины, смешанных с остатками муравейников и иных обиталищ насекомых: все это закутано массами цепких и ползучих растений, зелеными побегами, длинными колючими стеблями каламуса, вырастающего в несколько сажен; примерно через каждую милю встречаете вы мутный ручей или наполненную стоячею водой яму, либо неглубокий пруд, подернутый зеленою плесенью, из которой выставляются широкие листья лотуса и нимф, а у берегов жирная зеленоватая пена, состоящая из миллионов органических остатков. Населите все эти лесные пространства бесчисленными коленами человеческих племен, враждующих между собою и живущих каждое особняком, от десяти до пятидесяти миль друг от друга: они поселяются среди поваленного леса, между развалинами которого разводят свои плантации и сажают бананы, маниок, бобы, табак, колоказии, тыквы, дыни и проч., а для защиты своих поселений прибегают к всевозможным хитростям, доступным для дикарей в такой дикой обстановке: они натыкают по тропинкам заостренные колышки, коварно пропитывая их ядом и прикрывая от глаз пешехода как бы случайно брошенным листком; наступив на этот кол и напоров на него обнаженную ногу, враг или умирает от отравы, иди на несколько месяцев становится калекой. Навалив груды громадных бревен и кучи ветвей, они укрываются за ними и садясь в такую засаду припасают пучки отравленных стрел или острые деревянные копья, с обожженными концами, вымазанными ядовитыми веществами.

Первобытный лес, то есть те части его, которых никогда еще не коснулась рука человека и которые от начала мира в течение [90] веков росли и вымирали сами по себе, такой лес легко отличить от участков, где когда-либо жили и действовали люди. В области первобытного леса деревья выше, прямее, правильнее и толщина их бывает поистине изумительна; среди их бывают поляны, по которым довольно легко пройти, так как единственными препятствиями к тому являются поросли аройников, фринии и амомы. Почва под ними тверже, плотнее, и в таких именно местах любят держаться кочевые пигмеи. Если мелкие кусты вырубить, образуется уютная, тенистая, просторная поляна, настоящий лесной храм, в котором поселиться сущее наслаждение.

Иной вид представляют те места, где через несколько поколений исчезли всякие следы человеческого труда. Некоторые деревья особенно с рыхлой, с мягкой древесиной, быстро вырастают до такой высоты, что становятся вровень с лесными патриархами; но как только люди покидают просеку, перестают расчищать ее, так на этом месте появляются побеги совершенно посторонних деревьев, кустов и других растений, стремящихся как можно скорее воспользоваться отсутствием человека и тут опять в продолжении многих лет происходит между ними отчаянная борьба из-за воздуха и света; поэтому подлесок, пользующийся лучшим освещением, становится чрезвычайно роскошным и пробить себе путь через него представляется необычайно трудным. Тут появляется множество различных пальм, в особенности элаисов и рафий, из которых выделывается пальмовое вино.

За ним следует кустарник, то есть растительность недавнего происхождения, до того частая, что попасть под ее тень в высшей степени затруднительно. Поэтому мы принуждены прорезывать настоящие туннели через эти массы сплошного молодятника, настолько частого, что кажется удобнее бы идти по его верхушкам, будь они одинаковой вышины и плотности. Крепкоствольные молодые деревья пробиваются вверх из этой трущобы и служат опорой бесчисленным новым лианам. Когда сквозь такую чащу прорезан туннель, босоногие пешеходы сильно рискуют напороться на шипы, колючки и острые расщепления отрубленных стволов, которые пронизывают ступню и обдирают ноги.

Таков характер кустарника, окаймляющего речные берега. Вдоль реки попадалось великое множество старых просек и заброшенных расчисток, но так как дикари не иначе сообщаются между собой как водою (в челноках), то нельзя иначе пройти берегом, как прорубаясь шаг за шагом через гущину кустов.

На тех расчистках, которые заброшены менее года назад, [95] происходят настоящие чудеса растительной жизни, несравненные по изобилию материала и по разнообразию видов. Шесты и подпорки бывших хижин, обугленные пожаром, становятся опорой для вьющихся и ползучих растений, которые своею яркою зеленью быстро спутывают малейшие выступы или разветвления и совершенно преображают пустырь, превращая каждый одинокий шест в великолепную колонну, каждую скученную группу шестов в грациозный павильон. Когда подпорки, вышиной сажени в три, стоят по две в ряд, гирлянды зелени перебрасываются с одной на другую и образуют тенистый свод, многократно обвиваясь вокруг главной оси и стремясь то вверх, то вниз, так что сначала трудно догадаться, на чем держится такая громадная масса нежнейших, цепких стеблей. В иных местах они образуют высокие башни, соединенные сводчатым коридором, чрезвычайно похожие на развалины какого-нибудь старинного замка, и вся эта воздушная постройка пестреет алыми и белыми цветами. Серебристые стволы гигантских деревьев, давным-давно поваленные рукою человека и обреченные на гниение, также густо обвиты зеленью и цветами, а их далеко распростертые и торчащие вверх ветви заплетены цветущими лианами в сотни рядов и производят впечатление ярко-зеленых облаков; а когда поднимается легкий ветер, их нежные висячие гирлянды и отростки колышутся и разлетаются как бахрома, или же волнуются, как огромные сплошные драпировки.

Проходя по лесу с караваном или останавливаясь на ночлег, я всегда был так озабочен положением людей, так развлечен звуками их голосов, что мне некогда было углубляться в поэтические созерцания. Притом так часто мы голодали и так давно переносили разные невзгоды, что нужно было всячески изощрять свое терпение и выносливость. Наше платье, еще годное для странствия по открытым местам, никуда не годилось в этих предательских кустах. Но когда мне удавалось несколько отдалиться от лагеря, уйти в сторону, так чтобы даже не слышать людских голосов, и если можно было позабыть о гнетущих заботах и неудобствах, составлявших существенную часть моего существования, так и врывалось в душу благоговение к лесу. Голос мой звучал торжественно, отдаваясь глухими перекатами, как под сводами собора. Я ощущал тогда нечто очень странное, почти сверхъестественное: отсутствие солнца, вечный сумрак, неподвижная тишина окружающего производили впечатление глубочайшей уединенности, отчуждения, которое заставляло озираться по сторонам и спрашивать себя, не сон ли это. Стоишь, как бы среди населения другого мира: они живут [96] растительною жизнью, а я человеческою; но окружающие меня великаны до того громадны, безмолвны, величавы, а вместе с тем безучастны и суровы, что даже удивительно, как мы друг другу чужды, тогда как между нами все-таки много общего. Мне казалось, что было бы естественнее, если бы один из этих морщинистых, седых старцев, ровесников Мафусаила, обратился ко мне с важною речью, или если бы какой-нибудь исполинский бомбакс, крепко вросший в землю, надменно вопросил, чего мне нужно и с какой стати я пришел в это собрание величавых лесных царей.

Но с какими мыслями взирал я на лес, когда бывало стоишь у береговой окраины и видишь в реке отражение приближающейся бури, а на противоположном берегу, как армия гигантов, стоят неподвижные ряды деревьев, всякого роста и различных пород, сурово ожидающих, в сумраке сгустившейся мглы, первого приступа урагана. Ветер еще только собирается с силами, но тучи надвигаются, молния белым пламенем прорезывает их сверху вниз, раздается оглушительный удар грома и буря понеслась. Деревья, так спокойно стоявшие до этой минуты, как на писаной декорации, разом склоняют свои вершины и начинают бешено кидаться из стороны в сторону: в ужасе, они как будто хотят сорваться с места, но крепкие корни держат их, мощные стволы не пускают; ветви крутятся, бьются, вершины то нагибаются вперед, то с размаха откидываются назад, — тучи темными легионами несутся над ними, слышен треск, свист, завывания ветра и скрип целого моря стволов. Самые высокие из них мощно машут ветвями, как бы нанося могучие удары; листва шумно лепечет и рукоплещет борцам; меньшая братия на опушке тоже вступает в рукопашную, обдаваемая бледным светом зеленоватой молнии.

В этой бешеной схватке великанов есть что-то заразительное и вы чувствуете как подымается в вас бодрое сочувствие к этой грандиозной борьбе: в душе вы любуетесь бурным ветром, с некоторым торжеством следите за его могучими порывами, готовы радоваться его победе... Но великолепные ряды лесных исполинов, с развевающимися по ветру кудрями, так стойко и единодушно следуют каждому движению своих вождей, а широколиственный подлесок так оживленно и весело содрогается, что вы заранее видите, что лес победит, лишь бы еще немного продержался. Молнии бороздят клубящиеся тучи, там и сям изрыгая свои пламенные стрелы, громы раскатываются с оглушительным треском, далеко отдаваясь в глубине лесов; наконец тучи, сгустившись до черноты, в последний раз обдают окрестность белым светом, [97] дождь разражается с тропическою яростью, — все превращается в хаос, вы ничего больше не видите и стоите в безмолвном ужасе, ошеломленные силою урагана; но через несколько минут ливень потушил всю эту огненную бурю и когда он кончился, лес уже снова стоит тихо и величаво, благородный гнев его миновал без следа.

По берегам Арухуими можно составить себе наилучшее понятие о тропической растительности Африки, если не считать восточной половины бассейна Конго. Берега большею частию низкие, хотя наверное сказать этого нельзя, потому что от самого уровня воды начинаются высокие плетни из ползучих растений: они покрывают каждый вершок земли и подымаются местами до высоты пятидесяти футов, а за ними тотчас высится темно-зеленая стена сплошного леса, со стволами от 150 до 200 футов вышины над уровнем реки. Впрочем, береговые пейзажи тоже довольно разнообразны: заброшенные пепелища человеческих поселений имеют свою собственную физиономию, нетронутый лес свою, да и различные почвы влияют на различие растительных форм.

На недавно заброшенных расчистках растительность, помимо необычайной густоты и свежести, поражает еще обилием великолепных цветов. Очень часто среди таких просек видишь несколько разбросанных, высоких деревьев, с густыми шатрами блестящей, кожистой листвы и множеством ярко-красных цветов, роняющих свои кровавые лепестки на непроницаемую массу разросшихся внизу кустов и лиан, которые резко отличаются от них розовыми, желтыми и белыми оттенками своих мотыльковых цветочков. У амомы цветочные чашечки белоснежные, с алыми краями; у дикого винограда кисти светло-пурпуровые; иные вьющиеся растения без цветов, но перистые листья их окрашены каштановым цветом; особенно бросаются в глаза пунцовые стручки перцовых кустов и дикий манго, покрытый мириадами цветов в виде белых бус; белая акация издает сильнейшее благоухание, а от нежных желтых цветов мимозы струятся тонкий аромат. Зелень также представляет большое разнообразие оттенков: тут видишь то светло-зеленое кружево папоротников, то какие-то большие мечевидные листья торчат вверх, то опахальный лист молодой пальмы, то широкая листва фринии, находящей такое полезное употребление. Широко-развесистая молодая смоковница, с серебристо-серым стволом, перемешивает свою зелень с нежными листочками мимозы и с лапчатым каламусом; еще ниже разрослись массы крапивы или каких-то похожих на нее кустиков, и все вместе образует чрезвычайно любопытную [98] и красивую трущобу. Иногда основанием такой живописной и непроходимой путанице служит поваленное дерево, давным-давно гниющее, почерневшее, уже подернутое тонким слоем перегноя, поросшее грибами и в каждой своей щели, трещине или складке дающее притон множеству ненасытных насекомых, начиная с мелкого термита и кончая черною стоножкой или громадным жуком-мамонтом.

Далее гигантские деревья, оттесняя друг друга до самого края речных берегов, вырастают наконец настолько наклонно, —   иногда почти горизонтально, — что футов на пятьдесят своей длины свешиваются над водой. Под тенью их сотня челноков может укрыться от солнечного зноя. Древесина их желтого цвета и тверда, как железо. Чтобы срубить такое дерево, понадобилось бы десятка два американских дровосеков. Оно приносит кисти плодов, которые сначала бурого цвета, а когда созреют, то похожи на самые лучшие сливы. Другие деревья того же рода производят плоды, с виду похожие на спелые финики, но ни те, ни другие несъедобны.

На таких развесистых деревьях особенно любят селиться черные осы, прилепляющие к их ветвям свои висячие гнезда. Снаружи эти гнезда имеют вид картузиков из серой бумаги, причудливо вырезанных, или же целого скопления таких картузиков, расположенных рядами один над другим, разукрашенных бахромками и довольно сложными зубчиками, на подобие тех бумажных экранов, которыми на летнее время маскируют камины в английских домах.

Мы тщательно избегали таких деревьев, но когда по близости не видать было страшных осиных гнезд, можно было остановиться и основательно полюбоваться лесом. Сначала видны бесконечные перспективы серых стволов, тысячи висячих нитей, колеблющихся, извивающихся кольцами, фестонами, петлями, собранных в кисти, растянувшихся в полотнища, серых, темно-зеленых, невообразимо между собою перепутанных; изредка эти тусклые мотки оживляются блеском сырых листьев, на которые случайно упал косвенный луч солнца, между тем, как вокруг царствует мягкий зеленоватый полусвет; местами на темном фоне отчетливо рисуется толстый серый ствол, серебристые стебли паразитов и причудливая сеть сероватых прицепок дикого винограда. По мере того, как всматриваешься в чащу, начинаешь различать то красные пятна ягод фринии, то пурпуровые кучки плодов амомы, то мелко вырезанные листья ржавого цвета, то белую шляпку крупного гриба, выглядывающего из раскидистого пучка тонкого папоротника, то белоснежные наросты твердой трутовицы, насевшей на морщинистый ствол старого [99] дерева наподобие колонии моллюсков; дальше виднеется яркая зелень орхидных, сероватая зелень больших висячих листьев, похожих на слоновые уши, тонкие кисти мхов; на коре деревьев там и сям крупные шишки, источающие капли смол, вкруг которых кишат муравьи; бесконечные стебли каламуса, скрученные канаты лиан и, наконец, массы вьюнков, которые как гигантские змеи тянутся со всех сторон, переплетаются между собою, образуют своды, пробираются к древесным верхушкам, обвивают своими кольцами все ветви, тут сплетаются узлом, там свешиваются петлями, сквозь тесные шатры пробиваются наружу, к солнцу, и там окончательно теряются из вида.

Как я уже говорил, лес представляет собою подобие жизни человечества. Стоит хоть раз всмотреться в него, чтобы увидеть, что и в нем, как между нами, идет бесконечная смена тления, смерти и новой жизни. Я никогда не мог воздержаться от мысленной параллели между тем или другим явлением лесной жизни и какой-нибудь чертой из быта цивилизованных стран. Один раз мне припомнилось памятное утро, когда я, часу в восьмом, отправился через Лондонский мост в Сити посмотреть, что делается в эту пору с местным населением и увидел целые вереницы бледных, малокровных, тщедушных, истощенных на работе, сутуловатых людей, шедших на горькую борьбу за свое жалкое существование. Здесь я видел живое их изображение: та же смесь молодости, силы и болезненной дряхлости. Одно дерево преждевременно высохло и побелело, другое выпятило громадный нарост, третье по природе растет хилым, четвертое искривлено, пятому недостает питания и оно вяло гнется, иные бледны и чахлы от недостатка воздуха и света, другие так слабы, что только и держатся опорою соседей иди совеем свалились, подобно неизлечимым в госпитале, и удивляешься только, как они еще живы. Некоторые уже мертвы и погребены под грудами листьев, или служат рассадниками чужеядных, или стали жертвою истребительных насекомых. Одни сражены громовым ударом и с тех пор побелели, другие обезглавлены. Какой-нибудь ветеран, живший за много лет до того времени, когда христиане впервые побывали южнее экватора, лежит и догнивает во прахе. Но большинство все-таки стоит и пребывает: юность самоуверенна до дерзости, преисполнена изящества и грации, зрелый возраст спокоен в сознании своей силы, старцы гордо поддерживают свое аристократическое достоинство, и все одушевлены одним общим стремлением — жить, и жить как можно дольше. Мы видим здесь все оттенки человеческих типов, за исключением добровольного [100] мученика и самоубийцы. Самопожертвование не свойственно деревьям и из всех законов, завещанных тварям, им известны вероятно только два, а именно: «послушание выше жертвы» и «живите и умножайтесь».

В Европе для меня ничего не было антипатичнее и безобразнее толпы в день призовых скачек, а потому и в дебрях Африки мне казалось особенно неприятным то, что ее напоминало: это эгоистическое стремление пролезть вперед, достать себе первое место, опередить товарищей на пути к теплу и свету на просеке или расчистке, заброшенной несколько лет назад. Чу! колокол звонит, сейчас начинается скачка. Так и кажется, что слышишь топот сорвавшейся с места толпы, общую свалку, дикое гоготанье — «всякий сам за себя, к черту слабых!» — так и видишь эту возбужденную чернь, доведенную до белого каления, шумную суматоху, резкое различие между сильным и немощным и бессовестное пренебрежение к порядку и благопристойности.

Спрашивается, почему какие-то мелкие случайности в такой чуждой глуши, каковы девственные дебри первобытного леса, могут заставить человека думать и вспоминать о далеких друзьях и их жилищах в Англии? Заунывный шум ветра в высоких древесных шатрах, трепетный шелест листвы живо напомнил мне один вечер, проведенный мною в замке ***, где я почти все время прислушивался к ужасному шуму рощи населенной грачами, навевавшему на меня необъяснимую тоску и уныние. В другой раз, лежа в палатке, я все припоминал бурю в океане, ощущение неутолимого холода, жалкой беспомощности; а когда хлынул проливной дождь и капли его, глухо барабаня по листьям, словно вторили похоронному маршу, мне чудилось, что я слышу кругом печальные отголоски тоскливых, неудовлетворенных стремлений, грустные песни без слов, песни о прошедших желаниях, неосуществленных мечтах, о любви и дружбе, не нашедшей выражения, и все это так ясно представлялось напряженному воображению, что я готов был расплакаться и воскликнуть:

— О, милые мои, милосердый Бог над всеми нами и Он все видит!

Некоторые лесные тайны со временем непременно узнаешь, даже без помощи профессора лесоводства. Не трудно узнать, например, что пальма Элаис хотя и растет в сырых местах, но для полного своего преуспеяния нуждается в сильном солнечном освещении; что пальма Рафия всего лучше растет у вонючих трясин, окаймленных камышами, что каламус вырастает среди густого [101] кустарника, служащего опорою его гибкому стеблю; что колючий феникс (phoenix spinosa) льнет к берегам реки, а веерная пальма совсем не выносит сырости. Но все же человеку, привыкшему к дубам и березам, к тополю и сосне, и впервые попадающему в тропический лес, несколько не по себе в такой непривычной обстановке. Постепенно, однако же, он так наметывается, что сразу может отличить которое дерево будет с мягкой древесиной, а которое с твердой. Деревьев с мягкой древесиной здесь много, и притом из различных семейств; они заменяют здесь наши сосны и пихты и непременно отличаются широкими листьями. Кажется можно принять за правило, что все здешние мягкие деревья снабжены крупною листвой, а твердые более мелкою, хотя и между ними много оттенков, сообразно степени их прочности и крепости их волокон. Так, например, у деревьев из семейства Мареновых листья по форме и величине подходят к листьям клещевины; древесина их в высшей степени полезна и удобна для всевозможных поделок: она пригодна и для постройки деревянных судов, и для домашней утвари; из нее выделывают превосходные блюда, подносы, скамейки, стулья, колоды для водопоя, кувшины для молока, кружки, ложки, барабаны и т. д. — Она же идет на косяки, двери, потолки, ограды и частоколы. Хотя она также ломка как и кедровое дерево, но от сырости никогда не трескается. Есть еще несколько видов дерева, известного под именем хлопкового; —   эти легко отличаются от остальных своей непомерной вышиной, великолепно изогнутыми, крепчайшими корнями, серебристым блеском серой коры, жесткими и прямыми колючками, разбросанными по стволу, шелковистыми белыми кистями своих цветов и сероватой зеленью листьев.

Из деревьев с твердой древесиной назову тековое, кам-дерево, пахучее дерево, несколько деревьев с различно-окрашенной древесиной, красной, зеленой, черной, желтой (растущей у самого берега); затем еще железное дерево, жизненное дерево (Lignum vitae), копаловое с блестящими, словно полированными листьями, древовидное манго, дикий померанец с мелкою листвой, смоковница с серебристым стволом, масляное дерево, различные породы акаций, статное мпафу и тысячи других дикорастущих плодовых деревьев, совершенно мне неизвестных. Стало быть, чтобы представить себе картину этого поистине тропического леса, нужно вообразить тесное смешение всех упомянутых форм, связать и перепутать их между собою миллионами вьющихся, ползучих и стелящихся растений, так чтобы неба и солнца совершенно не было видно, а только изредка там и сям мелькали бы кое-какие световые искры, в [102] доказательство того, что солнце все-таки существует и горит там, в небесах, обдавая внешний мир своими благодатными лучами.

Принимая во внимание как долго мы шли лесами и какие громадные пространства исходили, для меня представляется настоящим чудом то обстоятельство, что за все это время ни один из членов экспедиции не был задавлен иди хотя бы ушиблен падающим деревом или сорвавшеюся веткой. Замечательно, что несколько раз такие падения случались перед самым носом авангарда, или тотчас вслед за прошедшим арриергардом; не раз случалось, что древесные гиганты с размаху валились рядом с нами, или около самого лагеря, как днем, так и ночью. Один раз мы только что причалили к берегу на вельботе и едва успели выйти на берег, как огромное старое дерево рухнуло в реку у самой кормы, и произвело такое волнение, что вельбот высоко подняло волной как. щепку, и обдало брызгами всю команду, работавшую по близости.

Многие спрашивали меня о дичи здешних лесов. Мы знаем, что здесь водятся слоны, буйволы, кабаны, лесные антилопы, кролики, газели, чимпандзе, бабуины, различные обезьяны, белки, дикие кошки, зебры, еноты, цибеты, фараоновы мыши, крупные грызуны и мало ли еще других, нам неизвестных. В древесных ветвях многочисленные стаи птиц и летучих мышей, в воздухе они то и дело снуют, парят или мелькают; в речных водах множество рыбы и раковин, устриц и ракушек; крокодилов мало, бегемотов тоже немного. Но человеческие племена, обитающие в здешних местах, бесспорно должно признать наихудшими образцами человечества на всем земном шаре, хотя на мой взгляд они совершенно также способны к исправлению как, например дикие обитатели Новой Каледонии и со временем могут превратиться в народ, соблюдающий порядок и признающий законы. Жизнь в лесу однако же не способствует к развитию мирных инстинктов. Члены различных племен сообщаются между собою только по нечаянности в случайно встретившись на какой-нибудь тропинке или поляне так изумлены этою неожиданной встречей, что сначала останавливаются как вкопанные, а потом, по инстинкту самосохранения, хватаются за оружие. У одного за плечами колчан со стрелами, пропитанными ядом не менее смертельным чем синильная кислота; у другого ружье, из которого он пускает пулю, мгновенно дробящую череп. Положим, что один из противников будет настолько любезен, что дозволит себя убить; люди его партии обзовут его дураком и ничего хорошего из этого не выйдет: они сочтут своею обязанностью отомстить за его смерть и непременно будут разыскивать [103] убийцу. К счастию эти дикарские племена ухитряются немедленно получать сведения о появлении новых людей и по большей части успевают скрыться прежде чем чужестранцы достигают до их поселений. Но далеко ли они ушли или засели совеем под боком — неизвестно. А так как они имеют обыкновение съедать тех кого убивают, то небольшие партии охотников, отправляющихся за дичью, всегда сильно рискуют сами стать предметом охоты. И это одна из причин, почему мы за дичью не охотились.

Во-вторых, далеко не каждый человек одарен способностью не заблудиться в лесу. На каждом дневном переходе мне приходилось раз по двенадцати наводить авангард на истинный путь. Даже такой заметной путеводной нити каково течение большой реки бывало недостаточно для их вразумления. Если бы любого члена экспедиции взять за руку и немного повертеть, он был бы так ошеломлен, что наверное не мог бы указать с которой стороны пришел. В третьих, и небольшая партия охотников на ходу производит значительный шум, ломая ветки, ступая по сухим листьям, продираясь через кусты, или срезывая лианы по дороге. Дикие звери слышат человека гораздо прежде чем он догадается о близком их присутствии и спешат укрыться в более надежные трущобы. Нам случалось совершенно неожиданно встречать слонов, но мы не успевали приблизиться к ним и на пять сажен, как уже они исчезали в густейшем кустарнике, недоступном для нас. Что касается буйволов и другой крупной дичи, то следы их мы видели очень часто, но только не преследовали их, по трем изложенным выше причинам.

В четвертых, — мы постоянно имели в виду очень важную цель, а именно добывание пищи и отыскивание таких пунктов, где возможно было достать ее, и притом не для одного какого-нибудь малочисленного отряда, а для всей экспедиции поголовно.

Что же касается до птиц, то мы довольно наслушались их писка и щебетанья над нашими головами, но мы находились как бы в первом этаже, между тем как они хозяйничали под крышей пятнадцатиэтажного дома: мы почти совсем не видали их, а свист их, пенье, воркованье, крики и уханье слышны были решительно повсюду. Были тут попугаи, ибисы, турако, нильские цапли, зяблики, стрижи, балабаны, потатуйки, цесарки, дрозды, совы, ткачики, рыболовы, нырки, коршуны, трясогузки, шуры, кулики, какаду, клювороги, сойки, бородастики, дятлы, голуби, множество других, более мелких и совершенно мне неизвестных пташек, и миллионы крупных и малых летучих мышей. [104]

Семья обезьян, представлена во многих видах; я видал их по крайней мере двенадцать пород: колобы, бабуины со шкуркою темного и светло-серого цвета, маленькие черные обезьянки, галаго, летучие белки (летяги) и много других, но они не подпускали к себе ближе как на пятьдесят сажен. Издали заслышав шум приближающегося каравана, они уж начинали прятаться.

Мы встречали также изрядное количество гадов и пресмыкающихся. В реке Итури так и кишат водяные змеи различной длины; они очень близко и часто падали у самого вельбота. Много тонких, зеленых змеек, похожих на зеленые хлыстики; другие, крупные, свинцового цвета, а также черные, зеленые и золотистые до шести футов длиною. Видали мы питонов, очковых и рогатых змей, змееобразных ящериц, а маленьких кустарных змеек, длиною в два фута, то и дело били при расстановке палаток для лагеря.

О насекомых можно написать целую книгу. В жизни я не видывал такого количества и разнообразия насекомых как во время странствий по этим лесам. С моей стороны было бы пожалуй странно рассуждать об этих мелких тварях, после всех ругательств какими я, да впрочем и остальные члены экспедиции неустанно их осыпали. Немного запомню таких часов, в течение дня, когда я не разражался бы против них самыми крепкими словами. Но возможно ли забыть этих пчел, больших и малых, рой ос, полчища ночных бабочек, а днем мух, цеце, таонов, мошек и мотыльков, этих колоссальных жуков, которых горящая свеча привлекала ночью в мою палатку и они влетая из темноты с размаху стукались о холщевые стенки, потом кидались из стороны в сторону, как исступленные, все время жужжа словно на бубне и наконец с бешенным ревом ударялись об мою книгу, или об мое лицо, как бы желая отомстить мне за что-то. A муравьи, толпами залезавшие в мою тарелку, плававшие в моем жидком супе, ползавшие по банану который я собрался есть, а сверчки, скакавшие как чертенята и неожиданно утверждавшиеся у меня на лбу или на голове, а голосистые цикады, резкий крик которых сводил нас с ума не хуже вдохновенных маньюмских сивилл, с их утренним пением. Эмин-паша уверяет, что все эти адские племена чрезвычайно интересны и он их очень любит; что до меня, то откровенно сознаюсь, что старался наносить им столько неприятностей, сколько было в моих силах.

Всего несноснее мелкие пчелы, величиною не больше обыкновенной мошки: нам довелось познакомиться с четырьмя видами их. Они [105] принадлежат к группе медоносных (Mellipona). Ни читать, ни писать, ни есть невозможно иначе, как если возле вас стоит преданный человек, который их все время отмахивает. Они норовят ужалить преимущественно в глаз, но впрочем лезут и в уши, и в ноздри. У нашего осла вся шерсть на ногах вылезла от укуса этих проклятых насекомых. Когда раздавишь такую пчелу, она оставляет на руке запах горького миндаля.

Величина жуков очень различна: бывают громадные, в 2 1/2 дюйма длиною, а есть и такие, что легко пролезают в игольное ушко. Но если такого миниатюрного жучка рассмотреть в увеличительное стекло, то окажется, что он вооружен весьма действительными средствами к удручению человечества: он пробуравливает кожу но так мал, что его не видать, И только когда проведешь рукою по укушенному месту становится чувствительно, как будто от булавочного укола. В туземных хижинах водятся три различных вида; один кусает ваше тело, другой буравит деревянные перекладины потолка и сыплет вам в суп мельчайшие деревянные опилки, третий бегает и роется в сухих листьях крыши и так шуршит ими, что возбуждает опасение не змеи ли возятся над вашей головой. И наконец, четвертый, представляющий собою льва рыкающего между жуками, показывается только по ночам и решительно не позволяет зажечь свечу, спокойно посидеть с трубкою в зубах, и чем-нибудь заняться.

В числе второстепенных неприятностей в этом роде упомяну о фараоновой вше, или так называемой «джиггер», которая кладет яйца под ногтем большого пальца на ногах самых подвижных и деятельных людей, а уж о «гои-гоях» (лентяях) и говорить нечего, у них она расползается по всему телу, превращая его в скопище гнойных струпьев.

Затем припомним маленького жучка, который забирается под кожу и колет точно иголкой; мелкую пчелку, норовящую залезть в глаз и иногда доводящую человека до исступления; крупных и мелких икзод, коварно сосущих вашу кровь, которой и так не много осталось; осу, которая жалит так, что у дурака, беспечно ухватившегося за дерево или только подавшего голос по близости от ее гнезда, делается жесточайшая лихорадка; диких пчел, которые один раз разметали экипаж двух челноков и так жестоко наказали людей, что понадобилось выслать на выручку целый отряд; тигровую улитку, падающую на вас с ветвей и оставляющую в порах вашего тела ядовитый след своего присутствия, так что вы от боли корчитесь и кричите благим матом; красных [106] муравьев, которые по ночам нападают на лагерь и не дают спать, а днем раз по десяти подступают к каравану на ходу, так что люди, спасаясь от них, бегут гораздо шибче чем от пигмеев; черных муравьев, живущих на змеином дереве, с него падающих на нас, когда мы проходим мимо, и заставляющих нас предвкушать муки ада; мелких муравьев, залезающих во все кушанья и постоянно внушавших нам опасения, как бы нечаянно не проглотить их с полдюжины, отчего непременно слизистые оболочки желудка будут изъязвлены; как ни мелки эти насекомые, но они-то и досаждают пуще других, потому что когда мы прорубали себе туннели чрез чащи кустарника, они тысячами облепляли нас и так кусались, что несчастные передовые были покрыты пузырями, как будто их секли крапивой. Кроме всего перечисленного, на больших просеках неизменно встречали нас обычные рои москитов, — но это уж само собою разумеется.

И так, во весь день на походе нас донимали муравьи и бесчисленные полчища других насекомых что было ничуть не лучше, чем если бы нас секли крапивой, — но и по ночам у нас были свои мучители, свои тревоги и беспокойства. Среди ночи, когда весь караван уже спал, раздавался целый ряд звуков, похожих на взрывы или выстрелы, отчего конечно мы все до одного просыпались. Это значило, что в лесу валятся деревья. Каждую ночь которое-нибудь дерево было поражено молнией я всякий раз я боялся, как бы оно своим падением не раздавило половину лагеря. Во время бури сшибание ветвей производило шум, подобный бурному морскому прибою и перекату волн, бьющихся о каменистый берег. Когда упадал дождь, в лагере невозможно было расслышать голосов: только и слышен был мощный плеск и звон низвергающейся воды. Почти каждую ночь также падали высохшие деревья, и при этом внезапно раздавался резкий треск, шум и затем окончательный гул падения, от которого сотрясалась земля.

У иных деревьев отваливались только сгнившие ветви, но и они производили треск, похожий на стрельбу из мушкетов. Ночной ветер, крутивший ветви и вершины и заставлявший скрипеть раскачавшиеся стволы, крутил также и перепутывал длинные петли лиан и шумел всполошившимися листьями. Поверх всех этих звуков немолчно кричали сверчки; еще звончее их, но также однообразно трещали цикады и квакали бесконечным хором лягушки; жалобный вой лемура с его резким, неприятным вскрикиваньем производил очень тяжелое и тоскливое впечатление в темноте непроглядной ночи. Тут же какой-нибудь чимпанзе в одиночку забавлялся стучаньем [107] палкой по деревьям, в роде того как у нас мальчишки трещат по решетке сада. Около полуночи собирались вокруг нас стада слонов, которые вероятно только потому не решались вступать в лагерь и всех нас передавить, что мы жгли по ночам десятки костров вокруг своей ночевки.

Принимая во внимание как много обезьян соко или чимпанзе в этом лесу, мне кажется довольно удивительным, что ни один из членов экспедиции ни разу не видал их живыми. Моя собачонка Ренди почти каждый день, бывало, охотилась за ними между Ипото и Ибуири, и один раз они ее таки порядочно помяли. Сам я слыхал раза четыре их крик и было у меня два черепа соко, из которых один я подарил Эмину-паше; другой, необычайно крупный, я вынужден был оставить по дороге.

В 1887 году дождь шел в июле восемь дней, в августе десять дней, в сентябре четырнадцать дней, в октябре пятнадцать, в ноябре семнадцать, в декабре семь дней, а всего семьдесят один день. С 1-го июня 1887 г. до 31-го мая 1888 г., было 138 дней дождливых, иначе говоря дождь шел в течении 569 часов. Мы только и могли временем измерять количество выпадающего в лесу дождя и едва ли ошибемся, если скажем что считаем этот лес наиболее дождливым поясом на всем земном шаре.

В продолжение девяти месяцев в году ветры дуют с Южно-Атлантического океана вдоль течения реки Конго и вверх по Арухуими. Они несут с собою влажность моря и пары, исходящие на протяжении 1.400 миль от реки, ширина которой колеблется между полумилей и шестнадцатью милями. В дальнейшем своем стремлении на восток они встречаются с холодным воздухом, преобладающим на высоком плоскогорье, падают вниз и разражаются обильными дождями, которые орошают лес почти через день. По своему расположению лес обращает в свою пользу также все пары, исходящие от озер Танганейки, Альберт-Эдуарда и Альберт-Нианзы. Один раз, стоя на опушке леса, я сам видел как две дождевые тучи, одна от востока, другая с запада сошлись, смешались и проливным дождем пали на гору Пизга и ее окрестности. Кроме ливней, длившихся кряду часов десять или двенадцать во время нашего похода от Ямбуйи до форта Бодо, часто бывали на пути и местные дожди, на короткое время. Когда это случалось, мы могли быть уверены что где нибудь по близости находится высокий холм, который задерживает пары, стремящиеся к востоку, и превращает их в жидкость, падающую благодетельным дождем на окружную местность. Бывало так, что арриергард тащится и бедствует под [108] сильнейшим дождем, а передовые линии каравана идут освещенные ярким солнцем. Так было у Порогов Мабенгу и в Энгуэддэ. Так как мы находились в то время в чаще леса, то ни с которой стороны не могли усмотреть холмов, но такие внезапные ливни всегда доказывали их присутствие неподалеку. Иногда, пройдя довольно далеко от такого места и обернувшись назад, мы видели вдали, вниз по течению реки, холмистые возвышенности футов на 500 выше уровня реки.

Поэтому Итури или Верхняя Арухуими всегда многоводна. В июле она была при нас на шесть футов ниже высшего уровня. В октябре она однажды ночью поднялась на один фут выше; всего выше она бывает в ноябре, а всего ниже в декабре; но вообще это река очень многоводная и приносит громадные массы влаги в русло Конго. Длина ее около 700 миль, а истоки находятся на южной стороне той горной группы, которая известна под названием «Группы Путешественников», и состоит из вершин Спека, Швейнфурта и Юнкера. Бассейн Итури заключает пространство в 67.000 квадратных миль.

В северной части бассейна, судя по слухам, живут племена Абабуэ, Мабодэ, Момву и Балессэ, а в южной Бакуму и Бабуру. Это главные, коренные племена, подразделяющиеся на сотни других, более мелких. Язык Бакуму, на котором говорят в стране, простирающейся на восток от Стэнлеевых Порогов, известен до водопадов Панга, подвергаясь некоторым легким изменениям у племени Бабуру. На языке Момву говорят между водопадами Панга и притоком Нгайю. Еще восточнее мы нашли, что вплоть до Индендуру употребляется язык Балессэ, а по ту сторону Индендуру племя Бабусессэ говорит на совершенно особом языке. Но в каждой из этих местностей мы встречали такие подразделения племен, которые не понимали наречия туземцев, живших от них на расстоянии двух лагерных стоянок.

Все племена экваториальной области, от Атлантического океана до 30° восточной долготы имеют между собою некоторое отдаленное сходство в чертах лица и в обычаях; но я склонен считать 18° восточный долготы тою предельною линией, которая разделяет две различные семьи одной общей коренной расы. Поперек двенадцати градусов долготы мы видим сотни мелких народцев, чрезвычайно между собою сходных. Все что Швейнфурт и Юнкер, Эмин и Казати говорят о Монбутту, Ням-Няме и Момву, с некоторыми легкими вариациями применимо и к округам Бангала, Уйянзи, Батомба, Басоко, Бобуру, Бакуму и Балессэ, Случается что [109] данное племя, более тесно сплоченное нежели другие, проявляет в своей организации несколько большее развитие чем его соседи, пережившие какое-нибудь бедствие или просто удручаемые могущественными соседями; но по существу я не вижу между ними различия. У них нет рогатого скота, но есть овцы, козы, домашняя птица. Одно племя бывает более другого пристрастно к маниоку, но бананы разводят решительно все.

У всех одежда сплетена из мочалы, у всех очень сходные головные уборы, хотя одни лучше других умеют украшать их. У некоторых практикуется обычай обрезания и они едят мясо своих врагов. Оружие почти у всех сходное, а именно: копья с широкими и острыми наконечниками, двусторонние, заостренные ножи, кривые сабли и любопытные ножички с двойным, а иногда четверным лезвием, маленькие луки с короткими стрелами; их скамьи, стулья и табуретки, ушные серьги, браслеты, ожерелья, поручни; их большие военные барабаны и маленькие бубны, их воинские трубы, орудия кузнечного и плотничного ремесла, —   все очень сходно и часто одинаково.

В постройке жилищ замечается очень большое различие, также в татуировании тела, в расписывании лица и в украшениях верхней губы; но это делается иногда с целью отметить одно племя от другого, тогда как расовых отличий между ними нет. Если бы можно было на пароходе прокатиться от Экваторвиля на Конго до Индесуры на Верхней Итури и с палубы любоваться различными общинами, расположившимися по берегам рек, путешественники были бы поражены сходством не только одежды и вооружения, но и цвета кожи; но если бы между туземцами случайно оказались в это время суданцы, занзибарцы или уаниамуэзи, одного взгляда было бы достаточно, чтобы решить, что эти не здешние.

Эта область, покрывающая двенадцать градусов долготы, состоит главным образом из леса, но с западной стороны в нее входят изредка и луговые участки, что тотчас вносит изменение в цвет кожи обитателей. Население настоящего первобытного леса гораздо светлее жителей луговых стран. Лесные люди обыкновенно бывают медного цвета, иные даже совсем бледные, как арабы, а другие темно-коричневые, но тип у всех общенегритянский. Светлый цвет следует приписать, по всей вероятности, долговременному пребыванию многих поколений в тени лесов, хотя могло случиться и первоначальное смешение белой расы с черною. Однако, когда из области лесов переходишь в луговую, тотчас становится заметно, что в открытых местах население гораздо темнее цветом. [110]

Между лесными дикарями мы замечали чрезвычайно привлекательные лица, но бывали за то и такие, которые имели необыкновенно низменный, отталкивающий характер. Но какова ни есть природа этих дикарей в настоящее время, как ни свирепы их нравы, как ни отвратительны обычаи и скотские привычки, все же в каждом из них таятся зародыши тех черт, помощью которых в далеком будущем возможно распространение цивилизации и неразлучных с нею разнородных жизненных благ. Меня чрезвычайно поразила наружность и ответы пленных дикарей в Энгуеддэ, которые знали язык Момву и потому я был в состоянии объясняться с ними. Я спросил, неужели у них такое обыкновение, чтобы с чужестранцами всегда драться? Они отвечали: «Что нужно от нас чужестранцам? У нас нет ничего. Мы только имеем пальмы, бананы и рыбу». — Но если чужестранцы хотят купить у вас бананов, пальмового масла и рыбы, согласны вы продать? — «Мы никогда не видывали чужестранцев. Каждая деревня сама по себе, покуда не вздумают из-за чего-нибудь воевать с нами, тогда и приходят». — Так вы с соседями всегда враждуете? — «Нет; но иные из наших молодых людей уходят в лес за дичью и там на них нападают соседи; тогда и мы к ним идем и воюем до тех пор, пока не устанем, либо один другого победит». —  А хотите подружиться со мной, если я отошлю вас обратно в вашу деревню? — Они смотрели на меня недоверчиво и даже, когда я дал им в руки медных монеток и велел проводить их за пределы лагеря, они стали на месте и не хотели идти дальше, опасаясь западни. По их понятиям было совершенно невероятно, чтобы их не убили. Один пришел назад в мою палатку; я приветствовал его, как старого знакомого и дал ему несколько бананов. Он сам подошел к костру и начал печь их, все время, вероятно, соображая, что бы это значило? Поев, он закурил трубку и пошел домой, притворяясь спокойным. Но я думаю, что побывав в этой деревне раза три на тех же мирных началах, можно бы окончательно приобрести доверие местного населения.

Между рекою Итури и притоком Нгайю, от Ипото до горы Пизга, на протяжении, равняющемся почти двум третям шотландской территории, живут Уамбутти, иначе называемые (в разных местах) Батуа, Акка или Базунгу; они разбросаны по всему округу Балессэ. Эти Уамбутти народ кочевой, малорослый, т. е. карлики или пигмеи; они проживают в дебрях нетронутого девственного леса и питаются дичью, добывать которую они великие мастера. Их рост колеблется между тремя и четырьмя футами с шестью дюймами. [111] Вполне развившийся, взрослый мужчина весит около девяноста фунтов. Они располагают свои временные лагери в расстоянии двух или трех миль вокруг поселения туземцев, занимающихся земледелием и представляющих обыкновенно образцы красивого и рослого народа. Вокруг одной обширной лесной расчистки бывает до восьми, десяти или даже двенадцати отдельных общин этого мелкого народа, образующих в итоге от 2.000 до 2.500 душ. Помощью своего оружия, состоящего из копий и маленьких луков со стрелами, густо вымазанными ядом, они убивают слонов, буйволов и антилоп. Вырывают ямы и очень искусно прикрывают их гибкими палочками и зеленью, а сверху даже засыпают слегка землей, чтобы лучше замаскировать перед зверем опасность, которой он подвергается. Они строят нечто в роде навеса или шалаша, крыша которого висит и держится лишь на одной лиане, и рассыпают под нею орехи пли сладкие бананы для привлечения чимпанзе, бабуинов и других обезьян: при малейшем движения шалаш падает на землю и накрывает зверя. По следам хорьков, вонючек, ихневмонов и грызунов ставят западни с лучками, которые задушают попадающего в них зверка. Кроме мяса, шкурок для обтягивания щитов, мехов и клыков от убитой дичи, они промышляют еще разноцветными перьями и для этого ловят птиц; добывают мед от диких пчел, изготовляют ядовитые вещества и все это продают великорослым туземцам, получая от них за то бананы, бататы, табак, копья, ножи и стрелы. Лес скоро опустел бы, если бы пигмеи ограничивались известным районом в несколько квадратных миль вокруг той или другой расчистки; но как только дичи в данном месте становится поменьше, они перекочевывают в соседство другого поселения.

Пигмеи оказывают и другие услуги земледельческим и иным крупным представителям местного человечества: они превосходные лазутчики и вследствие подробнейшего знакомства с малейшими закоулками леса имеют возможность раньше всех узнавать о приближении чужих людей и уведомлять о том своих оседлых союзников. Таким образом они играют роль сторожевых пикетов, охраняющих спокойствие селений и безопасность плантаций. Все лесные дороги, куда бы они ни направлялись, проходят через их стоянки. На каждом перекрестке гнездится пигмейская деревня. Когда какое-нибудь чужое племя объявляет войну их рослым приятелям, эти последние берут себе на подмогу пигмеев и такие союзники бывают им в высшей степени полезны. Если противники одинаково вооружены луками и стрелами, и с обеих сторон [112] действуют отравой и хитростью, то можно наверное сказать, что победит та партия, которой помогают пигмеи: их незаметный рост, необычайная ловкость, знание лесных условий и глубокое коварство делают из них очень серьезных противников, и земледельческие дикари очень хорошо понимают это. По временам, правда, они очень бы желали, чтобы эти крохотные существа убрались куда-нибудь подальше, потому что численность кочевых карликов нередко превышает население деревни, служащей им источником пропитания. А деревня, взамен иногда ничтожного количества мяса и мехов, обязана допускать пигмеев в свои нивы и банановые рощи. Одним словом, ни один народ на свете не обходится без человеческих паразитов и лесным племенам центральной Африки иногда приходится очень плохо от этих свирепых малюток, которые примазываются к их хозяйственным угодьям, льстят им пока их хорошо кормят, но в то же время удручают своих друзей своим вымогательством, да и просто воровством.

Жилища пигмеев состоят из низкого шалаша овальной формы, в роде половинки яйца, перерезанного вдоль; двери, вышиною от двух до трех футов, помещаются на обоих концах. Такие хижины расставляются вокруг лужайки, среди которой помещается жилище старшины, а самая лужайка служит местом сборища всей общины. В расстоянии примерно пятидесяти сажен от лагеря, на каждой из тропинок, ведущих к нему, ставится сторожка, т. е. шалаш, в котором едва могут поместиться двое карликов; этот шалаш отверстием своим обращен к тропинке. Если бы предположить что между Ипото и Ибуири ходят караваны туземцев, то при нашем знакомстве с лесным населением не трудно предсказать, что по пути такие караваны теряли бы изрядную долю своего имущества, растасканного кочевыми пигмеями, которые встречались бы им и во фронте и в тылу каждого поселения; а так как между помянутыми двумя пунктами насчитывается до десяти селений, то каждому каравану пришлось бы в двадцати местах платить пошлину табаком, солью, железом, ротанговым канатом, метеными украшениями, топорами, ножами, копьями, стрелами, рубанками, кольцами и т. д. — Из этого мы прямо заключаем, что благодаря таким тяжелым поборам и податям на заставах, жители Ипото и не подумают предпринять такого отдаленного путешествия — за восемьдесят миль, — а потому и не слыхивали о существовании Ибуири. Оттого же, вероятно, происходит и такое множество различных наречий одного языка, в силу чего наши пленники, например, не подозревали близости других поселений, расположенных от них не больше как в двадцати милях. [113]

Как я уже говорил, племя пигмеев разделяется на два типа совершенно различных между собою по цвету кожи, строению головы, и чертам лица. Действительно ли Уамбутти и Батуа два различных народа, этого я не знаю, но между ними замечается не менее резкое различие чем например между турком и обитателем Скандинавии.

У Батуа голова продолговатая, лицо узкое, длинное, глаза красноватые, маленькие, поставленные очень близко друг к другу, что придает им вид угрюмый, беспокойный и пронырливый. У Уамбутти, напротив того, лица круглые, глаза большие, блестящие и выпуклые как у газели, открытые лбы, придающие их физиономиям характер откровенный и прямодушный, а цвет кожи очень красивый желтоватый, как у старинной слоновой кости. Уамбутти занимают южную половину описываемого округа, а Батуа северную, и к юго-востоку доходят вплоть до лесов Авамбы, населяя оба берега реки Семлики, на восток от Итури.

Жизнь в лесных поселках отчасти сходна с бытом земледельческих общин. Женщины исполняют всю черную работу, т. е. добывают топливо и съестные припасы, стряпают и перетаскивают на себе движимое имущество семьи. Мужчины ходят на охоту, воюют, курят трубки и занимаются политикой. В лагерях всегда есть дичь, всегда можно найти запасы мехов, птичьих перьев и звериных кож. Они сами приготовляют силки и западни для мелкой дичи и сети для рыбы. Ребятишки их должно быть очень рано начинают упражняться в стрельбе из лука и очень много этим занимаются, судя по тому что проходя через пигмейские деревни мы каждый раз находили по несколько маленьких луков и много мелких стрел с тупыми наконечниками. Топоры также у них в большом употреблении: на деревьях часто видишь следы зарубок, сделанных очевидно ради пробы остроты лезвия. В каждом пигмейском лагере встречаешь такие зарубки, иногда в несколько дюймов глубиной, а на расстоянии примерно 200 или 250 сажен от лагеря на древесных корнях, идущих поперек тропинки, начинаются клетчатые нарезки ромбической формы; когда мы видели такие нарезки, мы наверное знали, что подходим к стоянке пигмеев Уамбутти.

Во время моего отсутствия, из форта Бодо пропали без вести двое светлокожих египтян, один капрал, а другой мальчик лет пятнадцати, родом из Каира. Куда они девались никто не знал и предполагают, что они были взяты в плен, на подобие юношей из Нассамонии, как о том говорит предание. Часто я задумывался над тем, что с ними сделали и каковы были их [114] ощущения, когда их привели в.лагерь Уамбутти. Оба они были усердные мусульмане. По всей вероятности они себя чувствовали в роде Роберта Бекера, моряка который писал в 1562 году:

Людоеды ли они —
Мы того не знаем;
Если так, пропали мы:
Попадем в похлебку.
Они ходят нагишом,
Вовсе без одежи;
Нам по-ихнему ходить
Стыдно и негоже.
И кореньями они
Кормятся сырыми,
Видно нехристи они
Нам нельзя быть с ними.

Один из смертельных ядов, употребляемых лесными племенами для смазки оружия, представляет из себя вещество темного цвета, вроде смолы иди дегтя. Если верить россказням туземных женщин, он выделывается из одного аройника, самого обыкновенного местного растения с крупными листьями, во множестве растущего между Индесурой и фортом Бодо. В свежем состоянии запах этого вещества напоминает употреблявшийся в старину нарывной пластырь. Что оно смертельно — в этом нет ни малейшего сомнения: с помощью его, ударом копья или даже стрелы убивают слона и других крупных зверей, также верно как разрывными пулями. А что они точно бьют слонов и прочую крупную дичь, доказывается тем громадным количеством слоновой кости, которое набирают Угарруэ, Килонга-Лонга и Типпу-Тиб, кроме того каждый взрослый воин непременно носит пояс и перевязь из буйволовой шкуры, для прикрепления кинжала и кривого ножа, а каждая мать, таскающая на себе дитя, и каждая женщина, несущая. корзину, поддерживают свою ношу широкими ремнями из того же материала.

В селениях не дозволяется приготовлять яда. Вероятно во избежание несчастных случаев отраву выделывают всегда в глухой чаще; там же ее густо намазывают на железные наконечники, а у твердых деревянных стрел пропитывают ею все малейшие щелки.

Другой яд бывает бледно-желтого цвета, и похож на клей. В Ависиббе мы нашли под крышами несколько корзин сушеных красных муравьев. Судя по сходству их цвета со смертельным ядом, употребляемым жителями Ависиббы, я заключил, что они [115] вероятно толкут этих муравьев в порошок и разводят его пальмовым маслом. Если укушение одного из этих насекомых производит на коже волдырь величиною в медную копейку, можно себе представить как действует экстракт из множества экземпляров, введенный в живую рану? Если их бледная отрава действительно изготовляется из такого материала, то надо сознаться что в лесу у них неистощимые запасы этого добра, и даже еще по хуже: стоит припомнить черного муравья, живущего на змеином дереве, —   его укус можно сравнить только с прижиганием каленым железом. Но из чего бы ни составлялись эти яды, я считаю что отличным противоядием служат подкожные вспрыскивания углекислого аммония; а может быть и более сильные дозы морфия, чем я решался употреблять, также могут остановить те жестокие и роковые судороги, которые следуют за каждым малейшим уколом и предшествуют смерти.

Когда эти яды свежи, они действуют чрезвычайно быстро: сначала общая слабость, сердцебиение, рвота, бледность, потом по всему телу выступают крупные капли пота и человек умирает. Один из людей, раненый в правую руку и грудь как бы тонкой иголкой, умер в течении минуты. Старшина умер через час с четвертью после выстрела. Одна женщина скончалась пока ее несли в лагерь, на расстоянии сотни шагов; другая женщина умерла через двадцать минут; еще один мужчина умер через три часа, а двое других только на пятые сутки (через сто часов) после получения раны. Такое различие в действии показывает, что в одних случаях отрава была совеем свежая, а в других более или менее подсохшая. В большинстве случаев мы успевали эти раны высосать, обмыть и проспринцевать, но очевидно не до чиста: часть яда оставалась в ранке и причиняла смерть.

Чтобы яд был недействителен, необходимо давать раненому сильный прием рвотного, а рану отсосать, промыть как можно лучше и ввести в нее сильный раствор углекислого аммония, — конечно в тех случаях, когда неизвестны местные противоядия.

Так как в лесной области вовсе не водится травы, дикари были бы поставлены в большое затруднение, чем крыть свои жилища, —   если б не драгоценная листва фринии, которая растет повсюду, но всего обильнее в первобытных лесах. Эти листья, от одного фута до двадцати дюймов в поперечнике, прикреплены к тонким и прямым стеблям, вышиною от трех до семи футов. И стебли, и листва входят в состав постройки лесных хижин и лагерей. Плоды этого растения видом похожи на красные вишни, [116] но наружную оболочку не едят, а только косточки глотают, «чтобы обмануть желудок».

Диких плодов и ягод в лесу много разных, и так как мы ими поддерживали свое существование в течении долгих голодных дней, нелишнее будет описать те из них, которые были нам полезны. Наибольшею благодарностью обязаны мы одному стройному и высокому дереву с мелкою листвой, растущему во множестве по южным берегам Итури между 28° и 29° восточной долготы. Плоды этого дерева — крупные стручки в десять дюймов длиною, заключающие по четыре сердцевидных семечка или боба, называемого «мекуимэ», длиной в один дюйм с четвертью, шириной в один дюйм и толщиной в полдюйма. У этих бобов жесткая шелуха голубовато-лилового цвета, с красноватой подкладкой. Эту шелуху сдирают, а бобы толкут, или трут на тёрке, или варят целиком. Лучше всего их толочь, потому что весь боб довольно грубый и кожистый и в толченом виде легче его разварить до мягкости. Этому научили нас пигмеи, которые частенько, должно быть прибегают к этим бобам, чтобы спастись от голодной смерти во время своих странствий по лесу.

Поблизости этих деревьев растет обыкновенно другое дерево, плоды которого, называемые занзибарцами «фенесси», величиною с порядочный арбуз и заменяют здесь хлебное дерево. В зрелом состоянии они превосходны и совершенно безвредны.

Несколько выше, идя вверх по течению Итури от 1° 6' до 1° 47' широты, мы встречали «спондии» или кабаньи сливы, душистые, желтые плоды с крупной косточкой. Одна смолистая лиана, из которой добывают каучук, приносит плоды, с виду похожие на превосходные груши, но хотя они издают прелестный аромат, в пищу они не годятся, и мы поев их испытали жестокую тошноту и головную боль. Другой плод, величиною с крупное яблоко, сладкий, приторный и безвредный, помогал нам до некоторой степени насыщаться и тем продлить свою жизнь. Попадались тоже орехи, в роде диких каштанов; пигмеи до лих великие охотники, но нам они не пришлись по вкусу. Помимо вишнеобразных плодов фринии, косточки которой ценились очень высоко, мы тщательно разыскивали красные плоды амомы, под кожицей которой скрываются кисловато-сладкая мякоть и те самые «райские семечки», которые впервые ввезены в Англию в 1815 году. Ягоды ротанга или каламуса мы тоже поедали, но их трудно было доставать. Пробовали есть и дикие смоквы, но они были очень невкусны. Впрочем, мы готовы были проглатывать что угодно, лишь бы утишить голод и [117] обмануть желудок. Ели даже косточки «колы», но это уж скорее для выплевывания, чем ради наполнения желудка.

Из других предметов, которыми мы вынуждены были иногда питаться, упомяну о белых муравьях, улитках (только не о тигровых!), о ракушках, крабах, черепахах, жареных землеройках; а в реках мы ловили рыбу.

Из домашних животных пигмеи держат почти исключительно коз, очень хорошей породы, и собак самого обыкновенного забитого типа, но разных цветов. Мы видели только одну домашнюю кошку, да и ту держали в отдельной клетке, хотя она была совсем ручная; шкурка у ней была полосатая, как у тигра.

Довольно любопытен тот факт, что почти все носильщики мади страдали так называемыми «гвинейскими червями», а ни один из занзибарцев этим не заболевал. Мади только тем и лечились, что натирали больное место каким-нибудь маслом или жиром, отчего черви сами выходили из ноги. Впрочем и между занзибарцами одно время было до пятнадцати случаев заушницы (свинки), но они вместо всякого лекарства лечили опухоль мукой с водою. Множество туземцев и мади, которым никогда не прививали оспу, перемерли от натуральной оспы, а из занзибарцев только четверо подверглись заболеванию: из них умер один, а двое даже настолько хорошо себя чувствовали, что во все время продолжали исполнять своя обычные обязанности.

Касательно продуктов леса я так много уже говорил в своей книге о «Конго и его независимой области», что нахожу излишним прибавлять что-либо. Скажу только, что когда будет построена железная дорога через Конго, то лесные продукты окажутся далеко не последними в ряду драгоценных предметов вывоза из независимого государства Конго. Туземцев, начиная от Ямбуйи, легко будет склонить к добыванию каучука; а когда хоть один толковый европеец растолкует им какие сокровища таятся в неисчислимых лианах, ползучих и лазящих растениях их первобытного леса, тогда найдутся и другие охотники до разработки этого материала, иные промышленники явятся сюда тревожить тишину безмолвной реки, и призовут остальные племена следовать примеру племени Бабуру.